Миша Эльман. Из серии «Одесские ребята»

Mиша Эльман шёл по 57-й улице в Манхэттене (по той же улице, где находится Карнеги-Холл). Турист спросил его: «Как попасть в Карнеги-Холл?» - Занимайтесь.

Oн был первым всемирно-известным скрипачом из Одессы. Но семья его была родом из Бердичева. Для большинства людей Бердичев - символ маленького, отсталого, провинциального местечка. Но в 19-м веке в Бердичеве проживала вторая по величине еврейская община Российской Империи; из 53 000 жителей его eвреев было 42 000.

Mало того, что семья Эльмана была из Бердичева; Мишин дедушка Иосиф был к тому же профессиональным музыкантом! Иосиф был скрипачом-самоучкой. Будучи совсем молодым, он переехал в Умань, гораздо меньший по величине город, население которого составляло 25 000, из них 18 000 евреев. Там он стал самым знаменитым клезмером Умани и окрестностей. По словам Саула, отца Миши, «русские помещики часто приглашали Иосифа играть на их торжествах. Это была большая честь для еврейского музыканта».

Но когда Иосиф не играл на свадьбах и похоронах, его профессия музыканта была совсем не престижной. «Хотя все евреи были товарищами по несчастью, гетто тоже имело свои классовые различия! Богатый еврей, благодаря своим возможностям учиться, был патрицием. После него был средний класс: купец, торговец, лавочник; они обычно имели хорошее еврейское образование. Ежедневно они проводили несколько часов, изучая Библию - в отличие от презренных рабочих и ремесленников. В браке различные классы не смешивались. Таким образом, мой отец, в силу своей профессии музыканта оказался в самом низшем классе, и хотя люди ценили его искусство, аплодисменты были того же рода, которые получал искусный портной» (из воспоминаний Саула Эльмана).

«Только вчера он аплодировал моей игре! Сегодня он встречает меня на улице и в глаз не замечает», жаловался Иосиф сыну Саулу.

Чтобы гарантировать Саулу более высокое положение в жизни, дедушка Иосиф не учил его музыке. «В моём детстве, пишет Саул, отец ревниво предохранял меня от любого контакта с музыкантами. Мне даже не разрешалось играть с детьми музыкантов, и мой отец никогда не пропускал возможности ещё раз напомнить мне о страданиях и унижениях, составляющих судьбу обычного музыканта. Так как у меня были способности к учению, отец советовал мне стать раввином».

Чтобы заработать на жизнь, Саул стал торговцем сеном; это была куда более престижная профессия. Он начал в деревне Тальное, где 20-го января 1891 года у него и родился Миша Эльман.

Они жили в избе с соломенной крышей и земляным полом. По словам Миши Эльмана, «там была гостиная и спальня. Была ещё и кухня с большой печью. Она казалась мне сделанной из глины. Печь обогревала весь дом. Мне нравилось, что когда было очень холодно, там были ступеньки снаружи печки, и было достаточно места позади нее, чтобы согреться. Уборная была во дворе. Своей бани не было; люди ходили в публичную баню».

Живя в Тальном, Саул страдал, не слыша скрипку своего отца. «Моё желание играть на скрипке стало совсем невыносимым. Я написал отцу, умоляя его послать мне одну из его скрипок, которые он обычно держал на продажу. Когда скрипка прибыла, я восторженно взял инструмент и начал играть. Потом странная вещь случилась! Я увидел себя в зеркале - ненавистное отражение! Музыкант! Всё, чему учил меня отец, всплыло в моей голове. Моя жена, которая вдруг вошла в комнату, сказала мне: «Да ты совсем изменился. Ты выглядишь как профессиональный скрипач!»

Я никогда больше смычка не касался, но использовал скрипку как гитару. Это мне казалось более достойным уважения. Звучит невероятно, но это правда».

Саул был с амбициями. В 1893 году он перевёз семью в Шполу, близлежащее местечко; из примерно 12 000 жителей его почти половину составляли евреи. Там, в дополнение к торговле сеном, Саул начал давать уроки древнееврейского языка. Эльманы поселились в доме побольше, но с деньгами было туго. Как Миша вспоминал, «мы были настолько бедны, что никогда и дней рождения не праздновали. Мы об этом и думать не могли; ведь это бы значило потратить деньги». После тяжёлого рабочего дня Саул доставал свою скрипку и тренькал на ней простые народные еврейские мелодии, аккомпанируя семье, певшей их. С трёх лет Миша начал петь вместе с семьей. Как пишет папа Эльман, «Миша быстро понял, что все хотели его слушать, и он начал использовать свои способности. Чтоб избежать наказания за свои проделки, он тут же предлагал спеть что-нибудь! Обычно этого было достаточно, чтобы его простить».

K тому времени, когда Мише исполнилось пять лет, он нашёл то место, где отец прятал свою скрипку, и втайне пытался на ней играть. Конечно, она была чересчур большой для него. После нескольких месяцев ребёнок признался отцу в своём желании играть на скрипке. Саул принёс ему маленькую скрипочку и показал, как пользоваться смычком. Мальчик делал большие успехи; в этом ему помогал местный музыкант, окончивший Киевское музыкальное училище.

Весна 1897 года была памятной. Сначала был Шпольский погром. Погромы зачастую бывали на Пасху. «Жиды Христа убили. Бей жидов!» Вот как Миша запомнил этот погром: «Я помню, было холодно. Днём отец обычно ходил по домам учеников, и его не было дома. Вдруг мы услыхали крики и грохот камней по окнам и дверям. Я помню маму, говорившую «надеюсь, что отец сумеет вернуться домой». Отец вернулся и, когда он вошёл, мы закрыли дверь на замок. Мы затемнили окна занавесями, затушили керосиновые лампы и ушли в подвал. Там мы провели четыре дня. Вероятно, мы что-то ели. Почему это случилось? Когда крестьяне напились, они сказали «Идём, жидов побьём», а полиция их не останoвила».

Графиня Урусова, крупнейшая землевладелица Шполы, приехала из Парижа, чтобы оценить разрушения. Еврейский комитет сделал попытку встретиться с графиней и рассказать, что в действительности произошло в её отсутствие, но она с ними встретиться отказалась.

Тем временем, вся Шпола говорила о чудесном ребёнке, играющем на скрипке, и графиня Урусова тоже захотела услышать мальчика. Как Саул пишет в своих Мемуарах, графиня пожелала услышать Мишу «после Пасхи, вскоре после Шпольской бойни. Раны местечка ещё не зажили; ограбленные дома оставались в руинах; уродливые дыры в стенах домов, разбитые окна и двери напоминали о днях ужаса. Всё ещё свежи в нашей памяти были образы окровавленных тел наших мучеников, лежащих на улицах Шполы.

Mне не хотелось приводить ребёнка в дом врага нашего народа, но после совещания с некоторыми влиятельными евреями местечка, которые посоветовали мне не увеличивать вражду графини к евреям (ведь мой отказ был бы оскорблением для неё), я согласился привести к ней ребёнка.

Всего за несколько недель до того графиня отказалась встретиться с делегацией важнейших шпольских евреев, а сейчас она пригласила бедного учителя древнееврейского языка и его маленького сына и прислала за ними свою карету, только потому, что малыш знал, как играть на скрипке».

Koгда графиня услышала Мишу, она захотела его усыновить. «Г-н Эльман, вы обладаете сокровищем. Продайте мне его! Назовите цену!» Я был в панике, но вскоре понял, что мы живём не в средневековые времена. «Вы уже очень богаты, госпожа, я сказал, у вас всего достаточно без моего мальчика, а для меня он единственное моё сокровище».

В конце концов графиня согласилась оплачивать уроки местного учителя музыки для Миши. Мальчик играл всё лучше, и графиня решила устроить публичный концерт для уважаемых горожан. Вскоре афиши были развешаны по всей Шполе с объявлением о первом Мишином публичном выступлении.

В день концерта Саул узнал, что по приказу графини всем евреям было отказано в праве присутствовать на концерте. «Если б я знал об этом заранее, я бы объяснил графине, что,если она не отменит этот приказ, я не разрешу ребёнку играть. Но в этот момент было уже поздно. Большое количество гостей приехало со всей округи, и все мои протесты были бы напрасны; ведь все билеты были уже проданы.

Как один из евреев, переживших погром, я чувствовал, больше чем никогда, горечь, яд той слепой ненависти, что зовётся антисемитизмом.

И теперь я должен был участвовать в этом позоре. Мой ребёнок должен был развлекать тех, кто в своей слепой страсти забыл самые элементарные принципы человеческой справедливости; они были готовы слушать и восхищаться бедным еврейским мальчиком, в то же самое время демонстрируя отвращение к его народу. Уже эта мысль сводила меня с ума.

Концерт, хотя и Мишино первое публичное выступление, меня совершенно не интересовал. Ночь после концерта была долгой. Сон не приходил. Я думал о концерте и о многих других унизительных инцидентах. К рассвету у меня уже был план. Я решил поехать в Одессу.

Приняв решение, я начал действовать. Я поехал в Тальное и продал мой там дом. Возвратившись домой, я отдал жене половину вырученных денег и с остатком денег поспешил покинуть местечко. Попрощавшись с нашими близкими, Миша и я двинулись на наш железнодорожный вокзал. Мы шли, и наши сердца были полны верой и надеждой.

Представьте себе нас, прибывших в мае 1897 года в Одессу, центр культуры и просвещения, куда мы, как в Мекку, последовали за постоянным потоком молодых интеллектуалов. Культурный центр русского гетто казался мне подходящим местом, где должен был начаться (и в этом я никогда не сомневался) триумфальный марш моего одарённого сына через весь Западный мир».

Благодаря мадам Пуриц, которая превратила свой огромный дом в приют для нищих талантливых детей, учитель скрипки Александр Фидельман послушал маленького мальчика и предложил учить его бесплатно. Но Саулу этого было мало. Он хотел, чтобы Миша стал студентом Одесского Музыкального Училища при Императорском Русском Музыкальном Обществе (чувствуете разницу?). На что Фидельман ответил, что шестилетний ребёнок был чересчур мал для училища, что ему сначала нужны индивидуальные занятия.

Фидельман был учеником Леопольда Ауэра и Адольфа Бродского, двух лучших скрипичных учителей России (Ауэр был основным профессором скрипки в С. Петербургской консерватории, а Бродский занимал ту же должность в Московской консерватории). В Одессе Фидельман преподавал в Одесском музыкальном училище.

Но давайте оценим ситуацию с точки зрения Саула: «Карьера Миши была для меня вопросом жизни и смерти. Я продал свой дом, оставил жену и детей, друзей и родственников в моём родном городе. Неужели всё это должно было быть подвергнуто опасности из-за этого учителя?»

Бесплатные уроки? Миша уже имел бесплатные уроки в Шполе. Но стать студентом Одесского музыкального училища, носить их щегольскую форму - это произведёт впечатление на Шполу и Бердичев.

Ничто не могло остановить Саула. По его настоянию, Фидельман рассказал профессору Климову, директору училища, о вундеркинде, который только что прибыл в город и занимается с ним. После экзамена, Миша получил право на бесплатное образование в училище и стипендию в 8 рублей в месяц. «Тогда это была для нас большая сумма. Предложение финансовой помощи было для меня решительным доказательством того, что Миша считался особым случаем, почти беспрецедентным».

Доказав свою правоту, Саул привёз всю семью в Одессу. Его экспертиза в сеноторговле была в Одессе бесполезна; преподавать древнееврейский было единственной возможностью заработка. «Стипендии, выделенной училищем, было недостаточно, чтобы прокормить семью. Нам пришлось поселиться в тёмной, сырой квартире, состоящей из двух маленьких чуланов, без окон и свежего воздуха, которые только назывались комнатами».

Фидельман оставался Мишиным учителем на протяжении следующих пяти лет. Согласно Мише Эльману, “у него был исключительный талант. С точки зрения педагогики, он не был хорошим учителем. Технически, он мне не дал правильной основы. Он дал мне нечто большее.” Фидельман дал Мише серию целей. Когда Миша брал новое произведение, Фидельман играл его; отшлифованное исполнение его не только передавало контуры произведения для ребенка, но и подавало ему идеи, что можно было сделать с пьесой, когда ноты уже были выучены.

Фидельман, наверно, был выдающимся педагогом (он также учил Тошу Зайделя и Наума Блиндера, в будущем учителя Исаака Стерна). Через много лет Миша Эльман скажет: «Люди зовут меня первым выдающимся учеником Ауэра, но я занимался с Ауэром менее двух лет. С точки зрения скрипичности, это был Фидельман, который научил меня всему»

Саул не понимал всего этого. Фидельман был аккуратный, методичный педагог. А Саул видел в его методичности заговор «придерживать» ребёнка. «Пьеса, как хорошо бы она ни была выучена, должна была повторяться до тошноты, пока Миша мог бы играть её с завязанными глазами. И всё-таки учитель упрямо воздерживался и не давал Мише новые произведения».

Саул был очень нетерпелив. Уже в течение второго семестра занятий с Фидельманом, когда ребёнку только исполнилось семь лет, Саул написал письмо, адресованное Фидельману, в котором он жаловался, что мальчика придерживают и не дают ему развиваться быстрее. Директор училища, который тоже имел возможность прочитать это письмо, объяснил Саулу что «обучение Миши идёт согласно особому плану. Его молодость была дана как причина не «перетруждать» его. Мои подозрения возросли, вместо того чтобы уменьшиться, когда профессор Климов предложил увеличить мою пенсию, что он и сделал, когда я пожаловался, что всё мое время занято ребёнком и у меня нет времени, чтобы достаточно заработать для моей семьи. Я обьяснил ему, что мне было необходимо поспешить с подготовкой мальчика к его карьере» (из воспоминаний Саула).

Тут Саул нечаянно раскрывает себя. Это Миша - студент училища, а Саул думает, что это «его пенсия». Увеличение стипендии и щедрость училища для него становятся дальнейшими доказательствами заговора, «что учителя были на все готовы, лишь бы не разрешить Мише окончить училище».

Ещё более изобличительным звучит объяснение Саула, почему он был так против метода обучения Миши Фидельманом: «Мне было необходимо поспешить с подготовкой мальчика к его карьере».

Для нас ясно, что Фидельман и Одесское музыкальное училище, вне всякого сомнения, заботились в первую очередь об интересах Миши. Ему необходимо было сначала научиться основам скрипичного мастерства, прежде чем продвигаться дальше, к более серьёзным произведениям.

Но опять, давайте посмотрим на мир с точки зрения Саула. Ему надо содержать семью, и он с этим не справляется. Его главная надежда - это Миша. С его точки зрения, чем скорее Миша закончит курс наук, тем скорее он получит диплом и начнёт зарабатывать. Миша сказал позднее: «Ни я, ни мой отец не имели ни малейшего понятия, какая карьера у меня будет, пока я ещё был юным студентом. Самая ранняя надежда была, что я смогу играть в хорошем оркестре».

Чтобы этого достичь, думал Саул, «только одна дорога была мне открыта, и я пошёл по ней. Я решил лично учить моего мальчика более сложным пьесам. Я расспрашивал старших учеников в Мишином классе, какие произведения они учат, а также познакомился со школьной программой на год. С терпением, которое только любовь может дать, я учил сперва себя, а затем и моего мальчика, день за днём, пока он без малейшего труда смог исполнять все эти произведения».

Только можно себе представить, какое напряжение создавало постоянное вмешательство отца в течение всех пяти лет занятий Миши с Фидельманом, какая война шла между учеником Ауэра и Бродского и самоучкой-скрипачом, который ограничивал себя игрой пиццикато. Надо сказать, Миша никогда не называл отца в числе своих учителей.

Зимой 1901 года Ауэр навестил Одессу. Музыкальное училище организовало концерт лучших учеников. Миша играл в трио. Согласно Саулу, Ауэр «обнял ребёнка и, подняв маленького мальчика вверх, сказал слушателям: «Посмотрите на этот крошечный атом! Внутри него находится самая экстраординарная сила. Если бы я играл в его возрасте так, как он играет сейчас, я бы был сейчас десять Ауэров, а не один».

Вскоре после этого Миша играл для Адольфа Бродского, профессора Манчестерской консерватории в Англии, первого исполнителя скрипичного концерта П. И. Чайковского, который ему этот концерт и посвятил. Фидельман был учеником Бродского. Когда Миша ему поиграл, со слов Саула, Бродский сказал: «Это гениальный ребёнок. Такое чудо рождается раз в столетие».

В декабре 1901 года дирекция училища отобрала Мишу быть солистом в концерте студенческого оркестра. Училище купило ему отличную новую итальянскую скрипку.

«Многие ученики завидовали, что такому малышу было доверено играть соло; на первой репетиции кто-то сделал Мише подножку, и он упал на свою новую скрипку. Замечательный инструмент был разбит на куски. Малыш горько заплакал. «Не плачь, сказал профессор, у тебя будет новая скрипка». И училище действительно тут же купило ему новый инструмент».

Когда концерт должен был начаться, Мишу не могли найти. Саул с учителями поспешно прошли по всему зданию в поисках ребёнка: «В конце длинного коридора мои уши уловили знакомые звуки. Мы пошли им навстречу, и там, позади двери, запертой на ключ, мы услышали малыша, занимавшегося совершенно спокойно, как будто это не его ждали все важные люди в Одессе.

Оказалось, что пока Миша занимался перед концертом, какие-то ученики закрыли его на ключ.

Mы привели ребенка на сцену, и концерт начался. Его причудливый маленький поклон, полный бесстрашия и темперамента, был шумно приветствован залом. Исполнение было триумфом!»

Знаменитый испанский скрипач Пабло де Сарасате приехал на гастроли в Одессу с несколькими концертами. Послушав Мишу, он написал свидетельство:

«Я слышал как играет Миша Эльман. Я могу засвидетельствовать, что он обладает великим талантом. Если ему удастся продолжить свои музыкальные занятия в Париже, Берлине или С. Петербурге, он через несколько лет будет гордостью Европы.

(Подпись) Сарасате»

Сарасате подарил Мише 100 рублей и два билета на свой концерт.

Приближалось время весенних экзаменов. Опьянённый успехами Миши, Саул стал, видимо, совсем невыносим. Он утверждал, что он, а не Фидельман, знает, что Миша должен приготовить к экзамену. «Фидельман, который не мог меня полностью игнорировать, предложил мне лично выбрать программу. Я знал, что будет лучше всего для ребёнка, так как уже научился от самих учителей. Фидельман не согласился с моим выбором. Согласно ему, оказалось, что первое произведение, которое я выбрал, уже игралось другим учеником, вторая пьеса была чересчур лёгкая, третья чересчур тяжёлая, а о четвёртой и речи быть не могло. Таким образом, мы потеряли две драгоценные недели на споры» .

К экзамену Миша оказался совершенно не готов и его провалил. Для Саула это было еще одним доказательством заговора учителей против него и сына. Он думал, что Мишу завалили, потому что это «была их единственная возможность разрушить мою «гордыню» и «агрессивность». Для посторонних людей выглядело, что Мишин действительно огромный талант был разрушен моими, вводящими в заблуждение советами и постоянным разбирательством с учителями.

Хотя идея Саула о заговоре против него и Миши кажется мне чепухой, он прав в той части, где он пишет о своих «вводящих в заблуждение советах и постоянном разбирательстве с учителями».

Неудачное выступление Миши так потрясло Саула, что он отказался получать Мишину стипендию от училища. Между тем, его жена родила ещё одного ребёнка. Семья переехала в ещё более дешёвую квартиру на далёкой окраине. У них оставалось всего три рубля.

Но Саул и не думал сдаваться. Он решил поехать с Мишей на гастроли, чтобы собрать достаточно денег на учёбу в Париже или Берлине.

«В начале нашей поездки у нас хватало денег только на билеты на пароход. Жена и дети остались дома, почти без средств.

Нашей целью был Николаев, город недалеко от Одессы, из-за чего я его главным образом и выбрал; билеты стоили совсем недорого. Концерт был артистический и - о, это было настоящее благословение! - был финансовый успех, который принёс нам великолепную сумму в четыреста рублей». Дальнейшие концерты были даны в Киеве, Бердичеве, Чуднове и Елизаветграде.

По возвращении из турне Саул встретился с директором училища, который обещал взять Мишу обратно, если, по словам Саула, «я подпишу соглашение не забирать Мишу из училища в течение следующих пяти лет; училище не будет больше платить стипендию; я должен был обещать, что не буду больше брать Мишу на гастроли во время каникул и что я перестану вмешиваться в учебный процесс.

- Профессор, - я спросил, - если Вы хотите держать Мишу в училище ещё пять лет, и в течение этого времени мы не будем получать финансовую помощь, на что мы будем жить?»

- Работайте, - профессор закричал во весь голос, - вам нужно идти работать. Сколько времени вы собираетесь эксплуатировать ребёнка?»

- Я был бы рад что-то делать для моей семьи, но кто же будет смотреть за мальчиком?- я спросил.

- Оставьте это нам. Мы этим займёмся, - был ответ профессора.

Я поблагодарил старика и, сказав ему, что я подумаю, покинул его кабинет».

По пути из училища Саул купил одесскую газету, в которой он прочитал, что следующим вечером Ауэр даёт сольный концерт в Елизаветграде.

До этого дня Саул не имел совершенно никакого желания ехать в С. Петербург. «Мне сказали, что профессор Ауэр, заведующий кафедрой скрипки консерватории, хотя и урождённый еврей, был известным антисемитом и что он постоянно использовал свое влияние, чтобы убедить своих молодых еврейских учеников перейти в православие, как он сам сделал. Мысль о том, чтобы я отдал моего драгоценного ребёнка в руки такого человека, была совершенно невообразимой.»

Но сейчас, получив ультиматум директора училища, «как только я пришёл домой, я взял Мишу с его скрипкой и поспешил на железнодорожный вокзал, и в течение двух часов мы были на пути в Елизаветград» (из воспоминаний Саула).

Что произошло дальше, мы можем узнать от самого Ауэра:

“Как только я комфортабельно расположился в моей гостинице, коридорный нашел меня и сказал, что мужчина с маленьким мальчиком настаивают на том, чтобы меня увидеть. Я привык к такого рода визитам местных гениев, когда я был на гастролях. Я попросил моего бывшего ученика где-нибудь послушать ребёнка. Вскоре он вернулся ко мне и сказал: «Профессор, Вам действительно необходимо послушать этого мальчика!»

Я уполномочил его сказать папе Эльману и мальчику, чтобы они пришли ко мне следующим утром за час до того, как я должен был покинуть город; я также позаботился o том, чтобы они получили билеты на мой концерт.

Следующим утром, когда я только что поднялся с постели, отец и сын вошли в мою комнату. Г-н Эльман, отец, сказал мне, что их финансовое положение очень плохое, что он должен был продать часть своей одежды, чтобы заплатить за билеты из Одессы до Елизаветграда (несколько сотен километров). Он добавил, что он готов пойти на любые жертвы, если его сын будет принят в Петербургскую консерваторию.

Пока я укладывал свой чемодан, мальчик, которому было примерно одиннадцать лет, очень маленький для своего возраста, с крошечными руками, сыграл концерт для меня. В сложных пассажах он прыгал в позиции как акробат по лестнице. Когда он окончил концерт, я сразу же знал, какое решение я должен был принять. Я сел и написал рекомендацию директору консерватории великому Александру Глазунову с просьбой принять маленького Эльмана в мой класс и дать ему полную стипендию (учить бесплатно)».

А вот как папа Эльман описывает ту же самую знаменательную встречу:

“Ауэр давал свой концерт в том же зале, в котором Миша играл всего несколько недель тому назад. В течение первого перерыва президент Городского Клуба привёл нас в артистическую комнату.

Как только мы вошли, глаза Ауэра были прикованы к Мише. «Кто этот ребёнок?- он взволнованно спросил. - Где я его видел? В Петербурге? Одессе?

- Это Миша Эльман и его отец, - сказал президент.

- А, Миша Эльман! Я сейчас вспоминаю. Этот мальчик, его не забудешь, - и профессор обнял Мишу. -Посмотрите на этого ребёнка,- обратился Ауэр к стоящим вокруг него людям. -Это гений. Никогда в моей жизни я не встречал никого ему подобного. Я собирался уехать сразу по окончании моего концерта. Но надо же чтo-то делать, и делать сейчас. Его лицо оживилось новой идеей: «Эльман, я сегодня не уеду. Я останусь ещё на день. Я послушаю его ещё раз и тогда уж решу, что делать».

Папа Эльман продолжает в том же высокопарном стиле, но в одном оба источника согласны: Миша произвёл большое впечатление на Ауэра и был принят в его класс.

Саул продолжает: «Ауэр дал мне письмо к С. Петербургскому Полицмейстеру графу Шувалову, его бывшему ученику». Да, глава полиции столицы Российской Империи был в числе учеников профессора Ауэра, Солиста Его Императорского Величества, Царя Всея Руси. У Ауэра были связи, хорошие связи.

Как пишет Ауэр, «когда я вернулся в Петербург, Эльман уже был в моем классе, но в отношении его отца были различные трудности. Закон разрешал студентам любой национальности жить в столице, но это разрешение не распространялось на их родителей. Папа Эльман вёл крайне ненадёжное существование, в течение дня прячась в различных убежищах, только ему известных, а ночи проводил в грязной, жаркой и душной дворницкой того дома, где он арендовал маленькую комнатку для сына».

Как один из самых знаменитых и титулованных музыкантов Российской империи, Ауэр имел феноменальные связи во всех уровнях власти С. Петербурга. И он доказал силу своих связей в истории с Мишей Эльманом.

Ауэр продолжает: «Благодаря помощи одного высокопоставленного друга, я добился аудиенции у министра внутренних дел Плеве». Вначале Плеве и слушать не хотел. Но, в конце концов, министр согласился сделать исключение и принял прошение Ауэра о разрешении временной прописки для папы Эльмана, пока его сын остается консерваторским студентом. «Я думал, а не сожалел ли министр, что не мог он решиться приказать своим лакеям выбросить вон из своего кабинета меня, одного из Солистов Царя, и профессора консерватории».

История получения петербургской прописки продолжается в мемуарах Саула: «Пока прошение о прописке лежало у Плеве, глава Русской Полиции Лопухин придумал план, который поразил всех нас своей простотой. Он придумал, как сделать, чтобы Миша мог поиграть для Плеве; он организовал вечер в своём доме и пригласил весь Кабинет министров, включая Плеве.

Фон Плеве ничего не знал о том, что скрипач был сыном того человека, о котором его постоянно говорили. И хотя он почти ничего не знал о музыке, он воскликнул, что мальчик был величайшим чудом, которое он когда-либо слышал.

На следующее утро, согласно нашему плану, как только он вошёл в свой кабинет, его секретарь передал ему моё прошение.

«Что это?- проворчал он в своей обычной неприятной манере.

-Это прошение отца того мальчика, которого Вы слушали у Лопухина, - сказал секретарь. - Этот человек просит разрешение на прописку, чтобы он мог смотреть за ребёнком, который чересчур молод, чтобы жить одному. У нас есть также и прошение разрешить прописку всей семье, но Вы отказали.

-А, это тот ребёнок?-удивился фон Плеве. - Он действительно чудо. Ну, в таком случае, мы разрешим бедному мальчику иметь с собой мать и отца.

Так дело и разрешилось».

Миша начал заниматься в С. Петербургской консерватории в январе 1903 года. Ефрем Цимбалист, который уже был в классе Ауэра, вспоминал игру Миши, когда он впервые играл в классе Ауэра. «Ауэр вежливо спросил паренька: «Что бы ты хотел для меня поиграть?» Миша ответил: «А что бы Вы хотели послушать?» Профессор, раздражённый такой невинной наглостью, ответил: «Сыграй что- нибудь из Паганини.» Миша блестяще сыграл один из каприсов! Что бы профессор Ауэр ни просил, Миша играл с совершенной интонацией и удивительно красивым, шелковистым звуком. Он играл утончённо, у него была абсолютно необыкновенная скрипичная одарённость. Я помню, как Миша определённо изменил весь подход Ауэра к звуку и технике».

Цимбалист также запомнил, насколько добросовестен и трудолюбив с самого начала был Миша. Ауэр дал ему ре мажорный концерт Паганини. В его последней части пассаж в нисходящих децимах (в которых необходима большая растяжка пальцев) вначале казался невозможным для маленькой Мишиной руки. Но он решил преодолеть его и занимался, пока рука его не болела. В классе он исполнил его в совершенстве, со слезами, катящимися по щекам.

К счастью, Саул перестал вмешиваться в учебный процесс. Ауэр, по всей видимости, был удовлетворён Мишиной техникой и концентрировался на репертуаре. Уже это одно ярко свидетельствует об эффективности Фидельмана и его метода обучения.

Ауэр советовал ребёнку выступать как можно чаще.: «Сцена делает артиста. Игра перед публикой проявляет во всей полноте внутренний талант. Душа артиста полностью отзывается на ускоренный пульс доброжелательной публики».

Миша начал выступать в домах еврейских филантропов, а затем и в домах членов семьи Романовых. В результате, он стал получать значительную месячную стипендию. После одного из таких домашних концертов, Саула спросили, какой подходящий подарок можно бы сделать Мише.

“Скрипка - сказал я немедленно. - Итальянская скрипка. Он в ней очень нуждается! Когда меня спросили, сколько стоит такая скрипка, я был в затруднении. После длительного размышления, я нерешительно спросил: «Будет триста рублей чересчур много?» ( из воспоминаний Саула).

Когда на следующий день Саул пошел в скрипичный магазин, он узнал, что триста рублей будет смехотворно мало для хорошей скрипки. Но и в этой сумме не было никакой нужды. Ауэр уже выбрал для Миши скрипку Амати 1654 года. И она была оплачена, в ответ на просьбу Ауэра, Великим Князем Мекленбург-Стерлицем, родственником Царя.

Впервые за 35 лет в С. Петербурге, Ауэр почувствовал, что у него есть шанс показать миру скрипача наравне с Изаи, Кубеликом или Сарасате. Самым логичным местом для европейского дебюта был Берлин. Ни одна страна не имела столько симфонических оркестров, оперных театров, такое большое количество слушателей классической музыки. Учитель Ауэра Йозеф Иоахим всё ещё преподавал в Берлинской Высшей Музыкальной Школе. Завоевать там успех было критически важно для успешной сольной карьеры. Но судьба опять вмешалась. Новый вундеркинд, Франц фон Вечей, появился на сцене. Он учился у Енё Хубая, ученика Иоахима, он был из Венгрии, как и сам Иоахим. Вечей стал протеже Иоахима. В мае 1903 года он сделал сенсационный дебют в Берлине, а осенью того же года играл в С. Петербурге. Ему было только десять лет, он был на целых два года младше Миши, а ведь в детстве это огромная разница.

Как пишет Саул, «фон Вечей был действительно замечателен, и его игра вызывала огромный энтузиазм у публики. Я видел в нем достойного соперника. По окончании концерта мы, как положено, из вежливости навестили артистическую. Молодой скрипач оказался очень приятным и дружелюбным мальчиком; он немедленно предложил Мише шоколадную конфету из подаренной ему коробки. Они расстались друзьями, и это была первая встреча двух детей, которым суждено было стать величайшими соперниками своего времени».

По словам Ауэра, «на меня произвело глубокое впечатление его исполнение, которое, с технической точки зрения, было практически совершенно; но его исполнение сочеталось с бледностью звука и отсутствием темперамента, хотя настоящее музыкальное чувство было явственно во всем, что он играл. Его первый успех был поразительным; однако в последующих концертах большая часть публики была более сдержанной. Я тогда решил, что Миша Эльман должен будет дебютировать в Берлине».

Саул описывает реакцию Ауэра более красочно: «По моему мнению, Миша лучше, чем фон Вечей. Но сейчас наш мальчик должен продолжать наши занятия с ещё большей энергией, а также выступать с концертами как можно чаще; и помните: он безусловно едет в Берлин. Неважно, сколько фон Вечеев или других вундеркиндов может появиться. Миша едет в Берлин».

Ауэр приложил всю свою энергию, чтобы обеспечить Мише больше возможностей для сольных выступлений. Знаменитый французский дирижёр Эдуард Колонн должен был дирижировать симфоническим концертом в Павловске, фешенебельном городке вблизи С. Петербурга. Ауэр использовал своё влияние, чтобы убедить концертный комитет пригласить Мишу быть солистом в концерте. Газеты широко обсуждали предстоящий концерт, но сам Колонн не имел никакого представления о возрасте солиста.

Согласно Саулу, «когда пришло время для первой репетиции с оркестром и мальчика привели на сцену и представили Колонну как солиста, знаменитый дирижёр разъярился.

«Что?- он закричал раздражённо. - Вы привезли меня из Парижа аккомпанировать ребёнку? Это полнейшее безобразие! С Колонном шутки плохи, я это воспринимаю как величайшее оскорбление, худший позор моей жизни!

Был достигнут компромисс. Вместо того, чтобы играть с оркестром, Миша сыграет под аккомпанемент фортепиано.

После окончания oткрывшей концерт симфонии Колонн покинул сцену

«И тогда мальчик начал играть! К удивлению всех присутствующих, Колонн появился на сцене, сделал несколько шагов и остановился; его взгляд был прикован к исполнителю. Казалось, что чувства дирижера переполняли его и были вне всякого его контроля. К счастью, мальчик совершенно не чувствовал драму, разыгрывавшуюся так близко от него, так он был поглощён своей игрой. До того, как он вполне закончил играть, Колонн неожиданно двинулся к нему и, держа его в своих руках, многократно поцеловал. Слушатели громом аплодисментов поддержали дирижёра, это публичное свидетельство его сожаления и раскаяния было встречено оглушительными браво, сделав этот момент одним из бесценных воспоминаний в моей жизни» (из воспоминаний Саула).

Подготовка для критически важного концерта в Берлине была очень интенсивной. Ауэр сказал: «Программой Берлин не удивишь! Невозможно выбрать что-то такое, что бы было там новым. Тут вопрос не в том, что наш мальчик будет играть, а как -а в остальном пусть Господь нам поможет». Миша вспоминал последний урок перед поездкой: «Ауэр был строгим учителем и никогда не был снисходительным к ученикам, которые ему нравились. Хотя он и был в высочайшей степени щедрым и добрым человеком, его было очень легко разочаровать. Однажды я играл ему добрых три часа. Он прерывал мою игру бессчётными браво. Я сделал лишь одну техническую ошибку, и он прогнал меня из класса. Это была его дисциплина. Но я никогда не сожалел о его суровости, потому что за ней стояла полезная и искренняя цель. Крепкая вера Ауэра в меня, его преданность и готовность к любым жертвам для меня значили столько же для моей карьеры, сколько всё, что я сделал сам».

Саул продолжает: «Я написал просьбу директору консерватории об отпуске для Миши, обосновывая ее тем, что Мишино здоровье было подорвано его многочасовыми занятиями. Поездка в Германию на лечение была предписана его врачом. Когда впоследствии директор прочитал в немецких газетах отчёты о концерте Миши, он помчался в кабинет Ауэра, размахивая газетой.

«Как же так? Миша Эльман поехал в Германию лечиться, а он вместо этого там концерты играет?»

«Ну что ж, нет худа без добра, - сказал Ауэр с улыбкой. – В конце концов, для нас более полезно, что один из наших студентов произведет фурор в Берлине, чем станет источником дохода для берлинских врачей и фармацевтов»

В сентябре 1904 года Эльманы сели на поезд в Берлин. Прощальные слова Ауэра были: «Главное, не теряй смелости».

Берлинский концерт был запланирован на 14 октября. По берлинской традиции, новичок арендовал зал Бехштейна (примерно на 500 мест) и приглашал тех, кто создавал общественное мнение: музыкальных критиков, известных музыкантов, представителей светских кругов. Если их мнение было положительным, тогда официальный дебют мог состояться.

Ужасная катастрофа случилась в ночь перед концертом. Гостиница, в которой жили Эльманы, освещалась газовым светом. «Идя ко сну, я думал, что выключил газ, но фактически я затушил огонь, а газовый вентиль закрутил не полностью, и газ продолжал выходить. Я этого не заметил, и мы уснули. В восемь утра Миша проснулся и прошел пару шагов к стулу, на который он положил свою одежду. Когда он наклонился, чтобы поднять обувь, он неожиданно упал на пол лицом вниз. Я ползком добрался до двери, распахнул её и слабым голосом позвал на помощь. В следующее мгновение, комната была полна людьми. Я услышал крики «Газ! Газ!» Миша всё ещё лежал на полу без сознания. Врачи прибыли и начали работу с ним, и он наконец-то пришёл в сознание.

Было ровно четыре часа до концерта. Доктора объявили, что в течение нескольких дней Мишу ни в коем случае нельзя было беспокоить. Это был конец. Наш агент объяснил нам, что будет почти невозможно опять собрать музыкальных критиков на подобный частный концерт, который для прессы был делом необычным.

Мы ждали. Часы показывали одиннадцать, двенадцать! Мы знали, что зал уже заполняется; уже поздно было отменять концерт. Нам передали из зала, что слушатели уже проявляют нетерпение.

Вдруг Мишин слабый голос позвал меня: “Папа дорогой, я хочу встать. Я думаю, пора готовиться к концерту!”

Он живо спрыгнул с постели и начал умываться. Вскоре он оделся и был готов. Это был еще один пример той железной воли в мальчике, которую я видел в нём каждый раз, когда ему надо было преодолеть препятствие.

Мы завернули его в мягкое пальто и, взяв такси, на большой скорости помчались в зал. Мы немного запоздали. Слушатели уже сердились. Берлин не любит ждать.

Наконец Миша появился на сцене. Полминуты он просто стоял, и мне это казалось вечностью. Затем всё переменилось. Мальчик весь изменился. Он провёл смычком по струнам, и концерт начался. Он играл как одержимый. Я смотрел на лица тех, кто сидел вблизи сцены, и через несколько минут мне стало ясно - это была победа».

Миша играл концерт Чайковского и Чакону Баха. После неё «Миша свалился. Для него было невозможно продолжать концерт. Слушателям объявили, что остаток программы не будет исполнен из-за изнурённости ребёнка. Oбъяснение причины его слабости только помогло увеличению того успеха, который он уже завоевал. Он доказал, что он не только выдающийся исполнитель, но к тому же волевой.

Рецензии были отличные, и Мишин официальный сольный дебют был запланирован на следующее воскресенье. Так случилось, что в это же время фон Вечей играл концерт Бетховена с оркестром берлинской Филармонии под управлением самого Иоахима.

Эльманам очень хотелось встретиться с Иоахимом и поиграть ему. Когда Миша сыграл ему концерт Чайковского, Иоахим сказал Саулу: “Передо мной второе великое чудо.” Мише он сказал: “ Ты играешь очень хорошо для своего возраста”, что тому показалось снисходительным. Годом позже, послушав Иоахима с его струнным квартетом, Миша пошел за сцену поздравить старого скрипача. “Вы знаете, профессор Иоахим, - заметил Миша, - Вы играете хорошо для Вашего возраста.”

Говоря о возрасте, давайте вернёмся к мемуарам Саула: «Он спросил Мишу, сколько ему лет и, узнав что ему двенадцать, заметил, что «ему сказали, что Миша Эльман старше». После второй встречи, «он попросил Мишу поиграть, а когда он окончил, вместо того, чтобы высказаться о его игре, усадил мальчика на колено и ещё раз спросил о его точном возрасте. Он объяснил, что он так интересуется этим вопросом, потому что считает «просто невозможным для двенадцатилетнего ребёнка иметь такую технику и фразировку, которую Миша демонстрирует в своей игре».

Иоахим, который сам был вундеркиндом, в общем-то знал, что возможно, а что невозможно. Правда заключается в том, что Миша просто врал старому профессору о своем возрасте; в то время, когда oн встречался с Иоахимом, ему уже было более чем тринадцать с половиной. Это была обычная тактика для вундеркиндов - преуменьшать свой возраст. По этой же причине, подростки - исполнители носили на сцене короткие, до колен, штаны и белые матроски. Оба, Миша Эльман в 17, и Яша Хейфец в 16, впервые выступали во «взрослых костюмах» во время своих дебютов на сцене Карнеги-Холла.

В течение нескольких месяцев после своего берлинского успеха, Миша медленно, но уверенно покорял своей игрой один немецкий город за другим. И он часто играл в тех же городах, где фон Вечей совсем недавно выступал.

Саул продолжает: «Самая интересная часть рецензий была в том, что большинство критиков сравнивали Мишу с фон Вечеем. Огромное большинство были совершенно уверены в том, что у Миши было больше таланта, чем у фон Вечея. Если учесть, какое положение занимал фон Вечей, когда мы прибыли в Германию, сравнение между двумя детьми было неизбежным. Фон Вечей уже длительное время был центром внимания обожающей его публики, но с появлением Миши его популярность получила неожиданный серьезный удар.

Несмотря на своё артистическое соперничество, Миша и юный фон Вечей стали лучшими друзьями. На сцене они упрямо воевали. В жизни, они искренне нравились друг другу».

Франц фон Вечей продолжал свою успешную карьеру до начала Первой мировой войны. Сибелиус посвятил ему свой скрипичный концерт. Во время войны фон Вечей служил в армии; после войны его больше интересовало композиторство. Он никогда не вернул себе то место, которое он занимал в свои юные годы, и не оправдал те великие надежды, которые его необыкновенный дар обещал.

Мы можем сравнить военную службу фон Вечея с Эльманом. Согласно Гдалю Залески, «у Миши всё ещё есть письмо к нему от Николая II, в котором царь разрешает скрипачу не быть призванным в армию - Первая мировая война только началась - потому что «Россия не желает, чтобы беда случилась с одним из её величайших гениев». Всё это находится в странном контрасте с тем, что пришлось пережить его отцу, который, если б не вмешательство Ауэра, не мог бы и дня находиться в царской столице».

После трёх месяцев на гастролях, в начале 1905 года Эльманы, вернулись в С. Петербург. Послушав Мишу, Ауэр нашёл, что его игра была в полном порядке. «Вам нет никакой нужды бояться за Мишу-, сказал Ауэр Саулу. - Он уже не ученик. Сегодня он уже законченный артист. Вы можете гастролировать с ним по всему свету, и у меня нет ни малейшего сомнения, что его прогресс будет продолжаться».

Что Эльманы и сделали. Лондон, Париж, Вена... Миша их всех покорил. В будущем критики будут спорить о мудрости решения Ауэра. Генри Роз заметил: «Лишь только Эльману исполнилось четырнадцать лет, его формальные занятия окончились. Это, вне всякого сомнения, очень серьёзно отразилось на его будущем музыкальном развитии. Ни один 14-летний ребёнок, даже талант гениальных размеров, не должен прекращать занятия под наблюдением учителя, особенно в 20-м веке, с его повышенными музыкальными и репертуарными требованиями.»

Эльманы переехали в Лондон и купили там дом. До 1914 года Лондон стал Мишиной базой. Пока очень успешно гастролируя по Европе, Эльманы думали о покорении главной цели - Америки. Но американская публика не интересовалась вундеркиндами. И тут вмешалась судьба.

Знаменитая певица Нелли Мельба организовывала в Лондоне благотворительный концерт в пользу бедных итальянцев. Все солисты были знаменитые оперные певцы, такие как Карузо или Баттистини. Мельба захотела исполнить Аве Мария и попросила Мишу сыграть партию облигато для неё. Саул поставил условием, что Мише тоже дадут возможность сыграть сольное произведение. Мельба согласилась.

Была предварительная договоренность, что «бисов» на концерте не будет. Но игра Миши настолько всех покорила, что, после нескольких минут шумных аплодисментов, ведущий концертом попросил его вернуться на сцену. Одного «биса» было мало. Зал заставил Мишу исполнить ещё четыре произведения перед тем, как программа могла продолжаться.

Так случилось, что среди слушателей был Оскар Хаммерстайн, знаменитый американский импресарио, чей Манхэттенский oперный театр соперничал с Метрополитен oперой (которая впоследствии купила оперный театр Хаммерстайна за миллион долларов).

Работа Хаммерстайна была с оперными певцами, но он был выдающимся бизнесменом. Он увидел, как он мог использовать Мишин успех у публики. В Европе оперные представления шли и по воскресеньям. В нью-йоркской Метрополитeн oпере, где заправляли пуританские лидеры большого бизнеса, по воскресеньям опер не ставили. Манхэттенская опера Хаммерстайна должна была следовать их примеру. Оскар Хаммерстайн принял очень умное деловое решение: он заключил контракт с Эльманом на десять сольных концертов в Нью-Йорке по воскресеньям, когда его театр пустовал.

Вскоре после подписания контракта Хаммерстайн вернулся в Нью Йорк и начал энергичную и очень продуманную рекламную кампанию. Он организовал большое количество статей в различных газетах и журналах по всей Америке, в которых Миша был представлен как величайший вундеркинд, когда-либо существовавший. Через несколько недель, когда интерес публики был разогрет, он объявил что, после долгих переговоров, Хаммерстайн смог уговорить Мишу Эльмана пересечь океан (из воспоминаний Саула).

6 декабря 1908 года Эльманы прибыли в Нью-Йорк. Через два дня Миша «сделал» свой американский дебют в Карнеги-Холле с Русским симфоническим оркестром под управлением Модеста Альтшулера. Этот оркестр называли «оркестром концертмейстеров», так много его скрипачей стали концертмейстерами оркестров по всей Америке. Большинство русских в оркестре говорили на отличном идише. Каждый год оркестр исполнял несколько концертов новейшей русской музыки. В этом он напоминал Дягилевские концерты, которые проходили в Париже примерно в то же время. Дягилев, на деньги русского государства, начал в Париже с концертов русской симфонической музыки, ставил русские оперы и лишь потом начал свой знаменитый Русский Балет.

Во времена эльмановского дебюта Скрипичный концерт Чайковского уже игрался в США, но всё ещё был почти новинкой. Все билеты на концерт с Мишиным участием были проданы, и дополнительные стулья были поставлены на сцену. Сенсационное выступление с концертом Чайковского немедленно сделало Эльмана одним из самых знаменитых скрипачей в Америке, а его интерпретация концерта Чайковского стала одной из самых популярных в его репертуаре. Вскоре по кассовым сборам он затмил даже Крейслера.

Между тем, Мише исполнилось 18 лет, и ему необходимо было пойти служить в армии. Он мог отказаться от русского гражданства и получить британский паспорт. Но он предпочёл этого не делать. Так как Эльман играл несколько раз для британской королевской семьи, королева Александра, жена английского короля Эдварда VII и сестра матери Николая II, попросила о нём. Эльман вскоре получил освобождение от воинской службы, в котором царь объявил его государственным сокровищем.

Эльманы тяжело боролись за то, чтобы достичь вершины и на вершине оставаться. Говорят об английском поклоннике, который спросил Эльмана, почему он так редко играет в Европе. «В Европе, - спросил папа Эльман, который прислушивался к их беседе, -Европе, вы сказали? Скажите мне, а против кого может мой Миша играть в Европе?»

Эльман был в числе самых высокооплачиваемых скрипачей своего времени. В свои лучшие годы, он получал $2 000 и больше за концерт. Его записи пользовались громадным успехом. Запись «Элегии» Массне с его другом Энрико Карузо была практически в каждом доме. Только в одном 1913 году Эльман получил $35 000 долларов за свои записи, $840 000 в долларах 2015 года.

Миша ревниво охранял свою популярность. Он установил правило, что его агент не может работать ни для какого-либо другого скрипача. Цимбалист вспоминает: «Oн пришёл к своему агенту и поставил ему ультиматум: «У вас есть Эльман, величайший скрипач в мире. Если вы хотите держать Крейслера и Цимбалиста, у вас не будет Эльмана!» Парадоксально, но в это время Эльман постоянно хвалил Цимбалиста и Крейслера, когда о них заходил разговор».

Впоследствии Эльман и Крейслер подружились на всю жизнь. Эту историю любил рассказывать сам Эльман: «В ресторане гостиницы «Савой» в Лондоне, где Эльман и Фриц Крейслер ужинали вместе, официант принес им письмо, адресованное «Величайшему в мире скрипачу». Эльман передал его Крейслеру, сказав «Фриц, это для тебя». Но Крейслер настаивал: «О, нет, Миша, это тебе». В конце концов любопытство взяло своё; один из них открыл конверт и достал письмо. Оно начиналось: «Дорогой Яша...» Официант вернулся к их столу и указал на шутника - это был Чарли Чаплин, который ужинал в другом конце ресторана. Чаплин был близким другом Эльмана.

Популярность Эльмана была феноменальной. 22 октября 1917 года он играл свой очередной концерт в Карнеги-Холле. Все билеты были проданы; дополнительные стулья были установлены на сцене. Один рецензент написал об этом концерте: «Г-н Эльман был в своей лучшей форме в отношении звука, чистоты интонации, энергичности смычка, ослепительного блеска левой руки, законченности фразировки и очевидной искренности исполнения».

Всего лишь пять дней спустя, 27 октября, 16-летний Яша Хейфец сыграл свой знаменитый американский дебют в Карнеги-Холле. Стоит повторить знаменитую историю, рассказанную аккомпаниатором Яши Андре Бенойстом:

«Во время антракта, Леопольд Годовский (знаменитый пианист), который сидел в ложе первого этажа, прибежал в артистическую. Он сказал, что у него есть бесценная история, и Яшины глаза загорелись. Годовский рассказал о Мише Эльмане, который, будучи гостем в ложе Годовского, неожиданно расстегнул воротник рубашки, воскликнув, что в зале очень жарко. На что великий пианист остроумно ответил: «Да, для скрипачей, но не для пианистов!»

С появлением Хейфеца у Эльмана появился достойный конкурент. Скрипачи имели много общего. Оба были еврейские вундеркинды из России. Оба учились у Ауэра, в чей класс они пришли полностью технически подготовленными. Оба имели сенсационные берлинские дебюты, большой успех в Европе и феноменальные дебюты в Карнеги-Холле.

Различались они символически (Миша родился в 19-м веке, а Яша - в 20-м) и вполне реально.

Эльман действительно принадлежал 19-му веку. Его романтический подход предполагал, что ноты, написанные композитором, были только отправным пунктом для артиста; это был стиль, который подчёркивал доминирующую роль интерпретатора, как необходимого и жизненно-важного посредника между композитором и слушателем.

Романтическая традиция подчёркивала личность, индивидуальность и, прежде всего, стремление к общению с публикой как важнейшие компоненты искусства интерпретации. Это был стиль, который превозносил субъективизм, стиль, в котором красота звука и бравурная виртуозность были достоинствами, а не ненужными преувеличениями. Последующие истории иллюстрируют подход романтических исполнителей к печатному тексту.

Oднажды Эльман слушал великого бельгийского скрипача Эжена Изаи в концерте Мендельсона. В одном из пассажей Изаи добавил интересное украшение, которого не было в нотах, и это заинтересовало Эльмана. После окончания концерта он спросил у Изаи, «почему Вы так сыграли? Ведь Мендельсон этого не написал» Изаи улыбнулся и сказал: «Но если бы Мендельсон послушал меня, как я это играю, он бы так и написал».

Вот еще одна история, которую любил рассказывать Эльман: «На концерте моего коллеги–скрипача, пока я аплодировал его исполнению Чаконы Баха, женщина коснулась моего плеча и прошептала: «Это было приятно, но ведь это не был Бах, не так ли, мистер Эльман?» На что я ответил: «Извините меня, мадам, но я никогда не слышал, как сам Бах её играл. Итак, не говорите мне, что это не Шуман, или это не Мендельсон. Нет правильной или неправильной интерпретации, и необычная интерпретация совсем не означает что она неправильная. Рахманинов однажды играл в Лондоне один из своих концертов, а рецензент написал, что он не играл его в стиле композитора».

Великий композитор и дирижер Густав Малер делал большие изменения в темпах и даже оркестровке симфоний Бетховена. Это было вполне нормально для романтической интерпретации.

Великий дирижер Артуро Тосканини пошел новым, объективным путем исполнения музыки, особенно бетховенской. Oн требовал строжайшего следования напечатанному тексту. Это был новый подход, подход 20-го века. Яша Хейфец принадлежал к этому крылу, и объективизм выиграл битву.

Дело было не просто в техническом совершенстве Хейфеца. Его интерпретации более соответствовали меняющимся вкусам, чем эльмановские. Но Эльман этого не смог увидеть. Популярность Хейфеца всегда была загадкой для него. Один из друзей Эльмана рассказывал: «Всегда во время своих званых обедов он оборачивался к соседу по столу и спрашивал: «Скажите мне, почему Хейфец имеет такой успех?» Хейфец был для него великим скрипачом, и он никогда слова не говорил против него. Но для него было совершенно непонятно, почему именно Хейфец олицетворял собой скрипку».

Необходимо подчеркнуть, что вкусы публики менялись медленно. Популярность Эльмана продолжала быть громадной. В конце 1918 года он играл серию воскресных концертов в Ипподроме, огромном концертном зале, где привлёк столько слушателей, что они заполнили все 6 000 мест. А через год Эльман открыл свой сезон 1919 года в том же самом зале, и привлёк такое же количество восторженных слушателей.

Эльман оставался очень близок с Ауэром. В мае 1923 года он дал концерт в Карнеги-Холле с Ауэром как дирижёром. В программе были концерты Вивальди, Бетховена и Чайковского. Поэтому для многих было непостижимым, что в 1925 году Эльман отказался играть в Карнеги-Холл гала-концерте в честь 80-летия со дня рождения Ауэра. В числе исполнителей были С. Рахманинов, И. Гофман, О. Габрилович, П. Стассевич. Ауэр предложил поставить в программу концерт Вивальди для трёх скрипок. Солистами должны были быть трое его самых знаменитых студентов - Хейфец, Цимбалист и Эльман. Эльман отказался под предлогом, что у него был собственный сольный концерт за два дня до бенефиса Ауэра. Когда Цимбалист пошел упросить Эльмана, чтобы он всё-таки принял участие, Эльман шокировал его своим ответом: «Почему я должен участвовать? Я сделал Ауэра, а не он сделал меня!» По возвращении Цимбалист рассказал Ауэру о разговоре с Эльманом (но так, чтобы не обидеть старого профессора). «Ну что ж, -Ауэр пожал плечами, - тогда я сам сыграю с тобой и Яшей.»

Хотя Эльман был очень ревнив к соперникам-скрипачам, он был очень щедрым в отношении всех других. Рассказывает Андре Бенойст: «Группа музыкантов собралась в доме Миши Мишакова (бывший ученик Ауэра, наверное, самый выдающийся американский концертмейстер) поиграть камерную музыку. Во время перерыва Эльман случайно положил один из своих бесценных смычков на стул. Мишаков не заметил смычка и сел на стул, на котором был смычок. Результат: поломанный смычок у Эльмана и разбитое сердце у Мишакова! Беднягу не могли успокоить за его ужасную промашку. Конечно, все присутствовавшие ожидали шум и гром от темпераментного Эльмана. Но, к общему удивлению, Эльман взял Мишакова за руку и постарался его успокоить. Частично это ему удалось. Эльман предложил всем пойти в ближайшее кафе и там поесть за его счет и забыть всё, что произошло». Эльман втайне финансово помогал многим музыкантам; он дал много бенефисных концертов в пользу самых различных организаций.

В 1925 году Эльман женился. Его богатая жена решила сделать ему подарок. Эльман играл на Страдивари 1735 года, купленном в Париже в скрипичном магазине Карессы и Франсэ. Когда новобрачные посетили Париж, этот магазин имел ещё лучший - «золотого периода» - инструмент Страдивари 1717 года.

Эльман в него влюбился. К сожалению, американский коллекционер по имени Познер тоже заинтересовался этим инструментом. Каресса поместил двух покупателей в разных комнатах и носил скрипку из одной комнаты в другую. В конце концов, когда цена достигла $50 000, Эльману эта игра надоела, и ситуация казалась подозрительной; а был ли действительно ещё один покупатель? «Послушайте, - он сказал Карессе, - я люблю эту скрипку, но больше этой суммы я не заплачу. Меня не волнует, кто ещё находится в соседней комнате, но я артист, и я буду использовать её на сцене. Если Вы хотите её продать мне, прекрасно. Если Вы хотите продать её кому-то ещё за большие деньги, это меня тоже устраивает». Каресса больше не пошёл в комнату Познера. «Вы правы, - сказал он Эльману, -скрипка Ваша».

Эльман продолжал сомневаться, а был ли действительно второй покупатель, но вскоре его познакомили на банкете с Познером, который рассказал ему, что он был его соперником. Это подтверждение того, что Каресса не только поступил с ним честно, но и пожертвовал большей выгодой, чтобы Эльман имел эту скрипку, оказало глубокое впечатление на него. Когда внук Карессы и Франсэ Жак Франсэ стал владельцем лучшего в Нью-Йорке скрипичного магазина, Эльман до конца своей жизни был его постоянным покупателем.

Эльман поддерживал связи со знаменитым импресарио Солом Юроком. Юрок был его агентом не всегда, Эльман уходил от него к другим. Юрок привёз из Парижа Русскую оперу с Фёдором Шаляпиным, но потерял на этом огромные деньги. Дошло до того, что ему пришлось спать на нью-йоркских скамейках в парке, так как его из гостиницы прогнали за неуплату. Когда Эльман вернулся после «медового месяца» в Европе в сентябре 1925 года, Юрок уже ждал его на причале. «Миша,- сказал он, - у тебя концерт завтра вечером. Это благотворительный концерт». «Благотворительный, - спросил Эльман, - а для кого?» - Для меня,-,сказал Юрок, поведав сагу с Русской оперой. Эльман концерт сыграл.

По возвращении из Европы Эльман организовал свой квартет, который гастролировал два года по Америке. Знаменитый скрипичный педагог Карл Флеш написал: «Миша Эльман посвятил себя струнному квартету; он исполнял партию первой скрипки в сольном стиле с беспрецедентным совершенством, хотя и за счёт той простоты и беззаветности, характерной для камерной музыки. Несмотря на внешнее совершенство, его интерпретации оставляли меня равнодушным; они были рассчитаны более на галёрку, чем на партер. Его выступления с квартетом не были результатом его внутреннего побуждения, а сознательным желанием оживить свою сольную карьеру. Он прекратил играть в квартете так же неожиданно, как и начал. Всё же надо признать, что с чисто инструментальной точки зрения, его исполнение партии первой скрипки было вершиной совершенства».

Эльман рассказывает историю о десятилетнем мальчике, который играл для него. «Он произвёл на меня сильное впечатление своим талантом и способностями, и мне было интересно, что Флеш о нём скажет. Я послал мальчика к нему. Через час ребенок вернулся. «Ну, что м-р Флеш сказал о твоей игре?» «Он мне ничего не сказал. Он даже меня не слушал. Он всё спрашивал меня: «Что такое красивый звук? Что такое красивый звук?» Я не знал, что ответить, так я вернулся к Вам, м-р Эльман». Меня так возмутило отношение Флеша к ребенку, что я ещё раз позвонил ему и сказал: «Вы знаете, что такое красивый звук? Я скажу вам, что такое красивый звук. Красивый звук - это то, чего у вас нет.»

Как солист Эльман играл свыше ста концертов в год. Он концертировал в Европе с Эженом Изаи, играл на Дальнем Востоке, в Южной Африке и Южной Америке. Так случилось, что Хейфец гастролировал в Южной Америке в то же самое время. Аргентина была богатейшей страной с самым большим числом любителей классической музыки. Пока Эльман плыл туда на корабле, Хейфец полетел самолётом. В Буэнос-Айресе он дал пять сольных концертов в знаменитом и громадном театре Колон, и все билеты были проданы. Пока Хейфец всё ещё был в Аргентине, туда прибыл Эльман. Он дал восемь сольных концертов в театре Колон, тоже с полностью распроданными билетами. Хейфец назначил ещё один концерт, в тот же день и час, что и Эльман. На концерт Эльмана в театре Колон все билеты были проданы, и билетёры должны были выпроваживать безбилетников. Хейфец не смог заполнить гораздо меньший зал в другом конце города. Борьба была не на шутку. И Эльман вышел победителем.

Хейфец продолжил их соперничество, полетев из Аргентины в Чили. Эльман обещал своей семье, что не будет летать самолётом в Южной Америке. В то время, единственной возможностью пересечь Анды, чтобы добраться до Чили, была поездка на муле. Эльман, со своим Страдивари, и его аккомпаниатор пересекли горы на мулах, восхищаясь бесконечными просторами глубокого, чистейшего снега и скалистых обрывов. «Мы пересекали реки и должны были подтягивать ноги, чтобы их не замочить», писал его аккомпаниатор, - и лишь надеялись, что мул в этот момент не поскользнётся».

Более эмоциональный подход Эльмана к исполнению музыки продолжал быть популярным у слушателнй в Южной Америке. В США такое исполнение становилось всё менее популярным. Хейфец выигрывал битву – и со слушателями, и с критиками. Одна из типичных жалоб рецензентов на исполнение Эльманом концерта Бетховена была: «Не только он «сентиментализировал» благородство мелодии, но он исказил правильную длительность нот, так что чистота и возвышенность музыкальной мысли была испорчена и Бетховен звучал по- чайковски».

Кто-то спросил Эльмана, что он думает о рецензентах, на что он ответил: «Спросите фонарный столб, что он думает о собаках».

Помимо разницы в интерпретации, «были и другие причины, почему Хейфец привлекал внимание публики так, как Эльман не мог, - пишет Эдгар Федер, один из румынских беженцев, которому Эльман помог с визой и работой в Америке. - Жизнь Хейфеца была красочной. Он ездил на лошадях, он был актёром кино, и в самых различных вещах он был в центре внимания публики. Он был более шикарным, не только как скрипач, но и как человек. В то же время в нём была отчуждённость – это делало его более загадочным, а значит более желанным. Эльман, с другой стороны, жил очень тихой жизнью. Я ни в коей мере не хочу поставить кого-либо из них выше или ниже; но есть много причин, которые необходимо учитывать, рассматривая разницу в их привлекательности у публики».

Вопреки своим критикам, Эльман продолжал быть очень популярным скрипачом. Арнольд Стайнхардт, в будущем первый скрипач знаменитого квартета Гварнери, так описывает сольный концерт Эльмана, который он посетил в детстве: «Мои родители взяли меня послушать Мишу Эльмана в зале Филармонии. Мои родители преклонялись перед Эльманом. Когда я слушал его записи дома, ноющая меланхолия пронизывала его игру – игру, которая мне напоминала о днях, когда моя мать пела еврейские песни. Пока мы ожидали его выход на сцену, я представлял себе, как бы он мог выглядеть. Возможно, он будет красивым, но уж точно представительным, с копной вьющихся и длинных волос, которые мои родители посчитали бы «артистическими».

Но человек, который наконец-то появился на сцене, был маленький, лысый, непритязательной наружности, и его легко можно было бы принять за директора зала, который собирается что-то объявить. Эльман держал в руках скрипку и смычок и комически кивал вверх-вниз головой в ответ на аплодисменты публики. Эльман – колодец, в глубину которого ты можешь смотреть, но никогда не увидишь дна. Его звук был легендарным.

Он настроил скрипку, поднёс её к подбородку и начал играть, неловко качаясь со стороны в сторону, вперёд и назад. Я с удивлением смотрел вокруг себя на полный зал, восторженно слушавший его игру. Его манеры никого не смешили. Фраза за фразой улетали со скрипки Эльмана и парили через весь зал к нашим дешёвым местам в последних рядах. Я ещё никогда не слышал великого скрипача живьём. Игра Эльмана была восхитительной, но сам звук его был в центре всего; звук был прекрасный.

Когда он закончил играть, зал Филармонии взорвался аплодисментами, и Эльман получил от слушателей стоячую овацию. Пока он играл, он превращался в чародея, но сейчас, как только музыка перестала литься из его скрипки, он опять стал маленьким, лысым человеком, который, как хорошо смазанная кукла, неловко кланялся приветствующей его публике».

С возрастом Эльман проводил всё больше времени в Нью-Йорке. К восьми тридцати утра, за чашкой кофе, он читал «Нью-ЙоркТаймс». К девяти часам он начинал заниматься техническими упражнениями, что он делал до дня своей смерти.

«Мой отец был очень взыскательным к себе человеком, - говорил его сын Джозеф.- Он начинал с гамм и упражнений, и он их играл от 45 минут до часа, прежде чем начать работу над репертуаром. И он их повторял многократно. Если в гамме у него была мельчайшая ошибка, которую никто бы и не заметил, он вновь повторял эту гамму. Дисциплина, с которой он занимался в течение свыше 60 лет, была одной из самых замечательных особенностей его характера».

Аккомпаниатор Эльмана приходил в 10 часов, и они занимались три часа вместе. После ланча, зачастую в «Русской Чайной», Эльман направлялся в скрипичный магазин, обычно к Жаку Франсэ. Эльман играл с не туго натянутым волосом; поэтому качество смычка было для него менее важным – смычок не был столь существенным в его звукоизвлечении. Но его Страдивари – это было совсем другое дело. У Эльмана были тысячи подставок, сделанных для него по всему миру. Согласно Жаку Франсэ, «он остро чувствовал малейшее изменение в качестве звука; он приходил к нам то сделать новую подставку, то сдвинуть дужку. Он мог провести час, двигая дужку, пока он не добивался нужного звука.» Когда он был в магазине, он любил обсуждать недавние концерты и слушать молодых музыкантов, пробующих инструменты.

В 1955 году Давид Ойстрах впервые гастролировал в Америке. На следующий день после его сольного дебюта в Карнеги-Холле, Эльман пригласил Ойстраха на ланч у себя дома, и играл для него одного свыше часа. По окончании гастролей по Америке, Ойстрах вернулся в Нью Йорк для своего дебюта с нью-йоркской Филармонией. На этот раз Эльман устроил для Ойстраха званый ужин в своей квартире. Среди приглашённых гостей были известные актёры театра и кино, знаменитости художественного мира. Ойстрах прибыл в сопровождении кагебистского «поводыря», который проверил за портьерами гостиной, нет ли там скрытых микрофонов.

После ужина Эльман дал концерт для гостей. Он сыграл Чакону Витали, сонату Моцарта, сонату Дебюсси, Пятый концерт Вьетана, несколько пьес Крейслера и другие «бисы», так что его выступление закончилось к часу ночи. Затем два скрипача исполнили двойной концерт Баха.

В свою очередь, Ойстрах пригласил Эльмана на концерты в СССР. Начались долгие переговоры. Госконцерт предложил Эльману те же гонорары, которые Ойстрах получал на родине. Конечно, Эльман не знал, как смехотворно мало советские артисты получают дома. Но он узнал, что платить ему будут в рублях, а рубли нельзя было вывозить из Советского Союза. Что же делать с рублями? Главный дирижёр Бостонского симфонического оркестра Шарль Мюнш сказал ему: «Они меня привели в магазин, и я купил там несколько шуб». Эльману это не понравилось. Зачем ему шубы?

Он снял трубку и позвонил советскому культурному атташе в Вашингтоне: «Я родился в России и горжусь тем, что я там учился и начал свою карьеру. Но я живу в Америке с 1908 года. Я американский гражданин и здесь работаю. Если ваше великое государство не может мне платить в долларах, давайте это всё отменим».

Эльман старел, но остроумия не терял: «Мы живём во время, в котором стандарт посредственности вырос».

Он продолжал концертировать до конца жизни. Когда-то Иоахим сказал Мише после его берлинского дебюта в 1904 году, что «ты играешь очень хорошо для своего возраста.» К концу своей карьеры Эльман любил говорить: «Когда я был вундеркиндом, мне говорили, что я играю очень хорошо для моего возраста. А сейчас, когда я - старейший скрипач, всё ещё дающий концерты - мне по-прежнему говорят то же самое».

5 апреля 1967 года, как обычно, он репетировал со своим пианистом для будущих концертов, потом поел в ресторане за углом и пошёл домой. «Я себя странно чувствую, -сказал он жене. - Может, я что-то съел не то». То, что он чувствовал, было началом инфаркта. Когда прибыл семейный врач, было уже поздно. Великий скрипач скончался.

В некрологе Эльману Харольд Шёнберг, главный музыкальный критик «Нью- Йорк Таймс», написал: «Когда он клал свой сильный смычок на струны, зал был заполнен эльмановским звуком, и слушатели – особенно в ранние годы его карьеры – немедленно впадали в истерику. Звук Эльмана. Он был глубоким, богатым, сладким, трепещущим. На струне соль его инструмент звучал как виолончель. На ми струне, в высоких позициях, это была флейта из платины. Ни у одного скрипача 20-го века и, без сомнения, ни у кого в истории, не было такого совершенного, чувственного звука. Эльман никогда не был одним из философов музыки, глубоким мыслителем, учёным музыкантом. Но у него было то, за что его многие учёные коллеги всё бы отдали, а именно способность играть на скрипке с такой экспрессией и сладостью, которая разоружала любой критицизм».

Слушатели обожали Эльмана за теплоту, эмоциональную глубину и то, что он сам больше всего ценил в исполнении – человечность. Его искусство уходило глубокими корнями в музыку и эмоциональную интенсивность молитв его народа. Он воплотил дух еврейского народа больше, чем любой другой из его великих современников–скрипачей. Как написал Генри Роз, «Эльман стал символическим народным героем для еврейского народа. Этого маленького человека, едва ли выше ста пятидесяти сантиметров, приветствовали короли и принцы всего мира. Полуголодные портные, работавшие по шестнадцать часов в день в потогонных мастерских, видели своих талантливых маленьких мальчиков как будущих Мишей Эльманов. Бедные уличные торговцы в кишащих людьми гетто больших городов копили гроши на уроки своих многообещающих детей. Лишь немногие достигли вершины, но тысячи отличных еврейских скрипачей появились в России, Западной Европе, Америке и Израиле. Их присутствие и скрипичное влияние существуют везде, где звучит скрипка».

Что за жизнь... Это о нём великий Джордж Гершвин написал песню «Миша, Яша, Тоша, Саша»; это он «родился прямо в середине темнoй России» в деревне, рос в местечке, пережил погром. Много лет спустя, его спросили: «Как Вы ощущаете то, что Вы Миша Эльман?», на что он ответил: «Вы знаете, иногда мне кажется, что это сон».

Григорий Куперштейн

Балтимор, США