Одесса осиротела: прощание с Борисом Литваком

Елена Свенцицкаяя

С великим одесситом, которого не просто называли «совестью города» — он этой совестью был. «Борис Давидович Литвак далеко не из ангелов. Но на земле они полностью доверяют ему вершить дело», — написал когда-то друг Литвака, известнейший российский журналист и фотохудожник Юрий Рост… Одесса осиротела. Ангел улетел. Борис Литвак ушел в самый любимый свой праздник — День освобождения Одессы. А прощались с ним в Вербное воскресенье, ставшее для города днем траура.

Приспущенные флаги на городских улицах, перекрытое движение в центре. В цветочном ряду на Новом базаре, услышав, что нужно четное число роз, продавщица с пониманием спрашивает: «Вы к Литваку?». Да, мы к Литваку… К нему сегодня пришли тысячи людей. Известные и не так чтобы очень. Дружившие с Борисом Давидовичем десятилетиями и видевшие его только по телевизору. Те, чьих детей спасали и продолжают спасать в его центре, осененном крыльями ангела, и те, благодаря чьей помощи это стало возможно. Молодые и пожилые. Знакомые и незнакомые. Непохожие, чужие, отчужденные, а то и разделенные выросшими вдруг, ощетинившимися враждой баррикадами. Люди настолько разные, что объединить их вместе мог, наверное, только он. Тысячи людей пришли к Литваку. Пришли, чтоб проститься. И — чтобы быть вместе. Потому что когда так страшно, тоскливо и больно от образовавшейся вдруг пустоты и горького чувства сиротства, вместе — хоть чуточку легче. Последний путь Литвака — от построенного им «Дома с ангелом» до Второго Христианского кладбища. Его последний земной приют — рядом с дочерью Ириной, во имя которой он и построил «Дом с ангелом». Круг замкнулся… Построить этот центр казалось невозможным. Тогда, в начале 90-х, когда рушилось все, что казалось незыблемым, когда линии великих разломов прошли не только через тело так долго казавшейся вечной страны — через души и судьбы людей; когда главным стало «Каждый сам за себя, и нет того, который за всех», Борис Литвак и начал это строительство, это созидание — в память о любимой дочери, уведенной из жизни страшной неизлечимой болезнью. Во исполнение ее завещания… Он, директор спортивной школы, всю жизнь работавший с молодыми здоровыми ребятами, круто изменил эту жизнь, всю ее, без остатка, до донышка, до второго (третьего или пятого — сколько их у него было?) дыхания отдавая детям. Больным детям. Он часами мог говорить об этих детях, об удивительных людях, которых собрал под одной крышей в одну уникальную команду. О центре — с его лечебными и диагностическими кабинетами, тренажерными залами, бассейном, нейросенсорной комнатой, пансионатом, сложнейшими медицинскими диагнозами, часовней, занятиями в компьютерных классах, счастьем первого самостоятельного шага… Он знал по именам малышей, которые именно тут делали свои первые самостоятельные шаги. И — дарил измученным родителям веру в то, что все будет хорошо. Обязательно будет. Иначе просто и быть не может. Потому что это он так сказал… Это было невозможно — построить этот центр. Но он был построен. Это было невозможно — сделать так, чтобы центр этот был некоммерческим и бесплатным. Но это было сделано. Это было невозможно — «сохранить идею в чистоте». Но она была сохранена. Здесь не только лечат — медицинскими препаратами, процедурами, используя современнейшую технику, самые действенные методики. Самим своим существованием «Дом с ангелом» делает добрее мир, так легко забывающий о добре, и придает смысл времени, в котором существует. Даже тогда, когда, как сейчас, кажется, что смысл этот безвозвратно утрачен. …Я смотрю на старый свой текст, написанный годы назад, к какому-то из «круглых» юбилеев Бориса Давидовича, и понимаю, что не хочу менять в нем ни слова, тем более — на прошедшее время: Его можно любить. Очень! Или не любить. Страстно! Но к нему нельзя быть равнодушным. Им можно восхищаться. Безгранично! Или возмущаться. Безмерно! Но его нельзя не замечать. Потому же, почему нельзя не замечать грозу, или солнце, или ветер, или любое другое явление природы. Впрочем, «любое другое» — это не о нем. Он под эту категорию не подпадает (да он вообще ни под какую категорию не подпадает!). Нет, любые другие тоже могут быть — рядом. А он такой — один. Как явление. Один. Но — не одинок. Потому что одиночество — это не тогда, когда ты никому не нужен. Это когда никто не нужен тебе… Ему бесполезно завидовать. Просто потому, что в основе всякой зависти — глубоко спрятанная (даже от себя) уверенность: «А вот я бы на его месте!...» А вот фиг вам! Потому что его место — только ЕГО. Так же, как жизнь. Боль. Победы. Так же, как право делить всех ближних и дальних ровно на два ряда людей — на «солнечных пацанов» и «уродливых грязных животных». Он так и делит — как режет: неотвратимо, четко, даже безжалостно. Так безжалостны дети, которые еще не научились врать. И взрослые, что так и не научились стареть. Эта безжалостность — как обратная сторона нежности. Юности. И любви — сострадательной, горькой, мудрой и безоглядной. …Будет телефонный звонок, и неповторимый, на каких-то немыслимых обертонах чарующе-рокочущий баритон, и вопрос вместо «здрасьте!»: «Лапа моя родная, ты знаешь, кто тебя больше всех любит?» И каждый, кому вопрос этот будет задан (вне зависимости от пола, возраста, чина и звания), счастливо растаяв от голоса и безоглядно в нем потонув, ответит: «Знаю! Вы, Борис Давидович!» И это будет чистая правда… …Потому что ангелы не улетают.