Парашютист. Как я был знаменитым в Одессе

Юрий Рост

Весна, яблоня цветет, любовь возможна, дети рождаются, все такое. И тут сдуру включаю телевизор и вижу, будто на Москву свалилась наша же (кому еще надо?) нейтронная бомба и уничтожила все живое. Людей и машин на улицах нет, а на фоне красивых городских пейзажей едет кортеж и везет на предъявление в Кремль, по-видимому, нового президента. А у меня смутное ощущение, что я его уже видел. И даже могу узнать, хотя он все время заметает следы, то в самолете понарошку пилот, то на татами самбист, то акванавт за амфорами, то на трехколесном мотоцикле байкер, то в Белом доме премьер-министр, то на пианино пианист несколькими пальцами, то друг молодежи легкого для власти поведения… И действительно, входит он в Кремль, и я чувствую, что все идет к тому, что он станет гарантом Конституции по всем телеканалам. И хотя от этого жанра устали все, включая бенефицианта, он, мятежный, молодится и уже вечером появляется в хоккейном шлеме, на скользком льду, где он забивает угодливым профессионалам две шайбы при молчаливом восторге пустых (как улицы утром) трибун. Я в восторге изумления слежу за событиями, и в голову мне приходит, что он — словно парашютист, упавший на нашу больную голову с неба, к счастью, к радости, к стабильности, навсегда. И сразу хочется вспомнить что-то веселое, жизнерадостное и не связанное с очаровательной политикой сегодняшнего дня.

И я вспоминаю.

Открытие Всемирного клуба одесситов, президентом которого единогласно и безальтернативно избран Михаил Жванецкий, предполагало небывалый праздник, который должен собрать на всю ночь массу достойных и остроумных людей (в то время представлялось, что это одни и те же люди) в новом здании Театра музыкальной комедии. Действие нон-стоп с одним антрактом, в котором пищевые кооперативы и частные рестораны, несмотря на голодное время, обещали кое-как покормить изысканную публику (мужчины в часах и перстнях, дамы в бриллиантах, и какие дамы! Вся Одесса!). Спонсоры — заводы шампанских вин и коньяков. Программа — капустник «План ГОЭЛРО», где Миша будет изображать не то Ленина, не то Герберта Уэллса, а потом выступят все гости из Москвы, Питера, Киева. Одним словом, гала-представление, каких в то время в стране не было.

…Театр полон, партер сверкает. Капустник великолепен, и хотя Жванецкому непривычно играть не Жванецкого, успех ошеломительный. В антракте вся публика устремляется в фойе, где столы ломятся от роскошной, хотя и недешевой, закуски и выпивки. Тюлечка, колбаска, жареные бычки, глосики и поросята (!), огурчики-помидорчики, фаршированная рыбка, брынзочка… вы знаете… Напитки — от настоящих одесских до фальшивых иностранных. Музыка играет, компании вокруг столов роятся с удовольствием.

За кулисами с питанием поскромнее, зато выпивки море. Ну и, конечно, на нервной почве, от волнения и ответственности перед сверкающим зрителем (помните — вся Одесса?) мало кто эту выпивку экономил. Миша просит оставить усердие и велит дать после антракта первый звонок. В зрительном зале — ни души. Второй — та же картина. После третьего наименее обеспеченные начинают вяло занимать свои места, но зрители с надежным одесским достатком продолжают гулянье и после четвертого и пятого звонков.

Получается не совсем как в Европе, а хотелось.

По громкой связи президент Жванецкий (как звучит!), который очень волновался за успех предприятия, раздраженно требует зрителей в зал, и они, громко переговариваясь и бродя меж креслами, наконец кое-как его заполняют, продолжая переговариваться и обмениваться впечатлениями об антракте… На сцену в черном смокинге выходит воспитанный ведущий, бывший капитан одесского КВН Валерий Хаит. Вежливым голосом он просит тишины, но зал его игнорирует.

— Давай активней! — кричит ему из кулис нервничающий Миша.

— Фредерик Шопен. Ноктюрн, — безнадежно произносит Валерий в шуршащий и шушукающийся зал. — Исполняет лауреат международных конкурсов пианист Евгений Могилевский.

Могилевский во фраке выходит к роялю, коротко кланяется и легким пальцами касается клавиш, хотя его никто не принимает во внимание.

— Софа, где вы будете отдыхать? Опять?

— Идите до нас, тут свободное место. Хоть словом перекинемся.

— А кого показывал Жванецкий? Ленина? Смело!

— Пугачева не приехала? Или да?

— Да она давно с ним не живет!

Зал живет своей жизнью, Могилевский с Шопеном своей, а Миша — общей.

— Юра! Журналисты и писатели выступят вместе. Чтоб не затягивать. Щекочихин, Иртеньев, Кабаков, Лошак, Макаров. Ты идешь первый, — говорит мне Жванецкий тоном маршала Жукова из советского фильма. — Возьмешь зал. И предоставишь им слово. Коротко. Всё.

Использовав закулисные спонсорские напитки, я был граммов на триста лучше, чем обычно, и вышел на сцену безразличного к высокому искусству зала в парадном свитере цвета кофе с двумя порциями молока со светло-коричневыми кожаными полосками по границе реглана. Этот свитер мне связала несравненная Ольга Борисовна, и был он сложной, но спокойной вязки. (Корни по отцовской линии Ольги Борисовны терялись на Туманном Альбионе, и поэтому, обладая вкусом в жизни, на сцене, в приготовлении пищи и вязке свитеров, она не пользовалась стилем, который в Одессе именуют словом «швыц».) Свитер, связанный с любовью, — связан с любовью. Он, как приданое, полученное до свадьбы, являет собой акт чистых (с надеждой) намерений. Свитера ручной вязки возникают и растворяются (распускаются), следуя таинственным законам жанра жизни.

Кстати, со свитером моего брата однажды произошла история, которую невозможно объяснить. Во всяком случае, он не смог. Перед приездом жены из отпуска, где она пребывала двадцать четыре календарных дня, он провел генеральную уборку. Все вычистил с влажной тряпкой и пылесосом, чтобы не осталось следов стороннего пребывания, потом позвал мужскую компанию, попировали, накурили, опять все почистил и стал грамотно ждать жену. Жена приезжает, придраться не к чему. Она нюхает цветы, и глаза ее умильно увлажняются. Брат спокоен, все чисто, жена идет переодеться в домашнее, и возвращаясь со словами: «Я с тобой развожусь и больше жить не буду», кладет перед братом большой свитер, связанный английской резинкой.

— А в чем, собственно, дело? — спрашивает брат хорошо поставленным еще в институте Гнесиных баритоном.

— Когда я уезжала,— говорит жена, — он был связан только до половины, без рукавов.

Вот видите…

Попробуйте-ка найти способ выйти из этой (на мой взгляд и опыт, нерешаемой ситуации), а я вернусь на сцену.

Кроме свитера на мне был шапокляк, под которым покоилось в стаканчике с широким дном еще граммов пятьдесят. Казалось, что грациозностью я достигал уровня туркменской женщины, несущей на голове кувшин с водой. Возможно, так оно и было, но публике в этот вечер был безразличен не только Шопен.

Ведущий во фраке с тихой шуткой представил меня, но это зал не потрясло.

«Кто это? Что он хочет?» — услышал я громкую реплику из партера, обращенную не ко мне. В Одессе можно не отвечать на вопрос, заданный тебе, но на вопрос, который тебе не задавали, ответить обязательно.

«Как пройти на улицу Жанны Лябурб, восемь?» — спрашиваешь ты интересную (а как же?!) женщину, без всякого второго плана, но она видит тебя насквозь, и удостоив (все-таки!) оценивающего взгляда, молча проплывает мимо. Зато полдесятка прохожих, на глазах которых произошло крушение надежд на серьезные изменения в твоей жизни на этот вечер, с готовностью и жаром отвечают тебе буквально, как пройти на эту улицу, показывая руками в разные стороны света.

— Я хочу рассказать вам анекдот, — говорю я громко этому типу, который спрашивал не меня.

Зал притих немного: не Шопен же, ей-богу.

Сняв с головы складной цилиндр и стакан в нем, чтоб не было видно зрителю, и освободившись от скромности, присущей женщинам Востока, я начал:

— На военных учениях летит самолет с парашютистами. Старшина открывает дверь в небо и командует:

— Первый — пошел! — Тот прыгает за борт.

— Второй — пошел, третий — пошел, четвертый — пошел, пятый…

— Не буду. Я уже четыре раза прыгал, и парашют ни разу не открылся.

— Да пошел! — кричит инструктор и вышвыривает его из самолета.

В это время на земле в клубе идет колхозное собрание. Председатель говорит:

— Дорогие односельчане, плохо наше дело: картошка сгнила, силос закончился, озимые не взошли, коровы не доятся… — В это время десантник с нераскрывшимся парашютом пробивает крышу и падает на сцену. — И парашютист этот уже зае...л!

В роскошном зале Музкомедии наступила мертвая тишина. Валерий с тоской посмотрел на меня. Тогда глаголы со сцены еще не произносились. Я достал из цилиндра стаканчик и выпил за здоровье парашютистов. И тут по залу покатился шепот:

— Шо он сказал? Шо он сказал? Он это сказал?

Теперь-то театр не удивишь доступной лексикой, а тогда… Через пару секунд зал рухнул от восторга.

— А сейчас перед вами выступят журналисты и писатели из Москвы, — сказал я покоренным зрителям и оглянулся на стоявшего в кулисах Мишу Жванецкого: — Ну как? Взял я зал?!

Миша обреченно посмотрел на меня, махнул рукой и ушел прочь.

На следующий день в гостинице «Лондонская» я проснулся знаменитым на всю Одессу.

И был им целый день.