colontitle

Одесса. 820 дней в подземелье ( 10.01.42 - 10.04.44 )

Люся Калика

odessa-voina-820-dnya.jpgКнига посвящается:

памяти моей мамы Евгении Калики

и нашим спасителям

Елене и Ольге Кантарович

Светлая им память...

 

 

 

Прошло 62 года с момента Освобождения Одессы от немецко-фашистских оккупантов и нашего выхода из убежища. Я постоянно думаю – как это случилось, что наша семья – я, мама и страшая сестра Рива, находясь в Одесском котле уничтожения евреев, Уцелели! А тысячи, сотни тысяч евреев, погибли... Мы уцелели!!!

Какие силы способствовали этому, оберегали нас, покровительствовали нам? Наши спасительницы Елена и Ольга Кантарович в течение 820 дней, рискуя своей жизнью, спасали нас!

Город Одесса, жемчужина у Черного моря. Стоят теплые, последние мирные дни 1941 года. Я окончила школу (10 классов) и вместе с другими девушками и юношами прощаемся со школой на торжественном вечере. После чего бродим всю ночь по улицам спящей Одессы, по берегу Черного моря. Танцуем, поем серенады под окнами любимых учителей (таков обычай). Никто не предполагал, что наутро назавтра прозвучит в репродукторах страшное слово - ВОЙНА.

Уже горят после ночных налетов фашистской авиации города страны. Началась мобилизация в армию отцов, мужей, сыновей, дочерей. Началась эвакуация населения Одессы всевозможным транспортом, по железной дороге, морем, уходили пешком. Воют сирены, голос в репродукторе предупреждает население - воздушная тревога!!! Воздушная тревога!!! Слышны разрывы бомб, сотрясаются стены, звон разбитых стекол. Так среди дня несколько раз. Особенно страшно и тяжело ночью. Нервы напряжены до предела. Мать простаивает под бомбежками в очередях в порту, чтобы достать талоны на пароход для эвакуации морем. И каждый раз возвращается без талонов.

В сентябре мне должно исполниться 18 лет. Сестре моей Риве в августе - 20 лет. Мы живем втроем с мамой (Женей). Мне не было еще 5 лет, когда отец нас оставил в 1928 году и эмигрировал в США. В августе 41 года Рива должна была выйти замуж за Додика Ленского. Но в первые дни войны в июне его мобилизовали в армию. Он ушел на фронт. Додик очень любил Риву и перед уходом на фронт поручил Риву - свою невесту - своим родителям Ленским под строгую ответственность. Теперь мы связаны с этой семьей. Отец-Ленский обещает достать талоны на пароход для эвакуации своей и нашей семьи. Он когда-то работал в порту, ему будет легче достать талоны на пароход. Мы на него понадеялись.

Я имела дважды возможность эвакуироваться. Провожая свою приятельницу Фиру Гузик с детьми на вокзале, она меня просит: "Люся, садись, садись, садись с нами". Я ей ответила, что без мамы и сестры я не поеду. Второй раз, провожая мамину сестру, я вновь на предложение ехать с ней отказываюсь ехать без мамы.

Проходят месяцы - июнь, июль, август, сентябрь. Одесса героически сопротивляется натиску фашистских войск. В городе начинают лететь над головами снаряды, что говорит о близком нахождении фронта. Но Ленский не достает талоны на пароход для эвакуации. На наши волнующие вопросы он отвечает, что достанет для своей семьи и для нас талоны. Он ведь не хочет, чтобы его семья погибла. Однажды, ночуя у Ленских, мы услышали пулеметную стрельбу. Рива и жена Ленского Соня плакали, что немец уже близок. Ленский посмеялся над ними и сказал: "Соня, открой немцу двери, слышишь, он уже стучится в дверь". Это было вечером. (Ленский не верил, что Одессу могут сдать немцу. Ведь по радио все время до последней минуты передавали, что Одесса была, есть и будет Советской, что Одессу не сдадут врагу).

Наутро 16 октября 41 г. по городу пополз слух, что уже видели немцев в Одессе. Это был удар, как ни странно, неожиданный. Так мы попали в оккупацию, вместе с семьей Ленских.

В полдень 16 октября по Троицкой улице проходили фашистские войска в полном боевом оснащении. Шли танки, пушки, пешие солдаты и т.д. С обеих сторон тротуара стояли люди, некоторые, единицы, проявляли радушие, угощая солдат с подносов котлетами, папиросами. Я стояла у дверей своей квартиры по Александровскому проспекту и отсюда, на расстоянии полуквартала, смотрела на происходящее. Смотрю и тихо, тихонько напеваю из оперы Чайковского "Евгений Онегин": "Что день грядущий мне готовит? Его мой взгляд тревожно ловит! В глубокой тьме таится он... Паду ли я стрелой пронзенный Иль мимо пролетит она?!.." Что ж нам принес грядущий день? 17 октября на улицах Одессы стали появляться колонны евреев, изгнанных из своих домов, в сопровождении солдат с автоматами (со всех сторон). Мы не понимали, что происходит. Они тоже не знали, куда их ведут. На второй день стало известно, что евреи находятся в тюрьме без еды, без воды.

На улицах Одессы все больше и больше колонн евреев. Мы начинали понимать, что вскоре придет наш черед. Люди, а также мы, стали готовить рюкзаки с запасами пищи - сухари, бублички, кусочки сахара и другое. Запас приготовленной вареной пищи каждый день освежался. В рюкзаки клали ценные вещи, драгоценности. Мы живем в квартире по Авчинниковскому пер., 7 кв. 15, которая имела второй выход на улицу Александровский проспект, 15. Эта квартира с двумя выходами на разные улицы в дальнейшем спасла нам жизнь. Мы ночуем на разных квартирах - то дома, то у Ленских, в зависимости, где менее тревожно. 23 октября, возвращаясь утром от Ленских, я не могла попасть к себе в Авчинниковский переулок.

Я еще издалека увидела, что на каждом перекрестке, на каждом углу стоят солдаты с автоматами. Я заподозрила что-то неладное и повернула в обратную сторону. Затем стало известно, что 23 октября был день террора. В садиках Александровского проспекта были построены виселицы, и ночью с Авчинниковского переулка выгнали евреев и неевреев-коммунистов и повесили. Наш сосед из нашего дома просил, чтобы его не вешали на глазах - в присутствии жены и детей. В этом ему не отказали и расстреляли вместе с женой и детьми. Вот почему утром я видела вооруженных солдат по углам Авчинниковского переулка. А возвращаясь к Ленским, я видела грузовую машину, задний борт которой спущен, и были видны из-под брезента ноги трупов. В этот момент я еще не знала, что произошло ночью в Авчинниковском переулке, мы не были ночью дома, мы спали у Ленских. На сей раз нас пронесло. В полдень 23 октября я с сестрой Ривой возвращалась к Ленским. Мы уже должны были перейти дорогу, как вдруг появилась большая колонна женщин, детей. Мы их спросили, откуда они. Оказалось, из тюрьмы. Я говорю сестре: "Давай станем, они ведь уже из тюрьмы". Рива мне успела сказать: "А мама?" В этот момент немец, сопровождающий колонну, поднимает автомат и указывает, чтобы я стала в колонну. Я говорю: "Я не иуда!", и Рива меня оттянула от колонны. Колонна прошла, и мы перешли дорогу к дому Ленских. Мы увидели, что маму, семью Ленских и всех еврейских жильцов уже выгнали из квартир. В колонне стояли женщины с детьми, старики и старухи и несколько мужчин пожилого возраста. Больных поддерживали более крепкие. Мы стали в колонну к маме. Нас пригнали на Привоз и загнали в рыбный корпус, где уже было много людей, нам подобных. Нас сжали в одну третью часть корпуса, где были люки для слива воды. Каждый раз раздавался чей-то крик, падающих в люк. В остальных двух третях корпуса расхаживал немецкий офицер, щеголяя выправкой.

Солдаты заставляли мужчин и женщин, девушек снимать сапоги, оставляя их босыми. Стаскивали с плеч рюкзаки. За оказанное сопротивление избивали. Вдруг около меня оказался мужчина лет 45 с чемоданчиком. Солдат потребовал открыть чемоданчик. Мужчина отказался, кричал: "Не имеешь права! Я русский". Между ними начинается борьба. Мужчина изворачивается - мне перепадают удары. Подходит немецкий офицер, интересуется, что происходит. Мужчина обращается к офицеру, возбужденно доказывает, что он не еврей. Офицер говорит солдату, что мужчина не еврей. Солдат на секунду задумывается и произносит: "Рус?! - коммунист!" и с еще большим воодушевлением начал его избивать. Мужчину куда-то утащили.

А нас, как стадо овец, продержали, стоя на ногах несколько часов, затем колонну погнали по Пушкинской улице, на перекрестках которой на каждом углу лежали распростертые трупы, молодые, крепкие парни с синими лицами - результат дня террора 23 октября. Колонну подгоняют автоматами, отставать нельзя, не дай бог упасть - расстреляют на месте. Мы плетемся, спотыкаемся, поддерживаем друг друга. Старики, старушки, больные в страхе быть расстрелянными стараются изо всех сил не упасть. Ведь нас гонят 23 октября в день террора.

Остановили нас у синагоги по Пушкинской улице. В подъезд дома, расположенного рядом с синагогой, солдаты вталкивают людей, построив по четыре, нажимая на спины прикладом автоматов, при этом кричали: "Сардель, сардель". Изнутри подъезда доносились душераздирающие крики. Людей сжали, сдавили. Люди задыхаются. Настал черед нашей четверки. Подъезд уже полон людей. Нас поставили и стали нажимать автоматом на спину. Я ощутила страшную боль в пояснице. В подъезд наша четверка не помещается.

Вдруг откуда-то появился седовласый офицер в пенсне (румын). Он что-то кричал, размахивал руками, хватался за голову, обращаясь к солдатам. Мы поняли, что крик ему мешает, что у него "слава Богу" разболелась голова. После этого нас прекратили вталкивать в подъезд и перевели в соседний дом - синагогу. Уже темнело, начал моросить дождь. Во дворе были деревянные балконы, круговые, нам не разрешили подняться на них. Дождь набирал силу. В углу двора синагоги на земле сидела девушка, вдруг хохотала - сходила с ума. Посредине двора откуда-то взялись носилки, на которых лежала больная под дождем. Полный двор людей под дождем. Мы стояли, прижавшись друг к другу. Уставшие за целый день, голодные, мокрые, мы сели на землю у стены. Где-то к ночи произошла смена караула. Пришел румынский немолодой солдат и разрешил всем подняться на деревянные балконы. Мы с радостью это сделали и улеглись на деревянные полы балконов. Солдат нас предупредил, что утром рано мы должны будем сойти с балконов - когда начнет светать. Затем он принес детям по кусочку хлеба, а мужчинам разрывал пачки табака и делил табак. Мы были ему до слез благодарны. Всегда я его буду помнить. Это было за все время оккупации человеческое отношение к людям. Я это запомнила на всю жизнь.

Настало утро 24 октября, мы сошли с балконов. Дождя уже не было. Было сыро и пасмурно. Осеннее утро. Мы достали из рюкзаков запасы еды и подкрепили силы. До полудня мы были в неизвестности, что с нами хотят сделать. Кто- то говорил, что нас расстреляют. Только к концу дня нас снова построили в колонну. Измученных, нас вывели из города на Черноморскую дорогу - нас вели в тюрьму. Вдоль всей Черноморской дороги с обеих сторон у стен домов валялись груды распотрошенных рюкзаков, всякие котомки, одежда. Здесь проходили евреи, масса евреев. Остались следы издевательств и зверства. В темноту мы пришли в тюрьму.

Во дворах, на широких тюремных площадях толпы людей, масса людей, темень непроглядная. Пройти невозможно. Эту массу людей некуда разместить. Тюремные камеры, мастерские набиты людьми. Всюду полно людей. И как на грех, снова хлынул проливной дождь. Это природа рыдала над нами, над нашим несчастьем. Люди начали стучаться в мастерские. Кричали, чтобы открыли двери. Изнутри раздавались какие-то голоса.

Наконец, открылась около нас дверь одной мастерской. Начался крик, чтобы не зажигали спичек. Из-за каждой зажженной спички утром будет расстрелян человек. (Так их предупредили). В темноте масса людей хлынула в открытую широкую дверь мастерской, топча людей, лежащих на полу. Падали на них, садились на ноги, головы, на что попало. Ведь была непроглядная темень. Раздавались крики, плач: "Поднимитесь, вы мне сели на ногу", - плакала женщина. "Отдайте мне ногу", - кричала другая. "Зачем открыли двери?" - возмущались другие. Крики, стоны. Кошмар - на проходе свалка людей. Я попала с Ривой под какой-то столик, рядом - мама.

Утром выяснилось: на столике лежали двое детей, близнецы 1,5-летние. Они меня ночью поливали от души биологической жидкостью (мочой). На рассвете все огляделись - картина, достойная кисти художника. Страшные люди, взлохмаченные, грязные, на лице грязь - мы все выглядели ужасно! Помыть лицо, руки негде было. В тюремном дворе мама нашла источник воды. Мы помыли руки, лицо, сливая друг другу из бутылки, причесались. В 6 утра 25 октября солдаты объявили всем мужчинам выйти из бараков и построиться. Кто не выйдет - будет расстрелян.

Выстроилась большая колонна мужчин, огромное количество мужчин разного возраста. Якобы на работу. Их увели, с ними ушел Ленский - навсегда. Из них никто не вернулся. Шли по тюрьме слухи, что их расстреляли под Одессой. В тюрьме нам стало известно, что 23-го из тюрьмы вышла большая колонна евреев (та, которую мы с Ривой встретили у Привоза и я изъявила желание к ней присоединиться), их сожгли под Одессой в каких-то бараках. Никто из них не вернулся в тюрьму. Благодаря Риве я не попала в эту колонну. Итак, мы в тюрьме, без еды, без питья. Спим на земле в мастерской. Женщины умудряются во дворе на камешках разводить огонь и варят маленьким детям из крупы какие-то похлебки, сварить кипяток для питья. Люди голодают. Во дворе куча отбросов солдатской кухни. Смотрю, пожилая женщина, растрепанная, платок спадает у нее с седых волос, лежа на куче отбросов, что-то ищет, жует, бормочет. Рот полон золотых зубов, между которыми грязь от съеденных остатков пищи. Женщина сходит с ума. Полный рот золотых зубов в то время был символом достатка, в котором женщина жила. Рядом с нами сидит молодая женщина с двумя близнецами 1,5 лет. Измученная, дети хотят есть. Бабушку их угнали в той колонне, которую сожгли. Дедушка ушел со всеми мужчинами. Мать измоталась с голодными детьми. Запасы пищи у нее иссякли. Дети пальчиками собирают крошки от сухарей и сахара. Мы делимся с ними нашими остатками пищи. С нами мальчик Ленских 8 лет, очень любит поесть. Все взятые нами запасы пищи держались в основном для него. Мы, взрослые, поедали за день 1-2 бубличка. Наши запасы закончились.

В тюрьму приходили русские одесситы, нагруженные продуктами и горячей вареной пищей для своих соседей, друзей. Они выкрикивали фамилии "Гофман Сарра", и толпа стоящих во дворе людей скандировала "Гофман Сарра", "Гофман Сарра". Все принимали участие в розыске Сарры и других. Все были очень довольны, когда находился разыскиваемый. Этим русским нужно отдать должное, они очень рисковали. Это были настоящие одесситы, настоящие друзья.

Войти в тюрьму было легко, а выйти сложнее. У Ленских на квартире жил пожилой немец Рудольф (не знаю, по какой причине). И вот, когда забрали Ленских, он остался один хозяином квартиры и всего того, что там было. А было у них много продуктов. Рудольф в тюрьму ничего не принес. Видимо, боялся. В Одесской тюрьме расстояние между постройками большое, широкие длинные дороги между корпусами. На этих дорогах, дворах стояли целый день люди, массы людей. У ворот расхаживал взад и вперед вооруженный немец. Толпа евреев стояла метров 50 от открытых ворот и смотрела на немца, немец смотрел на них. В какой-то момент немец кричит - "Рус!" и делает знак рукой к выходу - мол, выходи. Из стоящей толпы выходили русские с пустыми корзинами к воротам, к немцу, и тот их выпускал. У меня зарождается мысль о побеге из тюрьмы, чтобы принести пищу. Я заматываю голову коричневым платком с бахромой на особый манер, бахрома спадает на щеки. Глаза у меня черные, и мне кажется, что так я похожа на армянку. Взяла пустую корзинку и, когда немец крикнул: "Рус", мол, выходи, я бодрым шагом, с независимым видом прошла мимо немца и, о ужас! во втором дворе стоит немецкий офицер и проверяет документы у русских, которые принесли еду. Тут же рядом с ними немцы избивают девушку с криком: "Иуда! Иуда!" У меня похолодело все внутри. Но я пошла в наступление на немца, проверяющего документы.

Я стала впереди очереди, близко к немцу, когда он только уткнется взором в паспорт проверяемый, я его дергаю за руку с паспортом и кричу: "Я кушать принесла, я маленькая, у меня нет бумаг!" и показываю рукой на себя, что я маленькая. Я избегаю слов, содержащих букву "р", т.к. я картавлю. Он взглянул на меня и снова стал читать паспорт русской из очереди. Я снова его дергаю за рукав, так назойливо, несколько раз. Он посмотрел на меня сверху вниз и, как назойливую муху, толкнул в сторону ворот к выходу.

Немец у ворот попытался остановить меня, но я указала пальцем на проверяющего немца и с возмущением переступила через ворота. Боже, как мне это удалось? Не знаю. Я на улице! Я вне тюрьмы. Но что делается? Все ворота домов по Черноморской дороге и в городе закрыты. На них мелом нарисованы большие кресты. Это значит, что в домах евреев нет. У меня сжимается сердце. Никогда я еще не видела такую притихшую, такую печальную Одессу. Я добралась пешком в Авчинниковский переулок, 7, который расположен в центре города. Двери моей квартиры мне открыли соседи смежной с нами квартиры. Они меня предупредили, что я не могу остаться на ночь, якобы будет облава. Я нагрузила наплечный мешок с продуктами и ушла на квартиру к Ленским, к Рудольфу. И каково было мое удивление, когда я застала там маму, которой также удалось выйти из тюрьмы.

Рудольф нагрузил маму продуктами для Ленских, но сам нам не помог донести. Уже поздно. Мы в районе Привоза. До тюрьмы очень далеко. Мы должны успеть к 18.00, до наступления комендантского часа добраться до тюрьмы. Нагруженные и ослабленные голодом, мы пускаемся в обратный путь. Боже, как мы спешили, задыхались от быстрой ходьбы, коленки подгибались, во рту пересохло, ноги начали дрожать и подгибаться. Я просила маму немного передохнуть. Нельзя, нужно успеть до 18.00 часов быть в тюрьме. Улицы опустевшие, ни одного встречного человека. Мы изнемогаем от усталости. Мы прогибаемся под ношей. И вот, когда мы подошли к тюрьме, раздался бой тюремных часов. Над воротами на часах было ровно 18 часов - стрелка стояла ровно на 6-ти и ровно на 12-ти. Немец на воротах не хочет нас впустить в тюрьму. Он принимает нас за русских, которые приносят еду евреям. Мы ему сказали, что мы евреи - "Иуда" и переступили ворота. Немец стоит и смотрит нам вслед, ничего не понимая.

У вторых ворот не было препятствий. В толпе стоящих у ворот евреев раздались крики: "Рива, мама с Люсей вернулись". Сестра плакала, она не знала, куда мы с мамой исчезли. Евреи нас окружили и просили голодным детям что-то дать поесть. Продуктов принесенных хватило на 2 дня.

Вдруг, 3 ноября 1941года, открыли все ворота тюрьмы и выпустили всех евреев. Вдоль всей Черноморской дороги по тротуарам и мостовой двигалась сплошная живая лавина. Глазом нельзя было охватить ни начала, ни конца этой движущейся массы людей - говорили, что в Одесской тюрьме тогда было 70000 евреев. Теперь я думаю: ведь вся эта масса людей, эта лавина людей, которую я не могла охватить взглядом, погибла. Из них остались единицы, и мы в том числе.

Я всю жизнь думаю, как это могло случиться, чтобы из всей этой массы! массы! массы! людей, которых я видела своими глазами, мы остались в живых - я, Рива и мама!.. Потрясающе!!! Какая сверхъестественная сила руководила нами, властвовала над нами! 3 ноября 1941 года мы вернулись из тюрьмы, и до 12 января 1942 года - еще 2 месяца и 9 дней мы жили по Авчинниковскому переулку, 7 в кв. 15 в оккупированной фашистами Одессе. Пока нам дозволено было еще жить, но был приказ всем евреям нашить на одежду желтую шестиконечную звезду.

Идти по городу с такой звездой было опасно. Я не нашила звезду. На голове был у меня повязан платок, кисти которого спадали на щеки. Я напоминала армянку. Однажды я шла по Александровскому проспекту недалеко от дома. Мне навстречу шел немец под руку с русской женщиной. Немец делает мне знак остановиться и спрашивает: "Иуда?" Я говорю: "Что?" Я спрашиваю женщину, что он хочет. Она мне объясняет. Я отвечаю: "Армянка". Тогда он говорит: "Папир, папир" - и шевелит пальцами. Я смотрю на немца, затем на его пальцы и отвечаю, мол, поняла: "Нет у меня, я маленькая". Женщина рукой отстраняет меня в сторону и уводит немца. Не знаю, что он собирался в данный момент совершить над иудой.

Я и сестра редко выходили из дома. Мама обменивала вещи на продукты на рынке. У нас во дворе у самых ворот жила слепая старушка одна в квартире - Боба Гольдфарб, 85 лет. Я к ней приходила, приносила чего-то поесть. Однажды я пытаюсь открыть замок ее двери, она стоит рядом со мною. Вдруг в подъезд вбегает молодой немец и останавливается около нас. Я открыла бабушке дверь и собираюсь отойти. Немец указывает рукой, что я должна зайти. Я объясняю, что здесь живет бабушка. Немец настаивает на своем. Я вхожу, за мной входит немец, закрывает дверь комнаты. Старушка слепая осталась в коридорчике.

Зайдя в комнату, я обошла стол, немец стоит напротив меня с другой стороны стола. Немец рукой указывает мне на тахту. Я знаю, что в тахте находятся вещи. Я немцу отвечаю, что в тахте есть вещи, что бабушка сейчас даст ему. Я объясняю ему убедительно, что бабушка сейчас выйдет и даст ему, даст, даст и киваю головой, даст бабушка. Я говорю на русском языке и очень старалась, чтобы он меня понял. Немец вдруг понял и произносит: "Ба-буш-ка!" Я спокойно прохожу мимо немца как бы к бабушке. Я спокойно прикрываю дверь из комнаты, где стоит немец. И, о, Боже! Слепая бабушка трудится и закрывает входную дверь на железный засов! Я ее мгновенно отталкиваю, силой открываю засов и бегом! Но чтобы бежать домой, я должна пробежать мимо 3-х окон комнаты, где остался немец. Я бегу!!! Наш двор с несколькими изгибами, последний ведет к нашей двери. Таким образом, немец не видел, куда я завернула. Около наших окон я делаю знак сестре закрыть ставни окон. Сестра мигом закрыла. Я закрываю за собой дверь, и тут же сразу раздается разъяренный голос немца. Он неистовствовал, кричал, бил сапогами в дверь, стрелял. Я стою в комнате за дверью. Я задыхаюсь после быстрого бега. Я вся дрожу. У меня подгибаются колени. Я сажусь за дверью на пол. Слышу, соседи объясняют ему, что там никого нет. Немец ушел. Долго мы не могли успокоиться после этого случая, мы перестали выходить во двор - в Авчинниковский переулок, боясь встречи с этим немцем. В этом случае мне помогла моя наивность. Я чистосердечно считала, что немец интересуется тахтой - вещами. Я чистосердечно объясняла немцу, что бабушка ему даст. Но я инстинктивно приняла решение избавиться от немца - бежать!

Значительно позже до меня дошло, что, собственно, от меня требовал немец. И эта наивность меня спасла. 10 января 1942 года по городу развешен приказ - всем евреям уйти в гетто на Слободку, до 12 января 42 г. все евреи должны оставить город. Рива настаивает, чтобы мы не уходили на Слободку. Все, мол, в городе говорят, что через 1-2 недели партизаны освободят Одессу. Потрясающая глупость. Но мы были в этом глубоко уверены, иначе никто из нас не решился сделать то, что мы сделали, - мы спрятались в секретном подвале нашей квартиры, о существовании которого никто во дворе не знал.

Получилось так, что этот подвал спас 8 человеческих жизней. Чтобы в дальнейшем было понятно, как мы спаслись от смерти, я должна рассказать о нашей квартире и о секретном в ней подвале. Мы жили в Одессе на Новорыбной улице. Когда в 1928 году отец нас оставил и уехал в Штаты, мама поменяла квартиру на Авчинниковский переулок, 7, кв. 15. На стенах висели стручки красного перца, всюду был рассыпан красный перец, от которого мы длительно чихали. Квартира имела два входа. Один с Александровского проспекта, 15 (14), другой с Авчинниковского переулка, 7. Когда входили с Авчинниковского переулка, попадали на кухню, и нужно было сойти с одной ступеньки. Кухня была полутемной, и входящий не замечал ступеньки, спотыкался, иногда, если не предупредить, падал. Получалось так, что человек падал на двери подвала. Это было опасно. Человек с большим весом мог провалиться в подвал. Мама двери подвала забила. Сделала сплошные доски пола в кухне. А вход в подвал прорезала в комнате у окна. Крышка люка была 70х70 см. На нем постоянно стоял диван. Постепенно, с годами, об этом подвале, те, кто знал, забыл. Но мама в нем тайно ночами вырабатывала кожу, это был не женский тяжелый физический труд. Подвал был длинный, метров 7 и шириной 2,5 метра. Он тянулся частично под нашей комнатой, затем под нашей кухней и часть - под кухней наших соседей. Пол в нем был земляной, сырой. Стены каменные сырые, грязные. Долгое время туда никто не спускался. Все покрылось плесенью и паутиной. Потолок в нем поддерживали несколько гнилых деревянных столбов, т.е. они подпирали пол нашей квартиры. В одном конце подвала образовалась насыпь от очистки кожи, земли, камней. Мама в 1930 и 1933 г. вырабатывала кожу, и подвал нам тогда помог выжить в голодовку. Затем долгие годы подвал был закрыт. И еще одна особенность нашей квартиры помогла нам осуществить идею в подполье.

Авчинниковский переулок Ворота дома № 7Авчинниковский переулок Ворота дома № 7Вход в квартиру-убежище с Авчинниковского переулка. Видны дверь и два окна.Вход в квартиру-убежище с Авчинниковского переулка. Видны дверь и два окна.Схема квартиры №15Схема квартиры №15

Наша квартира N 15 состояла из двух половин. В одной мы жили, в другой соседи Канатаровичи, евреи. В этой смежной квартире было два выхода - на две улицы. Общий выход для нас и соседей на Авчинниковский пер., 7 и общий выход на Александровский проспект, 15 - для нас и для них. Получилась фактически одна квартира с двумя выходами на разные улицы, где жили две семьи. Судьба так распорядилась, что наши соседи перебрались в свою половину в самую бомбежку с умирающим отцом. Если бы их не было, то никто другой не смог бы нам помочь в нашем убежище. Это были умные энергичные девушки лет 30-ти с матерью. Мать Марьям лет 70-ти, Ольга и Елена в первые минуты оккупации немедленно сделали себе караимские документы. Жена их брата, русская, была архитектором и очень умело исправила паспорта. И так типичные евреи стали караимами.

Во дворе не понимали разницу между караимами и евреями. Немцы караимов не трогали. Все вышеописанные детали сплелись в одну цепь обстоятельств, которые способствовали тому, чтобы мы не погибли. Кто плел эту цепь обстоятельств, кто предусмотрел еще в 29 году сделать обмен квартиры с двумя выходами, кто способствовал переселению во вторую часть соседей, способных в дальнейшем совершить подвиг, рискуя своей жизнью, в течение 27 месяцев нашего укрытия! Почему именно мы выжили, а 70 тысяч евреев, которых я видела в тюрьме, почти все погибли, за небольшим исключением? Вот уже прошло 56 лет с момента нашего освобождения, я постоянно возвращаюсь к этой мысли. Итак, 12 января 1942 года. Приказ по городу всем евреям уйти на Слободку, взяв с собой только самое ценное. Рива говорит, что мы не должны уйти на Слободку. Она настаивает, чтобы мы сошли в подвал, т.к. по городу прошли слухи, что партизаны освободят евреев через 1-2 недели. Мы пересидим в подвале. Вот тут возникает вопрос, кто поставит на крышку подвала диван? Мы решили попросить соседей караимов поставить диван на 2 недели. Мы все туда снесем, воду, пищу, их дело только подвинуть диван.

Первоначально они отказались. Рива их убеждала, что это только на 2 недели, что мы все возьмем с собой, им только задвинуть диван. К 6-ти утра они должны были дать ответ. Мы всю ночь не спим. Сидим на диване, под которым люк, и ждем ответа. Подвал к жилью не готовим. К 6-ти утра они дали согласие поставить диван только на 2 недели. 12 января 42 года всю ночь шел снег. Мороз крепчал. Улицы Одессы покрылись глубоким снегом. Куда не глянешь, идут евреи, тянут саночки - самое ценное. Рива побежала к Ленским сказать, чтобы Соня с сыном сошли к нам в подвал. Но Соня отказалась. Соня сказала, что будет со всеми евреями, будет и с ней. Соня с мальчиком погибли на Слободке, отец- Ленский погиб со всеми мужчинами, выведенными из тюрьмы. Сын их Додик погиб на фронте. Когда Рива вернулась от Сони Ленской, мы только теперь открыли крышку подвала, сметали сплошную паутину, подметали мусор под ногами, камни. Воздух спертый, сырой, дышать трудно, сплошная темень.

Нигде не пробивается луч света. Сбросили русский грубошерстный ковер метров 5-6-ти. Расстелили его на землю, спустили подушки, перину, одеяла, большой кожух, большую бутыль воды, сухари, сахар и еще кое- какую пищу, свечки, керосиновую лампочку и масляную лампаду, одежду. Ольга и Елена Кантарович спустили на руках 85-летнюю тетю Меню - родную сестру их матери - и для нее узкую железную кровать. Диван мы изодрали в клочья. Караимы засыпали крышку подвала стружками от изодранного дивана и сверху задвинули изломанный диван.

Мы остались в жуткой тьме. Мы боимся зажечь спичку, вымолвить шепотом слово. Через какое- то время над нами послышались шаги. Мы замерли. Слышим, тянут диван, открывают люк. Это караимы Оля и Эля спускают в подвал свою тетю Цилю, 56-летнюю родную сестру их отца. Циля незамужняя, привезла на саночках несколько тюков американских вещей и пришла попрощаться с племянницами перед уходом на Слободку. У Цили сестра в США. Одета во всем американском, элегантном, интеллигентная женщина. Караимы убедили тетю спуститься в подвал. Итак, нас уже 5 человек. Тьма, тишина. Сидим в шоке. Боимся зажечь спичку, ведь в потолке щели, что может нас выдать. Минуты тянутся ужасно долго. Мы прислушиваемся к шорохам, не понимая их. Услышали лай собак!! Как мы им завидовали! Прошло какое-то время, мы набрались смелости и начали разговаривать шепотом. Затем зажгли лампаду, прикрыв ее. Мы начали считать время. Как долго тянулись первые минуты, первые часы! Первый день был бесконечным.

Я начала писать дневник. Описываю минуты, шорохи. Час прошел, часы прошли, первый день прошел. Все это описываю. А ведь может быть, что придется сидеть 14 дней!! Я описываю каждый шорох. Два дня - вечность! Где-то на второй-третий день вдруг над нами слышится шум, затем топот, разговоры, крики. Мы в ужасе. Не понимаем, что происходит. Постепенно начинаем различать голоса соседей. Начинаем понимать, что они вытаскивают мебель. Дерутся из-за какой-то вещи.

Мы волнуемся, мы в страхе, чтобы кому-то не понадобился наш изуродованный диван, хотя бы на топливо. Мы тяжело перенесли это первое нашествие. Через какие-то часы мы снова слышим над нами шаги - топ, топ, топ. Что это происходит? Начинают отодвигать диван. О, Боже, открывают крышку, и мы слышим шепот Оли и Елены и еще кого-то. К нам спустили Маню лет 40-42, может быть, меньше, с двумя детьми - 3-х лет Изя и лет 12-ти Люда. Нас уже стало 8 человек. Изя хватает мать за шею, весь дрожит от страха. Хочет что-то спросить у матери, громко. Она ему закрывает рот ладонью, объясняет, что здесь говорить нельзя, но ему очень хочется говорить.

Маня - наша дальняя родственница. Ее сестра Русина - жена маминого племянника - Иоселе - так его ласкательно звали. Он был морской офицер. Во время бомбежки Одессы он пришел к нам в морской офицерской форме, раненный в руку. Попрощался и ушел. Ушел навсегда - погиб. Русина - его жена - с 4-летней дочерью Светочкой приехала в Одессу из Баку к своей сестре Мане. Когда нас угнали в тюрьму, оставшимся в городе евреям приказано было уйти в гетто на Слободку.

Русину со Светочкой гнали по селам в гетто. Светочка - ребенок необычайной красоты, понравилась одному немцу, которому Русина показывала свой паспорт на грузинском языке, просила отпустить их, так как они не евреи.

Одна сельская одинокая женщина Соня взяла их к себе. Затем они переехали вместе с Соней в Одессу и оба принимали участие в спасении Мани с детьми. Соня - украинка с добрым сердцем - помогала караимам в нашем спасении. Она на рынке продавала вещи, закупала продукты, готовила для Мани передачи и принимала самое активное участие в ночных посещениях нашего убежища. Ее присутствие придавало спокойствие (если можно так выразиться), относительное, конечно. Придавала силы караимам.

Ночью, часа в 3, в ночь передач вдруг над головами у нас раздавались шаги - топ, топ, топ, топ. Мы в страхе прислушиваемся к шагам, затем начинается шорох тянущегося дивана, скрип, стук. Сердце замирает. Затем начинается шепот: "Берите воду, дайте ведро помоев" и т.д. Когда заканчивается эта ночная процедура, мы долго не можем прийти в себя. Особенно первое время. В моем дневнике появляется запись: "Уже прошло пять дней", "Уже прошло 7 дней!!" Затем: "Сегодня уже 10-й день!!!" Имеются записи каждого дня, каждого часа, со всеми событиями и нашим восприятием их. И вот уже прошел целый месяц!!!! А мы ведь рассчитывали на 1-2 недели. Мы начинаем понимать, что вся эта история принимает затяжной характер. Мы в панике, мы в ужасе, мы в страхе. Наше освобождение отодвигается на неопределенное время.

В первые дни - частые облавы, и немцы ищут евреев. Они входили в нашу полутемную кухню и, конечно, сваливались со ступеньки. Под ними пол прогибался - ведь под доской пола пустота, и мы в ней - подвал. В это время я с сестрой поддерживаем в подвале доску потолка в том месте, где входящий спотыкается. Мы превращаемся в дополнительные столбы, поддерживающие потолок подвала. От этого и от неожиданности падения немцы, очевидно, не почувствовали пустоту под ногами. При облавах нам нужно было особенно успокаивать двух наших обитателей - 85-летнюю Меню и 3-летнего Изю. Тетя Меня возмущалась, почему мы всегда извещаем ее о плохом, почему мы ей не скажем добрые вести. Например, что пришел ее Велвеле - сын с войны. Она начинает кричать, пищать на еврейском языке. Когда мы ее начинаем просить, она говорит: "Ме лозт мех ныт зугн а ворт", - мне не дают слово сказать. Ах, ах, ах. Ее нужно нежно обнять и сказать, что облава, что наверху немцы, что нужно сидеть тихо. Она закатывает глаза кверху и начинает просить Бога, чтобы ее сын Велвеле вернулся с войны. Тихо плачет. Изя хватает мать за шею, ребенок весь дрожит и обязательно хочет поговорить. Его обнимают, ласкают, закрывают рот ладошкой, и когда это не помогает, мать накрывает его подушкой. Он пугается и перестает задавать вопросы.

Наш 10-дневный запас еды, воды давно закончился. Мы отдаем вещи наверх, Соня их продает на рынке и тем самым, как я уже сказала, помогает караимам физически и морально. Принимает участие в ночных передачах питания. Вход в подвал, люк, на котором стоит диван, расположен у самого окна. А у окна, снаружи со двора, расположена входная дверь в нашу квартиру. Поэтому мы слышим, что делается у двери, у окна со стороны двора. Если бы кто-то стоял у окна или у дверей, то мог услышать, что делается в нашей квартире. Поэтому так страшно было ночью при передаче питания, каждый шаг отдавал в сердце. Мы замирали, мы переставали дышать, нам казалось, что все слышно за окном. Поэтому мы постоянно сидели, как мыши. Облавы частые.

Иногда нас успевают предупредить условным стуком в пол кухни караимов. В конце подвала у нас стояла большая высокая жестяная выварка-кастрюля. Я или Рива становились на дно выварки (опрокинутой дном вверх), просовывали голову в насыпь под их полом, прикладывая ухо к доскам. Так мы слушали последние новости, которые приносили с улицы, или газетные новости - где находятся наши войска, какие города сданы немцам по сводкам румынских или немецких газет. Мы простаивали по 2-3 часа подряд, повернутые головой к полу, чтобы что-то услышать. Мы не верили сводкам. Но когда пал Севастополь, у нас был траур. Мы не могли поверить, мы опровергали. К сожалению, немецкие войска продвигались все в глубь страны. У этого "пункта подслушивания" иногда раздавался стук - слышим: "Тушите свечу, во дворе немцы".

Я еще не писала, как мы приспособились при физиологических отправлениях. Мы использовали насыпь в конце подвала. Мы делали ямку, затем засыпали ее. Это в начале первых двух недель. Затем пользовались ведром. Когда приносили пищу, уносили ведро в туалет, который был расположен в коридоре. Вся эта процедура не доставляла радости никому. Месяцы шли за месяцами. Конца нашего пребывания в укрытии не было видно.

Мы не видели выхода. Вещи исчезали с невероятной быстротой. Особенно было тяжело Мане с Изей. Мальчик делался неуправляемым. Он часто плакал, а этого нельзя было, капризничал. Его нужно было чем-то отвлекать. Вообще мальчик был чудесным. Он меня научил произносить утреннюю молитву - "Мойди Ани, Лаяве Лехим, мыле хаим, Выкаим, чий хазаты" - не знаю, правильная ли она. Иногда в ожидании облавы он начинал плакать. У Мани сдавали нервы. Она как-то хотела его удушить. Положила на него подушки и хотела сесть на него сверху. Мы ее оттолкнули и забрали ребенка. Она сама плакала. После этого случая она передала Русине - сестре Сони, что если они ее не заберут отсюда, она убьет ребенка.

Это уже был 8-й месяц нашего заточения. Русина обещала что-то сделать, у нее был уже план. Свой план она осуществила к концу 8-го месяца нашего пребывания в убежище. За 8 месяцев под нами сгнил русский грубошерстный ковер. Мы поднимали отдельные гнилые нити. В одну из передач, ночью, Соня вынесла массу гнилых ниток ведрами. Сгнил кожух, сгнил и мой дневник первых недель пребывания в убежище. Дышать в подвале стало невозможно от запаха гнили. Маня с детьми вышла на свет божий. Русина украла паспорт у женщины с двумя детьми подходящего пола и возраста (у своей соседки, да простит ее Бог). Подклеила фотографии Мани, и она вместе с Соней выехала в село. Они остались живые.

Так после 8-ми месяцев в подвале нас осталось пять человек. Вещей на продажу уже не было. Мы начали думать о выходе из убежища, но Ольга и Елена были против. Они считали, что если нас арестуют, то при первых пытках мы выдадим их и они вместе с нами погибнут. Я решила сделать печать румынской префектуры, чтобы с поддельным документом выйти из подвала.

Караимы дали мне какой-то бланк с печатью, на котором была изображена корона. Были, мне помнится, слова - "Prefektura Romunului Una", что-то еще, может быть, я ошибаюсь. Я пыталась при маленькой лампаде, из хлебной мякоти, корочки, с помощью готовальни, измерив все размеры короны и букв, сделать печать. Когда же я ее намочила в чернилах, то все расползлось. Это естественно. Остался след на бумаге расплывчатый. Я попросила у Оли резиновую подметку. Ковыряясь целыми днями при крошечной свечечке, до боли в глазах, исправляя и начиная заново, я сделала более или менее похожую печать. Пропорции, размеры букв, расстояние между ними - все было соблюдено. Оля и Елена взяли печать, нас же не выпустили, боясь, что мы пропадем и они вместе с нами. Печать, с их слов, они отдали партизанам, которые, якобы, при необходимости ею пользовались.

Вещи у нас кончились. Продавать нечего. Кормить нас было нечем. Нас начали кормить 1 раз в день мамалыгой (это заваренная определенным образом кукурузная мука). Иногда ее делали жидкой, и это был суп. Иногда мамалыга была с сырыми комочками кукурузной муки. Иногда горькая, иногда недоваренная, сырая. Потом нам стали добавлять немного кипятка. И так долгие месяцы, изо дня в день. Тетя Меня и тетя Циля получали разное. Тетя Меня получала на гусином жиру супы, гусиное или куриное мясо, хлеб. Тетя Циля - пахнущие супы, хлеб и т.д. У них были вещи. Тетя Циля не могла есть. Она нам отливала немного своего супа в наш суп, наш суп приобретал съедобный вкус для убежища. Тетя Циля сказала Ольге и Елене, чтобы нам чем-то улучшили питание. Иначе пусть они ей дают то, что нам, несколько раз она отправляла свою пищу обратно. Тогда ей начали приносить то, что нам. Она героически жевала мамалыгу еще долгие месяцы. Уже за пару месяцев до освобождения Оля и Елена работают в хлебном киоске напротив тюрьмы. Собирали хлебные крошечные обрезки, маленькие обрезки и передавали нам. Вот когда мы почувствовали вкус хлеба. Крошечные корочки хлеба невероятно вкусные. Когда есть достаток, обычно мы не ощущаем настоящий вкус хлеба. Мы начали получать по две крошечные монпансье - как маленькие тоненькие пуговички, к кипятку - это была радость. Маня просидела с нами 8 месяцев. Ушла Маня с ребенком, но моральный климат у нас не улучшился. Тетя Меня постоянно ссорилась с тетей Цилей. Она без конца придиралась к Циле, обзывая ее старой девой и другими вульгарными, базарными словами. Тетя Циля культурная, интеллигентная, вежливая женщина очень от этого страдала, и мы все. Тетя Циля старалась ей не отвечать. Тетя Меня от шепота переходила на писк и на громкую ругань на еврейском языке, причем без всякой причины. Вдруг произносится вслух: "Ах, ах, ах", и еще так несколько раз.

Мы начинаем понимать, что надвигается гроза. Начинаем Меню успокаивать, отвлекать. Обещаем, что ее Велвеле вернется с войны здоровый и невредимый. У нее отходит. Но если начало более агрессивное и я ее успокаиваю, она мне по-еврейски говорит: "Ди вейсмыт веймен диредст?" - "Ты знаешь, с кем ты говоришь?", "Ферцик юр ин марк!" - "Я 40 лет на базаре!!!" Нам уже начинают стучать в пол караимы. Мы подходим к "слуховому пункту" и слышим: "Что у вас делается?" Мы объясняем, что тетя Меня разошлась. Они нам дали совет, что с Меней сделать, чтобы она закрыла рот навсегда. Циля, чистюля, делала себе каждый вечер перед сном на земле, из маленькой мисочки холодные обтирания. Это было для Мени невыносимо. Начиналась ругань и проклятия. И так в течение всего времени пребывания в подвале.

Бедная тетя Циля, ко всему она еще очень страдала от Мени. Меня имела счастье. Ее спустили на руках в подвал. Она лежала на железной кровати, ночами ела оставшиеся с обеда остатки пищи, куриную или гусиную ножку. Крошки с постели бросала на нас бесцеремонно. Чистит пальцами постель под собой и все бросает на нас, лежащих на земле. Жует и всю ночь ругает Цилю. Меню спасали. А бедную старушку Бобу никто не спасал. После приказа всем евреям уйти на Слободку, в холодную, морозную, снежную ночь ее - слепую - вывели из квартиры и оставили плачущую в сугробах снега в Александровском Садике, где она и замерзла. Зимой 1943 года в наш двор переехала семья. Пышная красавица Дорина с мужем Ионеллом - румынским солдатом, и матерью Дорины, тетей Машей. При облавах Дорина сделалась переводчицей и обходила квартиры. Посетила с облавой и квартиру караимов. При первой же облаве Дорина почувствовала, что караимы - не караимы. Еще до знакомства с Дориной, по доносу, очевидно, соседей, арестовали Ольгу и Елену. Мать их Марьям осталась одна в доме с приподком под полом. Марьям рыдала, нам все было слышно. Мы очень волновались. Но к вечеру их выпустили. Они доказали, что они караимы, и мы были счастливы. Через некоторое время повторился арест Ольги. Она сидела в сигуранце три дня. Оля вернулась побитая, с повязанной головой. Мы вместе с матерью много пережили. Дорина стала присматриваться к караимам, зачастила к ним, заговаривала с бабушкой. Дорина понравилась Ольге и Елене. Они усомнились в ее национальности. При облавах Дорина как-то умело и незаметно исправляла ответы, особенно матери-бабушки.

Когда во дворе появлялись немцы или румыны, Дорина начала предупреждать караимов. Дорина понимала, что перед нею евреи. А караимы понимали, что Дорина - не та, за которую она себя выдает. Но они друг другу долго не раскрывались. Дорина взяла их под свое покровительство. Это было очень ценно. Во время обысков она заигрывала слегка с солдатами, как-то отвлекала их внимание, рассеивала напряженность. Дошло до такого момента, когда дальше не было смысла скрывать, что они все евреи. После этого дружба с Дориной еще больше крепла, но о нас ей пока не говорили. Она все больше и больше сближалась с караимами. Ольга и Елена пришли к мысли, что Дорина должна знать о нашем убежище. Ей нужно знать, откуда она должна уводить облаву. Они ей выдали секрет. Дорина была потрясена, она говорила, что что-то предчувствовала, но такое? И однажды, уже близко к освобождению, Дорина сама принесла нам передачу. Жирный борщ, огромную кастрюлю, хлеб, сахар, что-то еще, мясо в борще. Для нас это было невероятное событие. Борщ был очень вкусным, но мы боялись есть. Чуть-чуть добавили к мамалыге и ели понемножку.

В наших нечеловеческих условиях иногда бывали радостные события. Выпустили из-под ареста Елену, Ольгу - радость. В январе 43 года нам стали подсовывать под крышку газеты. Мы приподнимали крышку люка, и они подсовывали нам газеты - это была радость, но она нам часто портила настроение и приносила огорчения. Однажды мы прочли в одной статье, что "Слава Богу, исчезли пятна на солнце над Одессой от 300000 гетто на Слободке".

Автор хвастался достижениями, достигнутыми за время пребывания немцев и румын у власти в Одессе. Уничтожили людей. За что?! За что мы сидим в таких жутких условиях? Даже в тюрьмах жестоких преступников так не держат годами на сырой земле, без света и воздуха. В тюрьмах людей выводят на прогулки на воздух на какие- то минуты. Даже в тюрьмах люди лишены страха разоблачения. Сводки с фронтов, падение городов, нас добивали, но мы не верили сводкам, мы все отрицали. Не может такое быть. Сводки лгут, но когда стали сообщать, что немец под Сталинградом, - это была трагедия.

Мы теряли надежду на освобождение. А газеты долго дезинформировали читателей о состоянии армии Паулюса под Сталинградом. Мы читали между строк. К каждой фразе мы придирались, домысливали. Наконец, окружение 6-й армии Паулюса и пленение армии и самого Паулюса. Вот была радость. Это начало конца. Как-то после событий под Сталинградом газеты стали уменьшаться в размере по величине и в объеме. Сводки сделались более короткими. Например, "с целью сокращения линии фронта немецкие войска оставили город такой-то".

Нам было безразлично, с какой целью оставляют города. К нам возвращалась надежда. Это был свет в конце коридора. Мы не могли дождаться газет. Забегая вперед, скажу, что перед самым освобождением Одессы последние пару дней газета была величиной чуть больше тетрадного листа. Еще у нас была радость летом 43 г. На дворе жара. Мы в темном холодном подвале день и ночь, годами. Однажды пришла Елена, отодвинула диван и сказала, чтобы мы поднялись в нашу пустую, с заколоченными окнами, темную комнату. Нам разрешили смотреть в щелочку оконных ставень, и мы были уже счастливы. В комнате было тепло, сквозь щели ставень пробивались единичные лучи солнца. Мы становились на подоконник и смотрели во двор через щелочку. Обзор был очень узким. Мы видели парадную дверь противоположного дома, и мы видели, кто подходит к нашим дверям. Это было очень важно. Если мы выходили в комнату, то один из нас постоянно наблюдал за подходом к дверям нашей квартиры. Однажды мы увидели дворника у наших дверей. Он кому-то сказал, что идет за ломиком. Обычно нас выпускали, когда в доме была Ольга и Елена, на сей раз в квартире только старая Марьям. Рива по темному коридорчику позвала Марьям поставить диван на люк. Рива опустилась на лесенку подвала, на голову поставила крышку люка и тихонько закрыла его. Марьям, грузная, полная старушка, шаркая ногами, с трудом передвигалась. Ей трудно было задвинуть диван, создался грохот задвигающегося дивана. Мы в ужасе от этого грохота. На наше счастье, в это время дворник отошел от окна за ломиком. Опять кто-то, что-то отвело от нас беду. Мы очень тяжело пережили этот момент, но все обошлось благополучно.

За 1 месяц до освобождения мы чуть не погибли. Девчат - Ольги и Елены - не было дома. Мы снова были наверху в комнате. Вдруг мы увидели в щелочку немцев-солдат. Рива снова позвала Марьям. Мы спрыгнули в подвал. Рива неудачно прикрыла крышку люка. Марьям начала задвигать диван, и у нее не получилось. Немцы стучат в дверь, орут, она от волнения не может задвинуть диван. Она возится с диваном, а они тарахтят. Марьям не успели выйти из нашей кухни, как ворвались немцы в темную кухню и начали спотыкаться и падать с лесенки. И еще больше кричат. Вбежали в комнату, сорвали ставни с окон. У нас в подвале стало светло. Мы поняли, что нас обнаружили. Мы крутимся в подвале, ищем, что на себя надеть, когда нас будут выводить. Вместе со светом в плохо поставленную крышку, в подвал влетела кошка. Она вскочила в подполье, оттуда посыпались камешки и прямо в жестяное корыто, стоящее на земле - на полу подвала. В подвале стук, наверху крики, стрельба немцев - все это одновременно. Рива оставила потолок, который мы с ней поддерживаем, и пустилась за кошкой.

Старушка Марьям стала упрашивать "гостей" зайти к ней, она им объясняет, что тут ведь пусто. У нее в комнате начался обыск, при котором они отодвинули диван. Ее диван, слава Богу. Не наш. Марьям похолодела. Обыск был тщательный, что они искали, кого они искали? Хорошо, что они стреляли вверх, а не вниз. Хорошо, что отодвинули диван в комнате Марьям, а не наш, где стояла впервые крышка ребром от люка. После обыска мы сидели обомлевшие, глядя на открытый люк. Это произошло за месяц до нашего освобождения.

В газетах сводки пустые и короткие: "В результате систематического исправления линии фронта войска переходят на вновь подготовленные позиции..." В этот период нам нужно было быть особенно осторожными, нельзя расслабляться. Мы чувствуем, что наши войска приближаются к Одессе. Что будет? Будут ли бои за освобождение Одессы? Переживем ли мы эти последние дни? Нам было радостно и страшно.

Вдруг 8 апреля 1944 года к нам в подвал спустили 2-х русских парней лет 25-ти. Мы в шоке. Что это все означает? Мы удивлены, а они еще больше. Они поражены. Они не ожидали, что попадут в такое общество. Оказалось, что Дорина по согласованию с Ольгой и Еленой решили спасти двух русских парней. Предполагалось, что немцы, оставляя город, могут угнать их в Германию. Это была большая неосторожность так рисковать людьми, которых 820 дней - 27 месяцев - спасали под землей. В первые минуты парни изъявили желание выйти, но мы были закрыты и старались их успокоить. Они никак не могли себе представить, что мы сидим в этих условиях уже 820 дней и неужели мы за это время ни одного дня не были на улице. Сидеть с нами 2 дня для них была пытка. На третий день в подвал спустили румынского солдата Ионелла - мужа Дорины. По-русски он не понимает, он испуган, он потрясен, мы тоже потрясены и испуганы. Мы стараемся, как можем, его успокоить.

Ионелл все время смотрит вверх на крышку люка и повторяет: "Сус, сус" - наверх, наверх. Он не выдержал, и его забрала Дорина. Как это было опасно!!! Как он себя поведет? - румынский солдат, побывавший у нас в убежище. Кошмар!! И это - в последние минуты. На утро 10 апреля 1944 года Ольга и Елена оттянули диван, открыли крышку люка в последний раз и сказали: "Русские войска в городе - выходите". Мы не слышали ни одного выстрела. Парни тотчас выскочили. Наше состояние не описать. Мы метушимся по подвалу, растеряны. Выскочили наверх в пустую комнату и спрыгнули обратно в подвал.

Меня сидит на постели, не двигаясь. Ольга и Елена кричат сверху: "Что вы там делаете, почему не выходите? Выходите же!" Через минут 10 вдруг к нам приходит сосед, военный корреспондент, и с ним еще трое военных корреспондентов иностранных. Один из них - из Нью-Йорка, двое из них - точно не знаю. Они потрясены. Они крутятся вокруг люка, становятся на колени, пытаясь заглянуть в подвал - сверху вниз. Не знают, как спуститься вниз. Рива садится на пол у края люка, спускает ноги в подвал на приставленную лесенку и сходит по ней. Тогда каждый корреспондент садится на грязный пол со стружками и довольно неуклюже спускается в подвал. Стать во весь рост им не удается, они слишком высокого роста. Они стоят в полусогнутом состоянии. Их удивлению нет предела. Они задают нам бесконечные вопросы: "Где мы спали? Что мы ели? Где проводились физиологические отправления?" Их все интересовало и все потрясало. Стоят согнутые и все время пишут. Просят показать им, как мы подслушивали разговоры из кухни караимов, все фотографировали. Забегая вперед, скажу, что прошло немного времени и тетя Циля получила письмо из Нью- Йорка от своей родной сестры, с которой до войны постоянно переписывалась. Письмо пришло на старый адрес Цили. Сестра в Нью-Йорке, прочитав в газете статью военного корреспондента под названием "Живые трупы в Одессе", узнала, что Циля жива. Корреспонденты ушли, а мы продолжали метушиться, не зная, как выйти из убежища оборванными. Не знаю, откуда взялось старое мужское пальто черного цвета. Я его набросила на голову, оно меня всю укрыло, и я пошла к своей русской подруге Тусе Шафоростовой. Они смотрели на меня, как на пришельца с того света. Мы теперь без жилья - без квартиры. В нашей мы не могли больше жить. Наша квартира теперь принадлежала караимам, и очень тяжелые воспоминания были с ней связаны. Мы были страшные, изможденные, бледные.

У мамы - отекшие ноги. Моя нервная система была настолько поражена, что я не могла отвечать людям на вопрос, где я была и как спаслась. Я молчала, и слезы у меня лились, в горле появлялся спазм. Года два я не могла с кем-то на эту тему говорить. Затем долгие-долгие годы я уже рассказывала, но обязательно плакала. Даже неудобно было за свое состояние. В убежище у нас валялись пятирублевые купюры, Изя с ними играл. Мама как-то взяла их у Изи и сказала, что за эти деньги мы еще когда-то купим хлеб. Многие рубли сгнили. Как только мама вышла из подвала с опухшими ногами, бледная, истощенная, учась ходить с палочкой (ей было 47 лет в то время), она пошла и принесла нам хлеб. Мы вошли в пустую квартиру по Авчинниковскому переулку N 10, и так мы начали входить в жизнь "наверху".

Послесловие

10 апреля 1944 года советские войска освободили Одессу от гитлеровских оккупантов. Был теплый, солнечный весенний день. Мы за 820(!) дней, наконец, вышли из убежища на свет, вдохнули утренний свежий одесский воздух. У нас шоковое состояние – радость, восторг, печаль и слезы и... Наверху нас никто не ждал, у нас нет жилища, отсутствуют средства к существованию. Мы зашли в Авчинниковский переулок, №10 в разрушенную квартиру на первом этаже, состоявшую из комнаты в 17 квадратных метров и маленького коридорчика. В комнате было два больших окна!.. Рива пошла устраиваться на работу. Ее спросили, где она была два с половиной года. И, конечно, не поверили. Велели принести справку. От кого?!

Я написала справку – подтверждение, обошла соседей, и они подтвердили наше пребывание В секретном подвале в их дворе и подписались. Подписи соседей заверил в домоуправлении своей подписью и печатью начальник. Риву приняли на работу. Эта истлевшая справка чудом сохранилась. В апреле 2004 года этому документу исполнилось 60 лет. Война продолжалась, а мы, как и все другие жители страны, голодали, но нам было к этому не привыкать. В сентябре 1944 года я снова поступаю на учебу в 10 класс.

Меня приняли без всяких документов. В 1945году я поступаю на учебу в Одесский медицинский институт на педиатрический факультет. Я - студентка!.. Я отвечаю спокойно на все вопросы, лишь на один вопрос я не могла отвечать: Как вы спаслись?» Другими словами, почему нас не уничтожили как сотни тысяч других евреев? Я не могла вымолвить слово, у меня появлялся спазм в горле, слезы лились ручьем. Такое состояние длилось много месяцев, затем, когда я начинала рассказывать, я не могла говорить без слез. Мне было неприятно мое состояние. Это был какой-то надлом в моей нервной системе, и мне стоило огромного труда его преодолеть... Итак, я – студентка – второкурсница. Будущий детский врач. Как-то ко мне подходит студентка. Спрашивает: «Ты Люся Калика?» - Да... - У тебя папа в Америке? - Да. - Мой дядя тоже там. Твой отец очень переживает за вас, и просил моего дядю, чтобы вас разыскали. Дядя прислал адрес твоего папы. Напиши отцу...».

В начале книги я писала, что папа оставил нас с матерью и эмигрировал в США в 1928 году. Я написала отцу письмо. Я пишу, что впервые произношу слово «папа». Я не писала ему, как нам было тяжело материально, как за ночь замерзает ведро воды, я спросила: «Как ты мог оставить детей в такое тяжелое, голодное время, на слабую женщину, без средств к существованию. Как ты мог?!» Я писала ему о том, как завидовала, когда мою подружку папа брал на руки, и мне хотелось на ручик к папе. А в отношении нашего пребывания в поземелье, я написала, что это его мало интересует...

Через некоторое время к нашему окну подошла женщина. Спрашивает Риву, не знает ли, живет ли где-то здесь некая Калика с двумя детьми? Рива тут же ответила, что одно «дитя этой женщины, Калики» - перед ней. - Ваш отец очень переживает за вас и меня просили разыскать вас в Авчинниковском переулке, дать вам его адрес, чтобы вы ему написали о себе. Сестра ответила, что Люся уже отправила письмо, но отец вряд ли его получит, его жена врад ли ему передаст. - Она обязательно отдаст. Я сестра его жены, это она просила вас разыскать... Письмо мое он получил, оно потрясло его. Писал, что его друзья уже знают его наизусть, оно было «клевадо в сердце». Точного перевода не знаю, но смысл понятен. Живя в Аргентине, он стал из Буэнос-Айреса слать нам посылки, деньги, а чтобы их отправить все это из Нью- Йоркской конторы, занимавшейся отправками посылок в СССР, ездил в Бразилию или Уругвай.

Мы получали извещение из Конторы, что нам направлена посылка, и если мы не сообщим нашим родственникам о получении, отправления будут прекращены. Мы писали папе о получении, но он наших писем не получал, а вскоре этот «кислород» для нас был перекрыт на несколько лет. Когда можно было кое-как переписываться, у нас периодически восстанавливалась связь с отцом. Папа писал во всех письмах, что он страдает всю жизнь от того, что нас оставил, что мама Женя была хорошей женой, хозяйкой, матерью. Он всегда просил, чтобы она написала ему хоть два слова. И она написала ему два слова: «Женя Калика». Папа ответил: «Я очень благодарен маме за эти два слова. Я вырезал их, сохраняю в моем бумажнике, как будто это фотография».

Продолжая свою мысль, он писал, что очень любит ее: «Я очень люблю ее. Я не мальчик, что пишу глупости, а только то, что чувствую и поэтому страдаю. Передайте вашей маме, что я ее никогда не забуду. День и ночь она в моих мыслях». Это был 1947 год. Моя сестра Рива вышла замуж. Ее муж Аркадий Роземблат был инвалидом войны. Они работали, а я училась. Она и сегодня живет в Одессе с семьей дочери.

В 1950-м закончила Одесский мединститут как врач – педиатр и была направлена, как тогда говорили, «в распоряжение Закарпатского Облздравотдела». Работала в горных районах Закарпаться. Затем, 34 года, в областной деской больнице города Мукачево. Спустя год, в 1951-м, вышла замуж. Мой муж, Иосиф Штрах, инвалид Второй мировой войны, по специальности зубной врач.

Дочь Эмилия пошла по нашим стопам, врач. Сын Валерий – инженер. Внук Евгений в настоящее время служит в Армии Обороны Израиля. Наша мама жила со мной в Мукачеве и умерла на 89-м году жизни, там и похоронена на еврейском кладбище.

Тетя Меня и тетя Циля прожили еще два года после выхода из убежища и обе умерли в Одессе.

Нет в живых и наших спасительниц. Елена умерла в 1981 году, спустя три года, в 1984-м Ольга. Обе похоронены в Одессе на Таировском кладбище. Они спасли восемь человеческих жизней. В 2004 году мы с сестрой Ривой обратились в отдел «Праведников Мира» иерусалимского мемориального комплекса по изучению Холокоста и героизма европейского еврейства «Яд ва-Шем» с ходатайством о присвоении сестрам звания «Праведник Мира», но 14 февраля 2005 года нам пришел отказ – в ответе был сказано, что «это почетное звание присваивается только неевреям». Сестрам Канторович удавалось скрыть свое еврейское происхождение.

В письме было сказано, что информация об их подвиге будет сохранена в архивах музея. Все материалы прилагаются.

Мама Женя. Через 10 лет После выхода из убежища. 1954 г.Мама Женя. Через 10 лет После выхода из убежища. 1954 г. Мама Женя, прожила 89 лет, умерла в 1986 г. ( Мукачево), похоронена там на еврейском кладбище.Мама Женя, прожила 89 лет, умерла в 1986 г. ( Мукачево), похоронена там на еврейском кладбище. Рива, 1954 г.Рива, 1954 г. Люся, 1950 г. Окончила Одесскиймедицинский институт. Получила диплом врача.Люся, 1950 г. Окончила Одесскиймедицинский институт. Получила диплом врача. Людмила Ефремовна КАЛИКА, 1950 – 1991 гг. Работает врачом-педиаторомв г. Мукачево (Закарпатская Украина)Людмила Ефремовна КАЛИКА, 1950 – 1991 гг. Работает врачом-педиаторомв г. Мукачево (Закарпатская Украина) Елена Нисимовна КАНТОРОВИЧ Умерла в Одессе в 1981 г. Похоронена на Танровском кладбище.Елена Нисимовна КАНТОРОВИЧ Умерла в Одессе в 1981 г. Похоронена на Танровском кладбище. Ольга Нисимовна КАНТОРОВИЧ Умерла в Одессе в 1984 г.Похоронена на Танровском кладбище.Ольга Нисимовна КАНТОРОВИЧ Умерла в Одессе в 1984 г.Похоронена на Танровском кладбище. 

1991 г., 4 августа. Вход в убежище с Александровского проспекта. Позади меня Александровский садик, где 23 октября 1941 г. Вешали и расстреливали евреев. Фото Грега Терковича, газета the Baltimore Jewish Times (США).1991 г., 4 августа. Вход в убежище с Александровского проспекта. Позади меня Александровский садик, где 23 октября 1941 г. Вешали и расстреливали евреев. Фото Грега Терковича, газета the Baltimore Jewish Times (США). Вход в убежище с Авчинниковского переулка 7. 4 октября 1991 г. Впервые через 47 лет после освобождения я с фотокорреспондентом посетили убежище. Со мной муж Иосиф Штрах.Вход в убежище с Авчинниковского переулка 7. 4 октября 1991 г. Впервые через 47 лет после освобождения я с фотокорреспондентом посетили убежище. Со мной муж Иосиф Штрах. 4 августа 1991 г. Под этой крышкой люк – спуск в подвал, в котором мы прятались 820 дней и ночей не выходя. Спуск в подвал был в то время в комнате под изодранном нами диваном. Крышка засыпалась стружкой от дивана. Теперь хозяину удобнее, чтобы спуск был на кухне.4 августа 1991 г. Под этой крышкой люк – спуск в подвал,в котором мы прятались 820 дней и ночей не выходя. Спуск в подвал был в то время в комнате под изодранном нами диваном. Крышка засыпалась стружкой от дивана. Теперь хозяину удобнее, чтобы спуск был на кухне. 4 августа 1991 г. Комната-убежище. Там, где видна постель, стоял рваный диван. Под ним в углу был спуск в подвал – люк. Комната была темная, окна заколочены ставнями,крышка люка засыпалась стружкой от рваного дивана и сверху ставился этот диван.4 августа 1991 г. Комната-убежище. Там, где видна постель, стоял рваный диван. Под ним в углу был спуск в подвал – люк. Комната была темная, окна заколочены ставнями,крышка люка засыпалась стружкой от рваного дивана и сверху ставился этот диван.

Эпилог

В моей книге «Одесса. 820 дней в подземелье» описывается преступная деятельность немецко-румынских войск в период оккупации Одессы (16.10. 1941 – 10.04. 1944 годов) Книга является документальным свидетельством о массовом уничтожении еврейского населения города Одессы и адресована современному и будущему поколениям. Впервые о пережитом нами был опубликован материал в американской газете «Jewish Times» (Балтимор) 20 сентября 1991 года журналистом Ира Рифкин (Ira Rifkin( и фотокорреспондентом Грегом Терковичем после посещения ими нашего убежища 4 августа 1991 года. 6 марта 1992 года в «Одесских известиях» №15 появилась статья Натана Пикмана «Одесская Анна Франк».

В 1993 году в приложении к газете «Вести» «Вести-2» (Израиль) вышла статья Льва Виленца «Одесская Анна Франк в Израиле»(29.04. 2004 года этот же материал был полностью перепечатан распостранявшимся, в основном, на юге Израиля еженедельником «Новости»), а спустя одиннадцать лет в приложении к газете «Вести» («Окна», 28.10. 2004 и 5.11. 2004) более подробно об этом рассказал очерк журналиста Яна Топоровского. В мае 2005 года(6-12 мая) в русскоязычной версии американской газеты «Форвард»(№493, Нью- Йорк)опубликована статья Элиазара Блуштейна : «Давид Стародинский и Люся Калика – пережившие Катастрофу евреев в Одессе». В 1996 году набранный на компьютере рукописный вариант книги был распечатан и разослан в музеи Израиля и других стран, как, например, мемориальный комплекс «Яд ва-Шем», самый крупный в мире музей и центр в мире по изучению Холокоста, а также в «Бейт Лохамей а-геттаот»; имеется она и в городских музеях израильских городов –Кармиэля, Кирьят- Бялика, Бат-Яма и Димоны. Сегодня рукопись моей книги имеется в Вашингтонском мемориальном Музее Холокоста, в частном музее «Холокост - Одесса» Льва и Лидии Думеров в Сан-Франциско(США), в Одесском Музее Ассоциации узников гетто и концлагерей; в Музее Анны Франк в Амстердаме (Голландия) и Российском НПЦ «Холокост», она полностью публиковалась по просьбе Льва Думера в русскоязычной газете ″Кстати″ Сан-Франциско (США), в газете «7 Дней» (Чикаго) а также с небольшими сокращениями в еврейской газете г. Одессы «Ор Самеах». Фрагмент рукописи был опубликован в научно- информационном бюллетене НПЦ «Холокост» его редактором – сопредседателем НПЦ и Фонда «Холокост» российским историком Ильей Альтманом г. Москва. Рукопись уже прочли во многих городах Израиля, , США, Канады, России, Украины, Австралии и Швейцарии, разослано не менее 70 экземпляров ксерокопии. Недавно моя книга была переведена на английский язык (за что хотелось бы выразить благодарность переводчице, жительнице израильского города Бат-Яма Людмиле Мучник).

Завершая эпилог, хочу подчеркнуть – моя книга «Одесса. 820 дней в подземелье» должна послужить материалом для международного проекта по воспитанию толерантности в свете уроков Холокоста. Холокост не должен повториться! Нигде и никогда!

Люся Калика 
Петах-Тиква, Израиль, 
ноябрь 2005 года.

KALIKA LUSIA CONTACT INFO:
PHONE NUMBER: 039323867
ADDRESS: 
KALIKA LUSIA 
182 Rothschild ST.AP 517 
49370 PETAH TIQWA ISRAEL 
Email: Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript.