"Война и мир" Михаила Жванецкого

Наталья Хаткина

Михаил ЖванецкийОтовсюду слышу: он не писатель! Феномен, да, но не писатель! Почему не писатель? Отвечают: потому что я читать его не могу! Глазами по строчкам читать - не могу! Мешает авторская интонация.

За что боролись - на то и напоролись. Слава настигла героя с неожиданной стороны. И памятник ему должен стоять только так: фертом, на эстраде, с рассыпающимся текстом в руках. И мы будем слушать знакомые тексты - в записи или, кому повезет, вживую. С настроем посмеяться.

Интересно получается: смех отключает мысль. Сочувствие, сопереживание, второй и третий план он отключает. "Зачем… напрягаться, раскусывать намеки - это уже будет не отдых, это уже будет не воскресенье". Жванецкого воспринимают как воскресенье - а он, наоборот, сугубый понедельник.

Автор пробует бороться с этим несоответствием, робко намекая на "шутки, вызывающие улыбку сострадания". И даже не робко намекает, а прямо говорит: "теперь, слава Богу, даже самый зубастый сатирик в полной безопасности. Зритель правильно понимает его и свою задачу и настраивается на веселый лад. Смеются все. Смеется и тот, в кого вы пустили свой жуткий заряд". Вот ты, в третьем ряду, по центру, ощупай себя, - не ранен? Однако животы уже трясутся, и раскрытые рты извергают разнообразные звуки, объединяемые словом "хохот". А для чтения мы возьмем с полки эпопею - "Войну и мир".

Я читаю собрание произведений Жванецкого как четыре тома "Войны и мира". Только у Льва Николаевича я "войну" пропускала, - а у Михаила Михайловича война как раз самое интересное. Или не так: нет четкого разграничения между войной и миром, вся жизнь - театр. Военных действий. Автор справедливо опасается, что в хохоте зрительного зала утонут разрывы мин и стоны тех, кто подорвался, и позволяет себе высказаться прямым текстом: наш человек "так помнит войну, что уже не представляет себе жизни мирной".

Среди тех, кто "в драке не выручит - в войне победит", мыкается главный герой Жванецкого - капитан Тушин. Одинокий интеллигент, ведущий свою войну на забытой всеми батарее. С кем война? Перечислять долго, портреты "врагов" - визитная карточка Жванецкого номер один. По этим портретам и узнаваем. Склонясь над картой фронта (Первого Украинского, Второго Белорусского, Пятнадцатого Всесоветского), автор маркирует действительность. По этим флажкам узнаем эпоху, ее пароли, данные Жванецким же.

"Ставь псису!"

"- Нормально, Григорий! - Отлично, Константин!" (У них с собой было)

"Вы не Сидоров-кассир. Вы убийца!"

"И что смешно - министр мясной и молочной промышленности есть и очень хорошо выглядят".

"Доцент тупой".

Хамы, дураки, приспособленцы, дураки, начальники всех рангов и мастей, бюрократы, дураки, воры и воришки, дураки, дураки, дураки…

Тушин тоже дурак. В такое время в такой стране пытаться жить по чести, по совести? По писаным законам? Трусит наш герой: приносили откуда-то повестку, а он был в командировке. Что, что не так? "Кусок в горло не лезет". Трусит - и бросается на амбразуру: "Алло, вы меня вызывали?" Милиция? Военкомат? Вендиспансер? "Алло, вы меня вызывали?" Герой-мученик. Живет на одну зарплату, в рабочее время по магазинам не ходит, "он - наше чудо… стихи читает, книжки дарит, чай пьет - идиот, в общем". Не понимает, что вокруг происходит. Или понимает - и все-таки отстреливается? Пытается защитить "прекрасность жизни"? Как мой любимый экскурсовод в дегустационном зале, - ведь сотни раз уже видел свинство и безобразие, и все-таки опять: "Товарищи… Это молодое вино, сохранившее аромат винограда и легкую терпкость, ощущаемую кончиком языка. Не глотаем. Не глотаем, набираем в рот глоток, не глотаем, а спокойно перекатываем во рту…" Какое там спокойно! Все уже нажрались! Очень смешно описано. Вроде как всем выпить охота, а он, дурак, уговаривает перекатывать. Сквозь растерянное лицо специалиста по дегустации проглядывает автор: "Такого чтоб забыть эту жизнь к чертям или как вы выражаетесь, у нас нет, для этого лучше эмигрировать". Или сивуха.

Тушин тоже эмигрирует. В мечтах? В мечты! Жванецкий (клише): жуир, жизнелюб, жизнехват. Глубинно - мечтатель: "…из движимости - мечты, мечты, мечты о доме, саде, заборе, камине". Кто сказал: не мечтать, а действовать? Семидесятые годы: действует тот, кто охраняет аптеку и имеет вату. Министр мясной и молочной промышленности действует. Тот, кто квартиру пробивал через горисполком, тоже действовал. Теща умерла, зять подселился, все в одной комнате, - жизнь прошла. Дом, сад, забор, камин - в мечтах. Мечтать - ночью. Ночью жизнь перекраивается с общественного лекала на личное: "Всем, кому не ответил днем, отвечаю сейчас… скупо, точно, сжато, остроумно - характерно для меня!" Кому не знакомо это мучительное "остроумие на лестнице"?

Герой Жванецкого - человек под давлением. Его испытывают "высоким давлением", а он корчится, корячится (как средневековый карлик, которого для потехи королей вырастили в кувшине), и все пытается как-то распрямиться, вывернуться, уберечь свое "я", свои "честь и достоинство".

В нелепых стараниях уберечь уязвленную самооценку, в мечущемся, слабом человечке узнаем свое, себя. Гоголевское (здравствуйте, Акакий Акакиевич!) смыкается с чеховским - "раба по капле".

Многое, что осознается нами как открытия социологов, озарения философов, достижения серьезных писателей, - намечено Жванецким. Или даже не намечено, а сказано вслух - отчетливо и мастерски, характерно для него! - но пропущено мимо ушей, утоплено во взрывах смеха.

"То, что мы приобрели, укрепив женщин, мы потеряли, ослабив мужчин", - кому-то это тридцать лет спустя покажется банальностью, воинствующие феминистки еще будут до этого дорастать.

У Венедикта Ерофеева в знаменитой поэме "Москва - Петушки" кроме пения ангелов более всего услышана мечта о счастливом крае, где не всегда есть место подвигу. Военный журналист Жванецкий твердит об этом давно и упорно: "…где-то рвануло, где-то упало, где-то сломалось. И всегда найдется он. Он вытащит. Он влезет. Он спасет… Иногда подвиг одного - это преступление другого".

Роман Виктора Пелевина "Из жизни насекомых" вниманием критики не обойден. Хороший роман. Но у Жванецкого - раньше и короче. Все пелевинские комары, мухи и гусеницы - как "Камасутра" на рисовом зернышке - закуклены в одной миниатюре восьмидесятых: "Маленький вентилятор".

"Маленький вентилятор для закрытых помещений - несколько ос, связанных вместе на палочке, - жужжит и обвевает. Только их надо аккуратно кормить и каждую на веревочке держать, в крохотных ошейничках с вензелем "МЖ". Их четверо: Зина, Олечка, Люсечка и Константин.

В записной книжке, в корешке, живет светлячок Геннадий Павлович, который по ночам ползет впереди и освещает ярче или темнее, в зависимости от вдохновения, только его тоже нужно кормить и обязательно прочищать животик кисточкой, смоченной в молоке.

А странички перелистывает обыкновенная гусеница, которую тоже надо кормить, но держать не на веревке, потому что ее и так преследуют…"

Цитирую "Вентилятор" практически полностью - для тех, кто утверждает, что обсуждаемого автора можно только слушать, а также для любителей современной "малой прозы" и новеллы абсурда. Жванецкий, семидесятые!

В миниатюре "Не выделяться" из-за маски коми-трагического героя неожиданно выглядывает автор - с неистребимой мечтой "…заниматься своим делом: монологи, философские размышления, этюды о будущем, фантастика". Хотя его "войны" вовсе не "звездные", как фантаст Жванецкий вполне состоялся.

"Специалист" и "В кулуарах" - монологи таких себе волшебников, которые все могут, всем помогают и все обо всех знают. Себе только помочь не могут. Скромно обедают, придерживая пальцем котлетку на черном хлебе - жест, характерный для автора. Подозреваю в образах этих богов-неудачников частицу авторского "я": кто-то же собирался "устранять недостатки нашей жизни путем чтения вслух художественных произведений"? Чем не фантастика?

Милый пустячок: "стройность женщин сохранится (пророчествовал за тридцать лет до), но необходимость вызывать огонь на себя приведет к фантастической одежде, открывающей одну ягодицу". За тридцать лет до начала двадцатого века (да еще в СССР!) жутко было смешно! И немножко неприлично. И никто не верил… Если в начале двадцать первого века вы листаете глянцевые журналы и время от времени смотрите передачу "Мир моды" (я смотрю), то вполне имеете возможность эту одну голую ягодицу наблюдать. Новелла "Мне показалось" (как раз о времени, в котором сейчас живем) вообще изобилует точностью попаданий: в правдоговорящих видят городских идиотов, никто их не боится, грамматика исчезает, секс помолодел, сократился, принял спортивный характер. Вот алкоголь пока, слава Богу, не в таблетках. А так: попал, попал, опять попал!

"Турникеты" - практически Оруэлл. "Контроль личных сумок - даже и не надо в каждом доме, только в узловых пунктах: подземный переход, вокзал, базар…" Додумывает ситуацию до логического конца или доводит до абсурда - что, собственно, одно и то же. Страшные, парадоксальные вещи говорит. Вот вроде бы выстраивают всех - фотографироваться. Детки впереди, родители на стульях. "Мамаша, возьмите на руки маленького, чтоб не заслонял… А вы почему не хотите… Улыбайтесь. Пусть вы останетесь веселым… Все улыбаются. Внимание. Пли!" Большой шутник.

Фантаст - без дураков. Напоминая, прогнозирует. Прогнозируя, напоминает.

У Людмилы Петрушевской поражает ужасом и точностью предвидения рассказ "Новые Робинзоны": глава семьи предугадывает наступление диких времен развала экономических связей, возвращения в первобытное состояние, грабежа и насилия - и уводит свою семью в леса, стараясь запастись пищей, свечами и мылом, всем-всем, что может пригодиться, когда не станет ничего.

Почему же этого ужаса предвидения никто не услышал в надрывно-хвастливом монологе: "Все в квартире держу - картошечка, лучок, мучка… Ванна всегда полная. Вдруг - с водой? Есть, есть - и нет, нет.

Свечечка наготове. Лампочка - тюк, а у меня свечечка и спичечка... А вдруг таким снегом занесет, что мы не выйдем никуда?.."

Некоторых таки занесло.

И жизнь - как та вода: "есть, есть - и нет, нет". Сквозная тема Михаила Жванецкого - исчезновение жизни, просачивание ее сквозь пальцы, проживание впустую, "нечувствительно". Даже не "есть - нет", а "будет, будет - так и не было!" Эта тоска по несбывшемуся - скорбь по себе, убогому, ленивому и нелюбопытному - порождает поэтический сплав иронии и лиризма, парадоксальный, безжалостный, сострадающий.

Вполне фантастический рассказ "Как делается телевидение". Разве он о чудесах монтажа? Или о лживости средств массовой информации? Это же плач о тех, кто живет не своей жизнью и слабо подозревает, какой должна быть своя. Женщина, глава показательной семьи: "сына нам подмонтировали из другой семьи… руки на коленях не мои, руки мужские… а колени женские, тоже не мои - их взяли из передачи "Здоровье"… а в конце передачи и лицо не мое - актрису такую нашли под Душанбе…"

Особенно быстро ощущается бег песочка в часах жизни, когда смотришь на себя в зеркало. И Жванецкий особенно безжалостен в своих "Портретах" и "Автопортретах" (художника сорока четырех). И так остро, так преждевременно переживает старость, примеривается к ней: "вместо глаз - очки… вместо любви - диета… вместо сообразительности - мудрость…" Или: "А в основном это люди, смирившиеся с одиночеством, твердо пропахшие жареным луком, и только не дай Бог если телефон откажет или будет стоять далеко от кровати…" И это написано в семидесятые годы о сорокалетних! Или тогда граница старости определялась по-другому? Пожалуй, не биологическая граница, а социальная. Чего мог ждать сорокалетний Тушин в своем, допустим, НИИ - на своей забытой батарее?

"Я никогда не буду высоким.

И красивым. И стройным.

…И фильм не поставлю.

И не получу ничего в Каннах.

Ничего не получу - в смокинге, в прожекторах - в Каннах".

Как виртуозно взлетает интонация на этом "в смокинге, в прожекторах", - в мечтах все было! Так явно, так выпукло было - "в смокинге, в прожекторах, в Каннах"! Так высоко взлетает - и шмяк мордой в действительность!

А ведь это действительность Жванецкого, где все-таки какие-то прожектора, и фертом на эстраде, и все любят, и хлопают, и хохочут как ненормальные… После этого за себя становится особенно обидно. Но затормозишь, перечтешь и врубишься в банальное, но неочевидное: у каждого свои прожектора, свои Канны, а ощущение "нераспробованности", "недожитости" единственной жизни - общее для каждого читающего и думающего. Не одна я такая закомплексованная.

Хам у Жванецкого смешон и страшен, интеллигент-слабачок - смешон и жалок: "обидно огорчать стольких людей чем попало, самой жизнью своей". Обнаруживая в этой "жалкости" свои черты, мы обретали некое чувство общности, неодинокости. В этом миниатюры Михаила Михайловича сродни бардовской песне - они дарили нам ощущение некоего окопного братства.

В своих окопах будем читать и думать. Тормозить при чтении. Да, фраза Жванецкого стремительна и легка, она проносится в мозгу, как мотоцикл по треку: вжик - и нету! Она стрекочет, как кинолента, стремительно разворачивая перед нами сменяющиеся кадры, - и на слух едва успеваешь отследить смеховые моменты, зачем и пришел на концерт, сел к телевизору, включил видик. Так я же и повторяю: надо читать. Потому что фраза Жванецкого стремительна и легка, но что в ней? "О жизнь моя, побудь со мной!"

Легко, стремительно, характерно для него Жванецкий останавливает мгновение: "Чуть добавил майонезу и начал перемешивать деревянной ложкой. И еще. Снизу поддевал и вверх. Поливал соком образовавшимся - и еще снизу и вверх". Но даже больше справедливо восхищающего всех неторопливого и вдумчивого перемешивания мне дорога фраза, останавливающая внимание именно при чтении: "Умылся тепловатой водой под краном". Тепловатая вода в жаркий день - фу! Что в ней хорошего? Это - жизнь. Жить - хорошо. Тепловатая вода - хорошо. Лучше, чем та студеная летейская (извините за пафос) струя, которая смоет нас когда-нибудь потом, после какого-нибудь "Воскресного дня".

Уговаривая жизнь задержаться еще ненадолго, Жванецкий изобретает поразительный прием превращения звука в изображение.

"- Я хожу по Одессе, я не вижу ничего интересного. - Вы и не увидите, надо слышать".

И он слышит - и через звук предельно минималистски подает характер: картавый-шепелявый капитан, "цицируете", "вы обдумываете, как это описац?", "шешешят" и этот несчастный "оцень смесной целовек". И в нескольких фразах - судьба, и внешность, и отношение к жизни.

"Что - смотри? На кого мне смотреть?.. Мама, ну перестань с ней знакомиться. Ты ей не нравишься… Что значит, она пришла ради меня? Мама, ну что ты к женщинам пристаешь?.. Я не хочу!" - и это мама - полная, одышливая, смертельно заботливая, и это сынок - перекормленный, затюканный, смертельно к этой маме привязанный. И это трагедия, драма, комедия одиночеств. Скорее всего, со смертельным исходом.

Портреты и судьбы, проблемы и характеры - срез эпохи мы можем восстановить по четырехтомнику Михаила Жванецкого. Сочиняя эти заметки, я жила во втором томе - томе своей юности (молодости... свежести…) Тогда мне было уютно в моем окопе. Том "Девяностые" открыла с содроганием…