На прошлолетнем Французском бульваре

 Станислав Айдинян

Из воспоминаний

В 1958 году меня, родившегося в апреле в Москве, в возрасте двух месяцев от роду, бабушка с матерью и дед, погрузили в поезд, который тогда еще лихо тащил дымящий угольным дымом черный паровоз, и привезли в Одессу, на улицу Пироговскую, в старинный дом-особняк 13/3. Деда со стороны отца я никогда не видел, он умер до моего рождения, а дед по материнской линии был ко мне очень привязан и я отвечал ему взаимностью… Тогда уже полковник в отставке, Трофим Андроникович Гладков, получил в 1945 году целый нижний этаж в этом особняке на Пироговской, когда приехал после фронта и контузии служить в Одессу на должность начальника оперативного отдела штаба округа. Должность была генеральская, однако его оставляли в полковниках, ведь он был родом из станицы Романовская, донской казак по происхождению и еще до войны был репрессирован в 1938 году в Сталинграде, где занимал такую же должность… Маршал Жуков, под началом которого он служил, ценил его как весьма грамотного специалиста – у него еще до войны было высшее военное образование, в день выпуска его курс в свое время поздравлял Сталин. Так вот маршал Жуков, чья ненависть к безграмотным выдвиженцам была известна, говорил моему деду во время составления карт окружных учений – Полковник, переделайте после генерала!.. И при этом перечеркивал красным карандашом неверно нанесенный на карту план. Возможно в силу того, что деду пришлось побывать в тюрьме, и оттого что только чудо спасло его от общей смертной участи арестованных тогда офицеров, Трофим Андроникович сторонился военной среды, внутри которой в сталинскую эпоху можно было жестоко поплатиться за неосторожно сказанное слово. У него было очень мало друзей, и жил он уединенно. Отдельный этаж особняка – это то, что он выбрал для своего уединения. Единственными соседями семьи деда по дому в 1940-50-ые годы был летчик-полковник И.И. Баутин, с женой и дочерью Еленой, они занимали весь верхний этаж. Баутин сменил там арестованного за политический анекдот полковника Бабаханова. Здание же Штаба округа, где мой дед служил, находилось сначала в конце улицы Островидова, а потом было перенесено все на ту же Пироговскую улицу, совсем недалеко от архитектурного комплекса-ансамбля особняков в старонемецком романтическом стиле, в который был вписан и 13/3. С черепичною крышей, с уютным внутренним двориком и открытой летней верандой, этот особняк был овеян духом дореволюционного времени в котором был некогда создан. Да и окружение было из людей, которые помнили те, давние, старорежимные, как тогда говорили, времена… Как не вспомнить семью Свирских, что жили в своем, частном, доме 13/2, Надежда Иммануиловна Свирская, вернувшаяся из эвакуации преподавательница французского языка в Одесском политехническом, проводила у себя вечера, посвященные французской культуре, у нее были французские пластинки, она показывала диафильмы, слайды с видами Парижа. Ее отец, маленький старичок во всем черном был образцом староодесской приветливости. Когда мы с дедом встречали его на Пироговской, он неизменно приподнимал над головою старомодную шляпу с полями, и что-то рассказывал… А ходили мы на прогулки до железнодорожного моста, на который поднимались, чтобы посмотреть, как дымят, гудят и пускают белоснежный пар из-под своих смазочных стержневых коробок так привлекавшие меня тогда, в раннем детстве, паровозы.

Не менее протяженными были наши прогулки к Французскому бульвару – к мавританской арке, за которой, по легенде, некогда было имение княгини Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой, там интимно принимавшей Пушкина.. Ходили и дальше – к Заводу удельных вин, и далее – на неизменном 5-ом трамвае ездили в Аркадию, где у нас с дедом были излюбленные памятные местечки – пеньки, которые всегда волшебно ждали нас…

Пироговская «впадала» как река в выложенный крупными серыми булыжниками, Французский бульвар. И наш комплекс в середине Пироговской, состоявший из нескольких одностилевых домов построенных известным одесским архитектором Гонсиоровским, как выяснилось годы спустя, был особенно легендарным еще и тем, что в одном из них жил царский генерал, прообраз генерала Черноты из булгаковского «Бега», которого в одноименном фильме талантливо и характерно сыграл М. Ульянов. Та, ушедшая безвозвратно жизнь, оставила нам яркие личности и характеры людей, живших по соседству. Чего стоила только Анна Григорьевна, сарая дворянка жившая по соседству, чей отец, как говорили, был причастен до революции основанию Вольного пароходства, у нее – тогда неслыханное дело – горела день и ночь перед образом лампада… Или ее прислуга, Татьяна Евдокимовна, приходившая и к нам помогать по хозяйству. В детстве она училась в Люстдорфе в немецкой школе и знала хорошо немецкий разговорный язык, что и ей и ее семье позволило не голодать во времена немецкой оккупации. Отголоски войны еще были в воздухе в Одессе – бабушка моя рассказывала, как она видела, как голодные пленные собирали придорожную траву и на вопрос – зачем, те отвечали – Зупен! – т. е. для супа.

Бабушка моя, супруга Трофима Андрониковича, Эльпида Азарьевна Гладкова, урожденная Гашибоязова, была греческого происхождения. Ее отец Азарий Спиридонович был почитаемый его учениками учитель математики, чьи питомцы поступали в лучшие вузы страны. Один из его сыновей, Александр Азарьевич Гашибоязов потом стал заведующим кафедры математики Ленинградского университета. Азарий Спиридонович, чья вдова, Олимпиада Александровна после его смерти в Кисловодске тоже приехала доживать свой век в дом на Пироговской, отличался даром красноречия, выступал перед войсками отправлявшимися на фронт в Первую мировую войну, в его гостиной бывали господа офицеры по приемным дням и моя бабушка и ее сестра Клеопатра Азарьевна после их ухода, еще детьми, входили в комнаты понюхать оставшийся после ухода гостей запах дорогого табака от сигар…Бабушка моя, конечно, училась в царской гимназии, а потом и в Заведении Святой Нины в Тифлисе, где вызывая к доске, преподавательница строго говорила ее соученице – Княжна Джавахова, отвечайте урок! Гимназисткам юная Эльпида, чье имя с греческого переводилось как «Надежда», неизменно помогала на уроках математики… Люди культурной среды в те времена тянулись друг к другу, и не удивительно, что бабушка, Эльпида Азарьевна, дружила с семьей Балицких-Рыбаченко, сестрами Ольгой и Наталией, жившими здесь же, на Пироговской, напротив Штаба округа, в доме где по сию пору охотничий магазинчик. Они занимали не тронутую временем большую квартиру, где все сохранилось так, как было до революции, вплоть до картины – это был холст писаный маслом и на нем – натюрморт, «героями» которого изумительной красоты гипсовый слепок с руки молодой женщины и старинная, восточного орнамента ваза. Нарисованная ваза – живым прототипом стояла тут же, как и гипсовый слепок, который был, как торжественно сообщалось, сделан с руки младшей из сестер. Стариною от этой семьи веяло и оттого, что был жив и ее муж – царский офицер в прошлом. После контузии в первую мировую он повредился в рассудке, оттого его позже не расстреляли. Мне было всего двенадцать лет, когда он по-детски обиделся на меня за то, что я не оценил по достоинству его коллекцию окаменевших миллионы лет назад кусков древесины… Он изумительно, в старинной манере пел под гитару романсы, знал их множество. У него был синдром бродяжничества, он мог куда-нибудь надолго исчезнуть – уезжал летом в археологические и геологические экспедиции, пел для молодежи, в одной из этих поездок, простудившись, он, Балицкий, и закончил свои дни.

Отец мой хотел купить у моря дачу. Велись переговоры с подругой Ивана Козловского, певицей, солисткой Большого театра Надеждой Чубенко, чтобы приобрести верхний этаж ее дачу в Крыму, недалеко от «Медведь-горы» … Но вместо сада у той дачи был овраг, хотя на море с веранды и открывался бесподобной вид. Я помню как мы ехали по Крыму на черной «Волге»… Как осматривали дом недалеко от «Медведь-горы»… Однако любовь к Одессе пересилила и победила.

Когда я в первый раз, в 1966 году весной побывал в приобретенном отцом моим доме на Французском бульваре, впечатление было такое, что я попал в когда-то заколдованное и брошенное пространство. Большой фруктовый сад зарос, был заброшен. Внешне дом под черепичной крышей, с восьмью колоннами был просто старинным строением, от которого веяло прошлым веком. Внутри же дело обстояло хуже – паутина и пыль в комнатах оседали на проломы в прогнивших насквозь досках пола… Жить в доме было еще невозможно. И вот до зимы 1966 года мы жили в доме бабушки Эльпиды Азарьевны на улице Пироговской, раз, помню, а том же году останавливались и у наших добрых и верных друзей – Петросянов, так у нас дома называли Петросянцев – без благородной староармянской приставки «ц»… В это время на будущей даче, в доме шел ремонт. Руководил им один из представителей семьи Рыбаченко. Оставалось сожалеть, что советы моей матери, профессионального архитектора, в полную меру не были приняты при этой реконструкции… Полы были заменены, черепица крыши переложена заново, деревянные части дома, двери, ниши все было обновлено… Дом, конечно, потерял дореволюционную замшелую таинственность, зато стал чистым и жилым. Туда переехала солидная, сделанная из цельных ореховых плит, мебель еще первой квартиры Артура Айдиняна, находившаяся в правительственном доме на набережной Шевченко в Москве. Шкафы, стулья приехали поездом. Привезли и удивительного строя и выносливости трофейное германское пианино «Пфейфер»… Позже был перевезен от бабушки, с Пироговской, очень старинный сплошь резной стол… Первое время на даче не было автоматического газового нагревателя и отапливался дом печкой, правда очень добротной, однако она нагревала лишь одну первую комнату, остальные, большие комнаты превращались на зиму в ледник… 1968 год мы жили без моих родителей на даче при горящей печке с бабушкой и прабабушкой, Олимпиадой Александровной, этот год особенно уютным светом светит из детства… Садовые деревья, зимою окутанные снегом, сад под солнцем, оледенелая виноградная лоза… А по ночам из-за сплошных многолетних зарослей живых оград выли надрывно дачные собаки, которым хозяева зимой доверяли охранять свое летнее жилье. Им привозили пищу, но общались они воем и лаем под луною, в ночное время. Под этот концерт мы, бывало и засыпали… Криминальный элемент до поры до времени на дачи не хаживал, клыкастых сторожей опасаясь…

Когда зима закончилась, наступила весна, из под снега глянула прошлогодняя трава, и я облюбовал себе деревянный стол, на который прямо в шубе ложился во дворе и читал днем военные приключения, они видимо согревали, так как было не холодно…

Летом мы с младшим братом больше лазили по деревьям, заборам, бегали на море…

Помню, что не разводя серьезного огорода, Эльпида Азарьевна для стола сделала на нашем, весьма обширном участке, несколько грядок, где мне было поручено посадить базилик, петрушку, лук. Наблюдая с любовью, рост из земли маленьких всходов, потом и

серьезных ростков, я душою ощущал дыхание природы, свечение ее рождающей растение тайной силы… Как увлекательно свежо весною появлялись почки на деревьях, как оживали лозы лидии и изабеллы, виноградных сортов, переживающих снежные в те годы одесские зимы… Потом появлялись скромные тюльпаны и нарциссы, далее распускались алые пионы.

Помнится, как-то летом, когда дачу наша семья уже несколько обжила, к нам на обед отцом был приглашен генерал-полковник, будущий маршал бронетанковых войск, Амазасп Хачатурович Бабаджанян, начальник Одесского военного округа. Он очень почитал вокальный талант отца., дружески к нему относился. И вот, помню хлопочущих у стола мою бабушку Эльпиду Азарьевну, маму мою Лилию Трофимовну, неповторимо-благородную Рипсиме Аветисовну, мягкую, женственную Наталию и строгую Ольгу Рыбаченко, у которых был серьезный спор – у большой рыбы, размещенной «с комфортом» на огромном блюде – должны быть глаза черные, из маслины, или глаза зеленые – из зеленого горошка?! Помню, как прибыл Бабаджанян на двух машинах – на одной он сам с женою, на другой, на «Победе», – вооруженная охрана… Потом он сидел во главе стола. Лицо его было обожжено кислотою во время войны – он горел в танке… Коньяк и вина на свежем воздухе делали свое дело… Отец пел для гостей. Позже генерал встал из-за стола. Артур, – обратился он к отцу, — Мне нужно позвонить! – однако отец ответил, что на даче у него нет телефона… Амазасп Хачатурович сказал – Ты Народный артист и у тебя нет телефона?.. Нет, так не годится. Телефон – вещь необходимая. На следующий день в переулке Кренкеля, с которым соприкасались каменные заборы дачного кооператива, что-то громко застучало… Я вышел через железную калитку в заборе в переулок… Там военная команда ставила деревянные столбы и вела по ним телефонный провод. Буквально через несколько часов столбы были вкопаны, укреплены по двум сторонам рельсами. В дом вошел бравый майор, кинул руку под козырек и отрапортовал «товарищу Народному артисту», что телефонная линия проведена. Он подключил к проводу телефонный аппарат… Вот так у нас появился телефон.

Между прочим замечу, что телефоны у других избранных хозяев домов потом появились, а вот газоснабжение для кооператива организовал своими хлопотами мой отец, это была его заслуга….

В конце 1960-ых, начале 1970-ых годов глава Черноморского пароходства Томас, внук крупного революционера, за символическую стоимость продал моему отцу катер под именем АЛАС – то есть по-гречески – «соль», а помимо того, по буквам, сокращенно – Артур, Лилия, Александр, Станислав. С катером начались морские путешествия отца. На дачу приходил его верный друг отца и его большой поклонник Валерий Кузнецов – укротитель крупных хищных, он был дрессировщиком-профессионалом, но он же был выпускником Кишиневской консерватории, был очень музыкален, и аккомпанировал на фортепьяно шефским концертам отца, когда тот выступал перед портовиками – так как был официально признанным «шефом» одесского порта, коллектив которого ходатайствовал о том, чтобы ему было присвоено звание «Народного артиста СССР»… Теперь на даче, кроме старой интеллигенции стали приходить и люди из Одесского Яхтклуба, куда отец спускался как правило, пешком. То я, то младший мой брат Александр сопровождали его. Когда отец на катере ходил на рыбную ловлю и привозил ведрами ставриду, объевшиеся дачные коты уже не могли есть, они только подходили к рыбе и на нее мяукали, грустно выражая свое сожаление. Валерий приглашал к нам на участок не только музыкантов, но и молодых циркачей, которые помогали убрать участок. Помню, он приводил к нам на дачу молодую женщину-скрипачку и отец с ними музицировал прямо в саду. Но самое высокое музыкальное действо начиналось на даче, вечером. Валерий Кузнецов за пианино, рядом стоит отец, вокруг сидят гости. Отец поет итальянские песни, русские старинные романсы. Мог спеть изредка и арию из какой-нибудь классической оперы. А когда-то под тот же дачный пианино, или под гитару, отец пел в два голоса с моим младшим братом, Аликом, – особенно нежно у них звучала «Санта Лючия». Голос брата, еще детский, шел в унисон с отцовским тенором, это было исключительно высоко музыкально… В последние годы на даче к отцу приезжала ученица-гречанка, молодая певица, отец ей ставил голос, преподавал тонкости вокального искусства. Потом она уехала навсегда в Италию…

Однако садовник у нас был свой и очень основательный, фамилия его была Баранов, он был автором книг по садоводству, имел он свой особенный сад, куда мы ездили «на экскурсию». Баранов не только посадил новые фруктовые деревья, дополнил ряды винограда новыми сортами, возобновил розарий перед окнами фасада, но и посвятил моему отцу яблоню-лиру, стоявшую у входа на участок. Это было выгнутое в форме лиры дерево. Плоды его – изумительного вкуса, какой ныне даже на одесском всеобъемлющем и всеприимном «Привозе» уже не встречается… Таков был дар известного садовода известному певцу.

В те годы отец мой, Артур Михайлович Айдинян, был без преувеличения знаменитым певцом. Его концерты по прямой радиотрансляции из Москвы слушала вся страна, несколько заводов грамзаписи выпускали его пластинки с итальянскими песнями, ариями из опер, их раскупали с сразу. И из репродукторов на остановках городского транспорта в те далекие времена, лился его голос –лирико-драматический тенор. Знатоки авторитетно заявляли, что он не только обладал редкой красоты голосом, но и владел искусством бельканто. Это было не удивительно, поскольку он учился некогда, до войны у маэстро Доменико Росси, который пел на оперных сценах Италии во времена Карузо. Отец мой родился в Греческом Королевстве, под короной короля Георгиоса, в 1923 году. Отец его владел хлопковыми участками над городом Салоники, мраморным домом в городе, небольшой мебельной фабрикой. В детстве Артур Айдинян пел в армянской церкви, вместе с сестрами пел греческие песни по местному радио, выступал с ансамблем гавайских гитар «Цигаридис»… Состоял, когда Грецию оккупировали итальянские, потом греческие войска, в Сопротивлении, входил в подпольную организацию ЭЛАС-ЭПОН… Попал однажды в застенок. Там почти лишился зрения. Об этом годы спустя особенно охотно стали писать во множестве советских периодических изданий – в газетах, журналах, когда после окончания войны и разорения его отца, их семья решилась на репатриацию – с братом и сестрами на пароходе приплыли в Одессу… Из Одессы их поездом отправили в Ереван, в Армению, на историческую, как сейчас говорят, родину. Жизнерадостный, веселый, оптимистичный, но увы, слабо видящий певец по ступил в Ереване в музыкальное училище. Ему преподавал бывший артист Императорских театров Тигран Иванович Налбандян, но он мало что мог прибавить к школе, обретенной у Росси, еще в Греции. Консерваторию он закончил значительно позже, уже получив всесоюзное признание, став сначала Заслуженным, потом и Народным артистом Армянской ССР. Славе Артура Айдиняна и широчайшему его признанию помогали не только концерты в самых больших, ведущих залах страны, но и то, что он снялся в художественном фильме «Сердце поет», половина фильма снималось в Одессе, город Одесса играл фильме город Салоники. Фильм был снят в 1956 году по мотивам биографии певца. Сценаристка Маро Ерзикян смогла, избежав «военной» линии, сделать трогательный лирический музыкальный фильм, который напоминал многие доходившие до нашей страны итальянские музыкальные фильмы, в которых снимались великие Беньямино Джильи и Тито Скиппа. Кстати, Тито Скипа во время оккупации Одессы при Муссолини приезжал в Одессу, давал концерты, а с Артуром Айдиняном познакомился во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве в 1957 году. Тито Скипа прекрасно понимал, что перед ним очень яркое, самобытное дарование. Приглашал записываться в Италию, но не те были времена, чтобы столь яркого исполнителя выпустили свободно за границу – то были времена «железного занавеса».

Из Армении Артур Айдинян приехал в Одессу на лечение. Профессор Мелик-Мксьян лечил его в Ереване. В Армению пожаловал из Одессы знаменитый академик В.П. Филатов.. Ему показали Артура как больного и академик сказал, что берется сделать операцию, нужно ехать в Одессу. И вот поезд, потом теплоход «Россия»… Артур пел для пассажиров. Как всегда имел успех. И вот уже машина «Победа» капитана теплохода везет артиста к академику. Лечение в институте Филатова, в клинике, при жизни носившей его имя. Владимир Петрович увлекавшийся не только поэзией и живописью, но и вокалом, певший итальянские и русские песни, любивший оперу, сразу очаровался голосом Артура Айдиняна, стал другом и почитателем артиста. Он сделал ему две операции, первая была особенно удачной…

Певец лечился стационарно в институте, близ которого в дачном кооперативе «Научный Работник», на Пролетарском бульваре, бывшем Французском бульваре, № 53, в начале первой аллеи и ныне стоит дом академика Филатова. Там знаменитый ученый отдыхал от хирургических, офтальмологических трудов своих со своею супругой Варварой Васильевной Скородинской-Филатовой. Там он с мольбертом рисовал…

Через годы быстрая, словоохотливая вдова академика, Варвара Васильевна, жила в домике, все время то принимала экскурсии, то спешила в Институт… В домике была особая атмосфера культа Академика – Варвара Васильевна перепечатывала с рукописей его стихи, гостям показывала машинописные сборники… Помню, мне она давала на прочтение переплетенную машинопись «Провозвестия» Рамакришны… Убедившись в моем неподдельном интересе к мистической стороне жизни, она показала удивительный и мрачноватый альбом, где были фотографии и подлинные рисунки профессора Георгия Федоровича Цомакиона, который до войны рисовал тушью, резал по дереву и создавал гипсовые изображения всевозможных химер и иных мистических образов. Меня она познакомила с последним представителем этой ближайшей к Филатову семьи — с бывавшей у нее Людмилой Георгиевной Цомакион, чья мать, Марфа Викторовна, держала много лет в Одессе негласный культурно-философский салон, много лет дружила с академиком и оставила письменное свидетельство о своей с ним последней встрече. У Филатова была и друг ясновидящая Анастасия Теодориди. Она предсказывала врачу-академику – как будут проходить сложнейшие из его операций. Говорят, Анастасия носила не снимая две недели ночную рубашку, потом ее на две недели надевали на психически больного шизофренией, — и он, вопреки невозможности, выздоравливал. Владимир Петрович моего отца повез к Анастасии Васильевне, она некогда пела в Италии в Театре Ла Скала, и ставила в Одессе голоса, преподавала вокал. Она прослушала молодого тогда певца, но сказала, что это сформировавшийся голос, с итальянской школой, к которому уж ничего не нужно прибавлять…

ВДоме-музее В.П.Филатова под стеклом хранятся фотографии моего отца и матери, сделанные фотокорреспондентом, когда они в очередной раз навещали академика в его домике. Справедливости ради надо сказать, что у Филатова была еще квартира на Французском бульваре, в солидном, сталинской постройки, доме, что стоял да и сегодня стоит сразу до Института Филатова на бульваре, если идти из центра. Там тоже у академика бывали мои родители, потом вспоминали домашний вечер с угощением. Потом в этой квартире жил сын Владимира Петровича, Сергей Владимирович Филатов, тоже доктор медицинских наук, с женою… Мемориальная же доска В.П. Филатова установлена на месте более ранней квартиры академика на улице Гоголя, близ дома с атлантами, держащими Землю…

Много лет операциям Владимира Петровича ассистировала Елена Аркадьевна Петросянц. Она была известным офтальмологом Филатовской клиники тех лет. Прошла военврачом войну, у нее было много орденов. Поговаривали даже, что Филатов подумывал даже о браке с нею, но предпочел все же активную, увлеченную наукой и медициной Варвару Васильевну. Вдову академика я помню не только у нее дома, она жила постоянно в домике на Французском бульваре, где она принимала друзей и стала проводить экскурсии, когда дом стал домом-музеем. Я помню Варвару Васильевну именно за столом у Петросянцев, где она была неизменно в центре внимания. Как изумительно она рассказывала о фантастической новелле, написанной Филатовым о статуэтке из Танагры… Или – прямо готический рассказ о том, как в Одессе было у одой женщины две небольших холста изумительной работы … Они попали к ней от ее отца, путешествовавшего в карете по Европе, и увидевшего в старинном полуразрушенном французском замке эти два небольших шедевра. Здание находилось в плачевном состоянии, стены башни в трещинах, из которых дул ветер. Хозяева этих развалин давно умерли. Но старый слуга ни за какие деньги не соглашался продать хозяйское добро. Так они и уехали, не договорившись. Однако в пути выяснилось, что кучер-пройдоха, услышал разговор своего господина с хранителем замка, в суматохе отъезда выкрал все таки эти две картины… Господин был дворянином строгого нрава и, отругав кучера, он приказал повернуть назад, чтобы вернуть полотна хранителю-старику. Но когда они увидели стены хамка, то поняли, что замок сгорел прошлой ночью, лишь обугленные стропила в каменных провалах стен да густой запах гари напоминали о том, что недавно тут жили люли… Старика он так и не нашли. Он исчез при пожаре. Потом отец приятельницы Скородинской привез эти неправедно обретенные работы в Петербург, где и выяснилось, что создал их не кто иной, как сам великий Рембрандт… Так и жили они, бесценные работы, в квартире той женщины. Отец ее умер, после революции квартиру уплотнили, но несмотря на голод и нищету послереволюционных дет ни за какие деньги не проданы были картины, вплоть до смерти хозяйки. Потом же – исчезли…

Я вспоминаю этот устный рассказ Варвары Васильевны потому, что хочу передать атмосферу, тональность интересов того времени… Чему удивлялись, как жили прошлым эти люди.

Дом Петросянцев, точнее их особняк в мавританском стиле, стоял, как и сегодня стоит на углу Французского бульвара и Кирпичного переулка. Дом этот был разрушен в революцию, восстановлен во времена НЭПа. Хозяйка его, Елена Аркадьевна принимала тут пациентов, как и Филатов в своем доме, бывшем несколько дальще по бульвару. Отец Елены Аркадьевны был дельцом-коммерсантом. Вместе с нею жила жена ее покойного брата, Рипсиме Аветисовна, женщина особой старомодной стати, до глубокой старости сохранявшая благородную внешность… У Репсиме Аветисовны отец до революции был хозяином обойного завода. Рипсиме, будучи гимназисткой, приняла участие в праздничной беспроигрышной лотерее. Каково было ее разочарование, когда она выиграла… комплект обоев!..

На нижнем этаже особняка жил брат Елены Аркадьевны, скульптор Михаил Петросянц, работавший тут же, на Французском, на Киностудии, на территории бывшей дачи Демидовой Де Сан Донато. В подвале особняка хранились, и сегодня хранятся несколько скульптурных работ Михаила Петросянца. Он был репрессирован за то, что оставался при немцах во время оккупации Одессы, но из лагерей вернулся и до конца жизни так и прожил в доме на нижнем его этаже…

Я хорошо помню все комнаты верхнего этажа этого дома – великолепную большую гостиную, в которой стояло пианино, мебель в белых чехлах, старинные канделябры, в которых вместо свечей были свечные лампы, два громадных фотографических портрета родителей Елены Аркадьевны, зеркальное трюмо, в котором полочки для статуэток держали головы змей, и скульптура – гипсовый слепок – «Ночь». Был когда-то и «День», тоже работы Михаила Петросянца, тоже в белом гипсе, но он давно к тому времени разбился. Гостиная служила одновременно и комнатой Елены Аркадьевны.

Елена Аркадьевна очень чтила талант Артура Айдиняна, у нее дома бывали многие представители старой Одессы. У нее в гостях была в ее доме знаменитая в те годы певица Гоар Гаспарян. Помню также и еще одного члена этой семьи, строгую, старшую сестру Марьям Аркадьевну, тоже врача. Вообще этот дом на бульваре в те годы невольно стал своеобразным культурным центром армянской да и русской интеллигенции, одного определенного ее слоя…

Академик Владимир Петрович с удовольствием бывал в доме у своей коллеги-сподвижницы Елены Аркадьевны, ведь он жил от ее дома столь близко… Ходила тогда легенда, что участок земли, на котором был построен Институт, находился на землях, некогда купленных Филатовым… Филатовы в дачно-строительном кооперативе жили в окружении собратьев по профессии ученых-медиков и докторов технических и многих прочих наук…

На даче у доцента Одесского мукомольного института имени Сталина Григория Даниловича Домбровского и его супруги Елена Платоновны, добрых знакомцев Филатова и Петросянцев, останавливался мой отец, когда в самом начале 1950-ых годов приезжал в Одессу. Они были удивительно радушные старики. Отца моего воспринимали как сына. Когда он пел у них дома, собирались их друзья приходили и просто соседи из кооператива. Живя у них отец заходил в гости в дом к В. П. Филатову. Одно время Григорий Данилович Домбровский был председателем кооператива «Научный работник» до 1970-х годов, Домбровские дружеские отношения поддерживали со многими жившими неподалеку, и с профессором-медиком Срибнером, с профессором-педиатром Скротским и с академиком-астрономом Цисевичем, чья дача была следующей по алее за их домом… А вот с академиком Ишлинским вместе они даже соорудили из ферритовых стержней устройство, которое угадывало рельеф местности до Турции. Это устройство соединялось с ламповым телевизором и – неслыханное тогда дело: они могли поймать сигнал зарубежного – турецкого телевидения… На дачном участке, в углу сада у Григория Даниловича была своя химическая лаборатория. В ней возгонялись фруктовые спирты из яблок и абрикосов, потом раздаривались знакомым и соседям. Кто-то пил их, разбавляя наливки, а кто-то использовал для того, чтобы чистить иглы для примусов, на которых готовила себе обеды добрая половина жителей Одессы…

В молодости, студентом, Григорий Данилович, бывало, и впадал в бедность – об этом он очень колоритно рассказывал. Речь его припадала на букву «о», — Войдешь в «обжорку», говорил он, – сорвешь с мундира медную пуговицу – и вместо денег подашь хозяину. Тот возьмет и нальет тебе миску борща, а каши гречневой – той бери сколько хочешь, без всякого счета..

Супруга Григория Даниловича, Елена Платоновна, урожденная Богданович, родом была из Винницы. Училась на курсах французского языка до революции в Париже. Говорили, что на ее пианино, это был завещанный позже моему отцу «Блютнер», играл как-то раз С. Рахманинов…

Старики Домбровские жили очень скромно, старозаветно. Сад у них небольшой, но богатый яблоками оригинального сорта – зелеными с горизонтальными красными полосками. Очень благородно выглядели и самшитовые кусты-куртины перед домом.

Гостиная в доме была для меня заповедным местом – старинная гнутая мебель, на столе бархатная скатерть с рисунком тесьмой; у трюмо, перед зеркалом сиявшие хрустальными гранями шары, стройные блестящие флаконы, и в стоячих настольных рамках фотографии дореволюционных военных – среди них – брат Елены Платоновны, погибший в Первую мировую… На стенах пейзажи, этюдные работы В. П. Филатова.

Елена Платоновна была дочерью большого церковного чина. Именно в ее одесском доме были спрятаны после революции многие храмовые ценности. Шли годы и Елена Платоновна стала по старости иной раз рассказывать то, что многим слышать и не нужно было. Ходили слухи о том, что деревянный подоконник выдвигался и там были ценные старинные иконы в в серебряных окладах – некоторые с платиновыми звездами, с драгоценными камнями. Овальное зеркало за своей стеклянной поверхностью скрывало пазы, в которых были спрятаны золотые пятирублевки. А на чердаке таилась, – как тогда называли сейф – «касса», в которой – страшно сказать, была некоторая сумма в валюте, в старых долларах. Валюта в СССР была строжайше запрещена.

Видать что-то из неосторожно сказанного Еленой Платоновной дошло до цыган. И вот как-то в ночь, когда Григорию Даниловичу не спалось, он услышал, что кто-то лезет по приставной садовой лестнице на дом, на крытую черепицей, как и большинство соседних домов, крышу. Черепицу разобрали и – уже несколько человек крадутся по темному чердаку к люку. Застонала под крышей фомка, которой взламывали люк. Но Григорий Данилович был неробкого десятка. Еще со времен, когда побережье над морем было изрыто окопами, в которых ржавело немало оружия, а по склонам расставлены сплошные минные заграждения, в дом он принес немецкий штык-нож с готической надписью и сигнальную ракетницу, видом она была как пистолет… Пока бандиты взламывали чердачный люк, он успел в пустой патрон забить капсюль, насыпать пороха, сверху забить картонный кругляш-жакан, а вместо картечи – насыпать горсть мелких гвоздей. Стоя внизу он увидел, как открылась крышка люка. Кто-то сверху угрожающе закричал по-цыгански… – старик выстрелил. Визг боли был ответом на гром ракетницы… Вскоре еще раздался крик и люди, ломая черепицу покатились, видимо пораженные, деморализованные раной главаря, с крыши… Воцарилось тишина. Григорий Данилович только под утро открыл мощную входную дверь, ведущую на веранду, которую бандиты не решились ломать. Никого не было. О визите ночных гостей напоминал только пролом крыши и кровавые следы раненого ночным выстрелом цыгана…

Еще когда Елена Платоновна была «в силах», она отличалась большой склонностью к благотворительности – многим помогала, выхаживала, лечила. У нее часто останавливалась наездами из под Одессы тогда уже весьма пожилая дама -Лиана фон Прайс-Фрейнд. Ее общение особенно ценила Елена Платоновна за то, что Лиана говорила с ней на французском языке. Она была отменный рассказчик. Правда, у нее, как мы позже стали замечать, было много биографий. Мой отец, бывало, подшучивал над ее рассказами о прошлом. Как-то раз вдохновенно повествуя о прошлом, она сказала – И вот я села за пианино и заиграла вальс. – Отец мой сказал – А сейчас, Лиана Николаевна, можете нам сыграть? – Нисколько не смутись, села за наш дачный «Пфейфер» – пианино изумительного звучания и исполнила вальс, о котором говорила. Отцу на сей раз пришлось промолчать… Он не знал, что она играла и на аккордеоне.

Соответственно самой правдоподобной из биографий Лианы, – как ее звало старшее поколение, а за ним и мы, дети, – до войны она жила в Одессе, была замужем за человеком много старше ее, инженером. Потом в Одессу пришли немецкие войска и наша Лиана Николаевна, – она была австрийского происхождения, – уехала в Берлин, где по ее словам, работала переводчицей и весело проводила время с офицерами. Какими – она не уточняла, однако нетрудно было догадаться – с какими… В Берлине она оказалась в зоне советской оккупации, была схвачена и оказалась на долгие годы в сталинских лагерях как шпионка… Потом, по возвращении из лагерей приехала в поселок имени Посмитного, это был очень богатый и известный в СССР совхоз. Сам председатель Макар Посмитный весьма к Лиане благоволил – она увлекательно преподавала детям в школе немецкий язык… Лиана Николаевна была одним из самых загадочных обитателей кооператива «Научный Работник» 1960-ых, затем и 1970-ых годов. Как то раз я пришел к ней на урок – она мне вызвалась бесплатно преподавать немецкий язык, и увидел, что она в своей «антикварной» соломенной шляпе с черной лентой сидит в саду под деревом и… паяет что-то паяльником во внутренностях лампового приемника. На мой вопрос о том, чем это она занимается, Лиана Николаевна мне преспокойно заявила, что отпаялся провод, ведущий к конденсатору переменной частоты, причем она сначала вспомнила, как этот термин звучит по-немецки, потом перевела на русский. И мне подумалось, что у нее было весьма секретное до войны и во время войны, прошлое… Лиана Николаевна после смерти Елены Платоновны вступила в законный брак с Григорием Даниловичем Домбровским, от него она законно унаследовала дачу №19, на которой сначала некогда появилась гостьей… Уже во время Лианы Николаевны дом все таки был ограблен. Сама она выжила чудом – ее пытали, чтобы выведать – где что лежит… Но воров вспугнула соседка. Об этом Лиана Николаевна написала не лишенный некоторой фантастичности литературный очерк, который сохранился в машинописи.

Одной из самых ярких личностей, живших на Французском бульваре в № 53 был профессор Григорий Семенович Леви. Статный, солидный человек в академической профессорской тюбетейке, в очках, он сразу же производил впечатление ученого…Виднейший в Одессе, да и во всем отечественном научном мире врач-педиатр. Это был ученый-гетеанец, энциклопедист, человек весьма широких интересов, откликавшийся на многие врачебные и литературные явления современной ему жизни. Писал в центральные газеты отклики на значимые статьи. Лекции его в Одесском медицинском институте пользовались большой популярностью, поскольку он оснащал их живыми жизненными случаями и «орнаментировал» стихами и фрагментами прозы как старинной, так и современной. Молодежь тогда, и в довоенные и послевоенные годы была увлеченной, восторженной. Помню как высоко отзывался о Григории Семеновиче врач Б. С. Куклов, да и многие другие… На двери квартиры Леви на улице Островидова была старинная медная табличка, на которой было его имя с предшествовавшим – «докторъ». Принимал гостей, студентов, и пациентов-почитателей он и у себя на летней даче, это было двухэтажное, серое строение с обширными верандами, с печным отоплением, окруженное высокими елями, перед входом стояла чугунная скамейка еще пушкинских времен… До войны он снимал дачу у профессора Калины в том же дачном кооперативе, потом приобрел свою собственную.

Познакомились мы при следующих обстоятельствах – я году в 1967-ом гулял по алее близ дачи профессора. Он подозвал меня к себе, пощупал железки на шее и сказал: – А ну ка пойдем к твоим родителям… Так мы с ним и пришли на только недавно купленную моим отцом дачу, где Григорий Семенович представился и сказал, что он детский врач, и должен сообщить что у меня бронхоаденит, и что нужно стать на учет в диспансер и лечиться… Что потом и было по его совету моей бабушкой в точности исполнено…

Потом, уже лет семнадцати я заходил к нему поговорить о литературе, которою я увлекался. Помню как на открытой веранде, (на которую выносили из дома кресло-качалку и старинное плетеное из соломки кресло), старый ученый спросил меня как я понимаю понятие «новелла», выслушав ответ сказал, что Гете определил новеллу как – рассказ о небольшом происшествии. У профессора были тетради со сделанными чернильным пером выписками емких, интересных либо остроумных цитат или фраз, которые он неизменно обдумывал или делился радостно с окружающими… Эту черту непринужденного цитирования источников у него унаследовала и его дочь, Изабелла Григорьевна. Григорий Семенович так и никогда не узнал, что съемочная группа кинорежиссера Алексея Балабанова обратится к Изабелле Григорьевне и в 1994 году и на его даче снимут художественный фильм «Замок» по знаменитому роману Франца Кафки. В фильме снимался известные российские актеры Виктор Сухоруков и Николай Стоций. Экранизация считается в киномире очень удачной.

Когда будущему гению фортепианного исполнительского искусства Святославу Рихтеру было всего десять лет, он тяжело заболел. Родители пришли в отчаяние, узнав, что у ребенка нагноение мозга. Врачи говорили, что дело безнадежно. Один лишь молодой еще врач ординатор Григорий Леви согласился сделать попытку – спасти больного. С родителей была взята подписка, что они снимают с врача ответственность за исход операции. Леви сделал трепанацию черепа, мальчик выжил. В нем обострились музыкальные способности, развиваемые отцом-органистом. Вспомним, что в древнем Египте посвящаемых в храмовые таинства искусственно вводили в состояние клинической смерти, чтобы у человека развились задатки ясновидения, от которого так недалеко до гениальности…

Так или иначе, Святослав Рихтер стал ярчайшим светочем мирового пианизма. С профессором Леви, с его семьей, он до конца не прерывал связи – письма и открытки, обращенные к профессору, он подписывал – «Ваш Светик»… Рихтер писал письма и после смерти Григория Семеновича – к дочери его, Изабелле Григорьевне Леви и ее мужу – Семену Александровичу Гинзбургу, которые жили долгие годы еще после профессора на даче. Семен Александрович был доцентом Водного института, был он специалистом-инженером по пароходным котлам. Увлекался, живя в Одессе, москвоведением – историей Москвы, был родным братом видного переводчика немецкой классической литературы, фронтовика Льва Гинзбурга. Последний жил в Москве. Был Семен Александрович человек исключительно уютный, невысокого роста, одетый несколько старомодно, очень воспитанный, корректный…

Ярким темпераментным человеком была его супруга, дочь профессора, Изабелла Григорьевна Леви… Очень худая, экспансивная, обладавшая даром слова, Изабелла Григорьевна, как и ее отец, была лектором, но не Медицинского института, а Одесского театрального училища, где она почти всю жизнь преподавала. Писала она в 1950-ые годы и театральные рецензии в одесские газеты… С ее вкусом и мнением считались, она была как бы arbiterelegantiarumв театральной жизни. До почти последних лет она посещала основные премьеры и тонко их оценивала. Любила принимать у себя актеров. Особенно близко дружила она с премьерами Одесской оперетты, точнее Театра музкомедии 70-80-ых годов – Галиной Жадушкиной и Валерием Бардой-Скляренко. Ученики режиссера Матвея Ошаровского, они были во славе и в годы правления в театре Мих. Водяного. Кроме них, постоянно посещавших свою преподавательницу, помню ее коллегу по училищу, известного в Одессе режиссера М. Е.Тилькера, пострадавшего во время кампании против космополитизма при Сталине, известнейшую в Одессе артистку Филармонии, чтицу Елену Яковлевну Куклову с ее мужем, врачом, учеником Леви, Борисом Степановичем Кукловым… Помню на дачной уютной веранде и в городской квартире Леви актеров Александра Казимирова и НаталиюДубровскую; работников киностудии — Катю Кондратьеву, обладавшую своеобразным странноватым актерским артистизмом, и Аллу Попову, она тоже была, как и Катя, помощником режиссера на киностудии. Попова, ныне живущая в Голландии, в те годы была молодой статной белокурой женщиной, в которой мистичность сочеталась с близостью к специальным службам, поскольку отец ее был генералом госбезопасности. Однажды ночью под приморским темным небом на даче у Изабеллы Григорьевны Алла рассказывала про свой роман с киноактером Владиславом Дворжецким, о том, как они ездили на машине их друзей по городу, останавливались в определенных точках, он знал заранее где произойдет авария, и наблюдали за тем, как она свершится. По ее словам, Дворжецкий поклонялся языческой богине Лакшми. На даче, которую он купил у Ангелины Степановой, шла большая карточная игра но не на деньги, а на старинные драгоценные камни «с историей»…

Они сидели однажды на территории Киностудии, и Алла говорит ему с улыбкой – Владик, а я тебя видела во с не с рожками! – тот изменился в лице, сказал – Бежим отсюда скорее… И когда они побежали, на глазах изумленных людей стоявшее за скамейкой дерево упало и скамейку переломила… Играл Дворжецкий на пределе возможного, тою нотой трагизма, за которой чувствующему человеку виделась пропасть. Увидев Дворжецкого на сцене, Изабелла Григорьевна, узнав у Поповой телефон, позвонила ему в гостиницу и сказала – Вам нельзя так играть! Вы просто можете умереть… У них состоялся длинный разговор, буквально через месяц-полтора Дворжецкий умер. Алла сожалела о его смерти, но жизнь брала свое, она однажды собиралась на свидание, в гости. И тут звонок – звонили одесские друзья Владислава, женский голос сказал в трубку – Приходи, сегодня сороковой день, помянем Владика! В тот самый миг по телевизору транслировали фильм «Капитан Немо», и большие глаза актера смотрели на нее с экрана. Но Алла сказала, что придти никак не может и выключила телевизор, ушла. Когда она вернулась домой, попыталась включить телевизор – ничего не получилось, как оказалось, внутри он был весь обуглен… Таков был, по словам Аллы, последний посмертный огненный взгляд Дворжецкого из иного мира…

Я привел этот рассказ как пример того, как интересно бывало порой на вечерней дачной террасе у Изабеллы Григорьевны, на которой в вечерней полутьме каждый вечер летом сидели гости… Часто заходили соседи по даче чета Спокойных, позже уехавших навсегда за рубеж, да и многие, многие званные и незваные другие…

Среди гостей иногда замечали соседку по даче, по-крестьянски одетую очень древнюю женщину-травницу. Звали ее Матрена Макаровна, и домик ее, совсем небольшой, стоял, примыкая заднею стеною к дачному участку Леви. Принадлежал он профессору-биологу Билыку, сыну Матрены Макаровны. Впрочем, от брака к браку дом отходил по частям к новым и новым, а позже бывшим женам профессора, ему оставался в доме лишь скромный кусочек пространства. Профессор Билык приходил ко мне – он учил меня как подрезать весной виноград, и было видно, как глубоко он чувствует природу, растения… Изабелла Григорьевна восхищалась житейской мудростью Матрены Макаровны, ее познаниями в народной медицине, – многим она помогала в дачном кооперативе. Когда вижу орешни, я вспоминаю ее потому, что она делала настойку из кожуры молодого ореха, которой лечила от желудочных болезней. Ездила Матрена Макаровна в белом передничке на трамвае по воскресеньям в церковь и дожила до ста восьми лет. После жить она не хотела, так как пережила всех своих детей и потому тихо и достойно покинула этот мир….

С соседней дачи к Изабелле Григорьевне изредка приходила вдова академика Михаила Александровича. Ясиновского, – Александра Владимировна. Она была старше наших матерей и отцов, принадлежала к поколению, учившемуся в гимназии до революции. Однако для своего возраста выглядела очень свежо, держалась благожелательно, однако с легкой прохладной нотой. М. А. Ясиновский был исключительно известным, признанным врачом, у него была репутация высококультурного и скромного человека. Он был ученым-терапевтом, кардиологом, академиком Академии медицинских наук СССР. Кстати, он был лечащим врачом маршала Г.Жукова, когда тот возглавлял военный округ в Одессе. Жили Ясиновские как в городе, так и на даче, довольно закрыто, мало кого принимали. Дом их был полон старины, антикварных предметов из прошлого Александры Владимировны, чей род восходил к старинным польским корням. Недаром на могильной ограде близ стен Кладбищенской церкви на Втором христианском кладбище, где она с мужем-академиком похоронена, выгравирован дворянский герб, ибо урожденная она была фамилией Завиша.

Она была потомком того самого Завиши Чарного, польского рыцаря и дипломата первой половины XV века. Герой романов «Крестоносцы» Г. Сенкевича и «Narrenturm» Анджея Сапковского, для современников и потомков он был символом рыцарства и благородства, пал в сражении с турками. Александра Владимировна дружила в молодости с писателем Михаилом Афанасьевичем Булгаковым, к которому ездила в Москву специально на званные его обеды… Это она рассказала писателю о удивительных и мрачноватых графических работах художника и медика Георгия Федоровича Цомакиона, имевшего обыкновение изображать тонким пером приведения, нежитей, разных элементалей, но и олицетворения страстей человеческих, химер. Это был глава того самого семейства Цомакионов, между прочим ведших свой род от Цимисхия императора Византийского, о которых мы говорили в связи с тем, что они были в самом тесном дружеском кругу академика В.П. Филатова. Вот эти упомянутые графические листы, привозимые к автору «Мастера и Маргариты» в Москву немало дали пищи воображению писателя. У Ясиновских были подлинные работы Г. Цомакиона и графические, и в резные, в дереве. Конец жизни Александры Владимировны был торжественен и страшен – Сана, ее единственная и любимая внучка, дочь также единственного сына, очень неудачно вышла замуж за человека, который разорил Ясиновских и отвратительно относился к молодой жене. Чтобы избавить внучку от этого брака, Александра Владимировна пошла на то, чтобы покончить счеты с жизнью – выброситься из окна, – и ценой своей гибели убедить несчастную девушку в том, что она должна окончить этот мучительный для нее брак. Воля посмертного убеждения восторжествовала – внучка вышла из мучительного брака, и потом и встретила уже надежного, интеллигентного спутника жизни…

Одним из первых моих посещений дачного «городка» на Французском бульваре в первой половине 1960-ых годов, еще до покупки отцом моим дачи, я запомнил большей, двухэтажный, явно дореволюционный по стилю постройки, несколько мрачноватый дом, известный тогда как дача профессора Добровольского. Ректор Политехнического одесского института Виктор Афанасьевич Добровольский отличался весьма резким и довольно известным в городе чувством юмора, образчики которого переходили, передаваемые устно, из дома в дом, особенно в среде технической интеллигенции, где Добровольский пользовался огромным уважением… Самого его уже не было в живых к тому времени, часть верхнего этажа занимала его дочь, также преподававшая в Одесском политехническом институте, у которой в пору ее преподавания бывало немало студентов, а нижний этаж занимал его внук. С внуком еще в детстве произошла трагедия – ему трамвай отрезал ногу. Но этот волевой и еще не старый человек не сдавался – ходил, прихрамывая, с протезом, ездил на мотоцикле. Несколько лет спустя, уже живя поблизости, я дружил с внучкой профессора, дочерью сына профессора, Лялей Сосновской-Добровольской…

Однако еще до знакомства с этой семьей в 1962 году привела меня в этот дом замечательная женщина, друг нашей семьи, Люция Федоровна Кахцазова. Она преподавала английский язык в том же Политехническом, к тому времени собиралась выходить на пенсию и благодаря своему знакомству с семьей Добровольских, купила у них часть дома, верхнюю, к которой надо было всходить по открытой лестнице на открытую же веранду. К тому ж прилагался еще небольшой участок с виноградником… Я пребывал еще в совсем нежном возрасте, оттого охотно носился по пустому участку, потом играл с купленной по случаю моего прихода довольно большой игрушечной грузовой машиной с кузовом. Люция Федоровна была человек одинокий, своих детей у нее не было и она привязалась ко мне очень искренно и сильно, постоянно бывая у нас, она приобщала меня долгие годы к английскому языку. Писала мне письма и я отвечал ей и из Москвы. Я ее воспринимал как товарища по детским играм, не только как подругу взрослых, и по-домашнему называл просто «Люк», прозвище это закрепилось, так стали называть ее многие близкие ее друзья – Петросянцы, Рыбаченко и другие…Она была преданной поклонницей моего отца, почитательницей его голоса.

Род Люции Федоровны интересен. Родной дед, капельмейстер Кахцазов был армянского происхождения. В бытность свою в Севастополе в Крымскую войну в честь славного сражения написал «Синопский марш», за который в благодарность из рук знаменитого флотоводца адмирала Нахимова получил сто золотых – большие по тем временам деньги. Но прожил музыкант после этого недолго, и ненадолго пережил убитого в бою Нахимова – бомбы попали в его дом и под ними погиб любимый рояль Кахцазова, за которым марш и был сочинен. Огорчение оказалось столь сильным, что он занемог и скончался.

Вспоминаются ее рассказы о том, что родители ее до революции жили в Харькове, там она ходила в гимназию, где в программу входили французский и немецкий языки. Девочки-гимназистки невзлюбили учительницу немецкого, посвятили ей стихи, переделанные из классики, из них помню фрагмент – …Лишь девять пробьет на часах / Наша немка быстро несется / На длинных высоких ногах / Не гнутся высокие ноги, на ней башмаки не скрипят / И молча в тяжелые веки / Презлющие очи глядят…

Замужем Люция Федоровна была недолго за драматическим актером до войны, тех пор она была одна… Очень увлекалась методом обучения английскому языку, автором которого был живший в Одессе австралиец Генрих Норайкс, произношением которого она восхищалась. Самым тяжелым жизненным впечатлением Люции Федоровны стал путь ее из Одессы в эвакуацию, путь был столь тяжел и трагичен – она шла по дорогам пешком, что несчастная женщина потеряла память… И английскому после войны выучилась заново.

Дачу, точнее принадлежащую ей часть Люция Федоровна хотела завещать мне, и дед мой, Трофим Андроникович, даже стал приводить в порядок часть фруктового сада и виноградник….Однако моя бабушка Эльпида Азарьевна была против, — Вам самой понадобится и дом этот, и средства… – говорила она. И Люция Федоровна, вздохнув, продала дачу, переехала сначала на Садовую, потом на ул. Льва Толстого.

Следующей дачей, в сторону моря, за дачей Добровольских, была одноэтажная каменная дача бывшего видного деятеля Института курортологии Одессы Моисея Самойловича Беленького. Легкий, приветливый, общительный старичок небольшого роста, обладавший несмотря на преклонный возраст, быстрой, хоть и уже чуть качающейся походкой, он дачном сообществе был среди патриархов. Его имя называли среди очень видных медиков города. Как и многие профессора, живущие тут, близ моря, он написал огромное количество книг и статей, но впечатлял в общении не только этим. На даче в первое же мое появление там он показал мне свой довольно большой фотопортрет в овальной, если мне не изменяет память, раме, где он с георгиевским крестом, в офицерской царской фуражке и в плетеных по краю погонах вольноопределяющегося – он по статусу своего рождения офицером не был, но как медик был приравнен к офицерскому чину… Хорошо помню, как он рассказывал мне, как попал волею случая во время революции на борт крейсера «Алмаз», служившего тогда офицерской тюрьмой… Он написал интереснейшие очерки-воспоминания, назвал их «Гамбринус не по Куприну» читал их в Одесском доме ученых, где его знали и высоко ценили представители старого интеллигентного слоя. Там же, на даче, жила его жена Лидия Беленькая, происходившая тоже из одесской врачебной семьи, имевшей до революции в Одессе собственную, как тогда говорили, «санаторию» и дочь с мужем, фамилия их была Серебро, помню и их сына, старше нас, мы его видели часто то с теннисной ракеткой, то на велосипеде. Моисей Самойлович дружил некогда со старым составом Малого театра, когда те приезжали в Одессу. Он мне показывал альбом, где он запечатлел и не одним, а несколькими рисунками с натуры – Анну Ахматову, с которой Беленькие познакомились, когда в одно и то же время были в эвакуации во время войны в Ташкенте. Лидия Беленькая рассказала мне интереснейший эпизод из их общения с Ахматовой. Ахматова принимала у себя девушек-почитательниц, среди которых была и она — еще совсем молодая, робевшая… В основном их отношения состояли в том, что Лидия приходила и наизусть – память у нее была отменная – читала ей её же «Белую стаю», а Ахматова очень внимательно молчаливо слушала. Так было много раз. Но однажды, войдя к Ахматовой, девушка была удивлена той особенной радостью, с которой ее встретила знаменитая поэтесса. Сначала она не поняла истока этой радости, но вскоре все разрешилось – Ахматова взволнованно сказала — Вы бы не могли меня избавить от одной вещи, я вам ее хотела на память подарить… Указала на повернутый лицом к стене чей-то портрет. Он стоял на полу. Ахматова повернула его, оказалось – это был портрет Александра Блока. И тут, как рассказала Лидия, она чисто женским чутьем поняла, что у Ахматовой к Блоку было давнее, глубокое, неразделенное чувство…

Из наших бесед я помню также, что я спрашивал Беленьких о том, с кем еще из писателей, бывших в эвакуации, они общались, оказалось – с известнейшим когда-то интеллектуалом, Александром Дейчем. В молодости тот встречался в родном ему Киеве с с Бальмонтом. Я вспомнил о том, что Дейч дружил и переписывался с писателем Анатолием Корнелиевичем Виноградовым, и процитировал сохранившееся в архиве письмо его автору романов «Три цвета времени», «Осуждение Паганини»… Дейч писал – Мы давно не виделись, но вы, конечно же помните меня, высокого роста молодца с пышной шевелюрой… Услышав эту фразу из письма, Беленькие залились смехом, –оказалось: Дейч был небольшого роста, лысый… Так что «словесный автопортрет» Дейча оказался шуткой… Мне довелось не только общаться, но даже откликнуться на приглашение выступить с лекцией в Институте курортологии – для сотрудников института, ученых…

Темой лекции была в те годы полузапретная тема – жизнь и творчество Андрея Белого.

Когда я вошел в зал Института, находившегося на продолжающей Французский бульвар улице Белинского, то я понял, что моими слушателями будут современники Андрея Белого… Это была старая одесская заслуженная медицинская профессура, среди них пришли и те, кто когда-то в Москве видел еще живого поэта… Они же помнили еще первые выступления моего отца в Одессе, спрашивали о нем…

Напротив дачи Беленьких была крашеная в зеленый цвет фигурная железная калитка, которая вела к дому профессора металлофизика Алексея Емельяновича Брюханова. Был он родом из Енисейской губернии, оттого наверное, он был человеком, как нам, детям, представлялось, довольно суровым. Работал он некогда и в городе Горьком и в Ленинграде, потом переехал в Одессу. Я дружил с его внуком Алешей Калинцом-Брюхановым и оттого года с 1967-го бывал у Брюхановых на даче. Профессора я помню своеобразно: мы чаще всего его не видели, а слышали: из его окна озабоченно и громко стучала пишущая машинка, а под окном росли странные экзотические колючие растения, которые, как мне говорили, отпугивали комаров… На доме профессора, как и на некоторых других дачах, был солярий, имелся и небольшой бассейн, куда резиновым шлангом наливали воду. При бассейне росло плодоносное ореховое дерево, на которое мы залезали. В гараже у профессора стояла большая старая машина «Победа», которую не переставая ремонтировали. С профессором на даче еще жили его сын Аркадий с женою, и супруга профессора, Алеша называл ее бабушка Лиза, это была миниатюрная старушка, обожавшая Алешу. Она сшила для него даже дворянский мундирчик с эполетами, и сама была непростого происхождения – она происходила из рода Голубятниковых, из того самого, к которому принадлежали писатели Анн и Серж Голон, русские Голубятниковы, натурализовавшиеся во Франции, и написавшие всемирно известные романы «Анжелика и Король», «Анжелика Маркиза Ангелов». Интересно заметить, что Алеша Брюханов, когда вырос, написал продолжение этих романов, свою версию этого сюжета. И она была издана под именами Анн и Серж Голон, издатели так и не узнали, что это была литературная мистификация! Аркадий с супругой на своей машине нас с Алешей возили в дальний однодневный туристский поход к неведомым нам дальним берегам моря – для нас, детей, это было целое путешествие… Аркадий Брюханов тоже стал впоследствии профессором-физиком, о котором очень хорошо, как о талантливом преподавателе отзываются и сейчас одесские студенты. Я помню в старом семейном альбоме его фотографию – он, лет двенадцати, стоит, обвешанный настоящим трофейным оружием. Его детство пришлось на сороковые-пятидесятые, когда причерноморские одесские склоны еще были изрезаны окопами, в которых было немало военного брошенного «наследия», ходить туда было опасно. Моя мать, студенткой Одесского строительного института, занимаясь на воздухе с подругой Ноной Фоминой у моря, слышали взрыв – это на мине подорвалась чья-то корова…

Местом наших летних игр в детстве была поляна в центре кооператива. Вокруг нее дачи стояли – каждая за многолетней живой изгородью. Много поколений детворы тут гуляли, играли, катались на велосипедах, прятались, смеялись, ссорились и мирились… На углу первой аллеи, у дачи академика-астронома Цисевича был вход в погреб, которым не пользовались, но который напоминал сказочную пещеру, поскольку из отдушин на участке в глубокий погреб пала падшая желтая листва, образуя под землей довольно высокие таинственные «пирамиды»… Дети туда изредка и с видимой опаской делали свои тайные «экспедиции». А потом рассказывали о том подвале и вообще о прибрежных катакомбах страшные были и небылицы, создавая свою мифологию…

К поляне выходили входы, ворота еще нескольких дач. Перед небольшим холмом, венчавшим поляну, находилась дача профессора-математика Гайзака Мироновича Миракьяна. Внешностью он очень походил на Эрнеста Хемингуэя, чьей дробной, «мускулистой» прозой увлекалась наша интеллигенция особенно в 1950-60-ых годах… Он всегда приветливо окликал моего отца, когда они встречались на аллеях, они останавливались, разговаривали.. О профессоре Миракьяне говорили не только как о выдающемся математике-переподавателе, но и как о человеке исключительно волевом. Его взгляд на лекциях некоторые студентки просто не выдерживали… Дача Миракьянов была небольшой, но очень уютной со внутренним двориком, куда выходили основные помещения. Сын профессора Михаил Гайзакович, пошел по стези отца, стал потом заведующим кафедрой высшей математики в Институте холодильной промышленности, позже преподавал, как и его отец, в Одесском университете. Увлекался художественной фотографией. А вот внук профессора, Андрей Миракьян, тоже будущий тогда физик, был частым гостем у Изабеллы Григорьевны Леви. Он много читал, слушал классическую музыку, интересовался историей живописи. Как то мы узнали, что он не крещен… Решили, по его желанию, восполнить этот пробел – и вот на даче, поздним вечером, тайно, появился приглашенный из далекой деревни, из-под Одессы, священник. Батюшка стал совершать обряд крещения, мы даже нашли для зажженной свечи в качестве подсвечника массивное бронзовое основание от лампы ХIХ века… Обряд был по всем правилам завершен, и вечер закончился трапезой с батюшкой, коего потчевали домашним дачным вином…

Близ сторожки нашего дворника, где был памятный многим общий дачный телефон – в запирающемся на ночь ящичке, жили мать и сын Акбройты… Он был инвалид, тяжело больной аллергией, его красное лицо и полнота ужасали, он всегда ходил со своей мамой, говорили, что писал стихи… Занимали они на первой аллейке совсем небольшое помещение. Однажды, узнав, что я весьма неуспешен по математическому циклу школьных наук, столь ж, сколь способен я был в освоении гуманитарной программы, мадам Акбройт порекомендовала нам преподавательницу математики, жившую в большой коммунальной квартире на улице Свердлова. Фамилия ее была Баренбойм. Я ненавидел математику, а учительница – меня. В ее облике и в манере преподавать чудилось что-то, как мне тогда казалось, садистское. Мадам Акбройт мою нелюбовь к математике воспринимала болезненно, что и резко высказывала моей матери…

Но моя мать, Лилия Трофимовна Гладкова, внучка талантливого математика, вполне понимала мою нелюбовь к точным наукам. Она, в свое время, хотела поступить на филологический факультет Одесского университета, но закончила с большим успехом архитектурный факультет Одесского строительного института. Руководителем ее диплома был известный архитектор Моисей Замечек, чья мемориальная доска установлена на его доме на Дерибасовской. Он с цветами пришел после защиты в дом на Пироговской благодарить ее родителей за талант и отличную работу его ученицы. Помню, она в качестве дипломной работы проектировала театр. На углу улицы Гагарина и проспекта Шевченко стоит дом, полностью построенный по проекту Л.Т. Гладковой. Чтобы не была скучна его большая протяженность, молодой архитектор придумала своеобразный немалый выем, длинное углубление, оживившее вид этого жилого здания… По ее же проекту на углу Французского бульвара и Пироговской должен был быть воссоздан разрушенный во время войны очень красивый особняк, однако проект восстановления осуществлен не был, на его месте вырос ординарный пятиэтажный дом…

Из филологов, живших в дачном кооперативе, мне запомнился профессор-языковед Юрий Александрович Карпенко, он приехал в 1960-ых годах, как помню, из Черновцов. С ним мы познакомились вскоре после того, как он купил у наследницы Домбровских Николаевны Прайс-Фрейнд, половину дома № 19. Помню, как с ним увлеченно беседовали о Серебряном веке. Преподавал он в ОГУ, заведовал кафедрами общего языкознания, русского языка, украинского языка. Филологический факультет только 70-х годах был перенесен на Пролетарский бульвар. Профессор Карпенко был автором интереснейшей книги, где он исследовал названия звезд, созвездий и планет, их этимологию и мифологию – На обложке книги значилось – Ю.А. Карпенко «Названия звездного неба». (1981)… У меня хранится экземпляр, им подписанный. Однажды Юрий Александрович шокировал меня тем, что сказал, что некоторые лекции по русской литературе он читает на украинском языке. Мне показалось это странным в Одессе, в городе, где русский язык родной для огромного большинства, но потом я подумал, что верно в потоке, которому он читал, были деревенские выходцы из Одесской области, говорящие по приезде в Одессу на малограмотной смеси русского и украинского языков…. Помню уютную, обаятельную его жену Музу Викторовну. Женщина польского происхождения, она тоже была филологом, тоже очень образована, также была преподавателем университета. Помню и Лену Карпенко, с ней мы с нашей дачной молодой компанией легко сбегали на пляж близ ресторанчика Шаланда, что и сегодня еще виден на берегу моря… Остались и очень веселые, молодые фотографии, где мы – тех лет.

Второй профессор-филолог Касим, старый знакомый семейства Карпенко жил близ дома Добровольского, в одноэтажном доме. Он также был увлечен языкознанием. Обладал очень большой языковедческой библиотекой. Был он фронтовик. Небольшого роста, худой, часто занятый хозяйством, появлялся с каким-нибудь огромным бревном – вдвое больше его, с топором, то есть был очень хозяйственным профессором. Старшая дочь его была, точнее нам казалась уже солидным человеком. С младшей дочерью Еленой, мы были одногодки. Она обладала в молодости тонкой талией, ходила по аллеям очень прямо держа корпус. Некоторое время в 1970-е годы мы дружили, бывали друг у друга в пору, когда готовились поступать в университеты… Потом я узнал, что она преподавала, как и ее отец, в Одесском университете, по потом рано умерла от рака…

На даче Касима, когда она принадлежала его предшественникам, некогда отдыхал у родителей жены, Натальи Владимировны, академик-механик Александр Юльевич Ишлинский, большой друг семьи Домбровских. Потом мои родители бывали у него в его большой квартире при МГУ, где он преподавал. Значение его для оборонной науки было таково, что его все время охраняли, опекали, что вызывало у ученого конечно досаду, раздражение. Даже когда он был в Москве в квартире на Смоленской у нас в гостях, ему позвонили и посетовали на то, что он отлучился из дома «без разрешения»…

Напротив нашей дачи была дача ректора Одесской мореходного училища, Ивана Гавриловича Слепченко. С женою, Евфросией Сидоровной, летом он жил на даче, куда редко кто попадал. Он вел довольно замкнутый образ жизни, особенно после того, как вышел в отставку. На даче бывали часто его старшая дочь, Тамара, которая с мужем часто тут и жила в теплое время года. Мы же с братом общались с очень способным Ваней Слепченко, вундеркиндом, любившем физику, математику, астрономию. Годы спустя Иван Андронов стал видным в Одессе профессором, ученым-астрофизиком. Младшая дочь Ивана Гавриловича, Мила Слепченко была больна, у нее – врожденный порок сердца, но у нее был очень преданный ей муж, фамилия которого – Пасс, звали его Анатолий. Он был украинцем. С моего детства нас с ним связывали общие интересы – мы оба были увлечены собиранием старинных и зарубежных монет, нумизматикой. Вместе ездили на Староконный рынок, в то давние годы обладавший куда более интересными, чем ныне, сокровищами старых одесских коллекционеров, которые их тут же и пополняли – выменивая и покупая. Мы с Анатолием приезжали туда как знатоки – мы разбирались в монетах, сверяясь по каталогу Йомена – смотрели по нему и состояние монет, например – VF – - хорошее состояние; или наилучшее – EF… Какое же это было наслаждение – просматривать, перебирать красивые, как произведения искусства, разных эпох, времен и стран, металлические блестящие или поблекшие в земле кругляши…

На даче Слепченко я видел 1950-ых годов большой ламповый приемник «Мир», брал я у Ивана Гавриловича и лабораторный опреснитель, при помощи которого ежегодно, из виноградного сусла, остававшегося после вина, я возгонял виноградную чачу, водку, благоухавшую виноградным запахом. Вообще на даче многие делали домашние наливки, я же приучил своих гостей к абрикотину – три больших абрикосовых дерева мне это позволяли…

Наша дача граничила с одной стороны с дачей профессора Рекача. Был он биолог и жил неподалеку – на Французском бульваре в Доме специалистов, выстроенном до войны для научных сотрудников. Рекач и его жена, маленькая старушка ходили в габардиновых плащах, и оттого казались особенно старыми. Человек он был сугубо гражданский, и когда мы, дети, находили в саду весьма разнообразной формы и калибра стреляные гильзы, он искренне приходил в паническое состояние и опасливо говорил – Дети, опустите это на землю, это мина!.. Верхний этаж его части дома был необитаем, и мы тайком забирались туда, привлеченные запустением…

Эту дачу в семидесятых годах приобрел доцент Политехнического института Александр Иванович Бутко. Теплотою, благожелательностью всегда отличалась Светлана Михайловна, его жена. Он хорошо знал немецкий язык, даже читал на нем лекции по своей технической специальности в Австрии. Его сын Юра с детства дружил с моим братом и со мною. Дочь, Марина потом увлеклась бизнесом – открыла на Французском бульваре магазинчик близ Ботанического сада, где продавались цветы, привезенные из Голландии. Но это уже в другую эпоху, в которой уже ее дочка, Даша, основала курсы по преподаванию иностранных языков, где стал преподавать и Александр Иванович…

Сколько лиц, сколько полузабытых ликов, сколько ушедших теней… А море шумит внизу, далеко. Многое изменилось, конечно, с тех пор, ушло много первозданного, неухоженного, пышнотравного, естественно-дикого… Но основной рисунок берега с тех пор как поставили волнорезы, не столь уж сильно и изменился. Но не хватает нам нашей легкой радости, того мига полноты жизни, который и оказывается по прошествии лет, в детстве мелькнувшим истинным счастьем. Время летит, оставляя за коримою года. И только во снах мы возвращаемся в детство, которое живет в наших не скудеющих с годами воспоминаниях.