Еврейское кладбище

Рафаил Гругман

“Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет”

Рафаил ГругманНе знаю почему, но именно эти цветаевские строки назойливо лезут в голову всякий раз, когда бреду я аллеями Третьего еврейского кладбища.

На месте Первого, основанного на Молдаванке ещё в позапрошлом столетии, разбит ныне парк.

Второе, или, как его называли в начале прошлого века, Новое еврейское кладбище, соседствовало через дорогу со Вторым христианским. Церковь и синагога мирно смотрели друг на друга, но так повелось – жизнь еврейского кладбища не намного длиннее короткой жизни его обитателей.

Кладбище сносилось на глазах молчащего города. От вокзала стремительно накатывалась новая автострада, и бульдозеры безжалостно утюжили бесхозные могилы, выкорчёвывая из жизни Одессы следы её буйной юности. В эти безумные дни бесследно исчезла бабелевская Одесса.

Третье перенаселено, но Четвёртого, за ненадобностью, не будет – будущие постояльцы рассасываются по миру тоненькими ручейками слепых побегов.

Я бреду по кладбищу один. Когда-то я ходил с мамой и с сестрой её, Аннушкой, к папе, к дедушке и бабушке, а теперь и к ним, и к маме, и к Аннушке...

Вот эта застывшая в камне девочка с толстой косой погибла при газификации дома. В момент взрыва она играла на пианино, а её бабушка, чудом оставшаяся в живых, вязала ей в соседней комнате носки...

А этот мальчик, сын Аннушкиной сослуживицы, нелепо погиб в армии. Работая на элеваторе, он попытался схватить плывущую на конвейерной ленте лопату и поскользнулся. Когда его откопали, он был мёртв.

Мамин ученик, любимый ею Саша Волянский. Вместе с мамой и тётей улетевший перед свадьбой в Москву... Самолёт их разбился при взлёте из аэропорта Внуково. Где его невеста и с кем – какое это уже имеет значение?

Кладбищенский маршрут мой – по часовой стрелке – неторопливый большой круг от Ляленьки к деду.

По пути и слева, и справа, прерывая раздумья, окликают знакомые голоса: “Эй! Стой! Как ты там – за оградой?“

Я стараюсь не задерживаться – мама обижается, если я нахожусь у неё недолго, и жалуется покоящейся рядом бабушке: “Он и раньше таким был. На пять минут забежит и торопится уходить. А я старалась к приходу его нажарить котлетки – я ведь знаю, что он любит мои котлетки. Отварить картошечки... А как он любил мои вареники с вишней! Что он сейчас кушает – ума не приложу... Он так плохо выглядел, когда приходил в прошлый раз...“

От неожиданности я вздрогнул. Прямо передо мной шлёпнулся, подняв облачко пыли, засушенный пучок бессмертников.

- Промахнулся, - разочарованно произнёс вслед хриплый голос.

- Ося, это ты?

- Я! Я! – ворчливо затараторил старый приятель. – Остановись! Чо, фраер, мимо пробегаешь?

Я недовольно отбросил ногой букетик и подошёл к ограде.

- Ты можешь что-нибудь для меня сделать?

- Принести цветы?

- Плевать мне на твои цветы. Если их в тот же день не украдут, чтобы заново перепродать, - через неделю они станут непригодны даже для веника.

- Чего же ты хочешь?

- Поговори со мной. Ты ведь знаешь мою жену?

- Фиру? Конечно...

- Раньше она прибегала каждое воскресенье, а сейчас приползает два раза в год – в день рождения и в годовщину смерти своей матери. Мои даты эта сука забыла! Она приходит с Арончиком – я их всегда подозревал, постоит две минуты, притворно вздохнёт и положит крашенные бессмертники. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не швырнуть их ей в морду! Ненавижу! Её притворные слёзы: “Бедный Ося, как он рано ушёл“. А потом уходит трахаться с Арончиком. Потаскуха! Все бабы такие! Ненавижу! Ты видишь, слева наискосок, вырядился в белый мрамор Долик Авербух?

Не оборачиваясь, я кивнул головой.

- Ты ведь знаешь, он был зубным техником. Здесь половина кладбища в его коронках. Он вкалывал как лошадь, но подонком тоже был порядочным. Сонечка его никогда не работала. Домработница и варила, и стирала... А Сонька полдня спала, полдня по комиссионкам бегала. Пару раз, кстати, - захихикал Ося, - я отодрал её в его же спальне. Но как только Доля приходил домой, она перевязывала голову платком, ложилась на диван и умирала: “Я так за день набегалась!“ А этот дурак весь вечер возле неё крутился: “Сонечка, бедненькая, у нас же есть домработница“. И чай в постель, и конфетки... Он за месяц сгорел, оставив ей целое состояние. Ты думаешь, она у него часто бывает? Чёрта с два! Поставила шикарный памятник, чтобы родственники не злословили, наняла женщину для уборки и, поминай, как звали.

- А к тебе кто приходит? Я вижу, у тебя всегда убрано.

- Маня, - он секунд десять помолчал. – Она всегда была доброй женщиной. Ты знаешь её?

- Нет, откуда?

- Фирина подруга. Она всегда была ко мне неравнодушна, но меня никогда не вдохновляли девочки с плоской грудью. Скажу честно, я ей очень благодарен. Никогда не думал, что у неё такое доброе сердце, и она столько лет будет со мной возиться. Я ведь здесь почти десять лет... Ты не знаешь, она не собирается уезжать?

- Я же сказал тебе, что не знаю её.

- Этого я и боюсь... – пропуская слова мои мимо ушей, продолжил он. - Здесь много брошенных памятников. Мы уже знаем: если приходят родители с детьми, с роскошными цветами. Тщательно моют памятник. Фотографируют, снимают на видео – всё. Конец. Через неделю их не будет. Сваливают. Кому-то везёт. Их близкие нанимают женщину, и та приходит наводить порядок. Два раза в месяц. Но и среди уборщиц есть такие экземпляры... Нахватают заказов, заскочат, смахнут для проформы упавшие листья и бегут дальше. Видишь, напротив меня заросший бурьяном памятник?

Я обернулся.

- Так ему и надо! Я бы этому подонку при жизни не то, что руку не подал, – на одном пляже купаться не стал бы. А теперь вынужден на него постоянно глазеть. Если бы я мог, я бы ему всю рожу заплевал. Слушай, сделай для меня милость, - заскулил неожиданно он.

- Ося, прекрати. Ты ведь раньше не был таким озлобленным.

- Да, раньше... Думаешь легко стоять здесь и в дождь, и в стужу? Всякое наприходит в голову. Особенно зимой. Каждый раз боишься, что к тебе больше никто не придёт. Послушай, ты не выяснишь в синагоге, можно ли брошенные памятники вывезти куда-нибудь? Есть же места на Северном, на Таировском... Может быть, кого-нибудь возьмёт Второе христианское? Вот этот стоящий передо мной тип никогда настоящим евреем и не был. Чего я должен на него всё время глазеть? Ты выясни, а... – вновь заскулил он. – А то я боюсь. Это - как эпидемия: сперва они придут в запустение. Потом – я.

- Хорошо, Ося, я выясню. Я пойду, ладно? У меня сегодня ещё долгий маршрут.

- Постой секунду... Ты ни о чём не хочешь меня спросить? За десять лет я здесь всех знаю. Такого насмотрелся...

Я замялся.

- Разве что... Ты слышал что-нибудь о Бэллочке Сокирянской? Она лежит на сто тридцать втором участке.

- Бэллочка? Та, что умерла при родах лет пятнадцать назад?

- Да.

- Конечно, знаю. Я танцевал с ней на свадьбе моей приятельницы. В тот день она была просто восхитительна, - мечтательно произнёс он и тут же насторожился: “А чего это, кстати, она тебя так интересует?“

Понимаешь, она училась у мамы в классе. Рано вышла замуж и умерла при рождении сына. Её муж, рассказывала мне мама, отдал малыша в дом малютки. Когда сыну исполнилось четыре месяца, он женился на женщине с ребёнком и забрал малого.

- И это всё? Весь твой интерес?

- Я помню её день рождения. Ей восемь лет. Большой белый бант, как корона, царствует над ней и я, приведённый мамой, стесняясь, мне всё-таки девять, сую ей в руку книжку. Она берёт меня за руку и ведёт во вторую комнату к праздничному столу, украшенному стеклянными сифонами с сельтерской водой и волшебными сладостями. Суетится папа-фотограф (через несколько лет он бросит их и женится на другой), все читают стихи, получают подарки... Я вновь стесняюсь, когда подходит моя очередь, и она, подбегая ко мне, заглядывает в глаза: “Тебе, правда, весело? Идём танцевать!“

- Ой, ты прямо поэт. Я щас заплачу... Ладно, проваливай, - вдруг засуетился он. – Ко мне идёт Маня. Подойди в следующее воскресенье, я всё для тебя разузнаю. А сейчас вали.

- Ревнуешь? – ухмыльнулся я.

- На хрен мне тебя ревновать? Она на три года старше тебя. Ну, иди, иди, она уже рядом.

Я махнул на прощание рукой и медленно побрёл по аллее. Я не сказал Осе всей правды.

Два года назад, когда я был возле Бэллочкиного памятника, я вздрогнул, услышав за спиной: “Теперь ты знаешь, где лежит твоя мамочка“. Я не смог не обернуться. Невысокий слегка располневший мужчина средних лет и тщедушный мальчик застыли перед её керамическим фото.

- Тебе исполнилось тринадцать. По еврейским законам с этого дня ты считаешься взрослым. Даже можешь жениться. Только мамочки твоей на свадьбе не будет. Твой день рождения – день её смерти. Возьми, - протянул он сыну бидончик с водой, - учись ухаживать за памятником. Раньше, как ты ни просил, я тебя с собой на кладбище не брал. По закону не положено. Теперь можно.

С тех пор я их больше не видел. И лишь по всегда чистому памятнику, отсутствию пробивающихся сквозь мраморные плиты травинок, случайно заброшенных сухих веток и прилипших после дождя листьев, отмечал: недавно они ушли.

Но недаром я затеял с Осей разговор о Бэллочке. Уже полгода, как памятник преобразился, и паутина заброшенности осела на решётках ограды.

Через неделю я прийти не сумел – не всегда получается выбраться. Пропустил и вторую. И третью. Шестого июня, в мамин день рождения, на скорбном своём маршруте я привычно отметил: у Бэллочки опять никого не было.

- Ну, ты паразит! - зашипел на меня Ося, когда я приблизился. – Не мог прийти раньше!

- Послушай, - попытался я объясниться, но он затараторил:

- Плевал я на твои оправдания! Я всё для тебя разузнал. Муж её отказался уезжать - не мог оставить памятник. А вторая жена его разошлась с ним, забрала своего и его ребёнка, которого она, в общем-то, с пелёнок вырастила, и укатила в Австралию. Его же после их отъезда схватил удар. “Скорая” увезла его прямо с кладбища. Говорят, что он вновь научился ходить и скоро здесь появится. Вот только речь его восстанавливается медленно.

* * *

Восьмой год как я в Америке. Поезд сабвэя проносится по Макдональдс Авеню мимо еврейского кладбища. Склепы, гранитные обелиски мелькают в вагонном окне. В отличие от одесского – нью-йоркское кладбище обнажено - ни деревьев, ни кустов... Ухоженные аллеи. Тишь. Благодать...

Но как только поезд приближается к Бэй Парквэй, как и прежде, назойливо сверлит голову цветаевское: “Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет”. И я возвращаюсь в Одессу...

С волнами эмиграции прервалась на одесском кладбище связь поколений. Как вы там, милые? Простите, что мы вас не взяли с собой... Простите, если можете...