Воспоминания ...

Семен Кушнир

Более всего трудно удержать в памяти детство. И не только потому, что это самое давнее время, а потому, что только с высоты теперешнего опыта жизни, пережив, переплакав, перестрадав, испытав истинные чувства радости и любви, познав муки и ощутив счастье, ты узнал цену жизни и с этой мерой можешь смело и прямо заглянуть в свое далекое прошлое, в детство, которое именно в силу детства, не мог тогда постичь до конца. Так пусть же теперь, пока еще вспоминаются те далекие времена в их мелочах и подробностях, воспоминания мои останутся на бумаге, чтобы потом, когда осыплется память, не забылись самые удивительные, безмятежные и радужные годы моего детства, моей Одессы.

Мои родители… Их уже давно нет…Память сохранила не только их лица, походку, улыбку, манеру читать или говорить, движения рук, выражение глаз, голос, но и их ощущения жизни, интонации переживаний, радости, огорчений, душевной боли, эмоционального взлета, приподнятости, настроений. Они оставили мне колебания своих сердец и мое сердце вот уже 70 лет бьется с ними в унисон.

Начну с того, что папина семья была, как сказали бы теперь, многодетной, но в отличие от «теперишних» многодетных матерей, рожающих по случаю и расчету, моя бабушка, рожала потому, что могла это себе позволить. А позволила она себе девятерых детей, младшими из которых были сыновья - мой папа Михаил и его братья Иосиф и Семен.

Дедушка жил в Одессе, как и его предки, на ул. Разумовского, в районе Молдаванки и был мастером по изготовлению военных форменных головных уборов. Он имел свою мастерскую по их изготовлению головных уборов (летних, зимних, походных, парадных и т.д.) для 9-го Одесского, генерала Елавайского, казачьего полка. Папа рассказывал, как во время погрома в Одессе дедушкину семью спрятали у себя русские соседи, выставив в окна иконы, чтобы было видно, что тут живут русские.

Вот случай, рассказанный папой. Пьяный казак, забрел на Молдаванку, где кроме всего прочего, жил цвет Одесских налетчиков и биндюжников – грузчиков, дюжих мужиков - и стал выкрикивать вечно живое "Бей жидов".

Достав шашку и размахивая ею, он направился к старому портному, обшивавшему бедноту от Сухого лимана до Пересыпи, что очень не понравилось молдаванским. У казака забрали шашку и немного побили. Когда об этом узнали в казармах 9-го, генерала Елавайского, полка, с десяток казаков, похватав оружие и оседлав коней, помчались мстить за товарища. Молдаванские организовали самооборону, в которой участвовал и мой дед, и вышли навстречу казакам. Молдаванских было много. Биндюжники с полотенцами на шее, чтобы во время драки не потеть, оказались не «шле мазл».

Возникло противостояние. Тогда по приказу генерала Елавайского казаки окружили своих "мятежных" товарищей и отвели их под арестом в казармы (там раньше располагается пехотное училище, а теперь, как я видел, его уже нет). Зачинщика судили.

Работал мой дед один и кормил всю семью. Раз в неделю он давал бабушке рубль и она шла на "Привоз" закупать продукты. Через пару часов дедушка посылал ей на встречу младших сыновей, Мишу и Сёму - "Идите помогите маме тащить кошёлки". Это-то на рубль! Что тут сказать?! Дедушка, со слов папы, был очень прогрессивным по тому времени человеком, увлеченно читал, выписывал много газет и журналов. Его сестры уехали еще до революции в Америку и дед ездил к ним в гости, привезя оттуда диковинную вещь – граммофон. Бабушка умерла рано (папе было тогда девять лет), оставив дом на старшую сестру Берту, так и не вышедшую никогда замуж. Наверное, с таким хозяйством это было непросто.

По папиной линии все предки восходят к Одессе, когда еще на её месте была турецкая крепость Хаджибей. Папа как-то сказал: "Сеня, ты не знаешь имя нашего Дюка?!? Тебе не стыдно?". Мне стало стыдно и я выучил имя нашего Дюка так, что помню его до сих пор. Звали его Арман Эммануил дю Плесси Септамани дюк де Ришелье.

Когда из Хаджибея бежали турки, то забирали с собой уговорами, посулами и даже силой все население крепости: малороссов - украинцев, московитов - русских, арнаутов – албанцев, бессарабов – молдаван, евреев – а их и тогда так называли. Так вот мой прадед дал туркам большую взятку, чтобы остаться в Одессе.

Прадеда моего звали Михаилом, а деда – Семеном. Папу моего тоже назвали Мишей, меня Семеном – так и ведется у нас в роду. Мой сын тоже Миша – Михаил Семенович Кушнир. Я много унаследовал от папы и очень горд этим. Это не деньги и не драгоценности. Это одесский говор, от которого папа не мог избавиться до конца своих дней и передал мне. С тех времен у меня сохранились реликвии, передающиеся по наследству. Оно не маленькое: знаменитые карманные часы, подаренные моему деду еще его отцом на свадьбу. На циферблате - римские цифры, а сверху, когда ввели в обиход цифры арабские, дед надписал их чернилами, не выцветшими до сих пор. Их так часто доставали из кармана, что серебро задней крышки протерлось. Зато хорошо сохранилась монограмма на крышке передней: буквы С и К – Семен Кушнир – это мой дед. Теперь эти часы принадлежат моему сыну - Кушниру Михаилу Семёновичу.

Сохранился пригласительный билет на свадебное торжество моих бабушки и дедушки (чему восхитился консул посольства Израиля в Москве при нашем оформлении на ПМЖ) и подсвечников, стоявших под хупой во время их бракосочетания, которые зажигал раввин Бродской синагоги.

В первые годы Советской власти папа со своим братом Осипом стали одними из первых милиционеров в Одессе, о чем в Одесском музее есть соответствующие документы, найденные сыном папиного брата, Борисом Кушниром. Известность приобрел Борис как медальер. Его работы можно встретить на постоянных экспозициях в музеях восьми стран мира, в том числе и в Ватикане (памятная медаль к юбилею папы Римского), за что Боря получил благодарственное письмо папской Курии по поручению самого Папы Римского.

Будучи милиционером, папа охранял на сцене Одесского оперного театра Троцкого во время его выступления. Потом папа окончил курсы милиции в Балте, поступил в Одесскую полковую школу, где учился 5 лет. Чем он занимался в школе? – ловил бандитов в степях, в том числе и знаменитого Мишку Япончика.

Папе тяжело было ходить на пляж и мы с ним с утра отправлялись на Приморский бульвар. Усевшись на удобной бульварной скамье, папа рассказывал про Одессу своей молодости, поэтому-то я знаю старую Одессу по старым названиям улиц и возврат старых их названий прошел для меня незаметно: уже тогда улицу К.Маркса я называл Екатерининской, а Красной Армии – Преображенской. Говорили мы с папой на одном языке и в прямом и в переносном смысле.

Посидев пару часов на Приморском бульваре, папа посылал меня за пирожками с горохом и одесским виноградом "корабр", – сладким овально-выпуклым, опало-изумрудного цвета, крупным с двумя семечками в середине. взрощенный на виноградниках Королино-Бугазской косы.

Многое мне рассказывал папа…Вот мы прошли мимо магазина на Дерибасовской. Оказалось, что и до революции здесь был книжный магазин и папа работал в нем продавцом. "Однажды", - рассказывает папа, - "Заходит высокий рослый человек и низковатым несколько утробным голосом спрашивает: "А есть ли у Вас в продаже книжки Маяковского?". "Есть", - отвечает папа-продавец. "Значит Вы не умеете их продавать. Я – Маяковский! Выносите книжки мои на улицу". Вынесли столик и Маяковский зычным голосом стал вещать на всю Дерибасовскую проходящей публике: «Я - поэт революции Маяковский» и читать свои стихи. Книжки мгновенно раскупили – каждому хотелось получить стихи из рук того самого Маяковского. Продав книжки, Владимир Владимирович сказал папе: "Вот как надо торговать!". Встречался папа с Серафимовичем, с Валентином Катаевым, с Юрием Олешей, Эдуардом Багрицким.

А вот уж совсем необыкновенная история. Идем мы с папой вдоль аллеи от остановки 5-го трамвая к морю в Аркадии. По краям аллеи вдоль цветника стоят скамейки. На одной из них сидит старичок. Идем мимо. Папа говорит: "Знаешь, Сеня, там, на скамейке, по-моему, сидит бывший хозяин издательства Козман, у которого я работал мальчиком".

Нужно сказать, что папа, 1899 г. Рождения, пошел работать с 11 лет мальчиком к знаменитому Одесскому издателю Козману. Ну, чем занимались мальчики? Папа гулял на улице с хозяйским ребенком, годовалой Олечкой, бегал по магазинам за продуктами, выполнял разные мелкие поручения, среди которых - отправлять газеты в киоски, на что папе выдавалось 5 копеек на извозчика. Само собой папа разносил газеты пешком, экономя 5 копеек, что для него было большими деньгами. На 1 копейку можно было купить целый пакет обрезков от торта в кондитерском. Позже папе доверили быть продавцом в книжном магазине издательства.

Наверное, с тех пор папа на всю жизнь полюбил книги. До последних своих дней много читал. В свое время собрал огромную библиотеку – книги, статьи, критику, посвященные Чехову, которого очень любил. Вообще папа очень любил Литературу, что передалось и мне.

В одно из посещений папой Одессы к нему подсел почтенный старичок. Разговорились. Он оказался бывшим врачом. "Жаль", - сказал он, - "У меня осталась старинная медицинская энциклопедия, хотелось бы передать в хорошие руки". Папа сказал, что я учусь в медицинском институте. Старичок упросил папу забрать книги. Думаю, старичок-коллега был бы доволен, узнав, что все семнадцать томов "Реальной энциклопедии практической медицины" под редакцией приват-доцента Петербургской Военно-медицинской академии Блуменау стоят у меня дома на самом видном месте. Теперь она храниться в библиотеке Тверского государственного медицинского университета, где я много лет возглавлял кафедру педиатрии. Издавалась энциклопедия в Лейпциге с 1902 года. В 1917 году её издание, естественно, прекратилось на 17-ом томе.

Итак…"Слушай, Сеня, там на скамейке кажется сидит мой бывший хозяин Козман". Подходим садимся рядом со стариком: лицо старое, но привлекательное, с кустистыми бровями, семитским носом, с бородкой. Сколько лет ему было тогда, если папе было около шестидесяти?!

Дальше диалог. "Простите, вы не Козман Самуил Юрьевич?" Старик поворачивает голову и смотрит на папу. Вначале с любопытством, потом внимательно, а затем пристально. Проходит минута, две, три… И вдруг глаза старика нет не просветлели, а вспыхнули как-то – "Мишенька…" – прошептали, словно выдохнули бесцветные стариковские губы. Голова старика закивала – вот, ведь, сколько лет прошло… "Мишенька, Мишенька" всё причитал старик, как-то жалко и будто виновато улыбаясь - дескать, вот столько лет прошло, а только свиделись. Они обнялись и расплакались, насколько это возможно в 60-летнем возрасте, когда слез уже почти нет и в 90, когда их уже нет совсем. Но что делалось на душе этих двух людей, не видевшихся целую жизнь! Потом мы были у Юрия Самойловича дома в гостях и нас принимала дочь его Олечка – та, которую папа возил в коляске, работая мальчиком.

Многому я научился у папы. Прямой и искренний, с искрометным одесским юмором, мягкий и добрый, нежный с детьми. Я многое взял от него и как мужчина, и как человек. В каждом моём поступке я мысленно призываю его, когда в советчики, когда в соратники, а когда и в судьи.

Помню послевоенный голод. Вечером шли к маме и просили кушать. И мама придумывала, как она говорила «удивительно вкусную еду» Сбрызгивала водой черные сухари, добавляла каплю подсолнечного масла и солила. До сих пор люблю этот «десерт». Помню магазин (ул. Островидова, угол ул.Л.Толстого – струганные тяжелые от сырости полки с черным хлебом и банками с красным нарисованным крабом на белой наклейке. Крабов не ели – было дорого.

Игрушки делали сами как и елочные. Девочки сами шили куклы. Мы делали цилиндрик из картона, рисовали на каждой стороне личико, внутрь клали шарик и с обеих сторон заклеивали цилиндрик марлей. Вот ванька-встанька и готов. Клади в узкую коробочку и переваливай ваньку-встаньку. Ножичком вырезали мы из прутика клена тросточки. Постучишь по коре колодочкой ножа, кожа отстает от дерева и можно её сдвигая сделать фонарик, вырезать шахматную доску или спираль.

Был "телефон" из коробочек от зубного порошка "Мятный" и нитки, было колесо от бочки, поддерживаемое в движении проволочной петлей. Вершиной всему был самокат. Это был не только самокат, но и самодел, так как делали мы его сами – две перпендикулярно установленные доски, в нижнюю вставлялись два подшипника и все – самокат готов.

Закон существовавших тогда дворов. Вынесешь хлеб или яблоко и первый, кто увидел тебя, кричит "сорок два" – отдавай половину. Можешь первым крикнуть "сорок три" - и никто не попросит, но этим правом табу никто не пользовался.

Одно время стали увлекаться самопалами – доставали медную трубку, один конец закрывали наглухо, начиняли её головками спичек и поджигали запал и стреляли. Или брали старый ключ со стержнем–трубочкой, набивали спичечной серой вставляли туда гвоздь и ударяли шляпкой гвоздя о стену – раздавался выстрел, а гвоздь, чтобы не потерять привязывали к кольцу ключа.

Во дворе дома на Чичерина, где жили мои двоюродные братья Борис и Сеня - свалка кинопроката и мы через забор проволочным крючком достаем всякие интересные детали кинаппаратов. Во дворе красного кирпича гараж с постоянно ремонтируемой полуторкой. Здесь тоже можно поживиться гайками, болтами, иногда и старым вышедшим из строя радиатором, который мы сдаем в «утильсырье», получаем один рубль, на который весь двор ест пряники похожие не гантельки или крупные семечки "конский зуб", купленные на Новом рынке.

Маленьким, засыпая, смотрю в окно, горят ли фонари. Думалось, если не горят, значит началась война. Что-то подспудное сохранилось до сих пор – люблю яркий свет – он вносит успокоение и уверенность.

На Соборной площади можно было купить бутылку холодного лимонада или крем-соды, хранящихся в бочке со льдом, пересыпанном опилками, которые мы почему-то называли словом «тырса». Что такое «тырса» до сих пор не знаю

Первый телевизор у нас был "Львов-2" – маленький ящичек. Папа называл его "духовкой" и действительно он чем-то напоминал электрическую духовку, в которой папа делал гренки для горохового супа и пек пироги, а я любил разогревать пирожки с горохом. Смотреть телевизор собирался весь двор. Разрешения спрашивали только первые гости, а остальные заходили уже так, не спросясь, со своими табуретками и стульями – "Муся Михайловна, здравствуйте, Ви не отодвините голову – Ви мешаете". Вспоминаю, как в город прибыли новые автобусы – длинные, красные с автоматически открывающимися дверями. Как тогда говорили "с электрическими дверями". Для меня электричество почему-то было связано с "синей лампой" – лампой Минина, которой грела нас мама при насморке, а при кашле, к слову сказать, всегда делала согревающий компресс – никаких таблеток! Ничего, выздоравливали. Наверное, как говорила тетя Феля, было лишнее здоровье. В одно из воскресений мы с мамой пошли покататься на новом автобусе и я все ждал, когда же при открытии или закрытии дверей где-нибудь загорится синяя лампочка.

Фильмоскоп был, как тогда говорили, ручной – металлическая коробочка, внутрь которой вставлялась катушка с диафильмом. С одной стороны был окуляр, а с другой маленькое матовое стекло. Париложи к окуляру глаз, повернись матовым стеклом к окну, крути ручку катушки и смотри диафильм. И вот свершилось и у меня в руках фильмоскоп и диафильм, данный в нагрузку - про свиноводческую ферму, но я смотрю его с удовольствием. На стене выпрошенная у мамы простыня. За стульями зрителей (иногда и взрослых) стол, а на нём сделанный нами киноаппарат. Сделан он так: из фильмоскопа вынуто матовое стекло. Внутрь коробки из-под обуви вставлена настольная лампа "грибок", но без шляпки. Коробка закрыта крышкой, а в месте, где изнутри прилегает лампочка, вырезана дырка, к которой с внешней стороны приставлено окошко фильмоскопа. На стене идет кинофильм.

Мне 13 лет, которые отметили дома очень празднично: бармицве - день моего совершеннолетия - готовили обед, звали гостей, дарили подарки.

Сверив грузы трюмные по весу,
Отбивая склянками часы,
Утро поднимается в Одессу
По ступеням мокрым от росы.

Парусник прощается со мглою,
Стаю скумбрии поймала сеть,
Так портальный вымахнул стрелою,
Что рискует облако задеть.

Утро с новой славой за плечами
Медленно к Бульвару поднялось.
Вот оно запуталось лучами
В темной бронзе Пушкинских волос.

Может, в это самое мгновенье
Стал рассвет похож на вдохновенье.

В. Бершадский

Офелия семеновна – мама В.Бершадского. Её муж был провизор – Борис Натанович, тихий с ироничной искрой в глазах, теплой улыбкой и бесконечным ангельским спокойствием, в противоположность Феле – доброй ворчунье. Обедаем. Феля подала всем, Борису Натановичу, маме и мне, борщ – как она готовила не готовил никто и никогда. Сидим, едим. Феля ворчит, что "Привоз" дорогой, что её обманули в трамвае, что жара, что болят косточки на ногах и она вынуждена ходить по улице в тапках, что вода в кране теплая. Мама пытается её успокоить, мол, обойдемся без мяса, что в трамвае не надо передавать деньги, что на "Привоз" может сходить Сеня. Феля объясняет, что ни я, ни мама не умеют покупать. Что "фрукту надо брать горелую", то есть перезрелую, а значит сочную, что деньги она не передавала, а ей просто неправильно дали сдачу, что в магазин она должна ходить сама – нам дадут вчерашний хлеб.

Феля выходит за чем-то на кухню. Мама обращается к Борису Натановичу: "Феля так волнуется по пустякам. А Вы, Борис Натанович, просто молодец, позавидуешь Вашему спокойствию. Как Вам это удается?". Борис Натанович:" Что Вам сказать Муся? Я спокоен, потому что не имею времени нервничать. Поэтому Вы успокаивали Фелю, а я ел борщ. Вы хотите, чтобы я ел холодный борщ? Так я холодного борща не хочу".

Как я уже говорил, Борис Натанович был провизор и Феля по этому поводу считала себя большим специалистом. В её доме собиралось летом иногда несколько детей -родственников, приехавших в Одессу. Дети есть дети - перекупались, переели фруктов и мороженого и начиналось: у кого живот болит, у кого голова, у кого температура. Утром Феля собрала всех "больных" и стала раздавать лекарство, согласно возраста – кому четвертинку таблетки, кому половинку. Остальное она стряхивала себе в руку и забрасывала себе в рот. Мама с удивлением как-то спросила: "Феля, зачем же ты пьешь эти таблетки?", на что последовал ответ, - "А! Лишнее здоровье никому не помешает…".

Улицы Одессы тенисты, потому что деревья здесь выше фонарей: платаны, постоянно сбрасывающие кору и названные за это бесстыдницами стоят голые с пегими стволами, гладкие, могучие, широкие. Их высокие кроны нависают над трех-четырёх этажными домами дореволюционной постройки с кориатидами, атлантами, амурами и психеями, но главное их украшение – это огромные, как комната, балконы, нередко увитые виноградными лозами. Особенно платаны хороши возле Пале-Рояля, раскинувшего свои цветники, софоры, лужайки с фонтаном - лягушка поливает трех склоненных к ней девочек - от знаменитого Одесского оперного театра к началу Приморского бульвара, как раз к тому месту, где стоит скульптура Лаокоона перед историческим музеем.

Приморский бульвар изящен, как и вся старая Одесса. В те годы он невелик. С одной стороны он замыкался Воронцовским дворцом, углом выходящим к бульвару, словно корабельный нос форштевнем врывающийся в Одесский залив - монументальное здание с высокими венецианскими окнами и парадным входом, охраняемым каменными львами. Асфальт перед дворцом черен из-за падающих ягод черной шелковицы.

С другой стороны бульвар выходит к белоснежному парящему утонченного вкуса зданию бывшей городской думы с колоннами белого мрамора. На фронтоне часы, каждые пятнадцать минут отбивающие, а вернее играющие, мелодию из оперетты Исаака Дунаевского "Белая акация". У меня есть видеофильм с этой опереттой в составе первого её исполнения с Михаилом Водяным, Ириной Ивановой и Екатериной Дембской. В этом составе я смотрел оперетту неоднократно с родителями. Тем приятнее и трогательней было, когда мне подарил этот видеофильм славный и милый человек. Просматривая оперетту очередной раз, я с радостью вспоминаю этого человека, тонко принимающего и понимающего Одессу, город с душой и сердцем.

Здесь же памятник Пушкину с надписью "Пушкину А.С. Граждане Одессы" и чашами с четырех его сторон, в которые льется вода, как и стихи его льются в сердца наши

В центре Приморского бульвара знаменитая Потемкинская лестница и памятник Ришелье.

В январе на Приморском бульваре весна.
Освещенные солнцем, спят голуби в нишах,
Под платанами снега ещё седина,
Но уже черепица просохла на крышах.

И пространство морского залива синей:
Так взлетают барашки, так волны игривы,
Буд-то мчится Нептун на четверке коней,
Буд-то по ветру стрелятся белые гривы.

Век назад, когда порт поднимал паруса,
Здесь у Черного моря, вдали от столицы,
До рассвета подслушивал волн голоса
И слагал из них ямбы поэт смуглолицый.

Грохот бомб и воздушной тревоги басы,
И шаги оккупации – все тут знакомо.
Но советская власть городские часы
Завела над колоннами зданья обкома.

Старй памятник. В чашах расплавленный лед.
Скоро вылетит ласточка в первый полет.

В.Бершадский

Возле оперного театра растут японские софоры - маленькие, как из бонсая, приплюснутые акации с узловато закрученными толстыми короткими ветвями. Пройди по Ланжероновской к городскому саду, где раньше можно было увидеть огромный в три-четыре обхвата канадский кедр, со скамейкой между выпирающими из-под земли корнями-змеями. Здесь папа, ещё будучи молодым человеком, назначал свидания с приятелями и девушками.

Жизнь у тети Фели действительно была большая. По папиному расчету Феле было не то сто не то сто два года, что соответствовало, на мой взгляд, истине, как говорится более менее, хотя Феля считала, что она моложе и ей не то девяносто шесть, не то девяносто восемь лет. Она закончила гимназию, в которой в разные годы учились Валентин Катаев и Юрий Олеша. Дважды на «пурим» она получала первый приз: за костюм русалки – целый месяц Феля ездила к пересыпьским рыбакам и собирала крупную рыбью чешую, которой и обшила платье, и за костюм кондуктора, когда платье было расшито трамвайными билетами.

Витя, сын Фели, рано стал писать стихи, занимаясь в литературном кружке Михаила Аркадьевича Светлова. Перед войной он, Витя, закончил литературный институт им. М.Горького и ушел в 41-ом на фронт военным корреспондентом. После войны стал жить в Москве. На его глазах исчезали в лагерях друзья и братья по перу. Прожив во вселенском страхе до 53-го года, в период "реабилитанса" наступила разрядка – страх выполз наружу в под видом острого психоза – "Враги, враги, везде враги", - кричал он, пытаясь выбросится из окна или зарезаться бритвой – я видел на груди шрамы от порезов.

Феля прилетела в Москву в больницу, куда был помещен Витя и выходила его, с врачами вместе. После этого он переехал в Одессу, которая дала ему силу и поэзию. Уж если Одесса кого-нибуди приняла, так она раскроет ему свою необыкновенную душу, подарив свое сокровенное, отдав накопленную у солнца и моря нежность и любовь. Я часто перечитываю его стихи – в них щедрая красота южной природы, неизъяснимая красота любимой женщины, вечная романтика моря встают за каждой его строкой. "А море синее такое, хоть в авторучку набирай. Потом пиши поэму морем, пиши и радостью и горем и легкой нежностью пиши…", - писал Витя.

Я любил бывать в гостях у него на даче литераторов в Аркадии, слушал его стихи – он говорил заменяя букву "л" на "в".

Да что такое вдохновенье?!.
Душа полета? Нетерпенье?
И завтра ты стихи напишешь –
Спокойное перо возьмёшь.

Но шума крыльев не услышишь
И высоты не наберёшь.

В.Бершадский

В гостях у Вити я встречался с Сергеем Михалковым, Степаном Щипачевым, Александром Уваровым. Дом всегда был полон людей – каких-то знакомых, соседей, соседских и своих детей, коллег по работе. Всем было тепло, уютно и улыбчиво. Пишущую машинку Витя всегда носил с собой, как врач стетоскоп. Зовут к столу и Витя идет с машинкой.

Все в доме крутилось вокруг Вали, Валентины Мариной, жены Вити – полной красавицы, кулинарки и заботливой мамы. Для всех у нее было приятное слово, улыбка, горсть ягод или кусок пирога. Она знала, кто любит сидеть у вентилятора, а кто в кресле под вьюнком, кто любит оладьи из кабачков, а кто брынзу с маслинами. Между прочим, она была кандидатом биологических наук, преподавала в медицинском институте и работала старшим научным сотрудником в НИИ биологии, что находится напротив дома Фели на Большой Арнаутской угол Французского бульвара.

Умер Витя молодым, в 56 лет, спокойно и тихо на даче за своей неизменной машинкой. Ещё утром Валя принесла его новую, только что изданную, книгу "Пятое время года". Еще утром Витя распорядился, кому отправить авторские экземпляры. Один из них предназначался мне. Я открыл её и прочитал "Дорогому Сене Кушниру – моему брату и другу, хорошему парню с поэтической душой. г.Одесса".

Умер мой друг. На поминках выпили,
Из поллитровок все пробки выбили,
И на столе у подоконника
Стопку поставили для покойника.

Дни его были не все счастливыми,
Все мы бываем порой строптивыми.
Только мой друг был стоптив до честности,
Нежен с товарищами до резкости.

Если б побольше к нему внимания,
Разве в посмертном он был издании?
Столики сдвинув крестом над завистью,
Личные счеты списав за давностью,

В дымной шашлычной в тирадах памятных
Мы воздвигали незримый памятник…

В.Бершадский

Бывая в Одессе, в Аркадии, я всегда смотрю на тропинку, которая вела к Витиной даче. Для меня он не умер. Он живет в своих стихах о моем любимом городе Одессе. У меня есть все его сборники и я перечитываю их по несколько раз в год, когда хочется отстраниться от будней и окунуться с головой в морскую глубину Витиной поэзии.

В первый приезд в Одессу папа повел меня к брату Иосифу - Осипу, как его называли в семье, полностью парализованному, лежащему без движения уже много лет. Дети Осипа, Боря и Сеня, его брили, жена Роза кормила с ложечки. Это с Осипом папа пошел в 17-ом году работать в милицию, это с ним заканчивал пехотную школу и воевал 5 лет в ЧОНе (частях особого назначения) – гоняясь за бандами в Одесских степях.

Я увидел лежащего на спине нестарого мужчину с красивым, но амимичным лицом, очень похожего на Борю. Папа поцеловал его, о чем-то спросил, но Осип не мог даже мигнуть. Папа сказал:" Вот, Осип, это мой сын Сеня". "Сеня", - обратился папа ко мне, - " Подойди к дяде Осипу". Я подошел и поцеловал Осипа в щеку. Осип лежал неподвижно и лишь из глаз его по чуть заросшим седоватой щетиной щекам медленно скатывались слёзы. Больше я его не видел. В тот же год его не стало.

Папа водил меня к горе, которую все в Одессе знают как "Чумка". В конце прошлого века в Одессе вспыхнула чума. Занесли её корабельные крысы. Теперь на канатах (швартовах), идущих от корабля к причалу можно видеть заслон от крыс в виде металлического кулька, раструбом направленного к кораблю, чтобы грызуны по канату не перебрались на берег. Такая защита от крыс была "разработана" еще у пиратов.

Во время чумы специальные отряды санитаров ходили по домам и баграми стаскивали умерших в телеги, отвозили за город и захоранивали в большой специально выкопанной яме. Стаскивали, в чем нашли. Под страхом смерт предписывалось хоронить вместе с драгоценностями и ценными вещами, находящимися рядом с покойником. А поскольку чума не разбиралась кто бедный, а кто богатый, то в яме, над которой насыпали холм, и до сих пор лежат огромные. Говорят, что правительства многих стран давало Одессе огромную компенсацию за разрешение произвести раскопки "Чумки", но получали отказ. И правильно – чумные бактерии живут более двух тысяч лет, сохраняя свою страшную способность опустошать целые континенты. Недаром в каждом портовом городе можно найти противочумную станцию. А "чумка" поросла деревьями. Теперь это рядом с вокзалом и многие даже не подозревают, что это страшный памятник черной чумы.

В начале 1910 году произошло несколько важных событий. Во-первых в этом году родилась моя мама, во-вторых прилетала комета Галлея и, в-третьих при расширении Одесского морского порта был поднят со дна фрегат "Тигр". Кстати папа так красочно описывал комету Галлея, при летающую к нам каждые 75 лет, что я вожделенно ждал её очередного прилета. Дождался, но видна она была в Южном полушарии. Она думает, что я смогу её ждать еще 75 лет.

С английского фрегата «Тигр», который потопила береговая батарея во время русско-турецкой войны, была снята пушка и вместе с лафетом поставлена на Приморском бульваре. Все, что было на фрегате, было продано с аукциона. Пушка деду не досталась и он купил раковину, принадлежавшую, по-видимому какому-то морскому офицеру, может даже и капитану, так как такие раковины водятся только в далеких морях. Эта раковина уже более 100 лет в нашей семье.

Как сейчас вижу маленький одесский дворик, где жила сестра моей бабушки – Маня Гефон. Сидят соседи на вынесенных табуретках, в тапочках и свободных бесформенных летних платьях. Они жалуются на невыносимую в этом году жару, цены на привозе, поднявшиеся из-за большого числа приезжих, и пьют газированную воду из сифонов, которую они называют "сельтерской". Они угощают друг друга только приготовленной едой.

Двор похож на фабрику: чистятся овощи тоннами, компот варится декалитрами, фрукт(а) чистится десятками килограмм. К вечеру придут дети, двоюродные и троюродные родственники, внуки этих родственников.

А к вечеру уже собирается весь двор и ест и щелкает, и жует жаренную рыбку-сардельку и фаршированные "синенькие", и семечки, и рачки-креветки, и мидии с уксусом, и вареную пшенку (кукурузу), и дунаечку - маринованную Днестровскую рыбку, и черные маслины.

За последние годы многие носители одесского колорита уехали навсегда. Но приезжая в Одессу я радуюсь тому, что Одесса жива. Жива всеми своими красками и запахами степного приморского города, жива своим жаргоном, добротой, юмором, мягким и сочным как "горелая" одесская фрукта. А другую одесситы и не едят. Признают только "горелую" фрукту, отдающую тебе настоящий аромат и вкус.

Как бы радовался папа - в Одессу пришли старые названия улиц и площадей: Французский и Итальянский бульвары, Куликово поле, улицы Ришельевская и Екатерининская, Канатная и Еврейская, Арнаутская и Греческая, Преображенская и Софиевская.

В бытность папы мальчиком, в Одесском зоопарке сбесился огромный старый слон по кличке Ямбо. Он разломал железные перекрытия с шипами, разнес в щепки ворота и вырвался в город. Всякие попытки его поймать и остановить были напрасными. Ямбо крушил все, что попадалось на его пути и, когда появилась опасность человеческих жертв, была вызвана рота солдат и слона, любимца Одесской детворы, дотоле тихого, ласкового, катавшего детей на хоботе, застрелили. Папа рассказывал, что после неоднократных залпов слон упал. Дети видя его обездвиженным подходили все ближе и ближе. Папа подошел к Ямбо. Слон лежал на боку и смотрел на уходящий от него мир безысходным взглядом, будто с упреком – "что же вы со мной сделали?". Помню папа сказал: "Может он и не был сумасшедшим. Просто жизнь была его ценой за несколько часов свободы, о которой он мечтал еще слоненком, отнятым у матери где-то в саваннах Замбези или Конго". С тех пор я с необычайной жалостью смотрю на животных, находящихся в неволе, и никакого удовольствия не получаю ни в зоопарке, ни в цирке.

Одесский оперный театр. Каменные "летящие" скульптуры Терпсихоры над аркой входа и датой основания театра, выбитой на фронтоне. Вход ведет в вестибюль, откуда начинается знаменитая царская лестница, по которой действительно ходило царское семейство, во время ежегодного приезда царя в Одессу по пути в Ливадию. Папа рассказывал, что перед приездом царской семьи по домам ходил городовой и приглашал всех желающих идти его встречать и выразить тем самым радушие города Одессы.

Во время антракта, царь выходил на балкон выходящий в пале-рояль и прогуливался там, подходя периодически к перилам и приветствуя народ, отдыхающих в этом чудесном уголке Одессы.

Одесский театр музкомедии располагался раньше на Греческой площади в помещении русского драматического театра. Вот туда мы ходили, а Витя Бершадский доставал нам билеты – один-два раза в оперу, и пару раз в музкомедию – с билетами было очень тяжело, а вернее, без них. Кстати, он достал нам билеты в летний театр в городском маду на «сестер Берри» - единственный концерт, который они давали в СССР.

Папа помнил и рассказывал мне, что присутствовал на аттракционе, когда Уточкин на спор съехал на велосипеде с Потемкинской лестницы и как он мальчиком бегал в порт смотреть на убитого матроса с «Потемкина» Вакуленчука.

В театре музкомедии тогда выступали Михаил Водяной, Сатосова, Дембская, Иванова. Повезло: много лет спустя я попал на возобновленной премьере "Белой акации", куда были приглашены старые актеры, игравшие в этом спектакле в годы моей юности. Это была ностальгически трогательное прикосновение к тому времени. Жаль только, что не было среди них Михаила Водяного, именем своего любимца которого, одесситы назвали свой театр.

Давно это было…Выросли дети и давно уехали в Израиль. Вот и мы собрались…Живем меньше года, учимся в ульпане и изучаем иврит. Ялюблю ходить к морю в любую погоду. Смотрю на него и вспоминаю мою родную Одессу – город, равным которому нет на земле.