Игорь Потоцкий. Улица Розье. Рецензии.
Улица Розье (часть 1) (часть 2) (часть 3)
Ростислав Александров. Есть жизнь...
Константин Ритиков. Игорь Потоцкий. Улица Розье. Повесть о Париже. Одесса, 2001
Виталий Амурский. Светотени "Улицы Розье". Наедине с книгой Игоря Потоцкого
Анатолий Глущак. Перекресток, давший имя альманаху
Ростислав Александров
Есть жизнь...
Когда-то я поинтересовался у Валентина Катаева, к какому же жанру нужно отнести его так ошеломившие нас книги последних лет — «Святой колодец», «Кубик», «Алмазный мой венец»... Вопрос был задан посреди пространной плавной беседы, но Катаев вдруг вскочил и быстро заходил по комнате: «Нет никаких жанров! Все придумали словесники, — он употребил это слово из своих далеких гимназических времен. — Сие все чепуха! Жанр нужен только для заключения издательского договора и больше нигде! Нельзя раздирать искусство на жанры! Я этого не принимаю!» Потом он возвратился за письменный стол и уже спокойно, как давно обдуманное, выношенное и выстраданное, тихо сказал: «Нет жанров. Есть жизнь». Мне вспомнился этот эмоциональный монолог, когда читал недавно вышедшую в издательстве «Друк» книгу Игоря Потоцкого «Улица Розье» и призадумался над тем, к какому бы жанру ее причислить. Для путевых заметок она недостаточно занудлива и обстоятельна, на обычную повесть, по-моему, тоже «не тянет», поскольку уж слишком личностная, исповедальная и фантасмагорическая. И уж никак это не рассказы о Париже, которого там, по обычному счету, и нет почти — ни вонзающейся в небо Эйфелевой башни, ни старинных фолиантов, листами шелестящих под ветром у букинистов на набережной Сены, ни поражающей воображение своей «марсианской» архитектурой Центра Помпиду...
Париж представлен, по сути, лишь этой улицей Розье, самой «еврейской из еврейских улиц в Европе», где в незапамятные времена жил старик Клигман — прадед автора и его героя. А теперь здесь в старинном, «сотворенном в ХVII веке», доме с массивной дверью и узенькой винтовой лестничкой, в комнате, где под музыку Равеля и робкий шепот любви книжный шкаф дышит мудростью Спинозы и Толстого, Гомера и Шагала, Бабеля и Мопассана, живет очаровательная Баська, официантка крохотного бара, куда вход завешен сеткой неслышного вечернего дождя. Сюда, как давно уже в минуты тихой радости его и светлой печали, является герою никогда не виденная им бабушка Рахиль, которая приняла фашистскую пулю в местечке под Хмельницком, где «были дом и коза». И, сдобренная терпким, как воспоминания, вином, с французского переводимая прекрасной в своей мудрой ласке и ласковой мудрости женой автора, которой он великодушно «одарил» героя, течет тут беседа с новоявленными парижскими друзьями — директором художественной галереи Ги Аларконом, художниками Жан-Люком Риго и сыном польских евреев, родившимся в Освенциме, Сержем Канторовичем. И только Николая Дронникова можно не переводить, потому что ничего, кроме языка, и не увез с собой бежавший из красной Москвы русский художник. Его стремительного карандаша рисунки не иллюстрируют книгу, но являют неотъемлемую ее часть, потому что читается в них улица Розье подобно тому, как видится в написанном. И продолжается она Пушкинской улицей в Одессе, дотягивается до далекого Уссурийска, сквозь размытый снегом силуэт которого проступает Амстердам и потаенная комнатка Анны Франк, чья трагичная юность стала залогом посмертного величия, комнатка разрастается до площади в центре Кракова, на которой в годы войны повесили дальнюю родственницу героя тетю Берту, над площадью отзвуком давней беды звучит музыка Шопена, которую одесская пианистка Гольдберг исполняет в переполненном филармоническом зале финского города Куопио, а оттуда опять рукой подать до улицы Розье, где что-то поет на идише старый марокканский еврей, отставной журналист парижской газеты «Ла Монд»...
Словом, как написал волшебник Мандельштам, «все перепуталось» здесь сообразно законам прекрасного жанра, именуемого жизнью, в которой рядом вышагивают добро и зло, радость и печаль, благородство и коварство. А с кем из них повстречаемся, одной судьбе известно, только она прикидывается случаем, чтобы предопределенностью своей не вовлечь нас в беспомощное уныние. И хорошо бы каждому иметь свою улицу Розье, где бы ни находилась она и как бы ни называлась, чтобы было куда вернуться хотя бы в мыслях и мечтах, ощутить себя колечком бесконечной цепи жизни, понять, что «не следует упускать мгновения и красивую женщину, дарованную судьбой и этим самым мгновением», с кем-то повстречаться, чему-то возрадоваться, о чем-то пожалеть, что-то вспомнить, смахнуть слезу и улыбнуться...
СЛОВО, № 9 (482) Март 1, 2002 г.
"Шомрей Шабос", № 18, 25 января 2002 г.
Константин Ритиков
Игорь Потоцкий. Улица Розье. Повесть о Париже. Одесса, 2001
Говорят, что Париж стоит мессы. Побывав во французской столице, одесский поэт Игорь Потоцкий, по всей видимости, посчитал мессу слишком слабым выражением своих чувств и избрал иной путь фиксации своих впечатлений. Он написал повесть "Улица Розье". Пересказать ее содержание, как полагалось бы в рецензии, задача не из легких, потому что повесть И.Потоцкого – это проза поэта, мысль которого свободно перемещается от предмета к предмету, от впечатления к рассуждению. Автор и не претендует на "всесторонний охват темы", у него – свой Париж, город друзей, встреч и знакомств. Его Париж, условно говоря, сосредоточился на той самой улице Розье, которая и дала название всей повести.
Знаменитая формула Маяковского "Я – поэт. Этим и интересен" полностью приложима к книге И.Потоцкого. Он не торопится посещать Эйфелеву башню или Нотр-Дам, прекрасно понимая, что до него в этих местах побывали десятки миллионов, а описали их тысячи. Он идет на мало чем примечательную улочку и вдруг выясняется, что именно это место очаровательно и прекрасно. Так видеть может только поэт, который "перемалывает" впечатления в своем импрессионистическом воображении и "выдает на гора" предметы такими, какими их видит именно он и никто другой. Это его священное право, как, впрочем, и обязанность. Прозаик, очеркист должен представлять читателю объективную картину мира, поэт же более раскован, поскольку от него и ждут самовыражения, самовыявления, оригинального, ни на что не похожего взгляда на вещи. С этой задачей Игорь Потоцкий справляется как нельзя лучше.
Безусловно, счастливой находкой автора являются иллюстрации художника Николая Дронникова, живущего в Париже. Они идеально вписываются в стиль повести, а то, что сам художник является еще и одним из ее героев, придает его рисункам дополнительное очарование. Колоритна портретная галерея "Русские в Париже", приложенная в конце книги, где карандаш Н. Дронникова запечатлел Булата Окуджаву, Владимира Высоцкого, Юрия Любимова и других знаменитостей.
Так что нет ничего удивительного, что повесть одесского поэта вызвала большой интерес во Франции. Хотя она увидела свет только лишь в конце минувшего года, передача о ней уже прозвуала по французскому радио. Что говорит об уровне того сочинения, которое предложил своим читателям Игорь Потоцкий.
ПОРТО-ФРАНКО, № 04 (594), 25.01.2002]
Виталий Амурский
Светотени "Улицы Розье". Наедине с книгой Игоря Потоцкого
Можно ли с парижской улицы Розье выйти к одесской Молдаванке, или к зданию филармонии финского города Куопио, или к молодежному общежитию в бревенчатом таежном Уссурийске? Можно ли из старого уголка квартала Марэ, находящегося в центре французской столицы, сделав несколько шагов, оказаться возле стен католических соборов Кракова или Лодзи, или рядом с домом в Амстердаме, где в годы гитлеровской оккупации жила и писала одну из самых страшных, потрясающих книг ХХ века - свой Дневник - хрупкая, как зимняя ветка, Анна Франк?..
Можно - утверждает Игорь Потоцкий. Всякая география, а особенно география путешествующей души, относительна. Все может быть и - есть - рядом: прошлое, настоящее. Улыбка и печаль. Разлука и встреча.
***
Принято считать - из многих городов мира Париж больше всего располагает к себе русскую душу. Никакой статистики, понятное дело, на этот счет не существует. Но если судить, скажем, по художникам минувшего века, то многие из них впрямь нашли и выразили себя на французской земле куда глубже, полнее, ярче, чем в Отечестве: Шагал, Ларионов, Гончарова, Григорьев, Анненков… Работы их - в лучших частных коллекциях и музеях мира. В том, что это совершенно справедливо, сомневаться не приходится. Вопрос в другом. Есть ли рациональное объяснение этому? Воздух ли французский особый? А, может, ностальгия острее?
То же самое с писателями. Что бы ни говорилось о творческом наследии Бунина - лучшие свои произведения он написал именно в эмиграции. Не испытай он на себе парижского сплина - не появились бы под его пером "Темные аллеи" или "Жизнь Арсеньева". Нужен ли тут вопросительный знак? Тени парижских платанов, упавшие на страницы Ремизова, инкрустировались в его уникальную славянскую вязь. Прямо или косвенно Париж, его зеленые или задымленные пригороды, - все то, что условно можно назвать "французские мотивы" , светлой печалью или сдержанным стоном, вплелись в стихи и прозу Цветаевой, Георгия Иванова, Газданова, Присмановой, Поплавского…
Право, как часто Париж, Франция пробуждали в русской душе нечто такое, от чего ей хотелось зарыдать, как скрипке слепого музыканта, цыганской гитаре или гармошке рабочего парня, вроде того, что запечатлен на известном холсте Маковского1887 года - "На бульваре". Париж, Франция всегда или, если быть точнее, почти всегда действовали на русскую душу странно. Тургенев, вероятно, не написал бы главных своих книг о России без Франции, а Чехов - пожил и - словно не бывал тут. Существуют чеховская Ялта, а чеховской Ниццы - нет. Вспоминая о больших русских живописцах, как не вздохнуть об удивительной палитре Коровина, утратившей на французской земле, на ее пленэре свою силу, энергию… В самом деле, почему?
Набокова, как справедливо заметил его биограф Брайан Бойд, Париж неизменно угнетал, Ходасевич, как поэт, тут молчал. Из наших современников Владимир Максимов говорил мне, что, живя тут, духовной связи с этим городом и с этой землей не чувствует. Также, как Бродский, кстати, хотя он бывал тут лишь короткими заездами. Виктор Некрасов, любивший и прекрасно знавший Париж, воспевший его в своих книгах-воспоминанях, книгах-раздумьях "Месяц во Франции" (опубликованной еще в Советском Союзе), а затем в эмиграции - "По обе стороны стены" и в "Саперлипопет", все же не мог, и, видимо, не хотел раствориться во французской жизни, то и дело возвращаясь мысленно в Киев, Москву или на берега Волги…
Из современных русских художников, живущих и работающих по четверти с лишним века во Франции, из тех, кого я знаю, может быть больше других сохраняют в сюжетах, в трактовках образов и предметов, если позволено будет так выразиться, ярую русскость, не квасную, а глубокую, слившуюся с западной, с мировой культурой, - Николай Дронников и Оскар Рабин. Опять-таки вопрос: были бы их работы такими, сложись судьбы самих художников иначе, не окажись они эмигрантами.
Можно задавать разные вопросы. Искать ответы на них. Бесспорно одно: Париж, Франция всегда тянули к себе русские души. Для людей моего поколения, то есть тех, кто оказался на школьной скамье в первые послевоенные годы, кто хотя бы смутно запомнил день смерти Сталина, а позднее вдохнул в себя пьянящую надеждами хрущевскую оттепель, Франция - среди прочего - как бы просачивалась в сознание через прочитанные в детстве книги о трех мушкетерах, через увиденные в стареньких, со скрипучими скамейками, кинозалах, ленты с Жераром Филиппом, Даниэль Дарье, Габеном, Бельмондо или Мариной Влади, через услышанные в исполнении Монтана "Осенние листья" или "Большие бульвары"… Уже в одной фразе Высоцкого, написанной и спетой значительно позднее, - "Она была в Париже!.." - заключалась целая обойма эмоций и представлений.
История Франции - реальной и воображаемой, то есть такой, какой она сложилась с дальних времен в русском менталитете, не изучена. Не знаю, придет ли когда-нибудь время, чтобы разобраться в этом. Да и нужно ли? Единственное, в чем не сомневаюсь, - в том, что ее магическое поле существует по сей день, влияя на тех, кто находится постоянно в ее пределах, или попадает в него даже на какое-то время.
***
В контексте "русской Франции" имя поэта и писателя Игоря Потоцкого формально не числится. Это понятно, он не эмигрант, не иммигрант. Живет в Украине, в прекрасном городе Одессе. Но, думается мне, что Франция, где он бывал, воздух которой в себя вобрал, глубоко вошла в его творческое сознание, что-то озарила в нем. Рассматривать то, что он пишет, по крайней мере, после своего первого непосредственного знакомства с Парижем в 1989 году, не учитывая таких озарений, отсветов, - нельзя. Тема эта, вероятно, может стать предметом отдельного разговора. Мне бы хотелось сейчас лишь посмотреть, понять с какого момента все это началось? В сборнике "Крупицы нежности" есть такое признание:
Я увидел аполлинеровский мост в Париже
и Сену, катившую свои волны
наперекор сердца влюбленным, все ближе
и ближе. И были волны - как воины.
Шла наполеоновская гвардия на приступ,
бока коней были в белой пене.
Со мной стихотворный случился приступ,
но размышлять об этом не было времени.
Я строчки в свои замкнул ладони
крепко, не вырваться им наружу.
Я сам себя спасал от погони
и Сене веселой доверил душу…
Да, очень вероятно, именно тут - "ключ" к Парижу Игоря Потоцкого. Подобные строки рождаются только из глубоких чувств, из ощущений, не рассчитанных на внешний эффект. Таким же неподдельным "стихотворным приступом" при открытии им своего Парижа отмечены: "Мы стояли над Сеной", "В мастерской Канторовича Селестина", "Из Парижа мартовского в шляпе туч"… Многие, конечно, писали тут стихи, которые затем исчезали - в так называемых "дорожных тетрадях"… Сам по себе факт появления парижских стихов Игоря Потоцкого не показался бы мне знаменательным (тем более, что за десятилетия написано им немало, написано добротно, да и поколесить по земле он тоже успел) если бы своеобразным продолжением их не стала первая его прозаическая книга - "Улица Розье".
С ей я - мы - сейчас наедине
Автор указал: повесть о Париже. Это все-таки условно. В действительности жанр книги определить трудно. Поэма в прозе? Дневник души? Путевые заметки? Скорее, смесь жанров. Игра стилей: от суховатых, деловых фраз, с уточнениями - фамилий, профессий отдельных персонажей - до лирически свободных, пластично выполненных отступлений о музыке, искусстве, любви. Просто о непростом. О том, что называется судьбой, жизнью.
Своеобразным зачином "Улицы Розье" служит семейная легенда Потоцких: "С детства я знал, что один из моих прадедушек сначала был австрийским евреем, потом русским и французским. Он начал учиться в Венском университете, но философия ему быстро разонравилась, а в груди жила жажда странствий, и только поэтому он оказался в местечке под Хмельницком, а затем в Париже. Отец утверждал, что он стал раби, но никаких письменных свидетельств на этот счет не осталось, а в памяти моего отца сохранилось только, что он жил на парижской улице Розье и писал моей бабушке Рахили, своей младшей дочери, коротенькие послания, всегда оканчивающиеся обещаниями быстрой встречи, которая вот-вот должна была состояться, но помешала революция, а за ней две войны. Рахиль погибла в гетто, а французский мой прадедушка Клигман исчез, будто его никогда и не было. Я никогда не видел моей бабушки Рахили, которой было сорок лет, когда она навсегда покинула этот мир, но я знал, что у нее добрая улыбка, и она была доброй и высокой, и глаза у нее светились…".
Именно эта самая бабушка Рахиль, любившая книги Цвейга и сочувствовавшая Бальзаку, который, как она считала, не мог найти счастье из-за непутевых женщин, бабушка с красивыми глазами и пальцами рук, "которые легко играли баллады и мазурки Шопена" - бабушка-фея, о которой Игорь Потоцкий мечтал мальчиком-школьником, вдруг возникла перед ним в Париже. Возникла, как светлый призрак, как тень отца Гамлета, и - благодаря такой экстраординарной встрече, парижская улица Розье вдруг приобрела для него совершенно особое значение.
Ах, улица Розье! Теплота угасающих углей в большом каменном доме города, где все меньше и меньше жильцов, помнящих о временах печек, каминов… Ах, парижская улица Розье! Меняется постепенно ее лицо, характер, многое из того, что существовало там еще каких-нибудь десятилетия три четыре назад - исчезло… Но, несмотря на многие перемены (а сколько тяжелого, страшного было в минувшем веке…), не выветрился, все-таки, в ней до конца дух штетла! Где еще в Париже, кроме как там, можно сегодня увидеть: будто сошедшие с дагерротипов, сделанных лет сто назад в каком-нибудь Бердичеве или Могилеве, лавки, заваленные пакетами с крупами, картонками с мацой, бочками с селедкой, соленьями, забитые разной снедью; золотистые из-за света запыленных лампочек, мастерские, в которых витают запахи настоящих кож и красок; чинно беседующих в закусочных или куда-то спешащих бородачей в сюртуках допотопных пошивов, в широкополых черных шляпах или ермолках, уже подобным внешним видом как бы подчеркивающих свое пренебрежение, если не к современности вообще, то к меняющимся вкусам, модам… Мол, господь с ними, с разными "Карденами" и "Диорами"!… Публики в "Карденах" и "Диорах" там, впрочем, тоже хватает. И в джинсах. Да, как везде, конечно… Только, оказываясь в этом квартале Марэ, на это не очень обращаешь внимание. Как-никак, а все же - улица-реликвия. Будто в Париже, и - совсем нет. Улица, где - Франция и тени еврейской жизни былой Российской империи, вчерашнего и нынешнего Средиземноморья - Северной Африки, Израиля… В витрине еврейского ресторана Жо Гольденберга по сей день зияют дыры от палестинских пуль, выпущенных по его посетителям 9 августа 1982 года… Многое на этой улице Игорь Потоцкий увидел воочию и сердцем… Увидел, но… в книге своей как бы оставил все увиденное в легкой дымке, будто опасаясь даже ненароком превратиться в бытоописателя, экскурсовода, способного скукой и безразличностью свести к серому пятну подлинную красоту этого мира, существующие в нем порядок вещей и мер.
Время, пространство, приметы недавнего и далекого прошлого - все смешалось в пространстве реальной и литературной улицы Розье; читая книгу, я подчас ощущал нечто подобное тому, что мне неоднократно случалось ощущать перед холстами Шагала или графикой Александра Алексеева, где на холстах первого, рядом с Эйфелевой башней, в печальных и нищих приметах былого Витебска проступает красивая мечта, сказка, а на листах второго (который, кстати, также долго жил и скончался во Франции) мерцают на фоне бескрайней российской ночи фантомы из "Записок сумасшедшего", "Пиковой дамы", "Доктора Живаго", в которых узнаются черты живых людей…
Откуда такое ощущение переклички "Улицы Розье" с подобными работами? Не оттого ли, что описания, относящиеся к Парижу, как перетасованные игральные карты, легли рядом с описаниями других мест, в том числе в России?.. Есть, впрочем, еще кое-что: нередкое упоминание автором имени то одного, то другого художника… Каждое такое упоминание (Тициан, Гойя, Шагал, Модильяни…), даже сделанное мельком, как бы между прочим, в общем-то, перводит, переключает мгновенно читательское сознание в плоскость зрительскую. То есть, если он имеет представление о работах названного мастера - невольно оказывается в зоне активных ассоциаций текста и искусства.
Идентично - с музыкой
"Все складывалось хорошо, - говорила бабушка, и светлые слезы памяти текли по ее лицу. - Был дом и коза, которая щипала траву в нашем местечке, совсем крохотном, но мне было в нем спокойно и привольно. И деревья при встрече тянули свои ветви-руки, и листва шумела, словно рояль - Брамса, Шумана, Шуберта, Шопена, Бетховена, и звук был чистый, и отдавались в нем мастерски натянутые струны. А потом трава пиликала, будто скрипка, и сотни нот кружились над моей головой в детстве…".
Как артистически точно в этом фрагменте сплелись чувства, звуки! В каком диапазоне! От "пиликающих" травинок до Бетховена! И - опять живопись, ибо обозначение ветви-руки моментально вызывает в памяти образы именно таких деревьев на тревожных пейзажах Сутина… Не преувеличиваю ли я? Не знаю. Несомненно, в таком восприятии отдельных фрагментов "Улицы Розье" есть много очень личного, - кто-то другой увидит, услышит, почувствует в тех фразах нечто иное (либо не увидит, не услышит, не почувствует ничего). Подобное ощущение - всегда индивидуально. Непредсказуемо. Но если оно хотя бы изредка появляется - значит автор сумел тронуть тебя, твое сердце. Это уже немало. Разумеется, за частностями вырисовывается структура, которая вызывает более сложные представления о материале в целом.
Как (если будет позволено воспользоваться терминологией эйхенбаумского типа) "сделана" "Улица Розье"? Вертикальная ось ее мне представляется проходящей между полюсами: "я" автора - "бабушка Рахиль". Все остальное - пейзажи, лица, подобно силуэтам во вращающемся абажуре (такие, действительно, существуют). Среди проплывающих теней Дронникова, Канторовича, Жан-Люка, Риго, Ги-Аларкона и других - замечаю себя… Узнать себя - изображенным со стороны не всегда просто. Внутренне, даже перед зеркалом, человек видит себя несколько иным… Между ним реальным (физически реальным) и его отражением, как праывило, пролегает полоса отчуждения. Что же говорить в таком случае о твоей тени, созданной другим!.. Это ты и - вместе с тем, словно кто-то иной, лишь отдаленно похожий на тебя. Да и похожий ли? Узнают ли себя в этих тенях другие? Эти вопросы, впрочем, повисают в воздухе - не говорить же о фотографической точности, о точности репортерской, документальной в произведении художественном!
***
"Улица Розье" не только текст. Это также графика Николая Дронникова. Люблю его рисунки - за свободу и за сдержанность, за то, что в каждом из них есть свой полюс, свой нерв, своя болевая точка. В графической сюите, как совершенно справедливо назвала эти работы Елена Палашек-Сторожук, есть подлинная, как у писателя, но, вместе с тем, очень своя улица Розье, очень свои Франция и Россия (продолженная в отдельных портретах "Русские в Париже"), где художник прекрасно сохраняет независимую роль. Главное все же в другом - какой удачный оказался этот дуэт!
Перелистывая книгу, задерживаюсь на отдельных страницах, читаю, смотрю рисунки и - ощущаю, как где-то внутри, между страниц, слегка вздрагивает ее пульс. Или мне это только кажется?..
"Вечерняя Одесса", № 71, 8 мая 2002 г., № 72-73, 11 мая 2002 г.
Яков Зубарев
Над памятью души не властно время
О книге одесского писателя и поэта Игоря Потоцкого "Улица Розье"
Бывают же такие встречи, которые даже не ведаешь к чему отнести - к знаку судьбы или случайному стечению обстоятельств. Однако случайного в жизни, на самом деле, мало, и поэтому неожиданное знакомство в Стокгольме с бывшим земляком-москвичом, а ныне русским парижанином меньше всего хочется отнести к разряду произошедшего невзначай эпизода.
Хотя именно так, случайно, все и началось. Присев после прогулки по шведской столице на скамейку уютного сквера, мы с женой начали обмен впечатлениями и вдруг услышали обращенное к нам приветствие на русском языке. Родной язык был для нас в Скандинавии не в диковинку - русских сегодня по всему свету немало, но когда оказалось, что сидящая перед нами пара - такие же иммигранты, как и мы, более подробная беседа напросилась сама собой.
Выяснилось, что один из наших общих знакомых, Виталий Амурский, покинул бывшую родину значительно раньше, чем мы, обосновался во Франции, и - бывает же такое совпадение - является моим коллегой. Уже многие годы он работает в русской редакции международного радио Франции и, кроме новостей, регулярно ведет в эфире свою программу "Литературный перекресток". Не так давно в свет вышла его книга "Запечатленные голоса", в которой он собрал свои беседы с известными российскими - как бывшими, так и нынешними - деятелями культуры: Бродским, Окуджавой, Максимовым, Горбаневской, Залыгиным, Битовым… Рецензия на эту, несомненно, неординарную книгу публиковалась, кстати, в русскоязычной прессе Израиля.
Супруга Виталия Эвелин, судя по большим красивым глазам принадлежала к роду моих соплеменников, и симпатии между нами укрепились, когда мое подозрение подтвердилось. Судьба ее вообще примечательна: родилась она во французском Алжире, во время там начавшейся войны за независимость выехала с родителями и сестрами во Францию. Здесь, во время учебы в университете, стала изучать русский язык и литературу, а в период стажировки в Москве познакомилась с Виталием. Когда его, по его собственным словам, буквально выдавили из России, они вновь встретились во Франции, а скоро и поженились.
Виталий рассказал об очередной книжной новинке, в издании которой он принял участие как автор рецензии-послесловия. И обещал по возвращении в Париж прислать мне ее экземпляр. Обменявшись номерами телефонов и адресами, мы тепло расстались, а когда я по приезде домой открыл почтовый ящик, на меня глянул толстоватый пакет с французским штемпелем.
Раскрыв первую страницу книги, я уже не мог от нее оторваться, пока не дочитал до конца… "С детства я знал, что один из моих прадедушек сначала был австрийским евреем, потом русским и французским. Он начал учиться в Венском университете, но философия ему быстро разонравилась, а в груди жила жажда странствий, и только потому он оказался в местечке под Хмельницким, а затем в Париже. Отец утверждал, что он стал раби, но никаких письменных свидетельств на этот счет не осталось, а в памяти моего отца сохранилось только, что жил он на парижской улице Розье и писал моей бабушке Рахили, своей младшей дочери, коротенькие послания, всегда оканчивающиеся обещаниями быстрой встречи, которая вот-вот должна была состояться, но помешали революция, а за ней две войны. Бабушка моя Рахиль погибла в гетто, а французский мой прадедушка с фамилией Клигман исчез, будто его никогда и не было"…
Как и автор этого повествования, я никогда не видел своих бабушек и дедушек ни с материнской, ни с отцовской линии. Один мой дедушка, Пейсах, умер, как рассказывал мне отец, до Второй мировой войны, но уходу его в "тот" мир помог Сталин: в 37-м году его, сапожника, забрали по чьему-то доносу. Редкий случай, но Сталин его и освободил. Несколько месяцев дедушку продержали в самой знаменитой столичной тюрьме - Бутырке, и выпустили только благодаря отцу, который набрался храбрости и написал письмо самому вождю. Однако бутырский "курорт" уже отложил свой отпечаток на здоровье дедушки, и тот очень скоро распрощался со светом.
Впрочем, и другие мои старшие родственники прожили не намного дольше деда Пейсаха. Оставшись в родном Витебске, они все сгинули с приходом фашистов, и уже спустя много лет возвратившиеся после эвакуации в Белоруссию родные тети смогли показать мне лишь приблизительное место, где стояли избы так и не дождавшихся меня бабушек и дедушек.
Как и автор "Улицы Розье" - одесский писатель и поэт Игорь Потоцкий, я тоже пытался найти следы моих своих предков в обожженной смертью белорусской земле. В каждый свой приезд сюда я ходил к городскому центру и пытался представить, как на небольшой церковной площади высились столбы воздвигнутой гитлеровцами виселицы, на которой что ни день появлялись очередные жертвы "нового порядка". Рядом находилась небольшая узкая улочка с красивыми домами девятнадцатого века, и, как рассказывали очевидцы, именно эти дома немцы выбрали при вступлении в город, для расположения своей администрации. Однажды я спустился в подвал дома, в котором размещалось в те годы витебское гестапо и который был превращен теперь в музей - заглянуть сюда еще раз я не смог…
У Игоря Потоцкого корни дальше моих. Но это не помешало ему вырваться при первой же возможности в Париж, чтобы найти улицу Розье, на которой жила его бабушка Рахиль, найти - и остаться на ней навсегда, даже тогда, когда он вновь возвратился в Одессу.
Нет, вовсе не память водит писателя по этой улице. Какая память может быть у человека о том, чего он никогда не видел? Как можно представить себе предмет или, тем более, человеческий облик, который никогда не встречался на твоем пути? Но, оказывается, есть Нечто, что помогает человеку видеть даже то, что никогда не находилось перед его взором, и этому Нечто не подвластны ни время, ни география. Именно это доказывает Игорь Потоцкий, гуляя по насквозь пропитанной еврейской жизнью улице Розье.
"Я выхожу на балкон; подо мной улица Розье с ее кривыми зигзагами, маленькими магазинчиками и лавчонками, множеством фонарей, рекламными плакатами на иврите и идише, евреями бородатыми и безбородыми, старыми и юными, еврейскими женщинами - страстными и нет, бойкими и тихими, умными и глупыми, но я всех люблю, а они любят меня, потому что наши предки были сообща гонимы отовсюду, а наши потомки будут радоваться, попадая на улицу Розье, стоять на балконах и впитывать в себя чужие жизни жадными глазами".
Подглядывать за "чужими жизнями", на самом деле, нехорошо, но прибывшему за тридевять земель на встречу с родной бабушкой это простительно. Я прекрасно понимаю чувство автора, поскольку и сам, торопясь при посещении очередного заграничного города нанести визит в старинный еврейский квартал, испытываю такую же тягу взглянуть на "чужие жизни". Почему-то я уверен, что жизни эти для меня совсем не чужие, а те, кому они принадлежат, вовсе не в обиде на то, что я пытаюсь всмотреться в их лица и в окна их домов. Мы, действительно, соединены одной судьбой, у нас общие предки и общие потомки, и эта общность рождает в нас ту удивительную тягу друг к другу, которой не требуется память зрения - достаточно памяти души.
Смело и в то же время осторожно ведет нас Игорь Потоцкий по уголкам этой памяти. Оживляя воспоминания отца, он дарит нам образ красавицы Рахиль, стройной, высокой, с тнокими пальцами женщины, легко говорящей на французском и немецком, окончившей гимназию в Цюрихе, но помнящей свою родину под Хмельницким, женщины, так и оставшейся вечно в своем нестареющем сорокалетнем возрасте и не узнавшей, что стала бабушкой внука-одессита.
Этот образ настолько впечатан в память писателя, что его друг-художник, давно живущий в Париже, на удивление легко воссоздает по рассказу внука портрет давно ушедшей в небытие бабушки. И небытие на глазах превращается в самую что ни есть настоящую, какую только можно представить, жизнь.
Да, бабушка Рахиль постоянно сопровождает автора в его прогулках по Парижу, в его встречах с новыми парижскими друзьями и даже в ночных снах дождливой ночной столицы. Аромат улицы Розье, аромат ресторанчиков, пабов и мастерских, которых приходится бывать писателю, доходит до нас сквозь мягкий, неспешный и невелеречивый тон повествования. В этом тоне не услышишь громкого звука или резкого поворота мысли - самым громким, пожалуй, является здесь шум дождя, обливающий гостя и его неожиданную любовь - Баську, так остро напоминающую ему красоту бабушки Рахиль. Но именно этот тон, словно шум нескончаемого дождя, завораживает нас, заставляет прислушаться и неотступно следовать за героем рассказа.
Перед нами проходит целая вереница людей, с которыми встречается автор во время своего путешествия по Парижу. Здесь и тот художник, который пишет портрет бабушки Рахили - Серж Канторович, родители которого, польские евреи, погибли в Освенциме, а сам он, родившийся в этом же концлагере и чудом оставшийся в живых, не знает, по вполне понятной причине, что такое веселье и радость.
Здесь и Селина Маларже, чей дед был из марокканских евреев и также проживал когда-то на улице Розье, будучи известным, получавшим одновременно деньги, премии и неприятности журналистом.
Здесь и Николай Дронников, давний российский эмигрант, успевший нарисовать - во время их пребывания в Париже - Бродского и Окуджаву, Некрасова и Галича, Высоцкого и Ахмадуллину…
Сквозь точные яркие мазки, которыми пишет Игорь Потоцкий образы своих друзей, перед нам встает и неповторимый облик Парижа, но не того, который известен нам благодаря Тургеневу, Набокову, Шагалу, Маяковскому и десяткам других российских писателей и художников, временно или постоянно обосновавшихся в "столице мира", а того, который "простому советскому еврею" почти и не знаком. Того Парижа, в котором несмотря на все перипетии еврейской истории, до сих пор живет еврейская душа, Парижа, который когда-то сдал фашистам почти всех не успевших бежать евреев и по старым еврейским кварталам которого сегодня ходят экскурсии антисемитов. Того Парижа, где пытаются найти свои корни такие люди, как Игорь Потоцкий.
Он не просто поехал в Париж, чтобы встретиться с городом бабушки, которую никогда не видел. Чтобы выполнить эту миссию ему, в конце концов, достаточно было ограничиться одной поездкой сюда. Но вот за три года он уже трижды покидает родную Одессу, и пункт его лежит в один пункт назначения. Обычной страстью влюбленного в Париж путешественника это не назовешь. Путешественника, как правило, на одном месте не удержишь. Свое влечение объяснил сам автор. Объяснил книгой, без которой он, кажется, не мог так просто расплатиться с Парижем - как не мог отдать небытию свою бабушку - красавицу Рахиль.
В книге Игоря Потоцкого нет и тени бытоописательства. Его язык - язык поэта - сохранился и в прозе - лиричной, почти что музыкальной и, если хотите - симфоничной. В симфонию эту органично вплетены и рисунки Николая Дронникова, помогающие нам своими глазами увидеть и понять атмосферу еврейских улочек Парижа, лики обитающих на них соплеменников, а также познакомиться с уникальной серией графических работ художника - "Русские в Париже", где перед нами в совершенно неожиданном свете предстают Юрий Любимов, Арсений Тарковский, Михаил Шемякин, Алла Демидова и многие-многие другие.
Ну, и нельзя не порадоваться опубликованной здесь же рецензии моего коллеги Виталия Амурского, который основательно проанализировал как самую повесть Игоря Потоцкого, так и переходящую из поколения в поколение глубинную связь российских писателей и художников с французской столицей.
… Ну, и как после всего прочитанного и узнанного подумать о якобы случайном характере стокгольмской встречи?
"Русский ираильтянин", № 50, 24 - 30 декабря 2002 г.
Саша Бородин
Шалом, Париж!
Представьте себе музыкальный инструмент, похожий на фортепьяно, на каждой клавише которого написаны имена поэтов, писателей и художников - французов, русских, евреев и еще названия парижских и одесских улиц, и кто-то очень романтичный и трепетный играет на этом инструменте, извлекая из него тончайшую симфоническую материю, похожую одновременно на музыку, поэзию и мечту. Имя исполнителя - Игорь Потоцкий. Он живет в Одессе, но тогательно любит Париж, пребывая с ним в отдаленной, но чрезвычайно прочной родственной связи.
"…Один из моих прадедушек, - пишет он в книжке "Улица Розье", о которой, собственно, и идет сейчас речь, - сначала был австрийским евреем, потом русским и французским. Он начал учиться в Венском университете, но философия ему быстро разонравилась, а в груди жила жажда странствий, и только поэтому он оказался в местечке под Хмельницком, а затем в Париже… Жил он на парижской улице Розье и писал моей бабушке Рахили, своей младшей дочери, коротенькие послания, всегда оканчивающиеся обещаниями быстрой встречи, которая вот-вот должна была состояться, но помешала революция, а за ней две войны. Бабушка моя Рахиль погибла в гетто, а французский мой прадедушка с фамилией Клигман исчез, будто его никогда не было".
Такие вот корни. Другой бы о них и не вспоминал, а Потоцкий написал книжку, которую я прочитал на одном дыхании и потом долго не мог прийти в себя: ему удалось выразить что-то очень личное, очень интимное и вместе с тем - очень значимое для многих думающих и чувствующих по-русски людей, рассеянных по миру.
Прежде всего - Париж. Пусть сегодня он уже не тот, каким был во времена Хемингуэя и Эренбурга, пусть за последние десять лет после падения советской власти там уже успели побывать чуть ли ни миллионы наших соотечественников, все равно он остается для очень многих концентратом европейской культуры и символом свободной любви. Городом-мечтой. Возможно, причина этого лежит в многовековых культурных связях России и Франции, в популярности классической французской литературы и обаянии французского кинематографа, в традиционной привлекательности Парижа для поэтов, писателей и художников. И, конечно, в огромном вкладе в отечественную культуру русской эмиграции Парижа.
"…Если судить, скажем, по художникам минувшего века, то многие из них впрямь нашли и выразили себя на французской земле куда глубже, ярче, чем в отечестве: Шагал, Ларионов, Гончарова, Григорьев, Анненков… - пишет автор послесловия к книге, сотрудник Французского международного радио Виталий Амурский. - То же самое с писателями. Что бы ни говорилось о творческом наследии Бунина - лучшие свои произведения он написал именно в эмиграции… прямо или косвенно Париж, его зеленые или задымленные пригороды - все то, что условно можно назвать французскими мотивами светлой печалью или сдержанным стоном вплелись в стихи и прозу Цветаевой, Георгия Иванова, Газданова, Присмановой, Поплавского…"
Ну, и конечно, Париж в понимании нашего человека - это город любви. Автор, 5О-летний одесский писатель, населяет его прекрасными женщинами - совершенно нереальными , полуреальными, почти реальными и абсолютно реальной женой. С девственно прекрасной юной Баськой, официанткой из бара, реальность которой весьма проблематична, он разговаривает исключительно на языке любви. Они все время целуются и обнимаются, причем активным началом выступает именно юная Баська, которую к автору постоянно и неудержимо тянет. Не обращайте внимания на мою ироничность, в основе которой лежит, скорее всего элементарная зависть. Сцены эти прописаны действительно очень тонко и лирично.
Щемящее чувство вызывают появления прекрасной сорокалетней бабушки автора, которая в своей реальной жизни никогда в Париже не была, а в своем мистическом воплощении чувствует себя как дома. Странная, казалось бы, привязанность к никогда не виденной бабушке, олицетворяет жгучий интерес к корням, к истокам и происхождению порывов собственной души, к тому, что на сухом языке науки называется "генетикой поведения".
И, наконец, об улице Розье, давшей название книге. Лучше автора об этом не скажешь: "О, эта еврейская из всех еврейских улиц Европы, где много Прованса и хитро скалится Бретань, суровая и едкая, но еще витает дух Марокко, Алжира и прочих, прочих, прочих, но главенствует дух Сиона, выпеченный веками отчаянья, пустыня, не имеющая края в просторах быстро исчезающего времени".
Прекрасная поэма в прозе! Мне жаль вас, дорогие читатели, скорее всего вы никогда ее не прочтете, потому что тираж этого маленького шедевра, напечатанного в Одессе, всего - сколько бы вы думали? - 200 экземпляров! Мир перевернулся, и отечественная культура процветает где угодно, но только не в отечестве.
Книга снабжена снабжена прекрасными рисунками художника Николая Дронникова. Некоторые из них мы воспроизводим.
"Russian Canadian INFO" (Торонто), № 224, September # 3, 2002
"Новое русское слово" (Нью-Йорк), 28-29 сентября 2002 г.
Анатолий Глущак
Перекресток, давший имя альманаху
... Вышел второй номер литературно-художественного альманаха "Дерибасовская-Ришельевская". Редколлегия во главе с Феликсом Кохрихтом попала в точку, выбирая название издания. Эту топонимическую "точку" на карте Одессы знают далеко за пределами города - пересечение двух наших известнейших улиц.
… Гвоздем номера, на мой взгляд, является компактная, хорошо срежиссированная, отменно выписанная "Улица Розье" Игоря Потоцкого. Автобиографическая проза сейчас не частый гость, тем более в одесском литературном ареале. Повесть о Париже подкупает искренностью, адекватностью авторских оценок и реакций, а сопровождающая текст графическая сюита Николая Дронникова подчеркивает завершенность художественного замысла"...
"Вечерняя Одесса", №197, 21 декабря 2000 г.