Сага о красном коне революции

Александр Дорошенко

Вот выезжает конница на кровавого цвета конях, их цвет есть естественный цвет многократно пролитой крови, и равномерно ступают конские копыта по булыжнику мостовой; не торопясь, идет страшная конница, и покачиваются в седлах живые, но больше мертвые уже всадники, все так же устойчивые в своих седлах, как и при жизни и булыжная мостовая от стекающих с всадников этих и их лошадей крови становится все красней и красней и вот уже струйки крови плывут по булыжнику, по канавкам брусчатки, и стекают шумной рекой и водоворотом из крови в уличные водостоки. Все красное вокруг от крови, от мостовой до знамен и неба над головами всадников, и мертвая тишина стала в Городе, только равномерный стук подков ритмом смерти отражается в красных отблеском стеклах домов.

Течет река Смерти и поют всадники песнь, но не слышно слов этой песни, только звон копыт о брусчатку, ленива и небрежна посадка всадников в седлах и один всадник все перемещается в их бесконечном ряду, появляясь то здесь, то там, в отдалении. Странен он и страшен, так же кровав его наряд, лениво свисает ногайка с руки и пусты выражением глаза, но у него нет и глаз, провалом вечности светится его взгляд и горе встретившему взгляд этих провалившихся глаз революции. И ружье странное у него за плечом, длинное оно необычно и штык к нему приторочен, впрочем необычен и этот штык, он изогнут косой и лезвие его зазубрилось от частых ударов и проржавело от ежесекундного потока крови. Это красная конница входит в освобожденный Город, а по краям тротуара некому приветствовать героев, в мертвом городе идет славная конница, покорном и покоренном Городе. И по мере передвижения этой конницы вместе с ней передвигается и сплошная полоса красного цвета, охватывающая мостовую, стены домов, небо над Городом, уходит природное многоцветие из-под копыт коней и сменяется с каждым шагом вперед этой армии смерти единым окрашивающим все вокруг цветом пролитой и невыкупленной крови. "Дешева кровь на червонных полях, и никто выкупать ее не будет".

Только на углу улиц Пушкинской (конечно же Пушкинской, по какой же еще улице идти парадом коннице победителей?) и Еврейской стоит маленький и печальный Гедали и приветствует сладкую революцию. Он крутит ручку еще не реквизированного граммофона, красного цвета этот граммофон, и расходящаяся конусом из широкого раструба граммофонной трубы вытекает в пространство улицы песня - "Маруся, раз, два три, садок зеленый, в саду ягода росла ... ". Это веселая русская песня и как и во всех без исключения веселых русских песнях в конце ее фраз, в ударных паузах, непонятным страданием и надрывом отзывается в сердце веселый танцевальный напев. Ничего и никому хорошего не предвещая. Вот проходя мимо, с легкой небрежностью перегнувшись к Гедали с седла, аккуратно и заботливо перерезал ему горло сотник Галаньба, вовсе и не забрызгавшись этой еврейской кровью. Хорошо и то, что Гедали умер легкой смертью. Некогда было сотнику Галаньбе. Но все так же продолжает играть свою мелодию граммофон и уже сама собой, по приказу революции крутится его ручка. Да здравствует сладкая революция, шепчу я, склонившись над телом коченеющего Гедали, создателя несбыточного Интернационала, - все теперь и надолго будет у нас хорошо!

("- А революция - это же удовольствие. И удовольствие не любит в доме сирот. Хорошие дела делает хороший человек. Революция - это хорошее дело хороших людей. Но хорошие люди не убивают. ... "Да", кричу я революции, "да", кричу я ей, но она прячется от Гедали и высылает вперед только стрельбу ... ").

Совершенно верно почувствовал в "Конармии" Семен Буденный обвинение в бандитской вольнице и человеческом беспределе. И написал, не без таланта, "Бабизм Бабеля из "Красной Нови", где подтвердил, что Бабель в Первой Конной был действительно, "хотя и в тылу". Отстоял Бабеля Горький, но потом Горького не стало и до Бабеля добрались.

Ничего страшнее, безжалостнее и преступнее гражданской войны не бывает. Это опыт гражданских войн в Испании, Севера и Юга в США (где роль наших белых играли южане, а красных - северяне, с той же ненавистью быдла к аристократии духа), но конечно в родном отечестве этот ужас проявился самой полной мерой. Война любая есть ужас и обрушение всех норм человеческого бытия, но все же, именно в войнах, начиная с века восемнадцатого, было регламентировано какими-то правилами, если о таком вообще уместно говорить: обращение с пленными, с госпиталями, с санитарными поездами. В гражданской войне не бывает даже и этого. Генералам таких войн удается террором удержать лишь общее направление перемещения человеческих, вооруженных и озверевших, масс. Кровавая вакханалия, попустительством этих генералов, царила в обоих лагерях, в белом и красном. А были и иные силы, националистические на Украине, всякие Махно и прочие Петлюры, и многочисленные многоцветные атаманы. Все это резало, грабило, калечило тела и души своих соотечественников, но, в первую очередь, в рамках революционного именно героизма, уничтожало евреев. И потому, если и может состояться в России общий памятник белому и красному движениям, то только как памятник скорби и покаяния. Перед всеми невинно убиенными. Но только перед ними, а не как памятник активным идеологам и участникам этой позорной и преступной бойни. В гражданской войне не бывает героев, бывают только преступники и жертвы!

Это было у нас Смутное время, Второе, … и было оно еще ужаснее Первого, хотя и поверить в такую возможность трудно…

Многие думают, что оно уже завершилось …