Рухнул могучий дуб

Александр Дорошенко

дождь ли град
Сэм круглый год
делал все что мог
пока не лег в гроб

Сэм был человек
крепкий как мост
дюжий как медведь
юркий как мышь
такой же как ты

(солнце ли, снег)

ушел в куда что
как все короли
ты читаешь о
а над ним вдали

стонет козодой;

он был широк сердцем
ведь мир не так прост
и дьяволу есть место
и ангелам есть

вот именно, сэр

что будет лучше
что будет хуже
никто сказать не может
не может не может

(никто не знает, нет)

сэм был человек
смеялся во весь рот
и вкалывал как черт
пока не лег в гроб

Спи, дорогой!

Эдвард Эстлин Каммингс

Был он моего возраста. Чем он занимался раньше не знаю. Но с появлением частного бизнеса, он оказался на своем месте. И дело свое он организовал там же, где и прожил всю свою жизнь - на Молдаванке, в самом ее сердце, на Мясоедовской улице, на ее участке от Прохоровской до Болгарской. На углу Прохоровской и Мясоедовской стоял его дом, а чуть наискосок от главного входа в Еврейскую больницу, через дорогу от нее, он и создал свое металлическое производство - фирму "Металлист". Там стоял старый в два этажа типично одесский дом, фронтальная часть его уже развалилась, но в глубине двора сохранился двухэтажный флигель. Перед флигелем этим освободившееся пространство, огороженное с улицы забором, стало основным производственным участком, где кроили и варили металлоизделия в ассортименте, как писал Боря Фельдман в своем проспекте. На втором этаже флигеля был Борин офис. Со двора туда вела деревянная лестница возрастом лет в сто пятьдесят и в соответствующем состоянии. Боря всегда говорил мне, поднимающемуся по этим шатким ступеням: "Осторожнее, профессор, там несколько ступенек, которые лучше перешагивать, не наступая, а Вы нам еще нужны!". Он ждал меня наверху, на открытой веранде, облокотившись на ее перила, и голос его гудел иерихонской трубой, легко перекрывая все пилящее и визжащее производство. Там были все такие ступеньки. И полы играли под ногами тоже, но обои Боря наклеил новые, расположил в маленьких комнатах бухгалтера Розалию Львовну, экономиста-плановика Марка Израилевича Перебийнис, и, в самой крайней по ходу, в конце этих офисных апартаментов, свой кабинет. Там с трудом разместился его рабочий стол, сейф и шкафчик, где Боря держал всякие свои проекты. Сам Боря там тоже с трудом располагался.

Слово «фельд» что-то означает с немецкого, видимо какую-то самую высокую степень армейского совершенства, от фельдфебеля и до фельдмаршала, известно мне и духовное военное звание --- фельдкурат, и среди них незабвенный Отто Кац. Боря был тоже самым-самым, но звание у него было - человек.

Высокий и грузный, весом хорошо за сто килограмм, он с трудом протискивался в любые двери, и когда он перемещался по своему офису, ощутимо напрягались полы и наклонялись вовнутрь стены старого дома. Голос у него был рокочущий бас, и в нем вибрировали чисто певучие одесские интонации. Произносимые слова многократно отражались эхом в многомерной глубине его голоса. (Мы как то шли по Арбату, он впереди, кораблем рассекая людское море, оно расступалось и замыкалось вновь в однородную массу людей уже далеко за Бориным корпусом. Арбатские художники никогда не встречали такой натуры - по Арбату шел библейский пророк, и ничего не меняли джинсы и яркая рубашка навыпуск, пророк был обозначен мощью тела, посадкой львиной головы, плотно-курчавой и рыже-седой бородой. Художники просили его позировать и добавляли - даром! Было это время активности московской "Памяти", и кто-то из толпы, потрясенный явлением пророка, спросил Борю - "Вы не еврей?". Боря остановился, не торопясь повернулся всем корпусом к оставшемуся позади вопрошателю и сказал, голосом своим перекрыв и подавив весь арбатский шум: - "Да, я еврей, а ты кто такой? Подойди сюда - поговорим, я хочу на тебя посмотреть!"). Ему бы в фильмах играть больших пророков Библии - грима вовсе не надо. Одежда не могла изменить этого впечатления, окружающий ландшафт в этом не играл никакой роли и в любой точке пространства - в Одессе, Киеве ли, в Москве или Житомире - вокруг него вырастали библейские холмы Иерусалима. Как жаль, Господи, что не состоялась наша с ним мечта --- прийти в Иерусалим!

К Стене Плача. К уцелевшей подпорной стене второго храма. Прийти и прикоснуться и постоять в тишине … все позабыв, молча и без всяких просьб и слов. … И неважно, блудный или блудящий сын, … здесь все началось … и теперь из этого прикосновения вновь все начнется …

В Московском Кремле, в его Успенском Соборе, висела небольшая 16-го века икона - аналойная. Сюжет был редчайший: Симеон - богоприимец с младенцем Христом на руках. Крупная голова в профиль с львиной гривой рыже-седых волос и в такой же из непокорных и неукротимых волос бороде. Древние евреи не оставили изображений пророков, но на ассирийских рельефах можно увидеть такую же буйную семитскую растительность. В могучих и бережных руках Симеона покоился младенец, надежда мира. Не умиротворение наконец то свершившимся пророчеством, не мягкость любования, но потрясение чудом и страх за дарованное прикосновение к чуду читается в потрясенном лике и глазах святого Симеона. У него очень простое лицо, это Петр, но не Павел, это выражение простой и бесхитростной жизни, безоглядной ослепляющей веры. Это я все говорю о Борисе Фельдмане, может быть они с Симеоном были в кровном родстве, которого уже никто не помнит на земле, и потом, где, интересно, смог найти русский иконописец такую колоритную модель для своего Симеона?

И еще Самсона мне напоминал Боря и вполне очевидным было, что никакой лев устоять бы не смог, да и не бывало в природе такой мощи львов, против Бори, а когда я рассказал ему о похождениях его давнего предка среди филистимлян, он рассмеялся и сказал, что так и живет среди них до сегодня, «- бегают вокруг, сказал он, - маленькие и шустрые и все пытаются откусить от чужого», - Борю донимали всякие местные власти в смысле мзды …

Несколько изделий Боря делал по моим разработкам, так мы и познакомились. Но в металле он делал все: ваял, например, дачные туалетные домики с окошком в форме сердечка на передней стенке (почему и кто это выдумал, но любимы моим народом эти сердечные окошки на дверце сортирного домика). В таком домике из листового металла в пять-шесть миллиметров можно было выдержать осаду и отстреляться. Чем Борис руководствовался такое создавая, не могу себе представить, но товар шел на расхват! Какие-то очистные сооружения и уличные киоски из того же металла. Такой киоск был хорошо защищен против уличного вымогателя и вора --- в нем были узкими бойницами щели окон, полностью забранные арматурным стержнем, чтобы уберечь девушку-продавщицу и ее товар неспокойными ночами на улицах Молдаванки. Он не имел серьезного профессионального образования и в любой новой технологии разбирался на ощупь, но безошибочно, главное же, чувствовал рынок. Что будут и как будут покупать. И хорошо разбирался в людях - пьяниц у него не было и люди неплохо зарабатывали. Борино слово для них было законом. Он любил дело, людей вокруг себя, на своем производстве, новые горизонты. Он напоминал не столько пророка Библии, сколько древнего еврейского племенного вождя. Он хорошо раскрутился и прикупил несколько новых участков, там же на Мясоедовской. И еще Боря купил мою баню. Она в Банном переулке на Комитетской уже давно к этому времени была закрыта. Вот Боря и решил в ней развернуть производство - там было два этажа, очень высокие и просторные залы и Боря уже распланировал, где, что и как расположит. С баней этой ему не повезло. Местные власти имели на нее иные планы и Боре (так мне это он передал) они сказали, что, да, баня таки его законная собственность, но вот земля под баней, это районная собственность, и пусть он берет свою баню и уходит с ней в удобное, но иное место. Борю это, правда, не подкосило.

На углу Прохоровской и Мясоедовской, в глубине двора, в его левом дальнем углу, во втором этаже, была просторная Борина квартира. Я был там всего несколько раз. У Бори была крупная немецкая овчарка, пес, бассет - девочка, три-четыре больших аквариума, какие-то черепахи ползали под ногами в прихожей. Однажды, прилетев из Питера, я рассказал ему об увиденном там, в одной сумасшедшей питерской квартире, раненном орле. Там было еще больше, чем у Бори, животных, но все это в одной малюсенькой комнате, так что орел неподвижно сидел в маленькой загородке (только его глаза, взгляд которых был неуловим, --- глаза эти были в пространствах далеких небес; я попытался в них заглянуть --- это невозможно сделать, даже не презрение читается там, в его глазах, он попросту тебя не видит, он смотрит сквозь, а видит он чистое небо и глубоко внизу застывшее море земли --- свои горы). Боря загорелся лететь сейчас же в Питер, привозить орла. Он был очень одинок и в личной жизни и среди людей. Был малообразован и мало начитан, но если мы говорили о вещах ему незнакомых, всегда живым огоньком освещали его лицо загоревшиеся глаза; он никогда не таил незнания, но всегда просил --- "расскажи", или "дай почитать". Растворенная в крови древняя осторожная мудрость предков рождала всегда интересные вопросы, неожиданные, на путях образованности не могущие лежать вовсе. Он спрашивал - "зачем", там, где у меня лежала исходной базой представлений, незыблемое положение вещей и общепринятый взгляд (при этом Боря переходил на "Вы" и называл меня - "профессор"). Он говорил это просто и наивно - часто это позволяло иначе видеть уже давно и несомненно известное. Он никогда не отрицал, но захватывал своим сомнением меня там, где без него сомнений не возникало. Тогда он переходил доверительно на "ты" и свой взгляд разъяснял в мягких интонациях - "Ну ты понимаешь, вы ученые, знающие люди, а мне надо это попробовать ...", имелось в виду проверить руками и опытом и так убедиться. Верующим человеком он не был, он просто никогда не задумывался над этим.

Есть два состояния веры. Одни и их большинство, верят во что-то в недосягаемой над ними высоте и надеются, что там их услышат, … другие же, совсем немногие, никогда не поднимают в мольбе своих глаз к небу, разве чтобы глянуть на солнце или ночные чистые звезды, как бы зная наверняка, что находятся в средоточии веры, что там, наверху, в большей степени нуждаются в них …

Мне кажется, что Боря никогда всерьез не верил, что мы, ученые, и есть знающие люди …

"Он в Риме был бы ... , в Афинах был бы ... ", а здесь он, если и был, то вопреки всему этому режиму. Он говорил мне и глаза его, всегда улыбающиеся, становились печальны: "Ведь этим падлам ну ничего же не надо, кроме как воровать ...!"

И любил цитировать то ли Маяковского, то ли Бабеля, открывая мне глаза на реальности жизни - «Профессор, снимите очки-велосипед!».

Он успел построить себе новую квартиру, на Дальницкой улице, по правой ее стороне, на углу Степовой, в доме, где располагался наш основной гастроном. Этот дом грозил развалиться, Боря спас его, укрепил фундаменты, создал себе квартиру на двух этажах с внутренней лестницей, а в первом этаже офис, входом со двора. Я успел там у него побывать. Дворовые его соседи здоровались с Борей за пять шагов: они давно утратили надежду на спасение дома.

Он часто болел, давление его донимало, и тогда он шел среди дня к себе домой, немного полежать. И все же смерть его потрясла меня неожиданностью - "Рухнул могучий дуб - ". Он был большой и настоящий. Никогда никем не старался быть --- это величайшая редкость среди нас, людей. Был тем, кем был.

Спи, дорогой!