Сага о всаднике без лошади и в очках

Александр Дорошенко

«Вот Бабель: лисий подбородок и лапки очков»
Осип Мандельштам. Египетская марка

Внешне он был чисто кот.

Невысок ростом, плотен, подвижен и упруг, упругостью, до времени сжатой пружины. Порода таких котов есть в Городе, они живучи необычайно, имеют помойную расцветку и склонность к созерцательности. Внезапно, не торопясь, деловой походкой они выходят из подворотни, оцарапав тебя, случайного прохожего, презрительным взглядом. Морда у них широка, глаза круглы и наглы, но, главное, в облике их и походке всегда есть та определенность делом, которая пугает и заставляет задуматься о собственной ошибочной жизни. Коты эти знают жизнь. В отличие от домашних псов, привязанных к человеку и рабски зависимых от него, эти коты свободны, и, видит Бог, не было на земле более свободных существ. Их территория мир и удел их вселенная. Они знают себя и потому знают нас. Удивить их нельзя. Вот таким он и был, Исаак, родившийся и выросший в Городе, московский затем писатель. Он ничего от Москвы не взял, и все унес из своей одесской юности на смертоносный север, где уже ничего не писал, зачем-то дружил с женами наркомов, и ждал прихода судьбы. Все эти северные годы, когда все, что суждено и возможно было написать, уже было написано, он просто ждал неизбежности, моля Бога только об одном, чтобы, когда возьмут, дали возможность писать … там!? И дождался.

Но до того он писал. Я не знаю где, как, на какой бумаге, каким пером, в какой тишине, он написал свою Конную армию. А тишина для этих кровоточащих строк ему нужна была такой, как бывает среди далеких звездных пространств, и когда он это писал, обмакивая перо в черные чернила, из под его пера выплывали кроваво-красные слова и кровь капала с каждого написанного им листа. Ему не было страшно перечитывать исписанный лист? ... Мне рассказывал дед, пожарным инспектором бывший в нашей лучшей гостинице "Красная", бывшая «Бристоль», как приезжал в наш Город Семен Буденный, и к его приезду гостиница запасалась новыми зеркалами. Потому как употребив, маршал врубался саблей в пережитки буржуазного прошлого, с которыми, казалось ему, он покончил на полях Гражданской войны, а оно, это прошлое, настигало его внезапно роскошью зеркал (или что-то человеческое внезапно замечал в усатом своем облике маршал?). А к утру зеркала должны были стоять на месте. Ах, не следовало бы писать Исааку о героическом прошлом народных вождей!

Как он погиб? Просто ли, в длинном подвальном коридоре Лубянки, скупо освещенном через каждые двадцать метров лампочками, взятыми напрокат из морга, ему всадил в затылок пулю комсомолец из органов, этим вечером идущий на свое первое свидание с любимой (какими родились у них дети, у палача и идиотки, и кем они сегодня живут на земле?), или приехал все же поучаствовать маршал Буденный? И, когда он упал, внезапно сраженный пулей, что написалось на этой много раз окропленной кровью стене Лубянских застенков, какие письмена написал там Господь о невинно убиенном. Может быть и сейчас, много десятилетий спустя, этот коридор сохранился, им теперь редко пользуются, сохраняя до времени, ведь палачи всегда есть и будут, но в урочный час, в мертвой тишине и тусклом свете этих ламп, появившись из темноты, пишет на стенах рука кровью всех здесь убиенных, свои письмена. Давно умерли в своих постелях палачи, украшенные наградами родины и любовью сограждан, но все пишет и пишет кровью свои письмена на этих стенах карающая рука.

И нет моющих средств, чтобы их смыть!