Дворы нашего детства: Кузнечная, 14

Константин К

Если и не все одесситы, то по крайней мере многие знают, как приятно гулять у моря не летом, а зимой или поздней осенью. Когда промозглая сырость норовит влезть тебе за шиворот, над морем лежит слоистый пирог тумана и оно не бушует свирепо, а будто ластится; волны словно ленятся, настолько неохотно лижут узенькую полоску пляжного песка. Я очень люблю гулять в такую погоду.

И еще часто встречаю во время прогулок своего друга Диму. Дмитрия Эрнестовича. Не знаю, как это получается, но мы часто, не сговариваясь, оказываемся в одном и том же месте. Видимо, так должно быть зачем-то.

Он любит пригласить, угостить. Посидеть в тесной компании в каком-нибудь кафе или ресторанчике на побережье. И еще очень любит вспомнить пережитое или услышанное от родителей о прошлом. И рассказать.

Недавно я снова встретил его. Продрогнув, надышавшись вволю, мы уселись у окна ресторана, глядящего прямо на волну, и заказали графинчик, и заказали моченых помидоров, еще что-то... Но главным блюдом, как вы понимаете, была беседа. Ностальгическая и шутливая одновременно. Веселая и грустная. Беседа, о том, что было. О так называемой малой родине. О дворе 14-го дома на Кузнечной.

Прадед Димы, Владимир Фомич, глава семейства, соучредитель одного из одесских банков, был человеком строгим и требовательным. Однажды, учуяв запах табачного дыма от сына своего Вали, будущего дедушки нашего рассказчика, «арестовал» его и отправил в заключение на антресоль, где тот с успехом и просидел целый день. Сердобольная мама, Олимпиада Георгиевна, носила арестанту пирожки и кисель потихоньку от мужа. Не во вред пошел такой замысловатый урок. Ни один из троих его сыновей никогда больше не закурил.

Жила семья в огромной шестикомнатной квартире на первом этаже доходного флигеля, располагавшегося в глубине двора по Кузнечной, 14, построенного купцом Табунщиковым в 1906 году по проекту архитектора Карла Карловича Абта. Тыльная сторона дома выходила своими окнами на Каретную. Именно через эти окна происходило общение старшего из сыновей строгого банкира, Анатолия, с Эдуардом Багрицким. Новое тогда и очень модное дело – аквариумистику – Анатолий освоил одним из первых в городе. Но аквариум – это ведь не только сама емкость, склеенная из стекла в виде шестиугольной призмы – именно такими были аквариумы начала ХХ века. И не только рыбки, которые тогда, кстати, были довольно дороги. Это еще и постоянно необходимый им корм, чтобы недешевые эти рыбки не поплыли кверху животами. Анатолий единственный из братьев унаследовал от отца деловую жилку. Впоследствии владел ювелирным магазином на Дерибасовской, причем совсем рядом с филиалом Фаберже. А после революции, эмигрировав в Италию, до шестидесятых годов владел там парфюмерной фабрикой.

Вот Анатолий, довольно быстро и сообразил, как именно следует организовать бизнес. Он смастерил марлевые сачки, купил младшим братьям по велосипеду и заключил с ними договор на поставку дафний и мотыля с полей орошения. Дело шло хорошо. Корма хватало с избытком. А избыток этот Анатолием с успехом менялся на рыбу, продавался, а иногда за одолжение раздаривался коллегам по модному хобби. В числе этих коллег и был Эдик Багрицкий, тоже державший рыбок и уже писавший стихи.

Во дворе же, между двумя боковыми флигелями, как близнецы похожими друг на друга, прямо против въездной арки, располагался вокруг двух молоденьких тополей небольшой, но очень густой и уютный садик. Такие же садики, а порой еще и с фонтанами посередине, помнят многие наши одесские дедушки-бабушки, мамы-папы... Да и многие из нас. Наверное, не существовало двора в Одессе, в котором не было бы миниатюрного скверика, похожего на тот. Куда они подевались? Почему стали не нужны? Почему мы, нынешние, радеем только о собственном, забывая, что сами живем в этих дворах, ездим в этих лифтах, где можем совершенно без всяких зазрений совести бросить пустую сигаретную пачку или выплюнуть жевательную резинку (это в лучшем случае)? Вот так и получается, что доживает свой век в том некогда живописном дворике одинокий, очень почтенного возраста тополь. Он устало кренится своим толстым стволом в угол двора, словно хочет опереться о крышу тяжелыми, натруженными ветвями. И уже много десятилетий он не видел вскопанной землю вокруг своей неохватной ноги. Теперь земля на месте садика настолько утоптана, что не раскисает даже после дождей. А если и раскисает, то мы просто обходим эти места сторонкой, чтобы не испачкать туфель. И искоса поглядывая на грязь, сетуем на ЖЭКи, на власти... Мы, наверное, думаем, что тогда, в те далекие годы кто-то тайно приходил во дворы ночами и наводил в них порядок, разбивал скверики, вскапывал землю под кустами...

А тогда кусты сирени и шиповника, еще что-то неприхотливое, густое, зеленое буйно росло, цвело во дворе, часто с мая до самого сентября, наполняя воздух пьянящими ароматами, волнуя воображение, внося в будничную жизнь горожанина чуть-чуть такого необходимого родственного общения с природой. Над кустами в изобилии жужжали настоящие пчелы, порхали бабочки и кружили громадные разноцветные стрекозы. С утра до вечера толклись и галдели на ветвях птицы.

Значительная часть жизни людей проходила в этих садиках, на скамейках, чьей-то заботливой рукою вкопанных для соседей посреди этих островов джунглей. Сюда собирались обсудить новости, сыграть в карты или домино, а иногда и поужинать или выпить чаю. А уж дети там чувствовали себя настоящими путешественниками, охотниками...

Как-то совсем еще маленький Леня, младший в семье, очень хотел поймать огромную синюю стрекозу, чтобы похвастать перед отцом. Стрекоза не давалась в руки, словно дразня мальчика, перелетала с ветки на ветку. Ленчик так увлекся, что не заметил, как подмочил штаны. Но стрекоза все-таки была поймана! И что значили мокрые штаны в сравнении с такой удачей?! Со всех ног он бросился домой, крепко держа в руках добычу. А в большой столовой в это время заседало собрание собственников банка. То ли к обеду готовились, то ли обсуждали дела, но только шумно было, из-за двери то и дело доносилось «Господа, господа!..». И вот, распахнув эту дверь, гордый собою малыш важно вступил в комнату. Он высоко поднял над головой стрекозу в наступившей вдруг мертвой тишине и, картавя, шепелявя, но громко, заявил: «Гошпода, я поймал летающую гыбу!».

Однажды, много лет спустя, возвращаясь вечером домой, Валентин услышал горький плач. Плакал кто-то на скамейке в садике. Человеку было плохо. Что душой кривить? – сегодня большинство из нас прошли бы мимо, пожалуй, даже шаг ускорили бы. Но не тогда. Люди были другими? Время было другим? Что же мешает нам сегодня быть отзывчивее, внимательнее к окружающим? Да, порой это трудно. Но приносит и радость взамен трудов. Пройди тогда Валя мимо, он не узнал бы маленькой, жизненной, но и по-настоящему философской детали, несомненно, сделавшей его душу богаче. Оказалось, что в кустах плакал не кто-нибудь, а его брат Леня. Уже не ребенок, но еще и не взрослый. Пацан, мальчишка – плакал чуть не навзрыд.

– Ленчик, шо ты плачешь? – конечно же, удивился и обеспокоился старший брат.

– Валя... – жаловался мальчик, – Валя.

– Та скажи ж ты толком, кто обидел?

– Ни... кто, – все не успокаивался Леня.

Валентин обнял брата, посидел с ним, и когда горе мальчишки немного пошло на убыль, рискнул спросить еще раз:

– Ну, шо там за цурыс, говори бегом.

– Валечка, – всхлипывая, рассказал о горе Ленчик, – шо мине делать? Я сегодня потерял мечту.

– И где ж она делась?

Леня встал перед старшим братом и, взяв пальцами обеих рук ткань рубашки, слегка оттянул ее вперед. Тут только в черноте безлунной южной ночи Валя увидел, что брат в новой рубашке.

– Видишь, – рассказывал тот тем временем, – видишь, Валечка? Я сегодня купил себе красную рубаху. Но у меня нет больше мечты.

Может, эта способность к сопереживанию, к участию помогла Валентину стать в будущем журналистом, фоторепортером?.. Пройти войну военным фотокорреспондентом газеты «За нашу Советскую Родину!». Замечательным поэтом. Он не публиковал своих стихов, хотя, наверное, мог бы... Но они были написаны для близких ему людей. Для детей, внуков, любимых женщин... Давно ушел Валентин Владимирович в иной мир, а листочки со стихами хранят в семье, как реликвию. И рассказчик наш многие из них знает напамять, но читает их только самым близким своим людям.

Леня, взамен мечты о красной рубахе, стал замечательным фотографом, фотохудожником. И до самого своего ухода смотрел на окружающий мир по-своему, замечая то, мимо чего многие проходят, совершенно не обращая внимания, и еще учил других видеть и делиться увиденным, заведуя фотолабораторией в Политехе.

А все, что Дима рассказал мне и что я записал, и многое другое, дошло до наших дней не потому, что мы такие внимательные и любознательные, а потому, что они, его деды, не сочли за труд рассказывать детям и внукам о своих маленьких радостях, о мыслях, жизни... Не сочли за труд писать для внуков стихи...

Иначе откуда бы Дмитрий узнал о стрекозе и красной рубахе, о Багрицком и аквариумах? Откуда узнал бы, что в том самом садике, который он видел только малышом, в послевоенные годы частенько сидел на скамеечке старичок Миша, одинокий сосед его дедушки? А во двор частенько заходили стекольщики, с полным ящиком стекол на плече: «Вставляем стекла!». Заглядывали старьевщики: «Старые вещи покупаем!». И, конечно, работники дезстанции, которых всегда здесь встречали с незлобивым хохотом. Дело в том, что Миша был туговат на ухо, и когда во дворе раздавался крик: «Миши, крисы есть?!», из садика неизменно и едва ли не громче доносилось: «Я Миша! Я Миша!». Конечно, он расстраивался, узнав, что зовут не его. Видимо, скучал старик в одиночестве. Но покупался на этот зов, не ему предназначенный, всегда. Может, ждал кого-то, прислушиваясь?..

Да, и о себе бы он не запомнил, как, впервые приехав к деду пятилетним мальчишкой с Дальнего Востока, где отец его, Эрнест Валентинович, работал военно-морским инженером-строителем, он сразу безапелляционно заявил, что приехал сюда отдыхать, а не тапочки подносить. Дедушка попросил внука о такой услуге. Но это не помешало им стать друзьями потом, когда Димка подрос и пошел в школу...

Дело было вот, как. Школа находилась неподалеку, транспорта в городе было совсем немного, детей не воровали... В общем, родителям бояться было нечего – в школу он ходил сам. И однажды Дима обнаружил, что очень много чего интересного содержит в себе окружающий мир. А мир включал в себя и окрестные дворы, и широкие улицы со звенящими трамваями, тротуары, усыпанные блестящими каштанами, и, конечно же, развалины старой лютеранской кирхи, находившиеся за углом. Кем только не представлялся самому себе мечтательный первоклашка! Но и в школе нужно было как-то объяснять свои опоздания. Особенно когда они стали случаться с завидной регулярностью. И вот в один из дней учительница потребовала исчерпывающих объяснений. Что оставалось делать? Конечно, соврать.

– Меня отдали в военно–морское училище, – не мигнув глазом, выпалил Димка, – а там, пока зарядка, пока уборка, завтрак...

Учительница поверила. И все пошло по-прежнему. На первое место переместились и прочно утвердились на нем путешествия по окрестностям. Длилось это, правда, недолго – до первой встречи мамы с учительницей. Обе только недоуменно смотрели друг на дружку. И, конечно, за вранье Димке влетело бы по первое число. Спас его дед. Услышав всю эту историю, он только рассмеялся и сказал матери сорванца:

– Не ругай его, Таня. Он не врет, он фантазирует.

…Графинчик опустел. Правда, мы поделились с чайками, подкармливая их тюрей через открытое окно. Нужно же им тоже чуть согреться и расслабиться туманным зимним днем.

Что? Стихи?

Может, когда-нибудь я их и процитирую вам. Когда выучу на память во время Диминых рассказов.

Главное, чтобы никто не мешал нам жить у нашего моря. Жить, чтобы просто любить наш город, наших женщин и детей, и писать стихи внукам.