Високосное время

Леонид Капелюшный

Леонид Капелюшный - из когорты той «старой журналистики», основой которой была нравственность и профессионализм. Работал в районной газете «Перемога» на Житомирщине, в «Комсомольці Запоріжжя», с 1973-го — собственный корреспондент «Комсомольской правды», «Известий» и сейчас «Литературной газеты». До 1998 г. — главный редактор еженедельника «Слово». Автор нескольких книжек очерков и документальных фильмов. Член Национального союза кинематографистов Украины и Ассоциации украинских писателей. Лауреат премии Союза журналистов СССР.

"Високосное время" от Леонида Капелющного - добросовестное и квалифицированное журналистское расследование обстоятельств, причин и последствий социально-политической катастрофы, постигшей Одессу в 1998 году. "Свобода" публиковала отдельные главы этой работы и знает, что они вызвали жгучий интерес у украинского читателя. Но мы не только поэтому посчитали своим нравственным и профессиональным долгом способствовать изданию этой книги. Мы разделяем позицию автора, что граница между демократией и лжедемократией напоминает черту, проведенную по воде, и полагаем, что общество должно это осознавать и помнить.

Главный редактор газеты * Свобода" Олег Ляшко

ОГЛАВЛЕНИЕ

Необходимое предисловие. Закон сохранения вечности 3
Глава I. Каким счастливым был вчерашний день 13
Глава II. История с КГБ 28
Глава III. Тринадцать мгновений вражды 50
Глава IV. Ненастье мартовских ид 65
Глава V. Біла сторона 82
Глава VI. Как они нас убивали 128
Глава VII. Время выбора 172
Глава VIII. Как они нас судили 196
Глава IX. Украинская Фемида против города Одессы 230
Глава X. Вышел рыжий из тумана 245
Глава XI. Власть тьмы вечной не бывает 278
Глава XII. Gourvits contre Gourvits 300
Post Scriptum. Стая 322
Post Post Scriptum. Искренне Ваш 331
Глава поза змістом. Византийский синдром 334
ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ ВЕЧНОСТИ
(Необходимое предисловие)

У каждого документального повествования есть своя предыстория, своя точка отсчета в пространстве и времени. Изначально я полагал, что все, о чем собираюсь рассказать, имеет своим началом 1 февраля 1998 года, когда меня назначили председателем Одесской городской избирательной комиссии на предстоящих муниципальных выборах. Должен сказать, что я не сильно колебался над предложением - мне было интересно посмотреть на современную политическую кухню изнутри, понюхать ее чад, увидеть, как ныне сущие и потенциальные благодетели и борцы за демократию идут к заветной цели - служению народу и Отечеству. Или как эти благородные идеи используются для своих меркантильных интересов. Профессиональный газетчик, я прекрасно понимал, что никакая близость к осведомленным источникам и даже купание в таких источниках на правах гостя, не даст того знания, того ощущения ситуации, которое дает непосредственное участие в событиях. В той, прошлой советской журналистике, которая требовала (при всех своих нравственных издержках) точности в фактах и умения владеть словом, я придерживался именно этого принципа. Не по тогдашней моде, а по нравственному уложению ремесла, я "менял профессию" и дрейфовал с полярниками на льдине или кочевал с оленеводами, простаивал смены у мартеновских печей и косил пшеницу на целине, жил в палатках с бамов-скими строителями. Хорошо писать, как учили тогда в редакциях, это хорошо знать предмет рассказа, и само собой - хорошо думать. Помнится, на одной из первых пресс-конференций в комиссии, где я выступал в непривычной роли не задающего вопросы, а отвечающего на них, я на недоуменное "зачем тебе это надо" ответил вполне серьезно - для книжки. Я не предполагал тогда, что жанром этой книжки будет драма а, сама избирательная компания станет беспрецедентным по накалу страстей трагедийным действом, где воистину вместо турусов и колес от участников процесса требовалось настоящее, а не сценическое мужество, где по настоящему были верны и не театрально, а на самом деле проливали кровь, умирали, страдали, где предательство сразу же становилось обнаженным и гнусным, и люди, его совершавшие, какими бы ни были причины предательства - страх, шантаж, посулы или деньги, люди эти становились пропащими и судьба их незавидна и убога. Я сел за письменный стол что называется еще не остывшим от выборных баталий и сопутствовавших им побочных, но не менее горячих сюжетов. И - споткнулся...

Когда-то в "Комсомольской правде", е,ще в той, времен Бориса Панкина, у меня возникло недоразумение по поводу одного материала. В нем я рассказывал о своем конфликте с ЖЭКом. Ситуация была типичная, но редактор отдела вынес такой вердикт: случись это не лично с тобой, материал поставили бы в номер немедленно. Но ты - лицо заинтересованное, получится, что "Комсомолка" защищает своего...

Не буду лукавить, такая логика показалась мне какой-то искривленной. Но по зрелому размышлению таки вынужден был согласиться: нельзя ремесло использовать как оружие возмездия.

Гнев и обида клокотали во мне, и как бы я не обуздывал сам себя, я не нашел бы сразу после выборов одинаково объективного слова для всех участников событий. Поэтому поверхностная, репортажная канва событий, сколь бы ни была она привлекательной и удобной для рассказа, лишала меня возможности отстраненной оценки. Последующие события вообще убедили меня, что важно не просто знать, что произошло в Одессе. И чем больше я углублялся в тему, тем больше - постепенно и неумолимо - законы жанра тянули меня, как водоворот шепку, в еще памятные всем события, которое поясняли почему, по какой логике лучший из городов мира стал на излете XX века ареной кровавых драматических событий...

Эдуард ГурвицЯ шел по времени вспять, аки Христос по водах, и остановился на 22 апреля 1992 года - дне выборов председателя Одесского городского совета. Белоколонную резиденцию на Думской оставлял Валентин Симоненко, бессменный в течение десяти лет председатель исполкома горсовета. С ним, казалось, уходила эпоха старой партсовноменклатуры, эпоха, люто ненавидимая демократами первой волны и азартно проклинаемая в обществе. Логично было ожидать, что на смену Валентину Константиновичу придет выдвиженец племени молодого, готового решительно отряхнуться от старого праха и вести город вперед. Рядом с Симоненко в те годы и появилась фигура политического неофита Эдуарда Гурвица, к которому он относился с демонстративной благосклонностью, и которому, по общему мнению, собирался уступить бразды правления. С Гурвицем мы в то время были едва знакомы, но почему-то именно ко мне он обратился, несколько смущаясь, с просьбой помочь выстроить свое выступление на сессии городского совета. Я только-только вернулся из дальней сибирской командировки, меня еще переполняло ощущение простора и того неуловимого и непередаваемого вкуса к жизни, который так характерен для настоящей, материковой Сибири. Мне еще снились белые сны, а ветка кедрового сланника в комнате источала тонкий дух, создававший иллюзию мгновенного преодоления пространства. Словом, в одесскую ситуацию я глубоко не вникал, но в памяти совершенно отчетливо отложилась убежденность Эдуарда, что выборы он выиграет.

Главным соперником Гурвица был заместитель Валентина Симоненко по совету Леонид Алексеевич Чернега. Возможно, он и был хорошим человеком, но что это не повод вручать ему судьбу миллионного города, было и ежу понятно. Определенней всех по этому поводу высказывался сам Валентин - в своей обычной манере не обученного политесу рубахи-парня с Молдаванки... Но Гурвиц та-ки проиграл Чернеге. Что-то двадцать с лишним голосов. Боюсь, те давние и как бы не всамделишные, без участия одесситов выборы, не впишутся в канву повествования, хотя я абсолютно уверен, что в судьбе города они сыграли роль роковую и не напрасно замалчиваются летописцами новой истории. В нашей сегодняшней жизни те выборы многое поясняют...

Проиграл тогда Гурвиц сокрушительно, был потерян и раздавлен, и как это часто, если не всегда .бывает в таких ситуациях, верные слуги куда-то исчезли, растаяли. Мы пошли после объявления результатов голосования по Приморскому, к Дюку, и Гурвиц начал вдруг рассказывать о себе - о детстве без отца, об учебе в ЛИСИ, о том, как строил дом в Фонтанке и как выиграл у советской власти 27 судов, чтобы этот дом не снесли. С того дня началось наше тесное, как говаривал поэт, не по службе, а по душе сотрудничество, которое я мог бы назвать и дружбой...

Но потом и этот временной рубеж показался мне недостаточно удобным, и я нашел в своем сугубо личном опыте время и место, которые могу считать как поворотными, так и определяющими - 20 августа 1990-го. Дата в советской истории знаменательная. В этот день в тридцать девятом Молотов и Рибентроп заключили знаменитый пакт о переделе Европы, а спустя 51 год литовская оппозиция шла "валить" границу и тем самым прокладывать себе путь в свободную Европу.

Над все еще советско-польским пограничьем в тот день хмуро бродили тучи, то и дело срывался и нудил мелкий дождь. По дороге к границе на каждом километре офицеры в камуфляжной форме с каменными лицами проверяли документы, а солдатики в касках и бронежилетах, с "калашами" наизготовку, стояли в двух метрах позади и смотрели недобрыми глазами. Чем ближе к границе, тем гуще в балочках и перелесках стояла такая же камуфляжная бронетехника, которой нисколько не боялись идущие на прорыв демонстранты - с еще непривычными для глаза трехцветными литовскими знаменами, с транспарантами, исполненными специально для западных журналистов на английском, с предусмотрительно захваченными зонтами. Стоявшие живым щитом перед Государственной границей, солдатики обречено кисли под дождем и выслушивали сыпавшиеся гуще, чем дождь оскорбления. Они стояли спиной к чужой, сопредельной стороне, и лицом к глубинным пространствам страны, к своему всегда казавшемуся незыблемо надежным тылу, откуда теперь на них перла толпа...

Это был мой последний день работы как собственного корреспондента "Известий" в Литовской Республике, назавтра был куплен билет домой, в Украину, в Одессу, где никто не сможет мне сказать " иди своя земля". Но пока что я чел-ночил под моросью от демонстрантов к погранцам по земле " временно оккупированной Советской Армией", на диктофонной ленте оставались две непримиримые правды двух сторон. И может, впервые за все годы драматических перемен в СССР вообще и в Литве в частности, я воспринимал эти страсти нейтрально. Завтра я буду дома, где никто не ищет в своих негараздах вины мигрантов и инородцев, никто никому не показывает в какой стороне вокзал... Я даже не стал, как обычно, дожидаться конца этого политического действа и направился к Вильнюсу по еще незапруженной демонстрантами трассе. Меня все так же останавливали пограничные (а может, и не пограничные) патрули, все так же бдительно изучали редакционное удостоверение. И уже за пределами митинговой горячки усталый майор как бы вышел за рамки предписанных обязанностей...

- Что вы обо всем этом думаете? - спросил он, добавив, что давно и внимательно читает мои публикации, и что они ему нравятся..

- Я думаю, что вам нужно собирать вещи и готовить заставу к переезду в Россию. Потому что это граница уже не советско-польская.а литовско-польская.

Майор сказал все непечатные слова, которые обычно говорили в те дни и военные и цивильные, жизнь которых рушилась, как в силу исторических обстоятельств, так и никому не ведомой и никем не изученной по сей день цепи ошибок и головотяпств, воспринимавшихся миллионами, как некий замысел то ли всесильного ЦК, то ли таинственных агентов влияния. Потом мы пили густой кофе из термоса и водку из фляжки, и майор рассказывал свою нелегкую судьбу, которой предстояли, судя по всему, дальнейшие испытания, может, и не такие опасные, как афганские, но уж что не легкие - вне всякого сомнения. Но поразила меня не его исповедь и не мало чем отличавшаяся от обычных настроений оценка событий. Он спросил меня на прощанье: " А вы сможете про все это написать? Не в газету, а потом? Но только правду. Сможете?" И когда я сказал, что смогу и напишу, что-то в нем изменилось, что-то произошло такое, от чего разгладилось лицо, и на самом донышке глаз, до того колючих, заплескалось то особое удовлетворение, которое испытывают мужчины, твердо знающие, что их уже не победить. Убить, возможно, - да, но не победить. Я вздрогнул. Не от вопроса и не от изменившегося выражения глаз. Я вспомнил строки из Ахматовой, ее женщину с синими губами в тюремной очереди. "Звезды смерти стояли над нами. И безвинная корчилась Русь. Под кровавыми сапогами. И под шинами черных марусь..." - которая тоже спросила: " А вы это сможете описать?" И то-. же успокоилась, услышав ахматовское обещание.

Уже после катастрофической победы над Одессой Руслана Боделана, славу которой он справедливо делил с Кучмой и Днепропетровской семьей вообще, с бандитскими бригадами, со своими многочисленными лизоблюдами, а также той (немалой) частью одесситов, которых в столицах называют лимитой, уже после того, как всякий мало-мальски мыслящий гражданин понял, что сделали с самым свободолюбивым городом независимой Украины, множество совершенно незнакомых людей останавливали меня на улицах и задавали сакраментальный вопрос - смогу ли я все происходившее в Одессе описать?

Я обещал. Я не спрашивал, почему для них так важно, чтобы горячие события 1997-1998 годов непременно были описаны правдиво и беспощадно. Я сам понимал, что с прадавних времен вершители всякого насилия над отдельным ли человеком, над городом или даже страной, всегда успокаивали себя тем, что, во-первых, на них нет управы - они недоступны и неподсудны. А во-вторых, тем, что память у народа короче воробьиного носа. Ну, повсхлипывают, повозмуща-ются, возможно даже помитингуют... Экие страхи! А мы их завтра - кого кнутом, для острастки, а больше пряником, пряником, да и заманим себе в союзники. И будут они все, как миленькие, хвалить вчерашних своих насильников и убеждать народишко, что никакого насилия и не было. Одно взаимное удовольствие! И делалось все исключительно для блага или большинства народа, или всего народа. А что да как было на самом деле - забудут, истинные события зарастут быльем-чернобылем. А уж про то, что совсем не спрятать и не переврать, про то сложить иные песни и заставить всех петь их с радостью и энтузиазмом. И единственное спасение против забвения и лжи - слово.

В дни своих неправедных триумфов насильники по праву победителей с энтузиазмом расправляются с теми, кто служит: этому самому слову, обласкивают тех, кто готов изменить этому служению, а совершив правеж, считают по недомыслию дело сделанным. На первый взгляд - их взяла. Ну, вспомните сейчас, сегодня, спустя всего ничего, о чем вещали сладкоголосые птицы кбманды Боделана

- служивые рептильной прессы, о чем они так упоительно врали во время избирательной компании? Вспомните, сколь циничными были заявления и обещания самого главного их пахана и его подельников хоть с уголовным прошлым, хоть с безупречными ментовскими биографиями? Вспомните, кого и как они растаптывали и преследовали? Вспомните аресты, обыски, подобные налетам Бени Крика атаки налоговиков, ментовского спецназа, пресловутой "шестерки" и пр. на всех, кто тогда действительно был командой Гурвица, и кого просто подозревали в принадлежности к ней.

Когда в вашей памяти не всплывут факты, которые совсем недавно были на устах у миллионного города, не огорчайтесь и тем более не обижайтесь - это не попытка уличить вас в беспамятстве. Это констатация факта - человеческая память так устроена, что не может уберечь все, и поэтому хранит только то, что ей хочется хранить.

В дальних, в тайных своих закоулках память может до последнего вздоха человека сберегать пережитое. Но востребованной эта информация бывает только в случаях особых... Я знаю по своему журналистскому опыту, что из собеседника можно выжать самую невероятную информацию, важно лишь правильно построить беседу, найти точную тональность и заставить человека включить механизм воспоминаний. Однажды в Казачьем, в устье Яны - на карте это место нужно искать между Леной и Индигиркой на южном берегу Ледовитого океана, я повстречал замшелого, если не сказать древнего, якута, который похвалялся, что у него есть керосиновый фонарь, принадлежавший Колчаку. Не адмиралу Колчаку - предводителю белого воинства, а еще только лейтенанту Колчаку, полярному исследователю и руководителю экспедиции Российской академии наук по спасению запропавшего в поисках Земли Санникова барона Эдуарда Тооля. Время было - застой, надежды пробиться на страницы газеты с этой историей - ноль, и я расспрашивал деда исключительно из интереса к малоизвестному факту. Якут плохо говорил по-русски, я подозреваю, что и по-якутски он вещал не как Цицерон, потому что переводивший нам большой начальник всего северного оленеводства Валентин Кайгасов поначалу не уразумел весьма существенную деталь. Не сам старик был проводником у Александра Васильевича Колчака, а его отец. Малец же волею случая оказался только очевидцем давних событий. Да хранителем тех рассказов о полярном походе, которые слышал от отца.

Что тоже не мало.

Фонарь у него дома действительно был - медный, с благородной прозеленью, ни разу не чищенный, так что криминалисты могли бы попытаться поискать под наслоениями времен отпечатки колчаковских пальцев. Про фонарь и все с ним связанное, дед, видимо, рассказывал сотню раз и был чем-то вроде усть-янской достопримечательности, которой угощали гостей. Но в неторопливой беседе мы с Кайгасовым оставили сюжет с керосинкой и повели старика вспять, в полярную ночь семидесятилетней давности. Мы спрашивали то, что мог помнить ма-лец - что было в юрте-урасе, что ели и пили, во что были одеты гости и во что хозяева, какие слова и какие вещи он запомнил...И услышали немало прелюбопытного! Увы, знакомство это случилось под самый занавес командировки, я постановил себе, что непременно вернусь к этой истории, и уже была принципиальная договоренность с Восточно-Сибирской студией кинохроники о документальном фильме, но... опоздали. Деду был отмерен большой век, но не вечность. Скажу честно, что я был огорчен опозданием и тогда, а еще больше, когда в перестройку с колчаковской темы сняли табу.

Человеческая память может хранить такое, о чем сам человек и не подозревает. Но уходит человек в мир иной, и все уносит с собой. Уносит обиды, страсти и сомнения, с большими трудностями и трудами открытые истины. Нужно было миллионы лет каждому поколению открывать эти истины заново, пока в наскальной живописи, на камнях и глиняных таблицах Вавилона, на бересте и папирусе не обрело вечную жизнь слово.

Мы нация преступно расточительная и небрежная. Господь определил нам земли с райским климатом и несметными сокровищами. Но никто и сегодня не может сказать точно и определенно, как и с кого начиналась наша история, чем и как были славны наши предки. Сотни, да что там сотни - тысячи лет украинской истории в школьных учебниках занимают десяток строк петитом, да и то таких сирых и скучных, что лучше бы их и вовсе не было!

Однажды я оказался в составе известинской бригады в командировке в Китае - нам было поручено написать серию материалов о китайских реформах, большой загадке для мира и тогда и сейчас. И в одном провинциальном городе, где краеведческий музей был обязательной частью программы, я наткнулся на экспонаты, которые меня потрясли в полном смысле этого слова. Даже правильно

было бы сказать о нескольких потрясениях по нарастающей. Сначала переводчик наш Сяо Фань, относившийся ко мне по-дружески, так как я единственный был "просто журналист", не начальник, дотошно все уточнял и подробно записывал, заговорщицки поманил меня в зальчик, который мы проскочили без задержки. "Капелюсинай, это риса. Он жил в горске две тысячи лет..." - сказал он, по птичьи наклонив голову к плечу в ожидании моего восторга. И я действительно ахнул: под стеклом лежали черные, будто обугленные в пожаре колосья риса и горка таких же зерен. Археологи добыли все это не бог весть в каких далях, в этом таки городке, когда строители наткнулись на след давнего жилья. Рис хранили в кувшинах, примерно таких же по форме, как и наши амфоры, черепки которых по сей день находят в Причерноморье. Потом я в немом удивлении стоял перед нефритовой жабой, державшей в задранной пасти шарик. Четыре жабки поменьше сидели вокруг нее и тоже держали в своих жабьих ртах по шарику, и было этим тварям тоже по две тысячи лет. Это был древний китайский прибор для предупреждения о приближающемся землетрясении. В зависимости от силы надвигающегося толчка, в лягушачью пасть падал то ли самый маленький, то ли побольше, то ли самый большой шарик. Наша доблестная советская наука как раз зевнула знаменитое землетрясение в Спитаке, так что лягушки впечатляли, тем более, что не смотря на музейную прописку, свою службу они несли исправно и в наше время. А потом мы вышли в музейный дворик, где, в соответствии с содержанием китайских реформ, можно было посидеть за чашкой кофе. Внутренний садик был небольшой и достаточно шумный, поскольку китайские граждане обожают ходить в музеи большими компаниями, а их склонность к веселью можно сравнить с российской заполошностью. И там я обратил внимание, что посетители фотографируются возле гранитных плит. Их в том дворике стояло никак не менее сотни, примерно метра полтора высотой и с полметра шириной. По черному граниту вились иероглифы. Я было подумал, что это эпитафии, свезенные с кладбищ. "Капелюсинай, если угадать, какой стих твоя и сфотографироваться, тебя всегда будут любить красавицы", - сказал Сяо Фань и потащил меня к гранитным страницам древнекитайской лирики. Это была самая удивительная, самая потрясающая книга для публичного чтения, которую я когда-либо видел. Это были стихи о любви. Им тоже было по две тысячи лет...

Господи, думал я в том саду, чем же занимались мои предки две тысячи лет назад? Какие песни они слагали? Какими научными открытиями потрясали мир? Что мы знаем о самих себе? Почему вечность протекает сквозь наши пальцы, как вода, и поколение с поколением соревнуется в беспамятстве, в забывчивости и небрежении к родословной рода и истории Отечества? Постигнем ли мы, наконец, что закон сохранения вечности - это просто память...

Человечество долго и счастливо жило, не зная что такое время. Быть может, это незнание было даже большим счастьем, чем неведение о грехе. Но едва постигнув эту истину, мы тут же наловчились выдирать из собственной истории страницы, равные векам, чтобы переписать их, приукрасить и выглядеть "как люди".

Еще никому и никогда не удавалось обмануть время. Это утешало многих и утешает меня, но все же я хочу, чтобы правда торжествовала не потом, чтобы ее знали современники. Я хочу, чтобы мы вошли в XXI век с правдой. Пусть все то, что происходило в Одессе, всего лишь кусочек смальты в огромном мозаичном полотне украинской жизни на изломе времен, но и без него не обойтись.

Я взял сам перед собой тяжкое обязательство - говорить правду, никого и ничто не приукрашивая, не делая скидок и поблажек, не умничая задним числом. Я знаю, что только правдивое слов живет в веках, пусть не всегда роскошествуя, пусть пробиваясь, как пробивается сквозь бетон аэродрома слабый росток травинки, к совести современников и исторической памяти потомков.

Это слово может быть известно более или менее, но оно всегда становится известно тому, кто хочет знать всю правду. Слепой пастух оставил миру "Илиаду" и "Одиссею" героический эпос и патриотический эпос одновременно. С незначительной и естественной для грека недосказанностью. Троя была взята ахейцами в 1 184 году до нашей эры. И при ее взятии было едва ли не впервые в мировой истории совершено одно из самых кровавых преступлений, которое теперь квалифицировалось бы, как преступление против человечества. Греки вырезали все мужское население Трои, равняя его по колесной оси, а женщин по обычаю всех времен взяли в рабыни. Этот факт не то чтобы неизвестен, но какой-то... Ну, не вписывается он в героический эпос!

Через тысячу лет пос к- преступления над Троей, римлянин Сципион, известный как Сципион Африканский,-совершит величайший для своей империи подвиг и уничтожит Карфаген. Не зная толком в чем же была вина Карфагена перед Римом, за что велись Пунические войны, падкая на афоризмы Европа уже два тысячелетия повторяет вслед за Катоном: " Карфаген должен быть разрушен!", если декларирует намерение сокрушить зло без остатка. Но вот главному свидетелю победы Сципиона, бывшему греческому рабу Полибию, которого полководец возил в своем обозе и который стал известным античным историком, специалисты отказывают в доверии и беспристрастности. Воспевая триумф Сципиона, историк умалчивает, что уже не по колесной оси, а по траве равняли победители побежденных, что озверевшие от крови римские легионеры гонялись за обезумевшими от страха пунийцами на колесницах и засевали степь месивом человеческих тел. Но и этого победителям было мало - уже безлюдный город был разрушен стенобитными орудиями, стерт с лица земли в полном смысле слова, а потом перепахан и посыпан солью. Знай как тягаться с Римом!

Так нас учили истине - правда в силе. Не знаю кому как, но по мне текст ритуальной фразы время менять - Карфаген должен быть восстановлен!

Можно было бы продолжить печальный перечень преступлений, совершенных историческими личностями, убежденных в своей неподсудности перед современниками и временем вообще, но для нас важно не что и кем содеяно, а что злодейства, будь то пролитая в Батурине кровь московским царем Петром, еврейские погромы времен Александра Третьего, начавшиеся в Елисаветграде ( ныне Кировоград ) и докатившиеся до Одессы, как пожар в ковыльной степи, красный террор Ленина - Сталина, охвативший потом половину мира и коричневый террор Гитлера, охвативший вторую половину этого же мира, что все это вопреки стараниям тиранов и преступников не осталось неизвестным и неподсудным. А уж как тираны нашего времени старались оставить о себе светлую память, как любили выставляться отцами и благодетелями - факт.

Я беру на себя обязательство перед своими согражданами рассказать правду не потому, что одержим комплексом летописца. Для меня, как и для каждого нормального человека, важно жить с убеждением, что никто не вправе мораль и "понятия" уголовного, преступного мира навязывать обществу. Что лозунг "Власть любой ценой!" - это лозунг людей безнравственных и поэтому не имеющих права быть властью. Что никто не вправе заставить человека подчиняться неправедной власти, будь это власть домоуправа, городского головы или президента. Что у свободы есть только одна альтернатива - не-свобода, неволя. Нет свободы ограниченной, чуть-чуть неполной, урезанной или укороченной. Как человек может быть или раб или не-раб, так и жизнь - свободной или рабской. Поэтому все, что мешает нашему праву быть свободными гражданами свободной страны, должно быть названо, должно быть предано гласности и объявлено вне закона.

Личный опыт давно лишил меня наивности, и я понимаю, что правда никому из активных участников событий не нужна. Драматические выборы городского головы в Одессе в 98-ом в последнюю очередь - политика. Город брал приступом криминальный капитал при поддержке высшего эшелона украинской власти. Поражение Гурвица и его единомышленников было делом предрешенным. Недаром репрессивные технологии против мэра, пользовавшегося поддержкой абсолютного большинства одесситов, немедленно начали изучаться социальными технологами СНГ. Многое ъ новейшей украинской истории было отрепетировано и произросло из хроники одесского противостояния. Завязью кассетного скандала, приведшего в начале XXI века к глубочайшему политическому кризису в стране, было достаточно тривиальное "дело Печерского", о нем речь впереди. В том, как президентский наместник Н.Белоблоцкий расправился с Одессой, Одесским горсоветом и одесситами усматриваются грядущие события по низложению председателя Верховной Рады Александра Ткаченко и создание парламентского большинства. Отставка премьер-министра Виктора Ющенко коммуно-олигархическими силами, засевшими в Верховной Раде, тоже имела ситуативный прецедент. Олигархов не интересовало, что именно правительство Виктора Ющенко сломало в стране кризисную ситуацию, что за рост ВВП в начале 2001 года в 8,5 процента главу Кабинета нужно награждать, что если кто и должен уйти в отставку, то президент Л.Кучма. Виктор Ющенко мешал олигархам по той же причине, по которой мешал (при всем различии масштабов) одесский мэр Эдуард Гурвиц шедшему во власть криминальному капиталу. Только теперь речь шла не о судьбе Одессы, а о судьбе Украины.

Покушению на Н.Витренко во время президентских выборов, которое по чистой случайности не закончилось ее смертью, предшествовали ряд убийств в Одессе, совершенные, по самой вероятной версии, исключительно, чтобы бросить подозрение на неугодного мэра. "Демократия напрямик" во время референдума и президентских выборов, когда административный ресурс был выше совести, выше права и Конституции, не была шоковой новостью для одесситов - они все это испытали и увидели на выборах городского головы в августе 1998 года.

Украинское население, как свидетельствует история, обучается медленно и плохо, очевидное так долго ему кажется невероятным, что его можно заподозрить в неспособности к усвоению элементарных уроков. Его готовность стать материалом для манипуляций хоть в руках большевистских вождей, хоть олигархов конца XX века, вдруг озаботившихся защитой Конституции после того, обворовали страну до нитки, не прибавляет славы ни стране, ни народу.

Лучше всего общественным сознанием усваиваются простые истины и идео-логемы. Так в большой моде сегодня во всех неудачах первого десятилетия независимости винить коррупцию, олигархию и олигархов, криминальные группы и кланы. Это чудище - обло, огромно, озорно и ... абстрактно. Между тем, вся эта коварная олигархическая сила, являющаяся оплотом и воплощением коррупции, есть не что иное, как ближайшее окружение высших властных иерархов. И организовывая альтернативные палаточные городки в противовес тем, что "За Украину без Кучмы!", они озабочены не Конституцией, а сохранением своих интересов.

Команда бывшего одесского мэра была далеко не безгрешной, но с прелюбопытной особенностью. Она едва ли не первой в стране поняла беспринципность и истинную сущность "банковой" группировки, и внешне демонстрируя преданность и покорность, ушла в оппозицию. Институт муниципальной власти и муниципальнрй демократии оказался единственной нишей в стране, куда не могла дотянуться лапа банковских. В преддверии президентских выборов эта мощная сила беспокоила Леонида Кучму своей независимостью, непредсказуемостью и неуправляемостью. И он поступил с ней в соответствии с большевистской традицией, усовершенствованной чувством безнаказанности и неподсудности.

Я меньше всего хотел бы выступать апологетом команды Гурвица, хотя в ней было много симпатичных и приятных мне людей. Команда и ошибалась, и фальшивила, и давала повод люто себя ненавидеть. Я знал эту команду изнутри. В этой команде у меня была своя, особая и ни на что не похожая роль. Я не умею сказать, как она называлась. Я не был ни советником, ни помощником мэра, но иногда просиживал у него в кабинете больше, чем заместители. Мы обсуждали с Гурвицем почти все проекты, которые осуществлялись в Одессе, но это не значит, что у меня было право решающего голоса хоть по одному вопросу. Для меня не было секретом, что иные члены команды, дежурно улыбаясь, меня не любили и считали, что я сбиваю Гурвица с панталыку, "не то советую". Не любили, что я позволял себе говорить все, что думал. Что мог держаться независимо. Для той части команды, которой наиболее подошло бы определение челядь, которая чрезвычайно ценила близость "к телу", было почти святотатством, когда я не являлся к Эдуарду Иосифовичу по первому зову. А зовов таких ежедневно было несколько и, увы, не всегда в них была необходимость. Я никогда не тяготился общением с Гурвицем, он действительно был интересной, незаурядной личностью, с талантом крупного, масштабного хозяйственного руководителя. Я не раз и не шутя говорил, что в лице Гурвица КПСС потеряла прекрасного и прогрессивного первого секретаря сибирского обкома или крайкома партии. Непременно - сибирского, чтобы подальше от всевидящего кремлевского ока, где закон - тайга, первый секретарь - хозяин... Иными словами, я был своим человеком. У команды не было от меня секретов. И хотя я никогда не клялся вечно хранить ее тайны и не разглашать их, но нравственные нормы обязывают меня обращаться с некоторыми фактами весьма осторожно. Возможно, иные из вчерашних единомышленников не одобрят мои откровения и даже затаят обиду. Но, с другой стороны, я никогда и никому не обещал лукавить, не обещал приукрашивать своих и чернить чужих. В конце концов, я никогда не состоял на службе ни у мэра Одессы, ни у губернатора Одесской области, которые, прежде чем стать непримиримыми врагами, были вполне толерантными друг к дружке союзниками, и история их вражды, быть может, одна из самых интригующих страниц противостояния.

Судьбе и чудесному провидению было угодно распорядиться так, чтобы я остался жив. При всех издержках и неприятностях, которые обрушила на меня мстительная свора нового городского головы после захвата власти, я не могу избавиться от какого-то щенячьего ощущения счастья и радости от каждого прожитого дня.

"Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете. Мы все уже на берегу морском. И я из тех, кто выбирает сети. Когда идет бессмертье косяком."

Эти строки неожиданно всплыли в моей памяти, пробиваясь сквозь боль в ранах и чернильную темень госпитальной палаты, всплыли как подсказка или совет умудренного болью и страданиями человека. Я еще не знал, чем и как закончится сражение за Одессу, у меня еще были иллюзии, что полубандиты, полуполитики, полувруны и полуворы не могут быть любимцами и особами приближенными к президенту. Но я уже абсолютно точно знал, что в том остатке жизни, которая мне отмерена судьбой и провидением, я и на маковое зернышко не прислужусь неправде, и что никакие компромиссы с бандитами для^еня - невозможны. Я еще не знал, что 22 марта опять окажусь на волосок от смерти - дом приемов на Гагаринском плато был приговорен к взрыву, но террористов повязали перед самим покушением, что скоро будут убиты Игорь Свобода, Сергей Варламов, а уже после выборов - Борис Вихров и Игорь Бондарь, что в тюремные застенки по надуманным, заказным обвинениям бросят и продержат Эдуарда (Месропа) Хачатряна - "всего" на один месяц, Анатолия Ворохаева - на 15 месяцев, Константина Улыбышева - на три года, Сергея Коренева - на два года, в тюрьму увезут с больничной койки и продержат там две недели Михаила Кучука - доверенное лицо президента Украины. Я еще верил в справедливость Закона и уезжая на судебный процесс в Кировоград, точно зная, что наше дело - правое, а поэтому с надеждой - победа будет за нами.

Я и теперь верю, что наше дело - правое. Что правда стоит того, чтобы за нее сражались даже тогда, когда нет ни проблеска надежды. И если вы думаете иначе, представьте себя с сетью на том пустынном морском берегу, который привиделся поэту... Что в сравнении с ним, с бессмертьем, мелкие интриги и мелкие лжи, расчищающие автоматными очередями жизненное пространство на нефтяной трубе, переступающие через все мыслимые нравственные нормы, чтобы завладеть " Привозом" или даже на некий срок оккупировать Одессу? Так, горсть морского песка, утекающего сквозь пальцы. Из всех утрат, какие только возможны на этом свете, самая ничтожная цена - утрата власти, а единственное, что умаляет нас самих и наши дни, это смерть родных и близких, любимых, друзей. Теперь их у меня там достаточно много...Две великие загадки - Пространство и Время, объединявшие нас на этой

многогрешной земле, потеряли привычную связь, распались до того срока, который определен не судьбой, а природой. Возможно и потому, что мы недостаточно крепко держались друг за друга.

Глава УI

(отрывки)

КАК ОНИ НАС УБИВАЛИ

Август девяносто седьмого катился к осени с туманами, с ранней ржавчиной в кронах каштанов и тонкой грречью увядающих трав на кручах от Лонже-, эна до 16 станции. В Одессе заканчивался курортный сезон. Не такой, как в былые времена, когда поезда в конце лета уходили во все стороны перегруженные, как запасливая хозяйка с Привоза, но, пожалуй, впервые за последние годы в гостиницах разыскали старые таблички "Мест нет". Город пробуждался.. Но за внешними признаками обновления, еще тонкими, как кожа на яремной вене,, горячими и учащенными толчками пульсировала смертельная вражда за власть над городом. До официального объявления предвыборной компании была еще, вся осень, вся зима, а борьба за Одессу шла, самым серьезным образом, и уже пролилась в ней первая кровь - был убит Борис Деревянко.

Следующим на заклание был назначен мэр Одессы Эдуард Иосифович Гурвиц. Его должны были застрелить вечером 27 августа. Группа наемников захватила угловую квартиру на втором этаже на перекрестке Пушкинской и Ланжероновской, винтовка с итальянской оптикой была выставлена для стрельбы с упора и нацелена на боковой выход из здания на Думской. У винтовки не было глушителя, выстрелу полагалось утонуть в реве музыки - тогда на Думской каждый вечер неистовствовала дискотека. Стрелок был квалифицированный - мастер спорта международного класса, чемпион Вооруженных Сил СССР по стрельбе в "бегущего кабана". Расстояние - 120 метров.

Не помню уже по какой надобности Гурвиц попросил меня в тот день подойти в исполком после обеда, но газета шла тягомотно, мы снимали с номера неудачный материал, а удачных в конце лета ни в одном редакционном портфеле не бывает, поэтому я изрядно задержался, и явился только к московским вечерним новостям. Пока беседовали, пили чай, а для жившего бобылем Эдуарда это был и ужин, стемнело, и с моря потянулись рваные космы тумана. Вот этот туман и спас Эдуарду жизнь - Стрелок решил не рисковать в условиях плохой видимости, больно ответственным был заказ, и перенес выстрел на следующий день.

В то время город все еще переживал убийство Деревянко. Странная и нелепая была это смерть. Редактора "Вечерней Одессы" расстреляли утром, когда он шел на работу. Человек вне бизнеса, во всяком случае - вне большого, заметного бизнеса, без ярко выраженных политических симпатий и с ярко выраженной антипатией, зациклившийся на ненависти к Гурвицу и, казалось, сделавший эту ненависть политической линией, Борис Деревянко на самом деле был абсолютно для одесского мэра не опасен и безвреден. Более того, Деревянко оказался для Эдуарда Гурвица счастливым случаем. Создание антагониста такого класса для пиар-технолога - высший пилотаж и большая удача. А тут - сам произрос... Чем же был удобен и полезен Деревянко для Гурвица? Во-первых, Борис Федорович был абсолютно предсказуем. Деревянко большинством одесситов воспринимался как своеобразная патология - он всегда, в любом случае выступал против Эдуарда Гурвица, и "Вечерка" постепенно начала играть роль городского сумасшедшего, которого - слушают. Но всерьез не воспринимают. Это - два. Третье и самое главное, Деревянко и его достаточно популярная в антигурвицевском электорате газета, полностью занимали нишу оппозиции. На этом поле Деревянко ...

... Впоследствии, когда Р. Боделан со товарищи возьмет Одессу приступом, ни одна публикация газеты не будет оспорена, ее задавят бе| суда... Ежедневный "Одесский вестник", редактируемый В. Воронцовым, был полной противоположностью "Слову, ничем не отличался по неразборчивости от "Одесских известий", "Вечерней Одессы", "Вестника региона" и прочих изданий, ходивших строевым шагом по команде губернаторской команды. Государственное радио и телевидение истово служили губернатору, их руководители Ненов и Нахапетов делали это с таким же энтузиазмом, с каким прежде клялись Гурвицу в любви. Поэтому все помои, изобретенные командой Боделана и выплескиваемые на команду Гурвица, оставались без ответов, комментариев и опровержений. Я вынужден это напомнить, потому что второе покушение на убийство Эдуарда Гурвица и всей его команды, осталось Одессе практически неизвестным. По уже хорошо отработанной схеме неудавшийся массовый террористический акт ,бь!Л высмеян васильцами-кваснюками-баранюками, замолчан милицейскими и прокурорскими органами и ими же предано забвению.

22 марта 1998 года в Доме приемов горисполкома на Гагаринском плато должны были быть убиты Эдуард Гурвиц, Анатолий Ворохаев, Михаил Кучук, Иван Фесенко, Татьяна Устенко, Александр Прокопенко, Татьяна Ершова с мужем, Дмитрий Монохиди, Михаил Козырев, Борис Литвак, Евгения Павленко с мужем, помощники городского головы Владимир Косев и Ольга Сидорова, приехавший с плохими новостями и задержавшийся Сергей Ващенко, обслуживающий персонал Дома приемов и официанты кафе "Алые паруса", бойцы "Альфы", охранявшие Эдуарда, милицейский наряд Приморского РОВД, приставленный ко мне после расстрела, водители служебных автомобилей - более тридцати человек. Повторяю - все мы должны были быть уничтожены, по замыслу организаторов теракта в живых не оставляли никого. Теперь - как все это происходило.

Воскресенье 22 марта было хмурым, едким, накануне пролетал мокрый снег. Рано, в начале марта, пробившаяся трава и раскрывшиеся почки зябли на норд-осте, и в природе было примерно то же, что и на душе - тягомотное ожидание и затянувшаяся неопределенность. Единственное, что утешало - оставалось прот держаться всего неделю. Я приехал в исполком часам к одиннадцати, Гурвиц был уже на месте. Обычно державший себя в руках крепко и сурово, Эдуард был крайне взволнован - исчезли Сергей Варламов и Сергей Ващенко. Утром позвонила жена Сергея Варламова, волновалась - муж не пришел домой, у родителей тоже нет. Ага, подумалось мне, ребята загуляли серьезно. И рассказав Эдуарду, что два Сергея собирались "погудеть", посоветовал пока не поднимать тревогу. Гурвиц поступил по-своему - его доверенный человек звонил по всем телефонам, где могли задержаться друзья. Но была еще одна причина, приведшая Гурвица в крайнее возбуждение. Когда мы остались одни, он сказал, что по информации СБУ его сегодня будут убивать.

Охрана в последние две-три недели вообще держала его практически под домашним арестом, Эдуард даже ночевал в служебном кабинете. Но в последнее воскресенье перед выборами Гурвиц решил пригласить всех на традиционный обед на Гагаринское плато. И охрана, заранее предупрежденная, согласилась. Но поставила условие - пусть людей будет поменьше, пусть съезжаются в короткое время, а сам Гурвиц должен будет поехать по маршруту, который они сами определят. Форма одежды - в бронежилетах...

Post Post Skriptum

ИСКРЕННЕ ВАШ...

Эта книга писалась долго и тяжело. Потом она некоторое время жила в рукописи, как бы уже и независимой от меня жизнью, потому что ее читали люди, с которыми я так или иначе связан судьбой и событиями последних лет, и оценивали они этот труд каждый по-своему. Я искренне благодарен моим читателям и критикам, их советы были высокой цены, и если я не сумел толково ими распорядиться, это только моя вина. По традиции я должен назвать их поименно, но рискну еще раз отступить от нормы - эти имена будут в общем списке людей, с которыми мы шли сквозь светлые и сквозь черные дни високосного времени.

Нет возможности назвать поименно 226794 одессита, которые поддержали 29 марта 1998 года курс на возрождение Одессы. Я не могу чисто физически назвать всех членов участковых избирательных комиссий, в этом списке более шести тысяч фамилий, но именно эти люди заслуживают благодарности всех одесситов за проявленное гражданское мужество и верность своему городу в мартовские дни 1998-го. Мой низкий поклон каждому из них. Мы доказали, что можно побеждать честно и что политика дело грязное только в том случае, когда она делается грязными руками. Мы вместе стали тем большинством, которое меняло нравственную атмосферу Одессы, вытаскивало ее из унылого провинциализма. В известном смысле все, кто поддерживал нашу команду, поддерживал - в любой форме, пусть даже сочувствием или добрым словом, являются соавторами этого повествования, и с каждым из названных (будет на то их желание), я делюсь своим правом на автограф. Разумеется, все неудачи или просчеты книжки остаются моей личной ответственностью.

Горькая моя печаль, что посвященные им строки не прочтут светлой памяти Оксана Амелина, Игорь Бондарь, Игорь Булгаков, Сергей Варламов, Борис Вихров, Наталья Касько, Вячеслав Ремпель, Борис Я. Резник, Игорь Свобода, Вячеслав Чорновил.

Мое посвящение - Владыке Агафангелу, Вадиму Андрусишину, Николаю Боднаруку (Москва), Леониду Борисенко, Иосифу Бронзу, Анне Бердической, Татьяне Бурик, Александру Братову, Леониду Багрий-Шахматову, Марине Баг-рий-Шахматовой, Леониду Бирюку (Киев), Борису Буркинскому, Елене Богдановой, Людмиле Бойко, Евгению Борщу, Штефани Байлер (Германия), Александру Бе'йдерману, Яну А. М. Бонд (Лондон), Наталье Баклановой, Анатолию Белоусу (Запорожье), Сергею Булатову, Ирине Б. Барановой, Николаю Богачу, Анатолию Ворохаеву, Вере Ворохаевой, Валерию Василюку, Льву Вершинину, Сергею Ващенко, Илоне Вашенко, Миколе Вересню (Киев), Людмиле Головко, Владимиру Гуцулу, Анатолию Венгруку, Валерию Василенко, Борису Волошенкову, Георгию Воротнюку, Валерию Войниченко, Эдуарду Гурвицу, Сергею Гешелину, Миколе Гайдамаке (Кировоград), Ларисе Гедерим-Гумовской, Василию и Алексею Гумовским (Киев), Алену Гюйлемолю (Париж), Василию Гончарову, Владимиру Гофману, Егору Гребенникову, Георгию Голубенке, Галине Геращенко, Ольге Гартвангер-Сергеевой (Иркутск), Александру Голованову (Иркутск), Елене Говорун, Алисе Громовой, Игорю Гринштейну, Петру Горбачеву (Запорожье), Андрею Герасимову, Юрию Галушке (Кировоград), Борису Дейчу (Судак), Владимиру Дрямову, Борису Дубчаку, Анатолию Друзенко (Москва), Любе Дергаль-Кулибабе (Бердянск), Людмиле Доброволькой (Киев), Владимиру Дергачеву, Борису Дементьеву, Олегу Долженкову, Сергею Дерезюку, Василию Дурдницу, Ви-таутасу Жеймантасу (Вильнюс), Владимиру Жагилю, Татьяне Ершовой, Людмиле Завьяловой, Борису Замчинскому, Леониду Замчинскому (Киев), Андрею Зво-наржу, Ефиму Звягильскому (Донецк), Леониду Звереву, Вячеславу Задорову, Валерию Ищенко, Михаилу Кучуку, Наталье Кучук, Константину Ильницкому, Дмитрию Иванову, Николаю В. Иванову, Никель Исмаиловой (Москва), Алексею А. Козаченко, Валентину Козачкову, Евгению Кирпичникову, Анатолию Корсунскому, Ирине Крыловской, Тунне Келаму (Эстония), Олегу Кутателадзе, Пьотру Косьцинському (Варшава), Леону Киересу (Вроцлав), Владимиру Куренному, Алексею Костусеву (Киев), Евгению Кононенко, Борису Костину, Елене Кркжовой-Астрахович, Стэфану Коршаку (Киев), Юрию Карлялису (Вильнюс), Юрию Кармазину, Владимиру Крещуку, Валерию Кочетову, Феликсу Кохрихту, Игорю Н. Ковалю, Ильку Кучериву (Киев), Олегу Куцкому, Борису Клименко (Киев), Александру Кнопу, Владимиру Каткевичу, Игорю Кнеллеру, Александру Казарновскому, Дарье Кудинской, Оксане Костецкой, Раисе Ковалевой, Вадиму Костроменко, Сергею Куринскому, Сергею Ковалинскому, Андрею Крупнику, Вячеславу А. Ковалю (Киев), Владимиру Кутузакину, Антону Кисее, Леониду Крючкову, Сергею Колодько, Александру Кривенко (Киев), Виктору Калачу, Юрию Кульбаченко, Сергею Лапчеву, Александру Лавриновичу, Анне Лазаревой (Париж), Олегу Ляшко (Киев), Аркадию Львову (Нью-Йорк), Александру Левиту, Борису Литваку, Борису Левину, Константину Левину, Ирине Лукиной, Татьяне Лызиной, Юрию Л а гуте (Львов), Валентине Михайловой, Анне Морозовой, Григорию Монастырскому, Александру Малышеву, Александру Мучнику, Леониду Мужуку (Киев), Владимиру Мусияке (Полтава), Дмитрию Монохиди, Владимиру Мостовому (Киев), Юлие Мостовой (Киев), Валентину Мельнику, Константину Мерличу, Владимиру Мазуренко, Марии П. Мазуренко, Николаю Мас-лову, Юрию К. Маслову, Илье Мильману, Магомету Магдиеву, Татьяне Маховой, Леониду Мищенко, Сергею Миронкжу, Владимиру Марченко, Алле Молчановой, Ирине А. Момонт, Алексею Момонту (Кировоград), Титу Матулевичу (Эстония), Леониду Намятову (Кировоград), Нине Новокшеновой (Ангарск), Евгению Николаенко, Ирине Нетудыхатке, Наташе Нетудыхатке, Ларисе Новиковой, Владимиру Невмытому, Юрию Орлику (Москва), Ирине Очеретяной, Рудольфу Отколенко, Алексею Орловскому, Марку Орзиху, Богдане И. Олийнык (Трускавец), Нине Перстневой, Георгию Пряхину (Москва), Евгении Павленко, Александру И. Павловскому, Любе Пал и воде (Киев), Наталье Прейгер, Дмитру Понамарчуку (Киев), Ивану Попандопуло, Александру Примаку (Киев), Антонине Потаниной, Владимиру Палатникову, Петру Павливу, Борису Резнику (Хабаровск), Юрию Росту (Москва), Аркадию Ромму, Борису Ротенфельду (Иркутск), Игорю Розову, Олегу Рогожкину, Константину Ржепишевскому, Игорю Рымару-ку (Киев), Любови Ремень, Юрию Радухину, Алексею Ставницеру, Андрею Став-ницеру, игуменье Серафиме, Ханне Северинсен (Страсбург), Наталье Стрельцовой, Капитолине Супруновой, Игорю Столярову, Антонине Степаненко, Виктору Степаненко (Москва), Анне Степаненко (Берлин), Николаю Семене (Симферополь), Георгию Селянину, Юрию Селиванову, Яне Соколовской (Киев), Александру Солдатскому, Ольге Сидоровой, Ярославе Самохваловой (Киев), Ивану Стасу, Лесю Танюку (Киев), Геннадию Терзи, Зое Танкеевой, Константину Улы-бышеву, Ирине Ухиной, Татьяне Устенко, Светлане Угримцевой, Миколе Успа-ленко (Кировоград), Тарасу Федюку, Ивану Фесенко, Гарию Фаеру, Валентину Федоренко, Анжелике Филиной, Илье Фридману (Нью-Йорк), Квентину Дж.К.Филлипсу (Великобритания), Игорю Хотину, Ларисе Халеевой, Месропу Хачатряну, Андрею Цаплиенко (Киев), Георгию Цырфе, Вадиму Целоусову, Александру Хуцеману, Игорю Черешинскому, отцу Александру Чумакову, Тарасу Чорноволу, Зое Кревиной-Чорнобровкиной, Сергею Чорнобровкину (Киев), Николаю Чекалу, Антону Чернушенко, Наталье Чайчук, Ивану Штогрину, Виктору Шишкину, Анатолию Шубину, Зое Шклярук, Александру Шанцеру, Марии В. Шикун, Анатолию Шикуну, Алексею Шарапенко, Лине Шкель, Эдуарду Щеглову, Юрию Щекочихину (Москва), Ирине Юрченко, Тамаре Юдаевой, Игорю Юшко (Киев), Татьяне Яковлевой, Дмитрию Яновскому, Владимиру Яворивско-му (Киев), Ивану Ястремскому, Олесю Янчуку.

С любовью, признательностью и благодарностью я посвящаю эту работу и самым близким мне - жене Людмиле, сыновьям Владимиру и Алексею, внуку Владиславу.