Корабли нашего детства

Олег Губарь

Мы плохо различали корабли и суда. Вероятно, в пространстве еще витал дух войны и ее жесткие формулировки. Суда... Мы и слова-то такого не слыхали. Корабли ассоциировались в детском сознании со всем, что ходит по морю: и с крейсерами, и с пиратскими бригантинами, и с китобоями, и с белоснежными "пассажирами" — "Победой", "Россией", "Петром Великим", "Адмиралом Нахимовым". Распознавали только "корабли", портовые буксиры и катера, курсировавшие вдоль берегов Одессы, от Лузановки до Люстдорфа, знали поименно "Капеллу", "Прут", "Ласточку", "Жемчужину". Можно много вспоминать о том, как весь город восторженно, будто космонавтов, встречал на Крымской пристани (старом морском вокзале) китобойные флотилии "Слава" и "Советская Украина", моряков дальнего плавания, позднее — "Дружбу", "Крузенштерна" и "Товарища". Море и морские реалии, возведенные в подлинный культ, были на слуху всякого одесского пацана с самого малолетства. Кто не мечтал о парусах и "загранке", "флибустьерском дальнем синем море"?!

Но не об этом, точнее — не совсем об этом очевидном предмете хочется поразмышлять, а о памяти. Если угодно, о памяти тематической, овеществленной, в том числе — в кораблях.

Почему мы так бьемся за старые покосившиеся дома, мягко говоря, далекие от эстетики дворы, облезлые подворотни, полуразвалившиеся заборы из ноздреватого ракушечника и прочие атрибуты несносных, в общем-то, занюханных задворок? Понятно же. Это и есть наша овеществленная память. В конечном итоге, это мы сами, эффект нашего присутствия в мире. Вот тут стоял огромный жестяной сундук, где хранился уголь для топки кафельных печей. В этом парадном мы прятались с покойной Веркой Поплавской (она, красавица, спилась), играя в жмурки и казака-разбойника. Из этого раскуроченного подвала шла "мина" под улицу. В этот киоск меня насильственно направляли за "Беломором" дед Маркус и его закадычный кореш Прохор. И так далее, и тому подобное. Живая память расцветает в интерьере. Ей нужны материальные довески. Она так устроена. С этим ничего нельзя и не надо делать. Этому чувству сопричастности, вкрапленности в город, его камни, его давнишний быт, в его собственную память-пространство надо отдаваться неукоснительно, нимало не заботясь о последствиях.

Михаил Пойзнер, которого я люблю не только за это уникальное по масштабу чувство сопричастности "родному пепелищу", в данном случае материализовал его через рассказы о кораблях детства, очень точно названных кораблями памяти. Трагедии "Умани", "Туапсе", "Сибирякова" ретроспективно, в обстановке избирательной гласности и умолчания, были трагедиями исключительно героических экипажей, их семей и немногих посвященных сочувствующих. Отодвинутые во времени, эти утаенные официозом жестокие эпизоды, "мелкие жертвы" в большой дипломатической игре, зашифрованные ЧП, эти люди с изломанными, искореженными судьбами совершенно растворились в равнодушной истории и не смеют претендовать хоть на какую-то сатисфакцию, каковую теперь интенсивно выколачивают разного рода "героические" проходимцы и спекулянты от политики. Помните литературный сюжет "передай дальше", то есть просто передай по цепочке, что мы погибли, исполняя свой долг. Ведь даже на месте гибели 300 спартанцев значится: "Честно исполнив свой долг, здесь мы в могиле лежим".

Какой, казалось, исторической справедливости можно требовать от однонаправлено индифферентного хода событий, простодушно именуемого историей? Но откуда же тогда, спрашивается, это бурливое чувство неутоленности, всегдашнего стремления "вспомнить всех поименно"? Далеко не каждого оно настигает, тревожит, бередит, не отпускает. Повинуясь этому чувству, Михаил Борисович Пойзнер всегда идет до конца. Так было, когда он много лет сквозь всевозможные тернии отчаянно шел к изданию хрестоматийного альбома "Одесса. Оккупация: 1941 — 1944". Так было, когда он добивался установки мемориальной доски морякам танкера "Туапсе" на оконечности мола, от которого они ушли в свой последний рейс.

Так случилось и теперь. Несколько десятилетий Пойзнер разыскивал выживших моряков легендарного ледокола "Сибиряков", вступившего в Карском море в неравный бой с одним из самых совершенных немецких крейсеров. Пойзнер общался с ними, нашел в Белоруссии ближайших родственников героически погибшего комиссара корабля Зелика Абрамовича Элимелаха. В свое время настоял, чтобы местные партийные инстанции назвали именем комиссара улицу в одном из белорусских городов и устроили посвященную ему музейную экспозицию.

Михаил Борисович неоднократно встречался, созванивался, переписывался с абсолютным большинством членов экипажей "Туапсе" и "Умани", радистами, осуществлявшими связь с этими судами, участниками погрузки, дружил с создателем фильма "ЧП" Григорием Яковлевичем Колтуновым, работал в ведомственных и центральных архивах. Пережившие чудовищную несправедливость, наветы, пытки, лагеря, нищету, одиночество изгоев, люди то с неутихающей болью, то с недоверием к интервьюеру, то с надеждой вспоминали те давние события.

Пойзнер не только выслушивал, не только вникал в их бытовые проблемы, но и решал, помогал, чем мог. Такой уж он безотказный человек с громадным потенциалом сострадания. И только при такой подвижнической самоотдаче можно было воссоздать реальные события, где-то снять с них ретушь или разъедающую плесень, где-то выкосить траву забвения. Михаил Борисович блистательно справился, и самое знаменательное заключается в том, что моряки, пусть далеко не все, но все-таки дожили до светлого дня, когда оказались не просто реабилитированными, но по заслугам оцененными. То было подлинное торжество правды.

Теперь М.Б. Пойзнер готовит, по крайней мере, два новых масштабных проекта, которые я бы назвал проектами утверждения исторической справедливости. Говорить о них пока не стану, поскольку большая часть работы еще впереди. Жажда справедливости в моем друге, очень похоже, неиссякаема. Корабли его памяти всё еще на горизонте.

Олег ГУБАРЬ

Тиква N 542 (47) 22 ноября 2006 г.