Поэт и муза

Александр Дорошенко

Ночь, тишина, конус света на поверхности рабочего стола, на чистом бумажном листе, на зеленом сукне. Рядом лежат лист бумаги, ручка, моя рука. Я сижу в кресле и ноги мне согревает пес. Над головой слышен мягкий и прохладный шелест крылышек - это муза вдохновения (я не знаю, что мною пишется, и, возможно, это муза публицистики, или истории, или муза странствий; если такие есть, или какая-нибудь, мне посланная, специализированная муза, с функциями надзора и вспомоществования). Она совсем маленькая (видимо мне и не положено большей, но тогда у Александра Сергеевича над головой летала муза ошеломляющих габаритов; мне вспоминается работы Анри Руссо, таможенника, полотно "поэт и муза", вот хорошо бы с такой музой за плечами нарисовать Пушкина!) и в ручке своей держит из лаврового листа плетенку по размеру моей лысины. Пес мой, встав на задние лапы и опершись передней на моё колено, тянется к ней носом - принюхивается. Но лист чист, не идут слова, не пишется мне, и муза, устав ждать, в раздражении начинает летать по комнате, под потолком, жужжа и задевая крылышками книжные шкафы и люстру. Звук жужжания мягок и укоризнен. Пес, гоняясь за нею с задранной кверху головой, налетает на мебель. Но чист лист, но сухим лежит очиненное перо: - не идут слова.

Ночь, тишина, темнота вне конуса света. Я в кресле, а на столе, в освещенном его пространстве, сидит моя печальная муза, утратив надежду реализоваться хоть в чем-то стоящем. Она сидит на толстенном томе Швейка, и мне виден бравый солдат с трубкой во рту. Он мне успокаивающе подмигивает. Я рассматриваю воздушный наряд моей маленькой девочки, придумываю ей имя, в ряду уже известных человеку имен для муз. Глаза у нее разноцветны, и левый от меня изумруден, а в правом мерцают алые смешливые огоньки. Рядом с нею, стоит мой любимый тяжелый стакан, у него дно толщиной в половину высоты и стенки бриллиантовой огранки, если вы знаете, что это такое, и в нем светлокаштановый цветом, прозрачный херес Массандры. Я протягиваю руку, почти касаясь ткани платья, беру стакан, и губы мои ощущают тепло летнего и пыльного Крыма, эта пыль с гор, и в ней растворен принесший ее на виноградники ветер и шум начинающегося там на горных высотах дождя. Я слышу этот дождь, прибивший к земле пыль, поднятую жгучим дневным солнцем. Он еще невидим и далек от меня, но верхушки деревьев на горных склонах, но ждущий его влаги наклон трав, но низкий и режущий ветер полет стрижа, все нашептывает мне - еще немного погоди, вот сейчас он спустится к нам с высоты гор, косыми струями перечеркнет и заштрихует весь видимый мир, и принесет с собой внезапную прохладу и тишину. Мир изменится, и ты в нем тоже станешь иным. Прошумевший дождь как состоявшееся объятие, он освобождает душу. И ты будешь долго смотреть на горы, а затем повернешься и глубоко внизу увидишь море в дожде, и стада барашков на иссиня-черной воде. Я не знаю какая здесь нужна муза, она явно есть, ведь я чувствую все это сразу, она есть, но ко мне ее не послали.

Почему именно в дожде, нерешительном вначале, первые свои прикосновения к земле делающем как бы исподволь, исподтишка, то ли боясь кого-то, то ли стесняясь обнаружить собственную красоту, почему я вдруг, даже будучи одиноким в пути, сразу вижу рядом с собой друзей. Вот косые струи дождя, усилившись, разом перечеркнули пейзаж и там, глубоко внизу я вижу, как они стали сечь морские волны и волны, обрадованные встрече, иначе легли на поверхность морской воды, быстрее и энергичнее побежали, как бы играя с появившимся другом. Я сбрасываю на землю отяжелевший сразу рюкзак, прохлада прикасается к разогретой спине, там, где лежал на ней долгим переходом рюкзак, набрасываю капюшон штормовки, сажусь на рюкзак и закуриваю на ветру, сохраняя огонь от гасящих его дождевых струй. А рядом рассаживаются мои друзья, молча, ведь не стоит говорить вслух, когда за нас, тебя и меня, говорит дождь. И я слышу голоса моих далеких сейчас друзей, в шуме дождевых струй. Так хорошо и мы вновь как когда-то давным-давно вместе. Ветер усиливается, но мы садимся плотнее, спиной прижавшись друг к другу, сохраняя тепло и близость. Ветер доносит обрывки слов, от одного к другому, мы ведь так давно не виделись, но говорим мы о дожде, о море, о предстоящем ночлеге. Мы переждем дождь и поищем место для лагеря, для палаток и костра.

Вначале костер. Его пламя, поднявшись, сгустит сумерки и окружит тебя ночью. В мрачной пустыне космоса останется только эта светящаяся точка - огонь твоего костра, ты, сидящий на полене и собака у твоих ног. Искры костра улетят в небо и станут на небе звезды. Все вокруг станет декорацией: задником - стволы леса, крышей - развешанные тобой перемигивающиеся звезды.

Ночь, - костер, - тишина, - треск поленьев, - тепло, - охранный собачий лай.

Вот там, у разошедшегося огня, у костра, разведенного рядом с палаткой, мы все соберемся вновь и вновь помолчим - о чем говорить, когда волшебство огня и бездонной глубины опрокинутого неба над головой и окружившей нас тишины и темноты ночи, нам расскажет о нас. Мы будем сидеть, протянув ноги к огню, чувствовать запах готовящейся еды, курить и улыбаться обрывкам воспоминаний, словам песен и слышать, как поскрипывают поленья в огне и покачиваются звезды, уютно подвешенные в теплой высоте неба.

«В Европе холодно, в Италии темно...»1. Давай разведем на этих высотах костер. Хороший костер обогреет и осветит лица друзей - что дано еще тебе видеть, что бывает отрадней. Это ведь маяк в сгущающихся сумерках и друзья узнают по его свету направление пути. Подождем и они подойдут. Мы услышим шаги каждого, и, не оборачиваясь, сможем шуткой приветствовать его приход. Он устал от долгого пути - мы обогреем его и обнимем, а на огне у нас готова вкусная еда. Пусть присаживается, он очень устал, мы поговорим позже. Пусть укроется от непогоды, обсушит одежду, выкурит сигарету. Поест. Выпьет. И только тогда мы взглянем в глаза друг другу, мы вечность не были рядом, покинув свой дом.

С возвращением, любимый!

Я пишу о себе и о каждом из вас. Может быть, если бы жизнь сложилась иначе и я стал бы не просто современником, но соглядатаем жизни знаменитостей всякого рода, как Илья Эренбург, например, или Анатолий Федорович Кони, пусть даже только нашей великой страны, я стал бы писать о них, как подсмотревший очевидец. Кто, когда, с кем и как - дружил, доносил, враждовал - друг с другом или сообща с кем-то третьим, - государством или обществом. Но прожитое мной время оказалось скудным великими, а тех немногих, кто так выглядел, мне не дано было знать лично, а им не посчастливилось втереться в мою память.

Я не знаю, кому адресовать эти строки. Я не вижу кому. Можно ли адресоваться стране, которой не было никогда и теперь не стало. Народу? Где он, мой народ? Какого народа я сын и можно ли быть сыном сразу нескольких народов? Остается Бог и я пишу ему на русском языке, в отношении которого у меня сомнений не возникает - это именно мой язык, в самой полной степени, в большей, чем у большинства его коренных носителей. И Он, Бог евреев и создатель всего остального на земле, понимает наш русский язык и согласен, что это самый подходящий для нашего с ним общения.

"Человеческие губы,

которым больше нечего сказать,

Сохраняют форму последнего сказанного слова,

И в руке остается ощущение тяжести,

Хотя кувшин

наполовину расплескался,

пока его несли домой".

Осип Мандельштам. Нашедший подкову, Москва, 1923

Остальное же я исключил из представлений - рознь государств, восток и запад, кровь и невежество. Я замкнул слух, остановил речь и ограничил ощущения. Я ничего не выдумываю. Мне просто создавать этот текст, это как дыхание. Вот упадет ночь, отдалится злоба дня и все нерешенные заботы заснут нерешенными до утра. Я сяду к машине, включу экран монитора. Я не стану искать слов и думать не стану - все это во мне давно уже есть. Я помолчу, но кто-то иной во мне, мне не во всем известный и не всегда понятный, заговорит, меня иногда удивляя. Это как плывущий бумажный кораблик в бурном дождевом потоке. Его несет и бросает на камни, отбрасывая к берегам. А он плывет и плывет.

Пусть плывет, в этом все!

Александр Дорошенко

___________________

1 «В Европе холодно. В Италии темно / Власть отвратительна, как руки брадобрея». Осип Мандельштам. Ариост. Май 1933 – август 1935