Америка-разлучница
Рафаил Гругман
У меня был приятель, Фельдман его фамилия, который в конце шестидесятых стал Стукачом. Нет, я не ошибся, написав “стукач” с большой буквы, ибо этот Стукач стукачом на самом деле никогда не был. А звучная фамилия досталась ему от мамы. Точь-точь, как Каспарову. Тот, когда умер его папа Вайнштейн, для того, чтобы ему дозволено было играть в шахматы за пределами границ, обозначенных неблагозвучной фамилией, также перешёл на фамилию мамы... Вайнштейн-Каспаров стал чемпионом мира по шахматам, а Фельдман-Стукач успешно поступил в Вышку (для несведущих, так в Одессе называют Высшее мореходное училище) и по окончании её ушёл в загранку.
Проплавал он лет двенадцать, успев даже годик поработать в Англии на приёмке строящегося для СССР судна, так что, как видите, чем гордо оставаться безвестным Фельдманом в каком-нибудь задрипанном КБ, мой Фельдман, став Стукачом, повидал мир и сделал хорошую карьеру, доплававшись до должности стармеха.
Конечно, с переменой фамилии случались у него мелкие неудобства, к которым он быстро привык, и если кого-то они раздражали, то его, быстро схватившего казусные достоинства происшедшей с ним метаморфозы, они даже забавляли.
- Кто у телефона?
- Стукач!
- ?! – несведущие обычно вздрагивали, поспешно вешали трубку или отвечали многозначительной паузой, после которой, вспомнив, вероятно, о цели звонка, осторожно спрашивали:
- А-а... Извините, можете ли вы позвать...
С присущей ему иронией оценив смехотворные достоинства новой фамилии, при случае Фельдман щедро эксплуатировал их, используя один и тот же, стопроцентно срабатывающий приём.
Гостиница. Усталая толпа и непробиваемо-недоступный администратор.
Фельдман уверенно подходит к заветному окошку и, буравя бедную женщину взглядом, негромко произносит:
- Я... – пауза, - Стукач... – пауза. - Вас просили забронировать для меня номер?
При произнесении волшебного слова взятая на абордаж администратор тут же отрывалась от сверхсрочных дел, дисциплинированно поднимала голову и, встретившись с его многозначительным взглядом, послушно протягивала регистрационный бланк: “Заполняйте“.
Никогда в таких случаях его не беспокоили обычные для советских гостиниц невинные телефонные звонки с милым женским: “Позовите, пожалуйста...“ – разочарование: “Ах, как жаль...“ – с последующей атакой: “А вы не хотели бы развлечься...“ – и в этом, пожалуй, было единственное неудобство играемой Морисом роли.
Ах да, я забыл сказать, что у него было довольно редкое для Одессы имя – Морис, непонятно как попавшее в их украинско-еврейскую семью.
Но я отвлёкся. Женщины - хорошенькие, повторяю, женщины - всегда были его слабостью. И, несмотря на изматывающие вахты многомесячного рейса, сверхбдительное время и грозно уставное “советико морале“, желание идти на разумный риск (даже во “вражеских“ портах) отбить у него было невозможно.
Гавана, Калькутта, Ханой сохранили его подвиги в сладкой памяти тех, кого он осчастливил, и, возможно, надолго.
Недаром, ох далеко недаром, женщины портовых городов любят ошалело выскакивающих на берег матросов – щедро накопившиеся чувства шампанским стреляют при лёгком прикосновении пробки, мгновенно опустошая наполовину застоявшуюся в морозильнике бутылку. Второй бокал пьётся медленно и сладко, и хмель его ещё долго волнует кровь.
Возможно, он и дальше плавал бы, покоряя усами своими заморские порты, если бы неожиданно для всех не женился на младшей сестре своей одноклассницы Любки Бессоновой – Вере.
Неожиданность (он всё-таки больше дружил с Любой) оказалась месяцев через пять вполне житейской, цикавой и всеми любимой Аллочкой. Чего только не бывает в жизни? Даже Авраам, каким уж ни был праведником, если вы помните по Библии, тоже - жил все годы с Саррой, а сына, на удивление соседям, настругал с египтянкой Агарью, создав проблемы с разделом наследства всем последующим поколениям Иосифа и Исмаила.
Если Стукач перед кем-то и согрешил – я, коль вы не возражаете, буду по-прежнему называть его по фамилии, - то не настолько, чтобы быть всеми осуждаемым. Тем более что внешне супруги жили вполне пристойно.
Что и говорить, если бы жившим в гротескно-уродливое время, когда с детства соблюдались усвоенные правила игры: чего и когда можно, а чего и когда нельзя, (своего рода счастливая формула мирного сосуществования) – если бы с приоткрытием форточки, называемой в новых словарях “гласностью”, вдруг не стало ясно, насколько всё обрыдло и опротивело, и всем вдруг не захотелось тотчас же протиснуться в возникшую щель и широко вздохнуть, но уже с той стороны, то, может быть, ничего бы и не произошло.
Первую атаку Морис выдержал. Ему совершенно не хотелось уезжать, и не потому, что там надо было вкалывать. Кто-то, а он работать умел – на судне механику за чужие спины не спрятаться. А пойти в рейс под любым флагом классному моряку – только захотеть. Просто ему не хотелось ехать. Ни в Израиль, ни в Америку. Несмотря на массовый психоз: завтра, быть может, будет поздно – границу закроют.
Вокруг на глазах рушились семьи: кто-то уезжал, правдами и неправдами забирая детей, кто-то оставался. И зачастую именно женщины произносили первое слово, после которого и закручивалась ломающая судьбы карусель эмиграции.
В семье Мориса карты разложились так: жена – русская, он наполовину – еврей, наполовину - украинец. Без него она выехать не может, а он ехать не хочет. Ни в какую. С этого и началось.
За три дня до развязки я встретил его на Бебеля. Он был возбуждён, и на невинный вопрос: “С тобой всё в порядке?“, - разразился истерикой:
- Я что у них - транспортное средство? Верка-дура ультиматум поставила: или едем, или разводимся. И дочь всецело на её стороне. Каждый день разговоры только об отъезде. А я ехать не хочу. Я согласен, здесь сейчас плохо. Да! Но не может же это продолжаться вечно. За границей, поверь мне, сладкой жизни ни у кого нет. И манна небесная на голову не сыплется!
- Флаг ей в руки. Пусть разводится, если такая умная. И чего она добьётся? Без тебя она всё равно далеко не уедет.
- Она угрожает выйти замуж за отъезжающего! Хоть фиктивно!
- Скажи, что в таком случае, ты не выпустишь ребёнка. Не подпишешь разрешение. Куда она денется?
- Говорил! Но ты знаешь, что она мне ответила?
- Ну?
- Что жить они здесь всё равно не будут. И если я не выпущу Аллочку, они выбросятся с пятого этажа! И их смерть будет на моей совести!
- Да ну... Грязный шантаж... Даже не бери в голову...
Я устал от дискуссий, обычных для Одессы одна тысяча девятьсот девяностого года. И желая успокоить его и поскорее завершить бессмысленный, как мне тогда казалось разговор, отделался дежурной фразой: “Ничего, всё образуется. Подумайте, взвесьте ещё раз. В общем, звони“. - И ушёл.
А через три дня он повесился. Никогда бы не поверил, что он, всегда спокойный и рассудительный, с ироничной улыбкой смотрящий на мир, так неожиданно мог разрешить семейный конфликт. Иначе не мог? Вопрос в никуда.
Двадцатый век в Одессе заканчивался под душераздирающую песню-крик, назойливо гремящую из коммерческих киосков: “Я отдала тебе, Америка-разлучница, того, кого люблю, храни его, храни...“
* * *
Прошло без малого двенадцать лет. Недавно я встретил Веру на бордвоке. Она гуляла с внуком и с мужчиной. То ли с новым мужем, то ли с бойфрендом – я не стал подходить и утолять любопытство, каким образом она оказалась в Нью-Йорке. Впрочем, всё в этом мире имеет цену. Бесценен лишь океан, привычно смывающий на песке следы жизни.
Одесса 1990, Нью-Йорк 2002