Это тайна моего говорения...

Валерий Сухарев

Ефим ЯрошевскийДовольно глупый термин «андеграунд», введенный в культурологию незнамо кем: это, поди, подспудные дети Короленко, это, почитай, любой «не-официоз», не заказанные властями музыка, живопись, литература, что-то из-под стола, из ящика, из домашних «запасников»... Времена меняются, но не становятся лучше или веселее. От самиздата до прекрасно изданного волюма стихов Ефима Ярошевского – эпоха уныния, начиная с конца 60-х годов... Как у Мандельштама: «Я, кажется, в грядущее вхожу и, кажется, его я не увижу...». Ефим вошел в это сомнительное грядущее, быть может, чуть поздновато. А мог бы и не войти, как многие и многие...

Одесса 60-70-х, некий «богемный хуторок», молодой Фима, поэт, прозаик, друг Дульфана, Хруща, Егорова, Коваленко, Черешни, собеседник и собутыльник Юрия Михайлика, Бориса Нечерды, шармер для падких до хорошего словца одесских прелестниц; в те времена еще не было рассеяния, еще никто не умирал – в прямом и переносном... А Ефим – преподаватель российской словесности в школе. Такая, знаете, двойная жизнь: там – Фадеев, а в сердце – Пастернак, Мандельштам, да вообще – мировая культура. Кстати, о

Мандельштаме: часто в строках Ярошевского слышна его скороговорка:

Это тайна моего говорения,
Это заговор твоего молчания.
Тихо входит в стихотворение
небывалый опыт молчания.

Ярошевский отметил ту глуховатую на отзыв эпоху в своем романе «Провинциальный роман-с», изданном в Америке, а затем в Одессе и Питере. Едва ли эта книга лежит на коммерческих полках книжных магазинов, не являясь профитным изданием. Не лежит – ну и не надо, при таких-то тиражах она скорее будет в библиотеках друзей.

Ярошевский вот уже два года житель Германии. Хорошо ли ему там, вне «родных осин», – знает только он и жена Таня. Перемена географии – не перемена участи.

Не все ль равно – попасть под дождь
иль Пастернака прочитать?
Одна и та же листьев дрожь
и влаги общая печать.
Не одинаково ль – уйти
в отяжелевший влажный лес...

Стихи – не иллюстрация к судьбе, это понятно, но это, как говорил Шкловский, факт личной биографии. Я бы согласился, да и Фима тоже, наверное.

«Холодный ветер юга», книга стихов, разных по времени написания. Вообще, о Ярошевском надо бы писать монографии, «грядущему моллюску, – по Бродскому, – готовя дно»: не будет поэзии (прозы) – не будет критики и литературоведения. Я бы Ярошевского ввел в курс школьной и вузовской программ, ей-богу! Как и любого, его можно любить или нет, но знать необходимо.

Погибнуть страшно. Умереть?
Не жить, не чувствовать, не ведать?..
Нет, лучше жить, и лучше тлеть,
и знать, что позовут обедать.

Уж и не знаю, обед или ужин эта книга, да хоть бы и завтрак (на траве) с полдником... Человек живет, пусть и в германском изолированном языковом мире, и пишет удивительные русские стихи. Вы скажете: а Гоголь в Риме, а Набоков в Германии, Франции, Америке... Но сны надо видеть на родном языке.

Но смерть, подстерегающая нас после полудня,
в час, когда день, ополоумевши, идет на убыль,
и тени затаились в раковинах снов,
и эхо в парадных, затканных бессмертной паутиной,
и шевеление листвы, предчувствующей ночь...

Ефим ЯрошевскийВ любой настоящей поэзии есть провиденциальное начало, заглядывание «за». Хорошо это или плохо – пусть ангелы небесные ответят: есть знание и «знание». Второе поэтам подчас дано. Но лучше – ничего не знать и петь на голос «Темно-вишневую шаль». Век поэта, увы, мимолетен – тени облаков над тенями деревьев, в том парке, куда уже не вернуться. Все поэты – Летейская библиотека, это так.

Посмертная слава при жизни,
концертный костюм ледяной.
Всем телом прижаться к отчизне
усталой кремлевской стеной.

Ефим Ярошевский сделал презентацию своей книги во «Всемирном клубе одесситов», после чего сбежал в дождливую о ту пору Германию из одесского пекла. Он написал хорошую книгу, издатель пустил ее малым тиражом. Настоящего не бывает много, и эти 500 экземпляров уже встали на полочки частных книжных собраний и библиотек. Многая лета настоящей поэзии.