Сынок, живи в свое удовольствие — и всех делов

Игорь Свинаренко

«Сынок, живи в свое удовольствие — и всех делов»

Так говорил Василий Красняк, герой войны, труда и отдыха.

Эту историю рассказал мне мой товарищ Витя Красняк.

Красняк Василий ГригорьевичЯ одессит, я тут родился. А мой папа, Василий Красняк, из Новоселовки Николаевской области — это 120 км от Одессы. Он в 1930 году (ему было восемнадцать) приехал в Одессу поступать в военно-техническое училище, на Фонтане. Но так как он был из зажиточных немножечко, его не взяли. И папа поступил в автодорожный техникум, на Тираспольской, он тогда только открылся. После окончания техникума ему дали права и ксиву — водитель первого класса. Это была самая высокая классность! Шоферов было мало, и их даже не призывали в армию, а забирали в колхоз — уборочная-посевная. Вот так они отрабатывали. Потом папа попал на финскую войну, он иногда вспоминал про нее:

— Ну что тебе сказать? Был сильный мороз, у нас ничего не заводилось, ничего не стреляло, у меня в машине все замерзло, я простоял все это дело…

Красноармеец Василий Красняк (слева) с боевым товарищем.Когда там все кончилось, когда оттуда демобилизовались, он вернулся в Одессу. Началась война опять, в 41-м году, и вызывают их всех на Куликовое поле, это в Одессе. «Артиллеристы, три шага вперед! Водители, 10 шагов вперед!» А папа водитель один. «Вот тебе машина, 20 человек бери в кузов — и вперед, на Киев». Немцы быстро заняли Киев, но папа туда доехал еще быстрей, он успел с ребятами еще поучаствовать в строительстве оборонных сооружений. А потом немцы проскочили Киев быстренько, и папа — в окружении! Пробыли они в окружении месяца два, а потом немцы их вывели всех на площадку, построили вот так, коробками 10 на 10 человек. И дают один аусвайс на 100 человек: «Вы должны пешком дойти до Одессы, придут 99 — убьем всех. Умер один по дороге — несите. Поняли?» Поняли. Шли они так две недели. Приходят в Одессу, а там куда? На Куликовое поле. А в Одессе уже румыны. «Кочегары — два шага вперед, вот вам лопаты — и в порт. Водители! Вот машина — и в порт». И так три года он возил зерно с элеватора на пароходы. А как-то он едет вечером домой. Это было в конце октября, мама рассказывала, в первые дни, как снежочек выпал. Надо было в порту поставить машину, а тогда одна улица работала — Пушкинская, и он по ней едет. А по пути он встретил дядю Володю. «Можно с тобой в порт прокатиться?» — «Можно». Папа говорил, что он так и не понял, что произошло — то ли кошка дорогу перебежала то ли что еще, короче, Володя рулем и дернул. А это было как раз напротив гостиницы «Красная», где жил немецкий генерал. А рядом в гостинице «Порто-Франко» жил его друг, румынский генерал. Они встретились, встали на тротуаре и болтали: вот, надо пойти в ресторан бухнуть. Папа потом часто вспоминал, как Володя дернул руль, а зачем — непонятно. Папа по тормозам, а тогда ж не было ABS, машина пошла юзом по снежку, и он врезается в этих ребят. Румынского генерала, к сожалению, он насмерть убил, придавил колесом, а немецкому пару ребер сломал и еще ногу. А папа сам вылетел через лобовое стекло, оно разбилось, это ж был не триплекс, как сейчас, и ему повредило этим стеклом голову, полчерепа снесло ему этим стеклом. Он упал перед машиной весь в крови. Его отправили в морг румынский, на Пастера, в Ольгинскую. Разбита, значит, голова: срезало полбашки, отломало, крышку снесло с черепа, мозги открыты. Ну, крышку прислонили обратно и повезли его в морг. А слухи же быстро распространяются: убили двух генералов, ой, партизаны кругом. Какие партизаны? В общем, мама берет деда (своего папу), и едут они покойника из морга забирать. Дед был здоровый, два метра роста, как я. Они берут санки и идут. Дед говорит: «Валя, как же мы нести будем?» И взял с собой ковер, чтоб завернуть. Поехали на Ольгинскую. Заходят, там сидит румын в морге. Дед взял с собой бутылку самогонки — водки ж не было — и дал румыну бутылку. «Мы труп заберем?» — «Ну, забирайте». Дед Семен с моей мамой Валей положили его и замотали в ковер аккуратно, чтоб было красиво, чтоб в гробу лежал ровненький. Они вот так замотали и на санки положили. А ножки свисали и голова тоже — санки ж небольшие. И везут его с Ольгинской аж! А жили мы на Малой Арнаутской в 14-м номере. И везут его… А он головой бьется по асфальтику. И что-то сомкнулось там, перемкнулось в голове. Когда привезли домой, слышат, он что-то стал мычать. Живой! И тогда сестра мамина, Нина Семеновна, побежала в больницу железнодорожников и взяли там немножко спиртика: вот, мол, Вася голову побил, надо подлечить. Ватки взяли, йода, бинтов… Все молодые телки, каждой по 22 года, пришли они с этим спиртом, Нина посмотрела на этот череп открытый и говорит: «Валя, это не человек. Он дебилом будет. На хер тебе это надо? На хера его лечить? Чтоб ты потом жила с дебилом всю жизнь? Давай лучше мы этот спирт сами выпьем».

Ну, выпили они, песен попели, а остаток спирта развели водой, побрызгали на мозги, крышкой их прикрыли и перебинтовали. И положили папу в погреб на хер. Чтоб немцы не увидели, если придут, а то могли что нехорошее подумать.

На другой день слышат из погреба — кряхтит! О, живет еще! Их стал стон раздражать, и они дали ему выпить. И спустили ему туда воды бутылку. Через неделю приходят немцы: а где тут у вас большевик? Он лежит себе, а немцы пришли. В газете было уже опубликовано, что папа мертвый. «Не имеете права второй раз убивать!» А это был 43-й год, октябрь, а в 44-м пришли наши. Немцы подумали и сказали: «Да ну его на хер, этого больного, пусть лежит». И он лежал. Отлежался, ожил… С головой уже все нормально. Кстати, у него потом не было к маме претензий, что она его спирт выпила с сестрой. Они потом жили хорошо, он маму пережил на год.

Рабочая лошадь В.Г. Красняка. На такой лошади он сбил немецкого генерала (остался жить) и румынского (умер). После этого случая жизнь Красняка В.Г. на некоторое время пошла по другому пути.А в 44-м году 10 апреля освобождают Одессу. Мама рассказывала, что она с девчатами бегала вручать сирень солдатикам, ей было 22 года. А те говорят: «Ничего не понимаем! Освобождали Николаев — город весь черный, освобождали Херсон — город весь спаленный. Приходим в Одессу через 10 дней, а у вас на Дерибасовской пиво, квас, вот сирень, девочки в белых носочках, как будто и войны не было». А почему так? В Одессе всегда жизнь идет. Любили город Одессу, все любили. И при румынах жизнь была! Румыну бутылку водки поставь — и делай, что хочешь, выноси-продавай-меняй. Румыны же с Гитлером договорились, и он сказал: Одессу отдать румынам! Был же раньше Бессарабский край, и мы, когда отодвигали границу, забрали Бессарабию, а так-то за Днестром была уже граница, до Днестра от нас 50 км. И граница с Днестра перешла на Дунай.

Освободили город — и опять все на Куликовое поле! И папу туда! «Водители, 10 шагов вперед!» Он опять один. Короче, папа опять делает 10 шагов вперед. Окружение, оккупация — никого это не волновало. Ему полуторку — и в армию Черняховского! На машину поставили 4 пулемета, дали пулеметчика, а папа как заряжающий, подающий. Считалось, что они охраняли Черняховского.

И папа на этой машине аж до Австрии доехал — город Линц! И в Линце он встречает День Победы. На родине фюрера. Папа мне про войну рассказывал иногда:

— Сыночек, что тебе рассказать? Мы пришли в этот Линц, всех пере…ли, у всех триппер, у половины сифилис. А я у врачей украл ящик пенициллина немецкого, мама моя родная, и я им уколы всем делаю. Лечу…

Потом ему говорят: так ты одесский? Сделали ему аусвайс, нашли ему новый «Студебеккер», полковники и генералы загрузили туда картины, посуду, ковры, аккордеоны, полную машину набили скарба, перевязали брезентом, и он на этом «Студебеккере» — в Одессу. Вот так у папы война шла… Приехал в Одессу, все развез полковникам по домам, что они там понабирали, — и домой, к Вале. Что понабирали по городам, то и привез. А себе он не привез ничего. И опять на Куликовое поле со «Студебеккером»: «Я приехал с войны, ребята!» «Ну-ка, Вася, покажи свой аусвайс! О, тебе на «Большевик»!» А тогда же рубероида не было, все строились, и как раз построили этот завод, там и делали рубероид, толь. Папа возил смолу с крекинг-завода (теперь он «Лукойл» называется) на «Большевик». Так папа на крекинг-заводе прихватывал пару канистр бензина и вез на «Большевик». На весовой его, конечно, взвешивали, чтоб он чего не утащил, он из этих канистр бензин после сливал и менял на рубероид. А в канистры наливал воды, и после на крекинг-заводе ее выливал и по новой брал бензин. Так ему давали три рулона рубероида за бензин, он его прятал под сиденье, а это три рубля. Бутылка стоила два восемьдесят семь и еще сырочек. Он так пару ходок делал и в день имел шесть рулонов рубероида — он был самый богатый человек! Вечером покупал бутылочку водочки, бахнули с шоферами — и по домам!

Жили мы в Мукачевском переулке. Мукачевский переулок — знаменитое место в Одессе. Там жила Коллонтай, бывшая министр иностранных дел, в нашем переулке! Мы в четвертом номере, а она в третьем. Коллонтай умерла в 52-м, очень пожилой, ее застали мои папа с мамой, а я нет. Этот дом у нее после войны забрал Жуков, когда его отправили в Одессу в ссылку. Маршал потом уехал в квартиру получше, а в доме сделали коммуналку, в ней жили пять полковников, так она до сих пор и коммунальная. К полковникам заходил сын Сталина Вася, старики это помнят. Вася приезжал к нам, когда «Черноморец» играл. Команда тогда называлась «Пищевик». Василий Сталин прилетал к нам на самолете. Он любил футбол, и еще он любил попить водки в Одессе. В Одессе хорошо пилось — хорошо встречали, камбала-бычки (наши черноморские бычки особые, их на засолку не пускают, свежих сразу едят, они крупные, их и пожарить, и сварить уху; а вяленые — это азовские), Жуков и вся эта тусовка; военная тусовка тут хорошая была. Они приезжали и отрывались тут по полной программе.

И вот в таком месте начальник нашего райкома сделал папе коммуналку, комнату, и нас там жило человек 12: папа, мама, нас шестеро, бабушка, дедушка, а еще сестра бабушки и ее муж дядя Витя. И двое их детей — в 16 метрах. Папа как рядовой получил одну комнату, а сосед наш, Дмитрий Петрович, имел две комнаты — как полковник. Полковник этот — болгарин, фамилия его была Славов. То ли он из Болгарии приехал, то ли был наш, местный болгарин, не могу сказать. И вот когда Хрущев сокращал полковников из армии, Дмитрия Петровича поставили начальником отдела кадров масложиркомбината. Зимой он печку топил шелухой от семечек, привозил с комбината 40 мешков на зиму. Так у него жарко было! У нас уголь, он грязный, он замерзает, а него золы нет, отходов нет. Изумительно горит шелуха, и печку чистить не надо — жужелки нет.

И вот в 58-м году приехали с Дальнего Востока ребята, которым нужно было подсолнечное масло, — они ж не могут консервы сделать без масла. И они сделали бартер: взяли в Одессе целый состав подсолнечного масла, а взамен дали два состава консервов. Консервы продали на Привозе из-под полы. А в конце года ревизия на заводе, и на тебе — недостача масла. Куда делось? Продано. Где деньги? Начальнику — расстрел, главбуху — расстрел, главному инженеру — расстрел. Их и расстреляли. Дмитрий Петрович Славов был тоже приговорен к расстрелу, но так как он полковник с орденом Ленина, то ему заменили вышку отсидкой, дали 15 лет. И посадили его в тюрьму на Водопроводной. И сейчас она там, и название то же самое, и улица та даже самая.

Когда Дмитрия Петровича посадили в тюрьму, мне было 8 лет. Бывает, бегу из школы домой, а у нас на воротах стоит часовой, в милицейской форме темно-синей, с винтовкой, и «воронок» под окнами. Это привозили Дмитрия Петровича, чтоб он потрахал тетю Розу, по субботам обычно это случалось.

Полковник был богатый человек… Меня он любил. А почему? За то, что я хорошо знал таблицу умножения, папа меня выучил. И я Дмитрию Петровичу всю таблицу барабанил, он это любил. И говорил: «Роза, дай ему две апельсины, из тюрьмы». Он оттуда с собой привозил! А я делился с братиками. Из тюрьмы апельсины! Вышло так, что они продали два вагона тех рыбных консервов, а деньги так спрятали, что их не нашли. Тех порасстреливали, а Дмитрий Петрович говорит: «Я всего лишь начальник отдела кадров, я ничего не знал». А в 60-м было 15 лет Победы, и Хрущев сказал: «Всех фронтовиков-орденоносцев выпустить, они искупили кровью давно! Нельзя военных держать». И всех поосвобождали. Вышел и Дмитрий Петрович из тюрьмы. И назначили его работать на одесский винзавод, мастером в цех.

И вот получалось так, что папа едет с крекинг-завода, везет бутылку водки — он же три рулона рубероида продал. Дмитрий Петрович несет бутыль вина. Они садятся в садике возле нашего дома… Приходит еще один полковник, дядя Дима Михайловский, начальник одесского Привоза, и говорит маме: «Валя, вот тебе бумажка, записка, иди на Привоз и принеси нам камбалы». Она идет, ей дают бычки и камбалу, она жарит им… Они, бывает, как напьются! Папа до того допивался, что ночью брал палку, шел по переулку, бил всем стекла и орал: «Бей жидов, спасай Россию!» Потом это заканчивалось… Утром он ехал на Привоз, брал там стекла и всем стеклил окна обратно. И страшно извинялся. Это не то что была его позиция, насчет евреев, это просто так, по пьянке! Просто напьется, и все. Так-то он против евреев ничего не имел, девичья фамилия моей бабушки по линии мамы — Жингель, а дедушка был Семен Жингель. Они здесь родились, в Одессе. Моя бабушка 1903 года рождения, а ее папа ушел в 1905 году на броненосце «Потемкин» и не вернулся. Он был поваром. Значит, есть у меня еврейская кровь, и папа про это, конечно, знал. Мог бы прийти и дома детей бить, зачем искать кого-то по переулку, это все были шутки.

Папе могли бы дать, конечно, орден за уничтожение румынского генерала-оккупанта или медаль, но не дали ничего. А немецкий генерал прислал папе письмо после войны. «Спасибо, что вы меня тогда ранили и меня отправили в госпиталь в Германию, а то б точно убили на фронте». Это ж был Восточный фронт, гиблое дело.

А тому парню, что руль тогда дернул на генералов, ампутировали ноги, и он потом стоял на углу, дядя Володя, я его знаю. Военные, у кого ног не было или рук, они ж не могли заработать себе. Стояли они напротив музкомедии, там был велотрек, где работали глухие, и там же рядом тетя Броня, у нее была винарка, где остановка пятого трамвая. А папа зарабатывал — там бензин, там рубероид, утром две ходки и две вечером, на бутылку есть и себе, и инвалидам. Все ждали папу с работы, у него ж были ноги и руки. Он подходил и говорил: «Броня, давай ребятам по стакану». Он был добрый человек…

Начальник привоза Михайловский, он жил в другой квартире, а к нам он приходил почему? Потому что папа сделал к нашей комнате пристройку, и мама сдавала ее за рубль врачам, чтоб они там могли потрахать санитарок. Ну, и Михайловский туда приходил девочек с Привоза потрахать, к маме. И платил за это рубчик. А детей же было много, лишний рубль не помешает…

И когда из Москвы к нам тетя Люся приехала, у нее был шестой размер, то Михайловский запал на тетю Люсю — всё, говорит. Он как человек богатый мог себе позволить с утра полететь в Москву, сводить тетю Люсю в «Метрополь» пообедать, а вечером прилететь в Одессу, в те годы. Чувства их развивались. Он потом женился на тете Люсе и поехал жить в Москву, работал он там в Министерстве гидромелиорации помощником министра Советского Союза. Деньги у него и так были накоплены, ему хотелось карьеры, и он поехал за тетей Люсенькой туда, и он имел карьеру. И родилась у них дочечка, она приезжает к нам, да все приезжают к нам. Дядя Дима уже умер, а тетя Люся жива, ей 80 лет. Папа долго работал на старой машине, которую пригнал в 45-м из Австрии, до тех пор пока этот «Студебеккер» не остановился и не сказал: «Все, я больше не могу». И тогда ему сделали новую, тогда появились «ЗИЛы». И так папа возил эту смолу и этот рубероид до пенсии. Он вставал каждый день в пять утра и пешком через весь город торопился на работу. Он спешил, чтоб машину разогреть, а то смола застывала за ночь. Папа умер в 99-м, ему было 89 лет. Перед смертью он дал мне инструкцию: «Сынок, живи в свое удовольствие — и всех делов. Ребята, живите себе спокойненько». Это мне сказал и моим братикам. Все четыре брата — мы так и живем в этом же переулке, в Мукачевском, в своих только квартирах. Папа дал нам правильную установку в жизни…