Степовая, 32

Игорь Розов

У каждого двора – свои легенды. Раз есть люди, обитающие на квадратных метрах, любящие и ненавидящие друг друга, прячущие свои «скелеты» из прошлого в старых платяных шкафах (или замуровавшие их под обоями), следовательно, существуют невероятные истории. Дом моего детства на Молдаванке, рядом с кинотеатром «Серп и Молот», – не исключение.

Мореман и Кацман

Удивительно, но с шиком носил морскую форму доцент Черняховский – абсолютно штатский, сугубо сухопутный человек: читал сопромат в «вышке». Летом – белоснежную, в остальные времена года – цвета антрацита. Шевронов на рукавах – навалом. «Краб» над лакированным козырьком, как червонное золото. Двигался он, будто стоящая вертикально шпала, поставленная на ролики.

У нас во дворе моряки не жили. Не считая пенсионера дяди Шуры Харламова. Его квартира располагалась в бельэтаже, дверь в дверь с дворничихой бабой Любой. Харламов изводил ее пением арий из «Евгения Онегина». Причем, наделенный природой басом, предпочитал почему-то партии Ленского. Линия жизни дяди Шуры выглядела, как рисунок подопытной обезьяны из сухумского питомника.

Сплошные и внезапные извилины. Происходил он из очень богатой семьи судовладельцев. Старший брат оказался провидцем: он за год до Первой мировой перебрался в Лондон, перевел все свои активы и «не кошмарился» пришедшей революцией…

Но вернусь к Черняховскому. Его Харламов не любил. Когда сухопутный мореман шагал по двору к своей парадной, дядя Шура выходил на крыльцо и выплескивал воду из ведра, норовя забрызгать блестящие, словно лаковые, башмаки доцента.

Однажды Черняховский не выдержал. «Вы – хам! – рявкнул он в сторону Харламова. – Не уважаете морскую форму!».

«Кто бы вякал, – иронично ответил дядя Шура. – Вы бы с мое проболтались в море...». Черняховский онемел. Он пялился на Харламова глазами жабы. Потом, овладев собой, поинтересовался: «И кем вы ходили?». Дядя Шура выпрямился и гордо произнес: «Кацманом!». Это потом я узнал, что до войны на больших пароходах были в судовой роли бухгалтера. Капитаны называли их «кацманами».

Мадам Хованская

Мадам Хованская не любила мадам Кузнецову. Было за что. Мадам Кузнецовой повезло выйти замуж за директора кроватного завода – дядю Костю. Он крупный мужчина, его возит персональная «Победа», а по праздникам к нему приходят гулять солисты филармонии. Кровати с панцирными сетками всем нужны.

Мадам Хованская мелко пакостила своей бывшей подруге. Она стягивала свои пышные телеса корсетом, который когда-то подарил бывший любовник – румынский интендант. «А как иначе было выжить?» – интересовалась мадам Хованская в ответ на крики мадам Кузнецовой: «Ты спала с оккупантом!». И выходила к воротам как раз в тот момент, когда «Победа» дяди Кости замирала напротив дома. В это время, как правило, вся наша семья сидела на балконе. При появлении мадам Хованской бабуля отворачивал меня к двери. И это – правильно! Зрелище, скажу вам, впечатляющее. Две громадные груди, подпираемые изделием из китового уса, заставляли меня вспомнить «Тысячу и одну ночь», которую я тайком вытаскивал из второго ряда книжного шкафа, недоумевая: ну, что здесь запретного? «Ее груди, как две луны...» – так, кажется, писалось в этих восточных сказках?

В конце концов, мадам Кузнецовой надоели происки мадам Хованской. Она вспомнила, что к ней в квартиру ходила половина Молдаванки – погадать. Тетя Шура – это мадам Кузнецова – однажды высунулась из окна и прокричала вслед своей недавней подруге: «Лидка (это мадам Хованская)! Кончай! А то я сейчас бородавку на твоем шнобеле соображу!».

Помогло. И они снова стали подругами.

Финансист

Конец пятидесятых – начало шестидесятых. Окно нашей кухни выходило на соседний флигель. Как раз на окно домашнего кабинета какого-то большого пурица с «Январки». То ли главбуха, то ли начальника планового отдела. Мне он казался человеком невысокого роста и страшно рассеянным. Однажды я его встретил в подъезде: поверх рукавов пиджака были натянуты черные сатиновые нарукавники.

Иногда вечером я наблюдал за ним. Сидя за письменным столом, финансист крутил ручку какой-то черный машинки, а потом что-то записывал на листах бумаги. Черная машина с ручкой – это «Феликс»: так, кажись, назывался в те времена счетный механический аппарат.

Внизу, в этом же флигели, жила семья «тачечника» Микоши, большого любителя голубей. Жена его, тетя Дуся, обстирывала богатые семьи нашего двора. Когда у нее было хреновое настроение, себя в руках не держала. Могла, стоя посередке двора, громко рассказать о том, на что похоже постельное белье состоятельных клиенток.

Ее боялись. Но однажды произошел облом. Она коснулась семьи финансиста. На крики тети Дуси вышел сам отец семейства. Он спокойно подошел к жене Микоши и внезапно выпрямился. Это было похоже на выскакивающее из ручки ножа лезвие. Посмотрев в глаза прачки, он тихо сказал всего два слова: «Язык вырву...», повернулся и ушел. С тех пор тетя Дуся перестала скандалить.

Теса, сын слесаря

Пацанов у нас было много. Значительно больше, нежели девчонок. Лет до пяти мы играли в «снайперов» и «солдатов». Признанным фартовым считался мой сосед по парадной – Теса, Вовка Яровой. Он мог слиться то со старым тополем, то с булыжной мостовой. Его никто не мог заметить, как ящерицу на прибрежных камнях Люстдорфа. Уважение всех без исключения пацанов имела Вовкина сестра – Валя.

Родители шумной мальчиковой «бригады» боготворили ее. Что понятно: пятнадцатилетняя Валентина усаживала нас вокруг себя и учила вышивать крестиком или гладью. Как ей это удавалось – для меня загадка до сих пор. Но признаюсь: и сегодня мог бы вышить гладью любой узор, отбитый краской на ткани.

Толяба, сын директора кроватного завода Кузнецова, получил в подарок от отца бильярд. Не настоящий – большой, с дубовым столом и лузами с плетеными сетками. Игрушечный, где вместо костяных шаров – металлические. Мы сразу ушли от Валентины к Толябе – гонять шары!

И снова Теса всех обошел. Он вколачивал в лузу шары из любого положения. Легко и весело. Новая игрушка, принадлежащая Толябе, ему явно понравилась. Понятно, купить такое немецкое чудо его отцу, слесарю Яровому, было не по карману. Дядя Петя, как я теперь знаю, считался знаменитым металлистом. За ним даже присылали самолет и увозили куда-то в Сибирь. Но куда ему до директора кроватного завода Кузнецова!

Постепенно Толябе бильярд надоел. А добиться расположения Тесы – хотелось. И однажды мы стали очевидцами «аттракциона невиданной щедрости»: после очередного проигрыша всухую Тесе, сын директора махнул рукой и сказал: «Бери себе. Дарю!». Сын слесаря не отказался.

Где-то посередке лета Теса и Толяба сцепились друг с другом. Дрались они молча, до крови. По какой причине, так до сих пор никто и не знает. С фингалом под глазом и разбитой губой Толяба побежал домой. Из окна высунулась мадам Кузнецова и заорала: «Хулиган! Голодранец! Жлоб! Сюня (так она называла своего мужа товарища Кузнецова), звони в милицию! А ты – фуфло неблагодарное, Толечка тебе бильярд подарил…».

Вовка Яровой на какое время исчез в парадной. А когда снова появился, то на вытянутых руках нес бильярд с двумя деревянными «киями» на столе и металлическими шарами в коробке. Бросив все это добро напротив окна, в котором стояла мадам Кузнецова, Теса, размазывая слезы и кровь, текущую из разбитого носа, крикнул: «Подавитесь своей игрушкой, буржуи недорезанные!».

Оказывается, революции никогда не оканчиваются…