Евгений Голубовский.
Монологи на фоне сирены воздушной тревоги
Эти 13 интервью о творчестве в дни войны дали одесские литераторы. Благодаря Илье Каминскому, одесситу, поэту, живущему в США, они были переведены и сегодня опубликованы. СПАСИБО!
Conversations to the Tune of Air-Raid Sirens: Odesa Writers on Literature in Wartime
Монологи на фоне сирены воздушной тревоги
Одесса – молодой город, ей 227 лет. И более 200 из них она прописана на литературной карте мира. Её воспевали Байрон и Пушкин, Мицкевич и Марк Твен. А потом Одесса явила миру свою литературную школу, причем на разных языках. На русском – Бабель и Багрицкий, Ильф и Петров, Катаев и Олеша, на украинском –Яновский и Сосюра, на еврейском – Шолом Алейхем и Жаботинский…
Но не только прошлым живет литературная Одесса. И сегодня в городе пишут, печатаются талантливые писатели. Больше 20 из них объединены в студию «Зеленая лампа» при Всемирном клубе одесситов. Студия работает уже 12 лет. Издаются книги, идет поиск спонсоров для поддержки литераторов.
Боль города, боль народа всегда проходит через сердце писателя. Об этом, спустя две недели войны России против Украины, рассказывают в своих коротких эссе наши авторы.
Евгений Голубовский, Вице-президент Всемирного клуба одесситов, Руководитель студии «Зеленая лампа»
Елена Андрейчикова
— Как ты?
С этих слов сейчас начинается каждое утро. Каждое утро войны. Меня спрашивают, я спрашиваю. Родные, друзья, коллеги, знакомые. Невидимые, но прочные нити обороны.
Знаете, ни за что бы мне не пришло в голову, что я буду писать роман о войне, очевидцем которой являюсь я сама.
Какого черта!
Так не могло случиться. Война в Украине? Напала Россия? Бомбят города?
Суровая правда.
За несколько дней до вторжения российских войск на территорию Украины я закончила свой новый роман. Героиня часто видит сны о войне, но они основаны только на рассказах бабушки, узницы лагеря Сауспилс.
Еще раз: только на рассказах бабушки о войне.
Какая злая ирония жизни.
Пока я не могу открыть свой роман и продолжить над ним работу. Пока я чувствую отвращение.
Но однажды я осмелюсь и перепишу его.
Сны снами.
Но я допишу то, что испытала сама.
Как страшно в Киеве воют сирены воздушной тревоги. Рано утром в обычный четверг.
Как я стараюсь улыбаться (сохранять спокойствие перед сыном), быстро собирая вещи.
Как взрывается и горит склад в Умани в пятидесяти метрах от нас.
Как проходит ночь в погребе рядом с банками варенья в Одессе.
Как заикается и плачет трёхлетний племянник, которого привезли из Харькова.
Как не хочется решать: оставаться рядом с мужем или вывезти подальше детей.
Как мы выезжаем ночью из Одессы на восьми машинах женщины и дети, с собаками и кошками, некоторые женщины первый раз за рулем, на блокпосту нас не пропускают, движение ночью запрещено, и одна женщина вдруг кричит:
– Я знаю пароль на проезд! Мой муж воюет, он успел написал мне его.
Как мы ведем свою собственную информационную войну.
Как мы просыпаемся каждое утро и надеемся, что все кончено.
Что снова мир.
Что мы все рядом.
Что можно снова жить, строить планы, писать романы, любить и улыбаться.
А пока я снова я пишу всем «как ты?».
Самое важное – получить ответ.
Витя Бревис
Я пишу прозу, рассказы. Война застала меня во Львове, я был там в отпуске. Сразу захотелось домой, я сел в поезд и приехал в Одессу. Это было, наверное, рискованно, и я не знаю точно, почему я так поступил, ведь в основном люди уезжали как раз из Одессы во Львов или ещё дальше на запад, где безопаснее. Может быть, это я от скуки. На вокзале во Львове было непросто протиснуться сквозь толпу, люди ждали поездов в сторону западной границы, поезда страшно опаздывали, на пять, на семь часов, кто-то спал на своём чемодане, дети плакали, как в фильмах про войну.
Оказалось, что война - это не пули и бомбы, а ночь на вокзальном полу, тревога день и ночь, плач детей и невозможность принять душ несколько дней подряд.
Сегодня одиннадцатое марта, шестнадцатый день войны. В Одессе война с пулями и бомбами так пока и не началась, вы прочтёте это завтра или ещё позже и будете знать больше, чем я сейчас.
Завидую вам, ведь я ещё ничего про завтра не знаю.
Сначала я заклеил все окна скотчем, крест-накрест, как в фильмах про войну. Чтобы мелкие стекла не засыпали всю квартиру в случае ударной волны, если что-нибудь взорвется невдалеке. Я ещё поставил шкаф прямо перед окном, для защиты. Постепенно мы перестали бояться так сильно, как вначале, и я поставил шкаф обратно к стене, а потом и скотч отодрал.
В другие города летят бомбы, там взрываются ракеты, по некоторым городам уже ходят русские солдаты и стреляют иногда в местных жителей для развлечения. В Одессе война пока что у тех, кто уезжает, именно та, другая, когда дети плачут, очередь на молдавскую границу тридцать часов, и дальше непонятно где жить, и как там с душем, и когда можно возвращаться домой.
На моем двадцать первом этаже не осталось никого. Из восьми квартир жильцы есть только в моей: собака, кошка и я. Когда звучит сирена, я выхожу на балкон посмотреть, летят ли ракеты.
Пока ни одной не видел - наверное, они летают где-то за городом, или я слишком долго одеваю пальто, у нас морозы.
Евгений Деменок
Я уже много лет живу в Праге и в Одессе. Война застала нас в Нью-Йорке, и несколько дней до перелёта в Прагу мы почти не выходили из номера, разве что на митинги – с утра до ночи листали новостную ленту, созванивались с родными и друзьями.
К счастью, в Праге можно быть гораздо более полезным. В Чехии уже около двухсот тысяч украинских беженцев, хотя беженцем никто себя не считает, да и юридически это не так – страны ЕС выдают украинцам специальную «визу-убежище», которая позволяет жить и работать на территории Евросоюза в течение года, а также получать пособия и бесплатное медицинское обслуживание.
Теперь мои дни проходят в Центре интеграции беженцев, на вокзале и в общежитии для семидесяти двух человек, которое друзья строят за свой счёт. Друзья, кстати, из России, но всецело поддерживают Украину. В Праге таких большинство.
Фотографии и видео из Одессы вижу каждый день. Больше всего потрясают, конечно, Оперный театр, подъезды к которому перегорожены мешками с песком и противотанковыми ежами, Дерибассовская, уставленная такими же ежами, и укрытый от обстрелов Дюк. Многие мои знакомые записались в территориальную оборону, и это было непросто – желающих очень много. Такого единства я не помню даже на Майдане в 2014-м.
Писать почти не могу. Нет ни сил, ни желания, ни времени. Мучаю уже который день статью о переписке Генри Миллера и Давида Бурлюка. Тема интереснейшая, хочу впервые опубликовать несколько писем Миллера с комментариями. Но каждое утро начинается со звонков и писем с просьбой о помощи, потом волонтёрская работа, и только к вечеру высвобождается время, а сил уже нет.
Владислава Ильинская
Последний год жила в спальном районе, где вообще ничего не происходит, но недавно вернулась в центр. Прямо накануне. Там меня и застало 24 февраля. После недели проведённой в ступоре, я вышла в город. Противотанковые ежи, баррикады из мешков с песком, перекрывающие Дерибасовскую и Приморский бульвар. Заколоченные фанерой бутики и рестораны. Люди с оружием на улицах. Вот еду в такси и пишу. Только что остановили на блокпосте, обыскивали. Страшно, что к этому привыкаешь.
Больше всего ужасает тишина. Когда ты знаешь, что вся страна кипит в кровавом бульоне, постоянно находишься в режиме тревожного ожидания. Справляться тут приходится чётким планированием максимально полезных себе, близким и городу действий. И в этом смысле наши люди поражают. Такой сплоченности и заботы друг о друге как сейчас, я никогда не видела. Люди плюют на разногласия и объединяются на общее благо. Это уровень. И мы его взяли.
У меня такое чувство, что не жила раньше. Как-будто лопнула какая-то скорлупа, панцирь, мешавший вдохнуть полной грудью. Не понимаю, чем занималась до войны. Никогда не осознавала настолько своей нужности и вовлеченности в реальность. Возможно, просто совпало и пришло время...
Трудно писать изнутри событий. У меня иначе. Сначала аккумулируется, потом распаковывается. А вот самый свежий текст, он вырвался, ещё и на украинском. В основном пишу на русском. Буквально пару украинских стихотворений на весь объем. Не перечу потоку, придёт на английском, буду писать на нём.
Владислав Китик
С высоты птичьего полёта
Чайка, нахохлившись, сидела на краю пирса. Как и положено этим морским птицам: грудью портив ветра. Резкий взрыв над заливом помешал её созерцанию серой водной глади. И она расправила крылья.
Чайки не знают, что такое война. И не понимают людей, изобретающих оружие, чтобы силой отнимать у другого право на жизнь.
Но за шестнадцать дней приноровились преодолевать смятение и не улетать далеко, когда небо сотрясалось взрывами или канонадной стрельбой. Не бояться её рокочущего эха над пляжем, с закопанными минами от диверсантов. Не прятаться, заслыша истошное вытьё сирен, оповещающих о тревоге.
В природе сеть борьба, но уничтожения себе подобных, целенаправленного, изощрённого в средствах – нет. Пернатым чужд вой войны.
Чайка полетела над городом. После теплой, даже солнечной зимы в марте вдруг похолодало и посыпал снег. Ах, вот оно к чему! Согласно рыбацкой примете, если чайки, покинув побережье, парят над крышами, это верно к осадкам.
Улицы, обычно многолюдные и шумные, были почти пустыми. Редкий пешеход оставлял на нетронутой белизне торопливые следы. Молча взбиралась на склон Потёмкинская лестница, уткнувшись в штабеля мешков, набитых песком, которыми обложили памятник Дюку. Песок чайка любила. Он и сейчас сослужил добрую службу, закрыв от шальной артиллерийской злобы фигуру, в бронзе которой душа города.
Такие же мешки громоздились на улицах как баррикады, похожие на сугробы. Чайка спустилась ниже, села на ребро металлического швеллера. Прочно соединённые сварными швами по три, с торчащими во все стороны концами образовывали противотанковые ежи. Улица топорщилась такими конструкциями, выставляя преграду оккупантам. Защитят ли они от современной ракеты? Нет, конечно. Но было в этих шестиконечных крестах что-то хулиганское, задиристое, что по-уличному принимало вызов и демонстрировало готовность не уступать.
Такие ежи стояли здесь в 1941 году, и теперь время соскочило с подножки прошлого. Из-за угла и впрямь зазвенело. Это цокал подковками трамвай, продвигаясь по привычному маршруту. Внизу прожужжал проводами троллейбус, прошмыгнула под светофором блестящая иномарка.
– Так транспорт ходит, хоть и реже, чем обычно, но развозит граждан по делам, – отметила чайка. Махнула крылом на всякие досужие разговоры. И снова поднялась в воздух.
Там рассекал ветер тонкий шпиль, воздвигнутый как флагшток над куполом вокзала. На перроне пестрела куртками, кульками и чемоданами, толпа тех, кто уезжал в другие места, наверно, более безопасные. Или им так казалось? Люди стремились втиснуться в вагоны, сталкивались плечами. Птицы тоже, бывает, толпятся у кормушки. Но чаще уступают друг другу. И не ведут беспредметных разговоров, изводя себя предположениями о том, что может с ними случиться. Впрочем, чайка не читала фейсбук.
Некоторые буквально демонстрировали свои переживания, резко жестикулируя, перемежая проклятия с взываниями к Богу и риторическим возмущением: «Куда он только смотрит?». Они привлекали к себе внимание, словно так стараясь получить если не одобрение, то согласие невольных свидетелей этих эмоциональных выплесков. Замечено, что страх и зависть к тем, кто в менее бедственном положении, может довести до ненависти к ближнему. Или наружная реакция позволяла быстрее успокоиться, как от сознания публично выполненного долга.
Те, кто переживают молча, незаметны. Их состояние могут прочувствовать только сограждане, в которых развито сострадание, тоже не проявленное напоказ. Просто сердце, утомлённое бедой, не хочет тратить силы на изъяснение своей боли. Но переносит происходящее стойко.
Вот и в чайке живёт крепкая морская или рыбацкая душа, которая вселилась в птицу, исподволь помогая ей не жаловаться и верить в будущее. Она покружила над домами. Накликала снег и снова перенеслась к морю.
Вечерело. Город стоял. Он благодарил тех, кто обеспечивал дома водой, теплом и светом. Он поддерживал тех, кто не спал у прицелов и следил за морем и небом. Он жил своей жизнью и не думал сдаваться.
Пишется мало. Можно сказать, вообще не пишется. Нет ни желанной легкости настроения, предваряющей игру слов, ни сосредоточенности, нужной для точного самовыражения через стихи.
Для себя считаю неприемлемым переходить на бранную лексику, как сейчас стало популярным в среде литераторов со своими страницами в фБ. Полагаю, пишущему человеку для выражения неприятия или экспрессии следует подбирать слова, не противоречащие культуре изложения. Этих слов в словаре Ожегова 52 тысячи.
Ганна Костенко
Ця війна нас усіх покалічила та травмувала. Фізично. Духовно. Морально. Вона лишила свій хворобливий відбиток на наших душах, і нічого з цим не поробиш. Ми маємо вчитися жити з болем. Я не знаю, яким буде моє життя після війни, якою буде творчість. Але передчуваю: продовжуватиму виступати за цінність людського життя, продовжуватиму говорити про пошук Бога в таких кризових та трагічних ситуаціях, як війна. Гейне свого часу казав: якою б жахливою не була війна, вона розкриває велич людини, котра кидає виклик своєму найсильнішому ворогу – смерті. І я щаслива, що маю можливість бачити велич багатьох звичайних, простих та безстрашних українців. Ця війна оголює наші душі, наше єство, зриває маски з багатьох обличь. Ми прозріваємо. Ми стаємо іншими.
Останнім часом я міркую про ненависть. Кілька днів тому навіть слухала у записі улюблений Другий концерт Рахманінова. Хочу зачепитися за щось, аби не впасти у липку павутину ворожості до всього, що пов’язано з Росією. Я прекрасно розумію, що Рахманінов невинний у злочинах Путіна, як невинуватий і Гете у божевіллі Гітлера. Але бачить Бог, як це складно…
Кілька днів тому, коли я ховалася у ванній кімнаті під час повітряної тривоги, до мене прийшло чітке усвідомлення, що я не хочу, просто забороняю ненависті та ворожості з’їдати моє серце. Я осягнула, що ненависть – джерело моїх ворогів, місце їхньої сили, бо як іще пояснити бомбардування дитячих садочків, пологових будинків, лікарень тощо? Такі накази віддають та виконують ці, хто живиться ненавистю до людей та людства зокрема. В їхніх душах пекло. Тому я зробила для себе вибір. І намагаюся його дотримуватися. Моя сила – у праведному гніві, а не у ненависті. Моя сила – у любові до моїх незламних українців, до моєї країни та моєї Одеси. Але любов не можлива без обурення. В цьому її парадокс. І навіть біблійні історії свідчать про це. Любов вміє боронитися. Любов вміє тримати вогняний меч у своїх руках, як тримає його Архангел Михаїл. І любов палає вогнем, але той вогонь не нищить, він оберігає.
Згадаю знову Гейне, котрий казав, що кожній новій епосі потрібні нові очі. Я гадаю, що ми, українці, зараз стаємо тими новими очима для нової епохи. Епохи ясності, епохи нової щирості, якщо бажаєте. Але нова епоха окрім нових ідей, несе і нове варварство та жорстокість. Варварство та жорстокість віднині синоніми сучасної Росії. Тому для мене ця війна не лише боротьба за власну свободу, але й, передусім, боротьба Добра зі Злом, Еросу з Танатосом, боротьба Нового і запліснявілого, життя і смерті. Я вірю і знаю, що ми зараз стаємо тими новими очима, погляд яких здатен змінити цей світ. Так і буде.
Виктория Коритнянская
Что я вижу вокруг себя? Я вижу все ту же Одессу, но она стала… как будто ярче и сочнее. И дело не только в моем восприятии сейчас красок и событий, дело в людях, которые вокруг. Они, безусловно, стали добрее, отзывчивее, общительнее и… сильнее… Не все, конечно, но многие… Меня радуют эти перемены. Улыбки, собранность, спокойная сосредоточенность и уверенность людей, которые рядом, дают мне силы жить дальше.
Моя жизнь сейчас… Мне сложно подобрать нужное слово… Наверное, она «сузилась» до каких-то очень простых и обыденных действий… Посмотреть новости, выйти за покупками, приготовить покушать, помыть посуду… Хотя я пытаюсь читать книги и даже продолжаю писать статью об одесских художниках, но… Мысль, зачем все это, если завтра меня, Одессы может не быть, сводит на нет все удовольствие от процесса…
Многое, конечно, сейчас недоступно… Даже обычная прогулка у моря невозможна – пляж на Лузановке заминирован в ожидании российского десанта… Вся Одесса живет сейчас в постоянном ожидании… Десанта, артобстрела, авиаудара, химатаки… Это очень выматывает и подавляет…
Удивительное всюду: ежи на дорогах возле моего дома, баррикады из мешков с песком и бетонных блоков почти на каждом перекрестке (и наш Дюк − весь в мешках!), волонтеры, раздающие хлеб и сосиски, снег, бесшумно падающий с неба вот уже три дня, и мороз (в Одессе, в марте!), и мужество моей соседки – восьмидесятилетней старушки, с которым она каждый вечер, прощаясь, говорит: «Нужно хорошо искупаться и одеть все новое, чтобы, если разбомбят, быть чистой…». Мне так жаль, что война второй раз пришла в ее жизнь…
Но знаете, я уверена, мы прорвемся… Потому что во всех палисадниках сейчас цветут вовсю белые подснежники и фиалки, потому что на подоконнике у меня воркуют голуби, потому что мы − сильные, потому что мы – смелые, и правда на нашей стороне!
О своем творчестве… Я в некой растерянности сейчас, потому что то, чем я занималась в последнее время в литературном плане, мне кажется, в настоящее время никому не будет нужным… Мои очерки о Второй мировой войне, которые я написала в результате интервью с очевидцами тех событий, в данных условиях уже не актуальны – у нас другая война, другие герои, другой опыт… Хотя мне очень жаль, многие их этих историй очень интересны… И мои «легкомысленные» рассказики об ангелах тоже, увы, не своевременны сейчас именно из-за своей несерьезности. Да и русский язык, на котором я пишу, уже не в тренде… Хотя, безусловно, читающая на русском языке аудитория в Украине останется, и Одесса, я в этом абсолютно уверена, будет одним из таких оазисов. Однако, думаю, что рано или поздно перед каждым пишущим одесситом встанет вопрос: писать ли на русском только для Одессы или же писать для всей Украины на украинском. Какой выбор сделаю я? Я еще не знаю…
Вадим Ланда
Город пустынный. Большинство людей сидит по домам ― ходить по улицам страшно, да и работа остановилась. Многие эвакуировались — кто в западную Украину, кто в дальнее зарубежье. На улицах патрули, противотанковые ежи, баррикады из бетонных блоков и мешков с песком. Активная часть горожан старается, как может, быть полезной. Кто-то записался в терроборону, кто-то заполняет песком мешки. Сплочённость оставшихся в городе граждан высокая, взаимовыручка редкостная.
Моя жизнь изменилась кардинально ― мы с женой выехали к друзьям в Польшу. «Эвакуи-ированы мы в … двадцать втором го-ду!» Вдевятером в четырёхместном купе эвакопоезда до Львова. Дальше на частной машине до пограничного пункта (последние полтора километра пешком с тяжёлыми чемоданами). Десять часов стоя в толпе, именуемой очередью. Продвижение её иногда надолго замирало ― пограничники занимались фурами, приходящими с той стороны границы. Люди половчее пристраивались по бокам толпы и продвигались быстрее. Время от времени крики: «Врача!» ― пожилые женщины падали в обморок. Наконец территория таможни и команда пограничника: «Туда!» Вбежали в пустой зал. Ждали около часа. До вопля: «В другой зал!» Толпа ломанулась в него и оказалась позади тех, кого мы опережали перед входом в таможню. Истерики матерей с детьми, взаимная агрессия. Немыслимый момент, когда пограничник поставила штампы в наших паспортах и мы без досмотра прошли на территорию перед польской таможней. Вышел польский пограничник, оказавшийся дедом Морозом: каждому ребёнку он вручил сладкий батончик. Ещё два часа понадобилось, чтобы пройти польскую границу. Потом автобус до информационного центра. Оттуда автобус до железнодорожного вокзала. Вторая полубессонная ночь на чемоданах в коридоре поездного вагона. Только утром мы добрались до места назначения. Первые два дня старались не смотреть в зеркало.
В Польше активно собирали информацию о положении эвакуированных в Чехии, Германии и даже Португалии. Решили дальше не передвигаться. Узнаём город, в котором осели. Постараемся работать. Поляки ― друзья и волонтёры ― помогают самоотверженно. Для наивысшего проявления человечности необходимо несчастье. Как сложится наше будущее? Кто сейчас осмелится отвечать на подобные вопросы?..
Как известно, когда говорят пушки, музы молчат. Не могу читать ничего, кроме сводок новостей. Не говоря уж о том, чтобы писать. С пониманием отношусь к тем, кто сейчас умудряется что-то сочинять. Моё отношение к русскому языку не изменилось. Это не я говорю на языке оккупантов, это они говорят на моём языке. Будь они прокляты. Много раз наблюдал за человечными, умными, эрудированными людьми с искалеченной программой в голове. Полагаю, информация, поступившая в их голову когда-то, приравнивается к компьютерному вирусу. Очень жаль, но теперь им предстоит общаться только с себе подобными.
Марина Линда
За эти две недели жизнь изменилась до неузнаваемости. Привычный надёжный мир стал хрупким, как песочное печенье. А привычные слабые люди стали крепкими, как лигированная сталь. Я сама ощущала себя неким подобием металлического каркаса в течение многих дней. Каркаса, на котором держатся мои испуганные дети, кошки да и вообще все то, что я пыталась удержать. Вплоть до ясности сознания.
Сейчас - уже пятый день мы с детьми в эвакуации. Они оттаивают слезами, выбегивают в безопасности свой страх. А я расплавляю свой внутренний металл добротой и заботой совершенно чужих людей из другой страны.
Это странные чувства. Это то, о чем я читала в книгах и всегда думала, как здорово, что я живу в другое время. Это то, что я видела в кино, и радовалась за свою благополучную жизнь.
А теперь это кино происходит с моей семьёй, с моим городом, с моей страной. И это очень плохое кино. Я хочу чтобы это кино больше никогда не показывали ни в одном зрительном зале мира. Хочу, чтобы сердца людей не разрывались от боли за свою родину, от страха за своих близких.
Хочу включить свет в этом зрительном зале. Ведь миру сейчас так нужен свет.
И я пытаюсь включать этот свет так как умею - через тексты.
Я сейчас пишу намного меньше. Но то, что пишу, находит особенный отклик на моих страницах. Замечательно, что все мои друзья остались друзьями, что мои читатели разделяют мои мысли и чувства - любовь к нашей прекрасной земле, веру в наших невероятных людей. Мы будто бы стали единым слитком силы и взаимоподдержки. Мы едины, независимо от того, где находимся. Мы касаемся друг друга словами и становимся ещё сильнее.
Анна Михалевская
Сейчас я живу на изнанке. Все вещи, люди и даже истины – вывернули свое нутро наружу, ничего не скроешь. Местами здесь страшно и несправедливо, местами неожиданно интересно.
Одесса притихла, обросла железными ежами и мешками с песком. К морю нельзя – берег заминирован. Метет неуместный мартовский снег, и коты орут по ночам, перекрикивая вой сирены. Я нахожу красоту в странных вещах – граффити на облупившихся стенах, разрытая под ремонт улица. Раньше казалось – всегда успеешь прийти и рассмотреть. Сейчас смотришь жадно, не оставляя на потом. В памяти застыли фото разрушенного Харькова, разбомбленного Киева. Все слишком быстро меняется. Если что-то хочется сделать, надо делать это сейчас.
Делать – это вообще спасительное лекарство на данный момент. А еще лучше – помогать. Когда получается поддержать кого-то, я забываю о войне. Думаю, эта потребность открылась у многих. Пишем, звоним, беспокоимся, помогаем, чем можем. Чувствую столько заботы и любви, каких давно не ощущала. Наверное, войны прекратятся, когда большое счастье нас сможет сплотить сильнее, чем большая беда.
Но и ненависть тоже сильна. Понимаю, это естественная реакция у людей, потерявших все. Но пугает ее масштаб. Я пытаюсь сохранять спокойствие, хотя бывает мысленно спорю с кем-то, яростно доказывая свою правоту. Сразу останавливаю себя. Ведь это от страха и беспомощности. От отчаяния. Если мы хотим быть сильными, если мы хотим победить, надо перестать ненавидеть и проклинать. Это путь к новому витку войны, а значит – в никуда.
Довоенная жизнь кажется слишком далекой и ненастоящей. В ней столько всего было, но я не ценила. Постоянно – спешка, поиски себя, проекты. Не хватало времени на элементарное человеческое общение. Теперь общения намного больше. Хоть оно и более острое, напряженное. Наверное, так жестко ситуация нас возвращает к реалиям жизни. Друг к другу.
Всегда хотелось говорить о важном, делиться в соцсетях чем-то, что может вдохновить людей, дать полезную информацию, вызвать улыбку. Постепенно осознаю, что мир не будет прежним. Ищу свое место в нем. Ищу нужные, необходимые в это время слова, которые помогут нам всем выжить. С этих слов и начнется мое новое творчество.
Наиль Муратов
Изменилась ли Одесса с началом войны? И да, и нет. Очереди на заправках, блокирующие движение на улицах, очереди в магазинах, сметающие с полок крупы, сахар, соль, спички, – все это стремительное движение, уводящее город от привычной спокойной жизни, олицетворение приближающегося хаоса, со временем сошло на нет, оставляя грозный отпечаток новой реальности. Внешне город изменился мало, тут и там выросли блокпосты, но все так же снуют машины по улицам, теперь уж малочисленные, прохожие идут по своим делам, работают супермаркеты и часть мелких лавочек, киосков. С понедельника начинаются занятия в школах и вузах, работают многие предприятия. Что изменилось по-настоящему – люди. Некоторые уехали, оставшиеся сплотились: моя мать, девяносто два года, вернулась пару дней назад из магазина, а в сумке – несколько банок консервов, подаренных ей незнакомыми женщинами. Стариков стараются поддержать. Пока мало кто боится сирены воздушной тревоги, продолжают движение троллейбусы, пешеходов на улице не становится меньше. Что будет дальше – неизвестно.
А собственная моя жизнь пока изменилась мало, разве что потеряла часть своей стремительности.
Публикуюсь в журналах, порой издательства выпускают книги моей прозы, редко поэзии. Но в военное время пишется плохо, что тут поделаешь? Разум отказывается осмыслить происходящее.
Тая Найденко
Одесса ощетинилась противотанковыми ежами, а нашего знаменитого Дюка одели по-зимнему – в гигантский спальник из мешков с песком. Из этого уже получилось множество душераздирающих фото, облетевших весь мир.
И, казалось бы, впору вопить: «О, Боже, наш город не узнать!».
Но человек, вооружённый словом и воображением, привык видеть за деталями пейзажа главное: подкладку, изнанку, важные швы. А всё это сегодня – на своих местах.
Одесса изменилась не больше, чем меняется она с приходом весны, зимы или лета. Просто теперь у нас пятое время года – война. Правда, глядя ежедневно на свежие снимки из Харькова, каждый одессит понимает, КАК может измениться город.
Не изменились и люди. Но острее проступил внутренний рельеф, который всегда угадывался. Юмор, пугливость, отвага, суетность, доброта, сила, щедрость, надёжность, жадность, профессионализм – всё в людях теперь обнажилось, будто во время отлива, и стало очевидным. Это немного страшно. Местами противно (ведь иногда отливы обнажают и давно гниющие тушки). И это завораживающе красиво.
Описать всё это – достойный вызов для любого поэта, писателя, журналиста. А вот выбрать язык описания – отдельная сложность. Одесса тут не на особом положении: в Харькове, в Киеве, во Львове с первого дня войны люди, прежде русско- или двуязычные, массово переходят только на украинский язык.
Кто-то уже успел «сдаться» и перейти обратно на привычный русский. Сперва с оговорками вроде «чтобы было понятно всем российским врагам!», затем уже молча, без оправданий. Когда торопливо, между воздушными тревогами, пытаешься изложить свои мысли и чувства, поневоле переходишь на язык, на котором привык думать с детства.
Кто-то держит свою клятву – больше ни слова по-русски! – и, думаю, останется строго украиноязычным даже после войны.
А чью-то семью уже убили солдаты РФ, говорящие по-русски. Сможет ли этот выживший когда-нибудь слышать русскую речь без содрогания? Я не знаю.
Я знаю только, что всё богатство русского языка россияне смогли превратить в ещё одно оружие, в ядовитую гнойную занозу, с которой нам ещё долго придётся разбираться и после Победы.
У людей слова будет ещё очень много работы в ближайшие годы, и слова наши обязаны быть честными, мудрыми, обдуманными, полными терпения и желания понять, объснить, примирить.
Россия показала, каким источником раздора и ненависти могут стать обычные слова.
Украина, я верю, ещё продемонстрирует чудеса слова, используемого в мирных целях.
Отдельные паникёры, в том числе из других стран, обвиняют меня в наивности и напоминают: «После войны тебе могут вообще запретить говорить по-русски в Украине!».
Но почему-то сегодня говорить то, что думаешь, по-русски запрещено только в России, напоминаю я.
Анна Стреминская
Конечно же, город, который готовится к обороне, производит не самое отрадное впечатление. Я недавно была в центре города, по центральным улицам просто так не пройти: везде противотанковые ежи, мешки с песком, металлические сетки. Также закрытые магазины, кафе, рестораны, стремительно пустеющие полки магазинов.
Несколько раз в день воздушная тревога и в некоторых районах полное отсутствие бомбоубежищ тоже оптимизма не прибавляют. Я веду в таких случаях 85 летнюю маму в ванную, это единственное место в доме, где можно укрыться хоть как-то.
Мне нравится, что при этом всем одесситы не теряют чувства юмора. По городу везде большие баннеры на которых написано: «Кто Маму тронет, того Мама похоронит! «Русский солдат, иди на х@й!» или направление «До Москвы нах@й,,.» Считаю, что в военное время инвективная лексика простительна, она снимает стресс, и, кроме того, задает более четкое направление.
Мне нравится также сплоченность одесситов, их боевой дух. Я вижу, как работают люди в волонтерских центрах, как они на берегу моря набивают мешки песком. «Ты, одессит, Мишка, а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни беда!».
Что же касается поэзии, то считаю, что сейчас слово - это мощное оружие. Я написала сейчас несколько стихов об этой войне. Считаю, что поэт - это вибрирующая струна, которая должна реагировать на все, что происходит вокруг. И он не может сейчас сидеть в стороне и отмалчиваться. Я слежу сейчас за тем, что пишут мои друзья-поэты, уровень их поэзии невероятно возрос, язык стал очень точным и жестким.
Хотя, то, что творит сейчас российская армия в Украине - для этого нет слов и оправданий, это за гранью человеческого понимания, что они делают с Харьковом, Мариуполем и другими городами. Я понимаю, что Украина и сама не без греха, и если Донбасс так уж хотел быть в составе России, то его нужно было отпустить, наверное. Но в самой России Чечня тоже хотела свободы, а что они делали с Чечней？!! Уж не буду говорить обо всем остальном. Повторяю, то что Россия сейчас делает с украинскими городами, это за гранью человеческого понимания, и слов для этого нет. Хотя, задача поэзии - находить слова, даже если их нет...