«На краю родной Гипербореи»

Валентина Голубовская

Во Всемирном клубе одесситов состоялась презентация книги Валентины Голубовской «На краю родной Гипербореи». Это книга новелл-воспоминаний — о детстве, о родителях, о друзьях, об Одессе, которая осталась в нашей памяти.

Я родилась в Одессе. И за это, как и за многое другое, я благодарна моим родителям и судьбе.
Мой муж родился в Одессе. За это я благодарна его родителям.
Такая дочь, как наша, могла родиться только в Одессе.
Наша внучка родилась в Одессе. Надеюсь, она об этом не пожалеет.
Я благодарна городу, в котором море, весна, лето и осень прекрасны. Зиму, хоть с трудом, можно пережить.
Я благодарна городу, что в нем было столько замечательных людей, о которых мне хотелось вспомнить.
Я благодарна городу, подарившему нам верных друзей.
Я благодарна моей семье, моим родным и любимым, за все.
И еще о друзьях... Если бы Марина Новикова и Володя Пахомов не подарили мне компьютер, я не стала бы писать.
Если бы Елена Палашек не поддержала морально и материально идею этой книги, она бы не вышла.
Если бы не Соня и Митя Кобринские, набранные на компьютере тексты не превратились бы в книгу.
Всем-спасибо! В.Г.

СОДЕРЖАНИЕ

Детство с испуганными глазами
Мамино имя
Папина «невеста» 
«В начале жизни школу помню я...» 
«Маца?.. Маца!» 
Платье мадам Обломок
Сундучок Диамониди 
Гимназическая угол Малой Арнаутской
Исчезли...
И чушь прекрасную несли...
«Где же паспорт?!» 
«Сапожная мастерская Альтмана»
«В единственном дому» 
«И ночевал у Шурки Калины ...» 
Боба 
Одесситка из дворца Медичи 
«Зтот лев — Макс» 
«Второе издание»
Любовь к родному пепелищу 
Helen
«Словно гуляка с волшебною тростью...»
Исчезающий инстинкт
От Кузнечной до Десятой 
Опустевшие окна

Олег Губарь

Одесситка из дворца Медичи

Эта добрая, трогательная, нежная до робости книжка Вали Голубовской могла бы носить название почти любой главы: «Детство с испуганными глазами», «Платье мадам Обломок», «Сундучок Диамониди» (правильнее — Диаманди или Диамандиди, именно так звучала во внелитературном контексте эта старинная одесская греческая фамилия), «Гимназическая угол Малой Арнаутской», «Любовь к родному пепелищу», «Опустевшие окна» и др. Я выбрал лучшее. По крайней мере, так мне кажется. Инфанта из дворца. Или — диковинного ларца. Такой видится мне повествовательница.

По форме это зрелая художественная проза. По содержанию — стерильные мемуары, безо всяких, скажем так, причуд. Теперь так не пишут, не принято, знаете ли. Российская женская мемуаристика, прораставшая во времена суфражисток, в последний раз цвела в эмиграции воспоминаниями Ариадны Тырковой-Вильямс, баронесс Мейендорф, Швахгейм и прочих недобитых «бывших»…

Валентина Степановна Голубовская избрала жанр столь же прямолинейный, сколь опасный. Суть даже не в том, что скрупулезная хроника событий, пусть даже ярчайших в твоей биографии, может не впечатлить и не захватить читателя. Это-то как раз несущественно, ибо текст заведомо рассчитан на «ограниченный контингент» и не претендует стать бестселлером. Я говорю о вязкости самих условий задачи, не слишком способствующих свободному полету, парению. Неизбежная конкретность не оставляет места для фантазий, медитаций, экивоков. Автор — это периодически чувствуется — опасается оступиться, всякий раз тщательно (скорее даже взвешенно) подбирает определения, метафоры. У неискушенного наблюдателя может сложиться впечатление, будто мемуаристка сознательно пользуется на свой лад избранной лексикой, стремится к своеобразной рафинированности в описании даже вполне комических эпизодов (ни тени экстравагантности!), к некоему заданному стилистическому образцу, к нарочитой аристократичности, если хотите, то есть к соответствию традициям жанра. Но это, надо полагать, лишь обман зрения, иллюзия, просто-напросто у Вали такое внутреннее устройство. И вообще: хочешь быть искренним, правдивым, достоверным — расплачивайся; когда в чем-то находишь, то в чем-то и теряешь.

О чем эта книга? Не побоюсь прибегнуть к ошарашивающей тривиальности — о смысле жизни. И в чем же этот смысл? Вероятно, в том, чтобы создавались такие книги. По-моему, это Ремизов сказал: «Сжигаем жизнь, чтобы написать книгу».

Валя Голубовская не жгла свою жизнь. Это жизнь жгла Валю. Поэтому я бы переиначил Ремизова (если это Ремизов): «Жизнь сжигает, принуждая писать книги».

Что еще прибавить? После того, что написала Голубовская, по этому поводу сказать почти нечего. Потому что если стану говорить о том же, получится совсем другая книга. О моих эксклюзивных перекрестках, печалях, ностальгиях, детских страхах, домочадцах, исчезающих и угасающих инстинктах, опустевших окнах. Впрочем, я где-то вычитал, что такую книгу должен написать каждый. Чтобы жизнь — всякая прожитая жизнь! — и впрямь обретала смысл. И чтоб мы перестали обслюнявливать это словосочетание как никчемную пустышку.

Мы живы, черт возьми. Хотя бы пока. Мы отражаемся в знакомых лицах, а они отражаются в нас. Не всякое «Зеркало» (см. А. А. Тарковского), правда, обладает памятью. Валиному окруженью (и мне в том числе) повезло — если корректно так говорить. Хотя ощущение пребывания на пришедшем в античный упадок некрополе и его скрупулезной инвентаризации не оставляет. Случается, черт возьми, что нет упоения у жизни мрачной (иже отрадной) на краю. Говорю жестко, но то, что есть. Говорю так потому, что вместе с Голубовской читаю не эпитафиальные пошлости, не книгу смерти, а книгу жизни. Книгу жизни, в которой сделаны свои закладки и в которой, как и во всякой книге, есть последняя страница. Что жаль, конечно.

Пролистывая свою книгу перед тем, как поставить ее на полку («Когда же и меня забвение людское задвинет в старый шкаф небрежною рукою…»), мы обращаемся к заветным главам и заветным отраженьям. Встречаемся на общих перекрестках, продвигаясь маршрутом тактичной часовой стрелки. Ксана Добролюбская и Виталий Чечик, Инна Тиккер и Юрий Швец, Лена Марущак и Юрий Михайлик, Костя Силин и Люда Флауменбаум, Феликс Кохрихт и Таня Вербицкая, Саша Розенбойм и Юля Женевская, Боря Херсонский и Аня Полторацкая — не перечислить дорогих лиц, соединяющих наши с Валей жизни в нетленную, заклинаю я, ткань бытия. (Не говоря уже о Евгении Михайловиче и Анечке Голубовских: никуда не денешься — отец мой названный и такая же взбалмошная сестрица, зато соединяющая нас ткань куда прочнее той, что служит для пошива амуниции электросварщиков).

Поистине целебная Валина книжка… Не сверяясь в словарях, готов допустить, что медицина этимологически связана с Медичи. И в самом деле, есть что-то парадоксально врачующее не только в узорчатом ларце и мистических тинктурах приснопамятной Марии, но и в неоднократно цитировавшейся мною по разным поводам поэтической миниатюре Лоренцо Медичи:

«Юность, юность, ты чудесна,
Хоть проходишь быстро путь.
Счастья хочешь, счастлив будь —
Нынче. Завтра — неизвестно!»

«Да, в империи, на юге, в эмпирее… На краю своей родной Гипербореи…» (Юрий Михайлик). А кому не по нраву Гиперборея, так открыта ж вся Ойкумена (читай Феликса Кохрихта)! «Нет, вы поезжайте и спросите…»

P. S. В последние годы пишу текст под названием «Телемак». Так вот в него вмонтирован стишок, на самом деле посвященный Вале Голубовской и Соне Кобринской (Соня превосходно сверстала Валину книгу):

Во тьме почти неразличимое
Глядит на книгу свысока
Спокойствие невозмутимое
Под абажуром ночника.
Не для чего блуждая мысленно
Среди дорожек шрифтовых
Под вечер жизни не расчисленной,
В круженье пятен световых.
Наедине с своим апокрифом,
Интима впитывая свет.
И разбираются иероглифы,
И — с яблоками тет-а-тет.
И улыбается нечаянно,
Когда, случается, везет.
И снова бродит неприкаянно,
И лампу старую несет.

 Отец и дочь Ксана Добролюбская Сонечка с папой - Игорем Коваленко Юра Михайлик и Женя Голубовский Саша и Рита Ануфриевы