Позднее возвращение Бунина, или операция «Архив Б»

Василий Выхристенко

Уверен, тень Ивана Бунина и сегодня незримо витает над Одессой. Отсюда в январе 1920 года писатель отчалил на переполненном французском пароходе и уже больше никогда не ступил на землю Отчизны. Сначала Константинополь, потом транзитом через Софию – в Белград. Затем – Париж. В своей парижской квартире на улице Жака Оффенбаха он и скончался в ночь на 8 ноября 1953 года. Естественно, возник вопрос о судьбе творческого наследия писателя. И его архив вернулся на родину... благодаря советской разведке.

Дом в Париже, где жила семья БуниныхМузей службы внешней разведки в Москве – место малодоступное. Но при желании в него все же можно попасть. Там много чего интересного, но экспозиция, рассказывающая об операции «Архив Б», проведенной нашей внешней разведкой во Франции, не оставит равнодушным ни одного любителя литературы.

Я «случайно» оказался у стенда, где полковник Владимир Каушанский, мой сокурсник, уже вел разговор со служителем музея.

Голос седовласого подтянутого человека мягко звучал в тишине зала. Осенью 43-го на танковый факультет МВТУ имени Баумана был принят без экзаменов как отличник учебы паренек с Урала – Борис Батраев. Спустя полтора года ему предложили сменить вуз на «гуманитарный» – Высшую школу НКГБ. Юноша согласился, полагая, что таким образом быстрее попадет на фронт. Однако учеба продлилась два с половиной года. Первая стажировка была в Италии. Окончательно «трудоустроился» только в 1951 году в советском посольстве в Париже. Год сидел «на прессе», а затем в его визитной карточке появилась запись: «атташе по культуре».

– Понятно, что это было лишь прикрытием, – улыбнулся Борис Никодимович. – Мы занимались своими непосредственными обязанностями в сфере политической, экономической, научно-технической разведки. И во Франции мы могли восполнить пробелы, которые у нас образовались в работе по США и, частично, по Англии. В этом смысле мой статус был достаточно высок в глазах французов. Он давал самый широкий выход на разные слои общества. К тому же в те годы еще чувствовался голод на переводчиков, и мне приходилось обслуживать международные научные конференции, симпозиумы, конгрессы с участием крупных представителей советской науки, в том числе и по атомной проблематике.

– Стало быть, вопросами культуры вы занимались как бы по совместительству? – спросил Батраева Каушанский.

– Понимаете, это совсем иной пласт работы. Это то, что лежит, как утверждал Пастернак, поверх барьеров, сближает, а не разобщает людей. Франция в ту пору была для наших культурных организаций окном в большой мир. Каннский кинофестиваль середины 50-х, набережная Круазетт. Счастливые лица Пырьева, Ладыниной, Касаткиной, Переверзева... Ив Монтан с Симоной Синьоре приветствуют Игоря Моисеева и его ансамбль танца. И я – в роли переводчика. Первые гастроли во Франции Давида Ойстраха, Эмиля Гилельса, Леонида Когана...

Согласись, читатель, что кандидатура Бориса Батраева как никакая другая подходила для сближения с наследниками писателя. Но если по линии культуры все решилось быстро, то надо было еще согласовать необходимые шаги с резидентом КГБ. А им в то время в Париже был Михаил Степанович Цымбаль (он же Рогов). Услышав эту фамилию из моих уст, Борис Никодимович посмотрел на меня внимательно и, как мне показалось, с укоризной, продолжил:

– Михаил Степанович тоже долго не раздумывал. Я же при получении от него задания поинтересовался, почему эту миссию не может взять на себя посольство, или Союз писателей, или Центральный архив литературы?

– Исключено, Борис, – объяснил мне резидент. – Обстановка вокруг семьи Бунина сложная. С эмигрантскими кругами он рассорился, особенно с теми, кто сотрудничал с немцами в годы оккупации. В Америку ехать наотрез отказался. Едва заикнулся о возможности вернуться в Союз – получил клеймо предателя. Стоит нам только по официальным каналам высказаться о желании вернуть домой бунинский архив – и на жену писателя Веру Николаевну Муромцеву-Бунину окажут жестокое давление. И во Франции, и в Штатах.

И добавил: – Бедствует Вера Николаевна, и от этого страдает. Человек она гордый – типичная аристократка, с довольно сложным характером. Как расположить ее к себе, как сблизиться и повлиять на нее, убедить вернуть архив мужа – думай сам. Сколько было печальных случаев: стоило нам проявить интерес к русским раритетам, оказавшимся за рубежом, нас опережали. Те же американцы...

Батраев хорошо знал район, в который направлялся на своем «Ситроене». Чисто механически (это уже въелось в кровь) проверил, нет ли «хвоста». Дом на улице Жака Оффенбаха нашел легко. Поднялся на третий этаж, нажал кнопку звонка. И, услышав легкие шаги за дверью, снял шляпу.

Возникшая в проеме женщина была высока и сухощава. На вид 70-75. Седина придавала ее лицу благородство, тонкие черты говорили о породе, упрямая линия губ подразумевала властность и суровость нрава. Батраев галантно представился и протянул визитную карточку. С опаской взяв прямоугольник картона и пробежав по нему глазами, она громко произнесла: «Леонид, к нам визитер». Из соседней комнаты вышел представительный мужчина, молча повертел визитку и потребовал удостоверение личности. Наконец, с формальностями было покончено, и Батраева провели в просторную комнату, пригласили к столу.

– Сначала расспрашивали меня, – вспоминает Борис Никодимович. – Я сказал, что работаю в МИД СССР, в настоящее время занимаюсь вопросами культуры и являюсь горячим почитателем творчества Бунина, что, впрочем, соответствовало действительности. По памяти назвал несколько его рассказов. Вера Николаевна благосклонно заметила: «Я понимаю, Вы еще молодой человек и не имели возможности в силу своей занятости ознакомиться с творчеством Ивана Алексеевича. Расскажите о Вашей семье...». И я выложил все как на духу. В гражданскую отец был мобилизован Колчаком и год воевал на стороне белых, а после перешел к большевикам и сражался в рядах 1-й Конной армии Буденного. Дед учительствовал всю жизнь, а на склоне лет на общем деревенском сходе был выбран священником и вскоре рукоположен синодом. Это была истинная правда. Почувствовал: мне поверили, разговор стал дружелюбным и доверительным. И я осторожно заговорил о бунинском архиве, о том, что советский народ почитает своего классика и заинтересован, чтобы его творения вернулись на Родину. При слове «советский» и Бунина, и тот, кого она представила как Леонида Федоровича Зурова, поморщились. В ходе наших последующих встреч они оперировали понятиями «русский», «Россия». И я принял эти правила поведения.

...Он стал своим в квартире на ул. Жака Оффенбаха, обстановка которой причудливо соединяла в себе бедность и достоинство, хорошие манеры хозяев и незримое присутствие почившего Мастера. Неизменные чай и сушки, изредка сухари. И никогда – даже капли спиртного. Легкий румянец на щеках Веры Николаевны, когда Батраев вкладывал в ее сухую ладонь букетик цветов. Изысканная вежливость Зурова: без него Бунина никогда не начинала беседы.

Роль этого человека в миссии советского разведчика трудно переоценить. Личность впечатляющая. В октябре 1918-го ушел в добровольческую армию, участник похода на Петроград, дважды ранен, перенес тиф. В конце гражданской войны оказался в Прибалтике, стал писателем, отправил Бунину в Париж две свои книги. Завязалась переписка. Метр оценил молодой талант и пригласил Зурова во Францию. В 29-м тот приехал в Грасс и... остался у Буниных навсегда, фактически выполняя роль секретаря Ивана Алексеевича. «Блестящий знаток русской истории и литературы, ярко выраженный славянофил», – так оценил Батраев своего нового знакомого.

Вера Николаевна дала согласие на предложение московского визитера во время второй встречи. «Это совпадает с волей самого Ивана Алексеевича, но я бы хотела, чтобы наши контакты не афишировались», – сказала она. Зуров многозначительно кивнул. В том, что Бунин изложил свою волю достаточно недвусмысленно, не было сомнений. Батраеву были показаны книги, подготовленные к изданию собрания сочинений с пометками писателя. После каждой – его подпись. Все по-русски. Значит, не в Америке, Франции или Англии собирался он навечно поселить свои книги, а только в России.

Иван Александрович Бунин и Вера Николаевна Муромцева – Бунина.Третья встреча – и в руки Батраеву передается первый сверток. Все последующие, словно братья-близнецы, состояли из 6-8 книг. Часто к ним прилагались рукописи, черновики, письма, так или иначе связанные с бунинской прозой, стихами или публицистикой. Батраев вез свои сокровища в посольство, составлял опись, писал сопроводиловку для МИД, в Москве цепь замыкалась на Союзе писателей. Тексты, изданные во Франции, сверялись с бунинской правкой. Словом, в Москве шла сложная техническая работа.

Но в Париже все обстояло далеко не так гладко. Материальное положение Веры Николаевны было столь плачевно, что Батраева неотступно преследовала мысль: если вдове предложат крупную сумму за литературный архив мужа, она может дрогнуть. Через своих коллег разведчик уже обладал полной информацией о положении русской эмиграции во Франции. Многие «старые русские» потянулись за океан и уже из Штатов делали Буниной заманчивые предложения. Не ровен час, труды писателя окажутся или в Библиотеке конгресса США, или в университетских библиотеках, или в частных собраниях. Прецедент уже был: Вера Николаевна передала в Толстовский фонд работу Бунина о Чехове. За это ей пообещали 400 долларов, но деньги она так и не получила, о чем горько поведала Батраеву.

Что делать? Ясно, что конверт с деньгами из советского посольства она отвергнет. И родилась идея. А что если официально назначить Буниной пожизненную пенсию? Посол СССР во Франции Сергей Александрович Виноградов предложение разведчика поддержал без колебаний: «Подготовить телеграмму. Я ее подпишу, а уж в Москве решат: быть или не быть». В Москве вскоре решили – быть. Этот шаг оказался весьма своевременным: в отношениях с Буниной неожиданно разразилась гроза.

– В один из моих приходов, – вспоминает Батраев, – Вера Николаевна встретила меня очень расстроенной. В руках она держала книгу в голубом переплете. «Что с Вами? – поинтересовался я. – На Вас лица нет».

– Вот, полюбуйтесь, – резко ответила Бунина. – Первый том пятитомника Ивана Алексеевича. Издан в Москве. Во-первых, никто не спросил согласие наследников. А что стоит вступительная статья некоего Льва Никулина? Как он осмелился писать об Иване Алексеевиче и обо мне, даже ни разу не встретившись с нами? Получается, что мы оторваны от русского народа, перестали понимать его чаяния. А я... Себя я ощутила просто антисоветчицей! Стоит ли мне продолжать передачу материалов? Они ведь с последней правкой автора. Или это не имеет для Вас значения?

Я был сражен: опять идеология подминала под свой каток творчество художника. Кое-как постарался ее успокоить: дескать, эта книга вышла еще до нашей акции, впредь таких досадных случаев не будет. Меня поддержал и Зуров. Вот еще почему назначение пенсии пришлось как нельзя кстати.

Я постарался придать своему голосу торжественность:

– Вера Николаевна, Союз писателей СССР назначил Вам пожизненную пенсию...

Она вспыхнула, перебила:

– Не понимаю, при чем тут пенсия? Вы что же, хотите меня купить? Мы же договорились, что все материалы я передаю безвозмездно!

Вот те на! Вновь гроза на горизонте. Гордость бедной аристократки плюс непредсказуемая женская логика.

– Поверьте, Вера Николаевна, это от чистого сердца. Мы хотим как-то скрасить вашу старость. Сумма-то солидная – 80 тысяч франков в месяц. Столько зарабатывает квалифицированный французский рабочий. Я уполномочен передать Вам пенсию сразу за полгода. Вот 480 тысяч...

Бунина была потрясена, и Батраев воспользовался затянувшейся паузой, стараясь не сбавлять темп «наступления».

– Как Вам удобнее получать деньги: наличными под расписку, из моих рук или через банк? Впрочем, в банке придется платить налоги.

– Через банк? – воскликнула она испуганно. – Но тогда все станет известно. Банковские служащие могут разгласить наши отношения. Нет-нет, лично!

– Хорошо. Предпочитаете получать сумму от меня ежемесячно или раз в полгода?

– Раз в полгода, – быстро ответила Бунина.

В январе 57-го я вновь привез ей полугодовую пенсию. И прочел в ее глазах сомнение и тревогу. Она дала мне расписку и неожиданно всплеснула руками: «Борис, давайте все же ежемесячно, только ежемесячно. Я ведь на этих деньгах спала, боялась, что меня ограбят...».

Борис Никодимович Батраев

...Их «служебный роман» длился полтора года. В июне 57-го Батраев покинул Францию, направляясь к новому месту службы. Веру Николаевну он «передал» своему коллеге Валентину Николаевичу Заборину, и тот исправно привозил ей пенсию. Незадолго до отъезда Батраева из Парижа оба разведчика наведались на улицу Жака Оффенбаха. Бунина пребывала в прекрасном расположении духа.

– Молодые люди, – несколько церемонно произнесла она, – я хочу получить ваше согласие, чтобы отразить ваши имена во второй части своих дневников, которые готовлю к печати.

Батраев мгновенно оценил все возможные для себя последствия этого шага.

– Вы очень добры, Вера Николаевна. Но я категорически против. Мы слишком несоизмеримые фигуры рядом с Иваном Алексеевичем. Не обижайтесь, Бога ради.

Бунина их окинула удивленным взглядом:

– Но на маленький подарок я имею право? Хочу преподнести вам по книге Бунина с его авторской правкой...

У всей этой истории как бы два продолжения. Все, что было передано из Парижа в Москву, нынче опубликовано. Вернувшись на Родину много лет спустя, Батраев обнаружил в десятитомнике И.А. Бунина (он выходил в Москве в 1965-1967 гг.) некоторые произведения из «своих» пакетов. В годы перестройки пришел черед остальным текстам, особенно публицистике. Дневники Веры Николаевны вышли во Франции, а впоследствии и у нас в русском переводе.

Таковы сухие факты. А за ними, словно свет луны в туманной дымке, и по сей день маячит вопрос, вокруг которого туман предположений и недоговоренностей: ну хорошо, литературное наследие писателя, согласно его воле, вернулось в родные пенаты, а сам-то он почему не вернулся, не нанес хотя бы краткий визит, не поклонился дорогим могилам?

На этот счет уже многое написано. И многое известно. И все же... Прибавила ли что-то к общеизвестным фактам во время своих бесед-исповедей Вера Николаевна?

По словам Батраева, жена Бунина рассказывала, что Иван Алексеевич где-то раздобыл карту СССР, прикрепил ее к стене своей комнаты и отмечал положение на фронтах. Страшно расстраивался первым поражениям русских. Но после битвы под Москвой повеселел и, как мальчишка, радовался каждому победному сражению. Рисковал ли он? Безусловно. И приемник, и карта могли его погубить. Спасало лишь то, что режим оккупации на юге Франции не был столь жестоким. Бунина смогли навещать на вилле и наши соотечественники, работавшие на хлебопекарне в Грассе. Разная это была публика. Ивану Алексеевичу особенно приглянулись трое парней из Киева. Несмотря на их документы, по которым они значились как эмигранты, все местные жители знали, что это советские военнопленные, сбежавшие из немецкого концлагеря. Один из них, Андрей, был человек очень образованный, большой знаток литературы. Они часто спорили, не соглашались друг с другом, но сходились в главном: чувстве патриотизма и вере в победу.

14 июня 1946-го вышел Указ Президиума Верховного Совета о восстановлении в гражданстве СССР поданных Российской империи, а также лиц, утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции. И Бунин знал, что многие, обретя советские паспорта, вернулись на Родину. На эту деликатную тему с Буниным беседовали и тогдашний наш посол во Франции Богомолов, и Константин Симонов...

Тот же Симонов много лет спустя, после нескольких встреч с Иваном Алексеевичем летом 46-го, приведет в своих воспоминаниях слова писателя: «Я, может быть, и поехал бы, повидал, да ведь не пустят так вот, чтобы поехать просто... Коли поехать, так надо уж и жизнь доживать. А я уж как-то привык к мысли, что буду здесь доживать. Если бы просто поехать...».

Одну из версий в пользу «не ехать» Батраеву высказала Вера Николаевна, вспомнив, как после одной из встреч с Симоновым Бунин вернулся домой в крайнем возбуждении и рассказал жене, что гость из СССР позволил себе заметить в беседе: «На что вы истратили лучшие годы? На борьбу с нами?». В ответ гордый и самолюбивый автор «Окаянных дней» – книги, долгие годы считавшейся у нас «антисоветчиной», – в сердцах порвал уже оформленные документы на въезд в Союз...

– В 1990 году, – вспоминает Борис Никодимович, – я привел этот факт в своих кратких воспоминаниях в «Литературной России». Боже, что тут началось! «Литературная газета» тут же спустила на меня всех собак, упирая на то, что можно ли, дескать, верить отставному полковнику КГБ, находившемуся во власти «мечтательной лжи»?

Но вопросы-то остались. Почему Симонов в последующие приезды в Париж не счел нужным встретиться с Буниным, прозябавшим в нужде? Почему не предложил помощь? Почему не вернулся к уговорам? Почему вспомнил о парижских встречах лишь спустя столько лет, не выходя за рамки лета 46-го? Почему, обладая солидным авторитетом, не выступил инициатором возвращения на Родину литературного наследия великого классика?

У истории, как известно, нет сослагательного наклонения. И я лишь рассказываю, что помню: Симонов был человеком своего времени, своих пристрастий и убеждений, партийной дисциплины. Вряд ли он стал бы ратовать за автора «Окаянных дней», когда в Москве громили Зощенко, Ахматову, толстые журналы, композиторов-формалистов. Кто может сегодня сказать, как сложилась бы судьба Бунина в условиях «охоты на ведьм»?

...Действительно, вопросы остаются. А всей правды о предлагаемом возвращении Бунина мы так и не узнаем. Уходя в небытие, великие уносят свои тайны с собой.

Журнал “Фаворит” N 2 2013 г