Дюковская канава

Владимир Каткевич

(авторская версия)

Так укрощали Дюковскую Канаву на заре века.Ее иначе и не воспринимали, даже не Канавкой, а именно Канавой, простите уж за неизбежную достоверность. Это Лебяжья Канавка ласкает слух, проистекая в строгой геометрии классицизма в гармонии и тихости, или вообще стоит послушной лужей, как велено, и в самой уменьшительности понятия "канавка" присутствует декоративность и, я бы сказал, пришибленность, неполноценность что ли. А Дюковская или Балковская Канава, кто помнит, низвергалась в рваную дыру у "пианинки", фабрики музыкальных инструментов, и проваливалась в проран с таким несогласием и зверством, плюясь, фыркая и не помещаясь, что прохожие это бешенство обходили стороной.

Что же касается живой пернатой природы, то лебедей действительно запускали в Дюковские пруды на рубеже семидесятых, предпринимались попытки приобщения балковских трудящихся к красоте и нежности, кажется, пару лебедей прикормили с утками впридачу, но ковырялись они в иле недолго, перед осенним призывом в Советскую Армию пьяная компания скрутила им головы. Тогда на улицах еще не постреливали, городские новости были скучными и обывателей не будоражили, поэтому лебединой охотой возмущались взахлеб все газеты города. Скандал был громким, кто-то из призывников намотал срок.

Истоки Канавы теряются в камышах и мазутных лужах неприметной улицы Заводской на задворках завода Старостина, и лебедей там не помнят. Не гнездовались они и в среднем течении на Бугаевке. Лебедями Бог Бугаевку обделил, а вот коров держали. Буренки щипали травку на крутых, сыпучих склонах бугаевской балки, этот участок называли Водяной Канавой, или рассеянно жевали прилипшие к воде газеты. Назойливые слепни, наловчившиеся раздвигать крыльями шерсть у коров, ввинчивались в шевелюры коровьих хозяев и жалили с обморочным наслаждением. Хозяева рогатых копытных ютились в той же Водяной Канаве метра на два выше уреза воды в туземных хижинах облегченного типа, попадались среди них уставшие от кочевий цыгане, лимитчики и все кому не лень, поселение это в народе окрестили Нахаловкой. В положенный сезон вода на плесах под Нахаловкой цвела, в ряске беспечно квакали лягушки, Канава пованивала болотом, но нахаловцы носы от водоема не воротили, запахи были живыми.

Перед дачей Маразли уже обрисованная в камень Канава озорно ныряла под мостик, затейливая часовня примостилась на нем, мостик вел к проходным пробочного и спичечного производств. Перед Раскидайловской Канава становилась Стиксом и пряталась в гулком сводчатом тоннеле из гладкого мелкопористого ракушняка-казанчика. Кто не боялся крыс отдыхали в тоннеле от жары, остужая ноги, и как утверждают старожилы, в нем поместилась бы полуторка.

Дальше Канава своенравно стремилась к Дюковскому саду, и, потакая ее капризам, замысловато и необъяснимо петляла Балковская улица, бездумно шарахаясь от спуска Новинского и прижимаясь к даче Дмитрия Бенетата, известного на юге скотопромышленника. За дачей Канава снова вплеталась в грубо и выборочно мощенную Балковскую. Повторяя меандры, дергался и пронзительно пищал на виражах трамвай "вэкаэшка", Всероссийской компании электричества, многострадальный тридцатый мотало, как фофан на зыби, он разбрасывал снопы зеленых искр, дребезжал внутренностями, казалось, он рассыпется или опрокинется в Канаву. И хотя в вагоне часть скамеек пустовала , на подножке висели гроздья безбилетников, жадно докуривавших папиросы, как последние в жизни.

Наконец, перед Краснослободской водная артерия ныряла в последний тоннель, чтобы вырваться, разлиться в изнеможении и отдохнуть всласть в буферном пруду, славившимися комарами, в этот пруд то ли по ошибке, то ли из любопытства залетали с моря чайки. Отдохнувшая вода из пруда через оголовок под насыпью железной дороги покидала Балковскую навсегда и убегала к морю.

Балковская - не последняя в городе улица и по грузовой значимости, и по протяженности пути, который улица упорно осиливает, сообщая порт и Хлебную гавань с Товарной станцией, и по неожиданности ландшафтов, впечатления от которых приглушены назойливыми индустриальными пейзажами с гордо и беспорядочно задранными трубами и всяческим пыхтеньем: "пианинка", "соевый", "радиалка", "обойка", "лаки-краски".

Но это хозяйство нагромождено наверху, а Канава все-таки перерезала низинную часть Балковской, зажатую склонами, и сопровождала ее не зря. Если дождило обильно, всерьез, ливневые потоки разгонялись чуть ли не от Портофранковской, сливались, копились и неслись по желобам Раскидайловской и скакали каскадами по ступенькам тротуара вниз, где Канава принимала Раскидайловский приток. С соседних горбатых улиц и улочек тоже обрушивались водопады, вода низвергалась прямо через дворы, расположенные живописными террасами, двор обычно продолжался крышей сарая или туалета, расположенного в нижнем ярусе, вода переливалась по крышам, ручьи несли с собой много грязи, мусора, камней. Со Слободки наступал встречный прилив, потоки сталкивались лоб в лоб посреди Балковской, и можно представить, что там творилось. Канава безропотно принимала напор стихии, спасала обитателей балки от подтопления, окна-хлопушки в кладке обеспечивали перелив куда-то, кажется, в хозфекальный коллектор или еще неведомо куда, в какие-то подземные чрева, полости, карманы.

Периодически Канава все-таки выдыхалась, бетонная подошва ее заиливалась, забивалась глиной, выпадали камни обмуровки, и тогда она переполнялась, затапливая подвалы. Потопы, впрочем, вносили оживление в балковскую жизнь, но в промежутках между паводками проживали в сухости, спасибо Канаве.

Была от Канавы и другая неожиданная польза. В период тропических ураганов с соевого завода, через территорию которого бурно, каскадами скакала Канава, выносило ящики с повидлом, с "пианинки" Канава уворовывала гладкие выдержанные доски. Кое-какой скарб приплывал из Бугаевки, часто табуретки, самовары. Если приносило туфель, то примеряли и ждали парного. Добыча отлавливалась с моста у спуска Перекопской победы крючьями, баграми, а то и сетями с крупными ячейками-режами. За самоварами и другой утварью иногда приходили бугаевские, а из пианинных досок городили голубятни.

Даже в оккупацию Канава дарила людям радость. Когда бомба угодила в резервуары на винно-коньячном, в Канаву хлынули выдержанные винопродукты, старожилы с особенным удовольствием смакуют эту подробность. Винопродукты черпали с опаской, румыны простреливали ведра, так боролись с дармовым пьянством.

Воду в Канаве можно было пить не только с вином, даже карась в ней водился, причем еще в 1976 году, когда обрушился мост на Иванова, рыбу удили на необустроенном участке по Виноградной. В Канаве плескалась детвора, и была она для детей окраины самой что ни на есть речкой детства, другой они не знали, пляжик с "горячкой", что за нефтегаванью, далековато, а она сразу за палисадником журчала, манила, как любая бегущая вода детства.

Дача графа Разумовского (район нынешнего Автовокзала)Что же касается более чистых источников питьевой воды, то такие, разумеется, действовали, платные, и были на примете у извозчиков. Бесконечное линейки, подводы, биндюги грохотали по Балковской, обозы тянулись из порта, и с Товарной с хлебом в мешках, марсельской черепицей, лесом, бочковой селедкой-дунаечкой, другой поклажей. Самый серьезный колодец пять на пять метров держала фрау Мель, ее двухэтажный дом находился в 77-м номере, на его месте сейчас отгороженный частный пустырь. Возницы за копейки поили лошадок и обязательно окатывали водой колеса. Обод колеса обычно был сработан из вязкой волокнистой акации, согнутой в баке на пару с клиньями мастером-каретником из Лилиенталя или Зельда, каретники чаще происходили из немецких колонистов, ступица и спицы точились из более крепких пород, клена или граба. Колеса смачивали, чтоб не рассохлись, потом извозчики храпели под телегами, потом тряслись дальше. Помнят и другие роднички, один бил на горе, где находились конюшни шестого райотдела милиции, тогда конной. Милиция, кстати, знала службу, и в Дюковском парке было не страшно гулять с девушками.

Наверняка, в постоялые и обозные дворы Балковской заглядывал молодой человек в круглых очках, имея свой интерес и удостоверение следователя Раздельнянского угро на низкосортном, цвета хлебной плесени картоне. Следователь интересовался фургоном зеленого цвета и человеком, который этот фургон присвоил. Красавчика, как известно из повести Казачинского, взяли на хате у Старо-Вознесенской дороги, там, где завод "Большевик", но не исключено, что уполномоченный молодой человек посетил и фрау Мель. Юному сыщику было 19 лет от роду, и его, ставшего прототипом героя повести "Зеленый фургон", звали Евгением Петровичем Катаевым.

Вперемежку с телегами гнали по Балковской скот на бойню, этапировали в порт каторжников. Чехов добирался до Сахалина водным путем на пароходе, перевозившем осужденных и, наверняка, ехал на извозчике в порт по Польскому спуску, который в народе называют тоже Канавой. Каторжников же, чтобы не смущать впечатлительную публику клеймом на лбу или кандальным звоном, гнали с Товарной станции на пароход именно по Балковской, и, возможно, они в трюмах и твиндеках парохода вспоминали Дюковский парк, Канаву, синее небо, стрекоз, еще какие-то дорогие мелочи. Так что Балковская была для юга России дорогой слез, чем-то вроде Владимирского тракта.

По Балковской наступали и отступали, пешие и конные, петлюровцы и деникинцы, мавры, зуавы в плиссированных юбках, румыны со швейными машинками за плечами.

Когда немцы заняли беляевскую водокачку, у колодца Мель выставили пост, часовой отстригал квадратики от водяных карточек, на квадратике была написана дневная норма - "2 литра". К Канаве стремились со всех районов города, ковыряли ямки-копанки, вода просачивалась сквозь песок, наполняли ведра, сверху на добытую воду стелили фанерный кружочек, чтоб не расплескать.

При оккупации немцы привезли диковинную пушку, позиции находились в Дюковском саду между прудами, как раз напротив дома № 73, где проживали Минаревские. Пушка была громадной, цвета кофе с молоком. Необычная масть ее позволяла обывателям строить предположения, что орудие прибыло из Африки с армией Майнштейна. Прислуга у пушки тоже была соответствующей, не меньше пятнадцати душ, имелся в штате даже фельдшер, которого называли доктором. Перед пальбой доктор в защитных наушниках обходил дома и советовал открыть окна, жители открывали окна и двери или назло не открывали. Заряд комплектовали из двух половин снаряда и "картуза" с запалом, запал пропихивали в зарядник банником, приспособлением, похожим на швабру. Пушка оглушительно стреляла, откатывалась на рельсах, потом долго лаяли и волновались собаки.

В доме Мель жил дядя Яша Попилевский. На Попилевского донесли, пришли румыны и приказали ему расстегнуть штаны. Дядя Яша предъявил властям мужское хозяйство, как и положено, обрезанное, и вопрос с ним был решен, но женщины двора заступились за дядю Яшу, сказали, что он сифилитик, поносили его известными им словами, и румыны отстали. После войны дядя Яша трудился шланговщиком на нефтебазе и, говорят, отблагодарил горячих заступниц с помощью спасенного хозяйства, соседки на него были не в обиде.

В садике у моста, где ловили самовары, пас коз Швидлер.

- Швидлер, - говорили ему, - почему вы не уезжаете?

- А я старый человек, кому я нужен, - отмахивался Швидлер.

Румыны повесили его на Новом базаре.

По Балковской пролегал последний путь многих и многих, завершающий маршрут, осознанный, неизбежный, путь пока еще живых, и это, пожалуй, самая леденящая душу правда видавшей виды улицы. Молчаливое шествие все еще перед глазами у очевидцев и ранит их память до сих пор.

Гетто находилось в районе нынешней мореходной академии, несли самое дорогое, узелок, ридикюль, шкатулку. В колонны врывались негодяи и отнимали последнее. Особенно свирепствовали Потырманы, целый воровской клан, они жили в трехэтажном доме по Раскидайловской. Мародеров на месте расстреливал румынский конвой.

Вспоминают, что какой-то еврейский мальчик юркнул под свод моста-тоннеля, румыны стреляли в темную дыру наугад, но подросток лег в воду и спасся. Где он сейчас, спасенный Канавой постаревший мальчик, в Хайфе, Сан-Диего, Штутгарте или Гайсине?

Немцы разрешали переходить пути только в охраняемых местах по мосткам, на других участках стреляли без предупреждения, боялись партизан. После ухода оккупантов переходили где попали и стали чаще попадать под поезда. Партизаны, кстати, железку не подрывали ни разу. Один из партизанских связных объявился на слободском хлебозаводе, продукцию которого кушали оккупанты, и приказал натолочь в тесто стекла. Немцы расстреляли всю смену.

В апреле сорок четвертого у колодца Мель поили лошадей казаки генерала Плиева, сапоги мыли в Канаве, сапоги были грязными, город освобождали в распутицу.

Первой воинской частью, разбившей лагерь в Дюковском, был инжбат с электросваркой и другими передвижными хитростями. Инжбатовцы на глазах выгнали из бросовых трамвайных рельс вышку для прыжков в пруд, опробовали ее и потопали дальше делать добрые дела.

Дюковский нравился военным, место не пустовало, вскоре пруды облюбовали сразу две части, обе необычные. Одна часть огласила Балковскую лаем, при овчарках служили усатые солдаты, по большей части степенные, мастеровые, непьющие. Пожилые солдаты освежали в Канаве портянки и кальсоны и натаскивали овчарок бросаться под фанерные танки.

Соседней части нужна была вода для производства водорода из порошка, в этой части служило много женщин. Женщины сушили на растяжках палаток что-то женское, надували водородом аэростаты и, держа их за специальные уши, уводили в сумерках, как больших животных, в сторону порта. Балковские мальчишки говорили, что в корзине поднимают наблюдателя, и он следит, не вынырнет ли перископ немецкой лодки. Аэростатная часть тоже снялась догонять фронт, порошок не горел, и мальчишки потеряли к нему интерес.

- Глянь, рука отрезанная на дне! - пугали друг друга дети войны.

Или нога. На дне Канавы действительно белело гипсовое.

В областной больнице развернули военный госпиталь, а за сгоревшей "суконкой" была целая гора гипсовых повязок, шин, одеревеневших бинтов.

Однажды Балковскую запрудили подводы с гробами, почему-то двухместными. На Стрельбищенском поле, что по Кордонной, обнаружили места массовых захоронений. Там румыны производили расстрелы, и теперь останки везли на Слободское кладбище.

По Балковской водили колонны пленных, строили ТЭЦ, портовый холодильник, ЗОР, судоремонтный завод. Немецкие мастера наладили стыковку звеньев якорных цепей методом ковки.

Пришло время, и военнопленные двинулись по Балковской с развернутыми флагами.

- Уно, ду, тренто! - командовал коробке унтер, но мостовая была разбита колесами гаубиц, выбоины не позволяли чеканить шаг.

Бывшие солдаты Муссолини, конечно же, не пели "Вернись в Сорренто!", горланили что-то маршевое, строевое, этот памятный день был едва ли не самым солнечным в их молодой жизни, Балковская была для них дорогой к свободе, миру. дому. Шли итальянцы, испанцы, еще кто-то, словаки, кажется, мадьяры, всех не разобрать. Подмигивали балковским девчатам, им напоследок всучивали кто сухарик, кто вареную картоху, конвой отворачивался.

За порядком при репатриации от Красного Креста следила жена премьер-министра Черчилля. Ей стало известно, что в лагерях, они находились в районе нынешней площади Толбухина, румыны дерутся с мадьярами, итальянцы с немцами - стенка на стенку.

- Какова численность офицерского корпуса в штабе Одесского военного округа? - спросила мадам Черчилль у молодцеватого капитана с усиками.

- Это военная тайна, - ответил капитан, как положено.

Вскоре каждому офицеру выдали по комплекту лезвий "Жиллет" и по отрезу английского сукна на китель.

- Я китель потом перелицевал и заказал на базаре в Орджо две кепки-аэродрома, - вспоминал полковник Ашот Ишханович Бабаян, он умер в прошлом году.

От пленных остались бараки, где стекла заменяли баночки и бутылки, скрепленные глиной.

На Балковской оживали заводы, оживали вдруг, без раскачки. Возвращалось из Германии мужское население, кто с осколком в пояснице, кто порасторопнее приезжали с канистрами иголок или камешков для зажигалок. Артели инвалидов штамповали пуговицы, конфеты-подушечки, вили шнурки из старой одежды, выстиранной в той же Канаве, варили гуталин. По мостовой Балковской катили подводы на резиновом ходу с надписью "Червоный гужтранс".

По Балковской водили строем курсантов в баню, на месте гетто построили здание экипажа мореходки, проходную подперли якорями. После защиты дипломов выпускники якоря опрокидывали, существовала такая традиция, а салаг с первых курсов заставляли их поднимать.

Осенью по Канаве плыли обертки мороженого, в Дюковском открылась сельскохозяйственная выставка. Построили павильоны, даже китобойный возвели с челюстью кита перед входом, китобойный промысел был составляющей сельского хозяйства, китовую муку скармливали скоту.

Нечасто на Балковскую забредали моряки в пестрых рубашках навыпуск с нарисованными на них пальмами и попугаями. В кинотеатре "Мир" на улице Перекопской победы шла "Белая акация", городские куранты научились играть мелодию Дунаевского.

В шестидесятые жили на пороге перемен. Газеты печатали снимки макета будущего жилмассива на Жеваховой горе. Балковские жители ходили к универмагу поглядеть на первую в городе высотную гостиницу "Черное море".

Реконструкция улицы Фрунзе началась тоже в шестидесятые. Улицу спрямили, где это было возможно, возвели многоэтажки с универсамом, магазином для молодоженов, тогда почему-то модно было открывать магазины и салоны для молодоженов, я даже покупал в этом магазине по чужому пригласительному болгарский шампунь, и, самое главное, упрятали Канаву под землю, она по-настоящему стала Стиксом почти на всем протяжении. Проект подземных коммуникаций разработал "Укрюжкоммунстрой", преобразования планировали осуществить в три этапа, удалось завершить только первый, и то неполностью, с хвостами, и, слава Богу, что хоть это успели. Метростроевцы прорыли штреки, поместили в них коллекторы глубокого заложения, один такой коллектор начинается в горсаду, есть там бетонный круг, на который любят садиться голуби, коллектор пронзает толщу земли и выходит к подземной теперь Канаве. Если уж говорить о достижениях прежней власти, то эта дорогостоящая работа один из главных ее успехов и по значению для города, и по масштабам строительства, реконструкция Фрунзе может, пожалуй, сравниться лишь с возведением волноломов "Черноморгидростроем". Что бы там ни говорили, а Балковскую перестало затапливать. Правда, колет глаза незавершенный участок по Виноградной рядом с отчим домом Исаака Бабеля, освоить Водяную Канаву поручили заводу "Кинап", но это все равно что поручить важное дело почившему.

По середине Балковской иногда курсирует трамвай, все тот же тридцатый. Когда проезд был бесплатным, тридцатый появлялся в единственном числе и составе, один переполненный вагон на маршруте, сейчас, говорят, больше. На Балковской шуршание шин накатывает волнами, в четыре ряда несутся стада машин, разномастных, чаще чужих, иногда прошмыгнет застенчивым призраком частный автобус 192-го маршрута, латаный-перелатаный. Водитель одной рукой дергает похожий на костыль рычаг, открывая единственную дверь, другую ладонь подставляет для мелочи. Потерянное назначение этого "фердинанда" подвозить доярок к ферме и назад.

Видел на Балковской фаэтон, в фаэтоне сидел цыган с наушниками плэйера. Что это, возрождение любительского извоза или причуды новых цыган? Лошади процокали мимо рухнувшего дома № 97 к пустырю Мель, прохожие оборачивались, долго не могли успокоиться собаки.

Вокруг последней городской катастрофы, имевшей место в восемьдесят девятом номере, было много кривотолков, особенно среди балковских жильцов, некоторые версии заслуживают внимания хотя бы нестандартностью мышления.

Согласно одной, непоправимый вред дому причинил частник, купивший подвал, где сваривали, стучали, тюкали, жужжали, создавая вибрацию и колебания стен и простенков. Версия имела некоторый резонанс. Согласно другой, во всем винят одинокий тридцатый, который, дескать, расшатал секции коллектора подземной Канавы, и через щели вода просочилась в подвалы.

Сведений о вредительстве и диверсиях пока не поступало, не те времена.

- Вода в подвале стояла всегда, - признался Валерий Иванович Волошин, отдавший пятьдесят лет горканализации и работающий в этой службе по сей день. - У нас в подвале 97-го дома была бытовка. А коллекторы состыкованы как положено, на совесть.

И трамвай, кстати, идет не над коллектором, коллектор пролегает ближе к Дюковскому на той линии, где текла Канава.

Дворники же упорно настаивают на трамвайной версии.

- Вода в подвалах стоит? - спрашиваю у дворников.

- А куда ж ей деться? Сейчас кому-то что-то надо?

Женщин трое, крепких еще, не старых, красные жилеты, метлы, совки, одна дама слегка выпивши, стоят на углу Балковской и Раскидайловской. Через дорогу на глубине шести метров течет подземная Канава, которую мы никогда не увидим и не услышим, по ней уплывают наши воспоминания к морю. За островной крепостью бомжи моют в источнике бутылки.

- С Канавой разве лучше было? - спрашиваю.

- Так мы ж ее видели...

Одна из них, Оксана, ребенком порезала ногу до кости. Мне подумалось, что дело здесь не в Канаве, просто им еще хочется дождаться Жизни, понятной, доступной, неплохо бы неутомимого мужика под боком, такого, как дядя Яша Попилевский.

В выселенном обломке дома 89 зажгли свет.

- Дом сейчас еще трещит? - спрашиваю.

- Как будто вы не знаете, что сейчас...