Последние турманы Молдаванки

Владимир Каткевич

Раньше на футбол ходили с голубями за пазухой. В предчувствии гола трибуны ахали, потом поднимались, стонали, скакали, приседали и подбрасывали в небо голубей - турманов, монахов, дутышей, разных. Птицы трепыхались, кружились над чашей стадиона, чаша манила семечками, пугала воплями, извергала восторг и "фуражки", кепки из крапчатого крепа. Голуби выписывали восьмерки с поворотом на два крыла, взмывали в точку или плыли на гладких. Любители считали вслух кувырки - каты турманов, а трибуны уже нервно дымили "Прибоем" и "Севером", на поле развивалась контратака. Покружившись, птицы устремлялись на Слободку, Лиманчик, Бугаевку, Мельницы, Троицкий поселок - домой. Когда они летели, город знал: забит гол.

Центр двора моего детства занимала трехэтажная башня - голубятня - настоящий птичий дворец с каменной зимней засадкой в цоколе, просторным выгулом, откидной решеткой-хлопушкой. В голубятне хозяйничали Коля и Миша, братья, взрослые мужики. Командовал старший, Николай. Он, кажется, страдал желудком, никогда не улыбался, и не употреблял вообще. Если же младший, Миша, позволял себе, Николай прогонял его с голубятни шестом, оберегал, Миша уже падал с верхней площадки и ломал ключицу.

Оба брата работали на дрожжевом и болели за "Пищевик". После мачта братья спрыгивали на ходу с трамвая и первым делом глядели на конек голубятни: сидят ли. Трудно сказать, что их захватывало больше - сам матч или выпущенные над "Пищевиком" голуби.

Братья затевали ночные полеты на фонарь - голуби в темноте не видят, потом ждали рассвета, чтобы привлечь заморенных птиц.

Миша с Колей давно умерли, жильцы во дворе поменялись, на месте голубятни теперь гаражи. Не обнаружил я знакомых голубятен и в соседних дворах. В поисках голубятен и голубятников я расспрашивал людей, больше пожилых мужиков, они-то и вывели меня на дядю Вову.

- Кольку давно схоронили, - сообщил дядя Вова, - его желудок хватал, а Мишку поезд сбил на Дальницком переезде. У Кольки якобинец был черно-мурый, дикий как змея. Этот якобинец у меня целую партию увел. И не только у меня. Кольке обещали голубятню подпалить. Но он был не жадный, вернул мне голубей без лишнего слова, а молодых от того якобинца так и не продал, в Умань возил продавать.

- Почему в Умань?

- Чтоб в Одессе соперников не осталось, заядливый был.

Окно у дяди Вовы верандное, в нем больше неба помещается, на подоконнике банки с наклейками "Рапс", "Конопля", "Ячмень". Наклейки старые, сейчас во всех банках сечка. Лекарство в порошках тоже птичье, уже лет девять косит голубей паралич. Голуби мучаются, птенцы не выживают, но дядя Вова не жалуется, у всех гибнут. Голубей у дяди Вовы осталось семь штук - один непарный. Как у Арсения Тарковского:

"Семь голубей - семь дней недели

склевали корм и улетели…"

Высоко на стене - четыре клетки, где обитают чижики и щеглы, стрекочут, раскачиваются на жердочках, хорошо с ними. Больше живых существ в доме не водится, из людей он один. Давно на пенсии, сидит, поглядывает на жемчужные облака старый голубятник - голубые чистые глазки, бритая голова. Постаревший капитан Грей. "У капитана Грея не осталось ничего кроме его странной, летящей души.

- Ты Анин? - гвоздит меня к табуретке. - Подойдешь на Охотницкую, только пораньше, спросишь Витьку Бэца, он расскажет…

Голубиный ряд на Охотницкой оживает с утра часа на полтора-два, не больше. Голубей продают в клетках, их не так много, но выбор все-таки есть: павлины, дутыши, космачи в шароварах.

- Голуб мурый, николаевский, - расхваливает продавец, - Он себя в потомстве оставит…

- А чем николаевский отличается? - спрашиваю.

- У него крыло круглое, а у нашего острое. - Извлекает из клетки птицу, лапки пропустил между пальцев, встряхнул хвост, хвост распустился пышной хризантемой. Раздвинул коричневые перья крыла, крыло действительно дугой. - Берите, в Николаеве они дороже.

Уже слышал. По рядам ходит человек, перебирает, как четки, кольца на нитке, их надевают на лапку, знакомого любителя встретил, обнялись.

- Как твой штрайсер? - спрашивает кольцеватель.

- Снимается и косит на крыло…

Между голубятниками снует шального вида мужичок в спортивном костюме, нигде не задерживается, у него самого признаки короткоклювого турмана: голова посажена на плечи, какой-то выпуклый взгляд. Настигаю его у клетки с почтовым голубем.

- В чем его ценность? - спрашиваю у продавца, чтобы завести шального.

- В голове! - Шальной тычет пальцем себе в лоб.- Как в людей.

От моего глупого вопроса он расстраивается и перекочевывает дальше. Замечаю лысину дяди Вовы.

- Не видели Бэца? - спрашиваю.

- Ты же только что с ним разговаривал, - отвечает капитан Грей.

Бэц отпер ворота крепостным ключом. Двор был тесным, но зеленым, радостным, солнечное белье висело в четыре ряда на блочках. Голубятня у него трехцветная, видная, фанерные голубки на дверцах.

- Что-то купил на Охотницкой? - спросил я, чтоб завязать разговор.

- Я? - Он оскорбился. - На базар в жизни никто хорошего голуба не вынесет.

Полез на голубятню, стал шуровать, выгонять птиц. Голуби взлетели неохотно, небо расцвело белыми хризантемами. Они стояли невысоко над крышей, как шмели, потом сели за забором на курятник, Бэц полез сгонять.

- Кормом запасся? - спрашиваю.

- Валом, на убой кормлю, а толку нет. Или вода порченая или атом чернобыльский. Вывести птенцов невозможно, голову им крутит, как паралич, дохнут. Это вертячка.

По-научному эта хворь называется болезнью Ньюкасла.

Он проводил меня до ворот, когда закуривал по-голубиному дернул шеей. Наверное, считал меня чудаком, себя не считал, а только меня.

- Когда я был такой, как он, - Бэц показал на проходившего пацана, - на Молдаванке было семьдесят четыре голубятни, а сейчас одна.

Не одна. Через двор я заприметил еще одну,правда, пустовавшую.

На Индустриальной молчал цех, много стекол было высажено на высоте, куда и камень не добросить. Дикий голубь-сизарь привычно сел на ржавый переплет рамы, впорхнул в цех, другой вылетел наружу.

Голуби обжили брошенные людьми заводы, строения, пароходы. В голубях одно время видели опасность, их считали переносчиками туберкулеза. Голуби действительно подвержены людским недугам - бронхиту, например, некоторым инфекционным, оспе, туберкулезу - причем и бомжующие пернатые и элитные страдают одинаково. С голубям и пытались бороться. Если в Китае отстреливали воробьев, то у нас голубиный корм смачивали хлорофосом.

- Голуби доставляют неприятности пассажирам, - признался главный инженер железнодорожного вокзала И. М. Соловьев, - залетают в залы ожидания, вьют гнезда на капителях…

Голубиную отраву стали подбирать вокзальные собаки.

- Они кайф ловят, - сказал носильщик, подметавший перрон.

Голуби пока летают и, понятное дело, гадят. Часто они садятся на голову Ильича, что на Куликовом поле. Уважают Тараса Григорьевича, а Пушкина отмечают реже, может, потому, что поверхность не такая гладкая.

К путающимся под ногами сизарям относятся пренебрежительно, как к вредной, назойливой птахе. Спаниель на улице шматовал голубя, а мальчишка-хозяин лизал мороженое. На асфальте остались следы крови. Голубиная кровь густая, какой-то необыкновенной алости. Есть даже шпинели, которые так и называются: "голубиная кровь".

Пока, думаю, нам не следует опасаться, что голуби будут садиться на плечо, как на площади Святого Марка в Венеции. Уличный голубь, которого бьют, травят, рвут собаками, отстреливают из рогаток подшипниковыми шариками и одновременно подкармливают семечками, существует и бедствует, как бы сам по себе, хотя и устраивает свои гнезда поближе к людям. Тот же фанерный, что на дверце голубятни у Бэца, существует отдельно, как символ, и силуэтом смахивает больше не на турмана, а на дикаря. Их часто малюют на хатах с неподъемной грушей в клюве или с письмецом. "Лети с приветом, вернись с ответом!" Если аисты приносят младенцев, ласточка Дюймовочку, то голуби известия. Или рисуют на тонированных открытках: "Люби меня, как я тебя!" Голуби были символом не только супружеской верности, но и дружбы. "Два голубя, как два родные брата жили. А есть ли у тебя с наливкою бутыли?" Каламбурчик Козьмы Пруткова.

Белый голубь еще и поднадоевший символ мира. Есть этот символ и над нашим городом. В странной скульптурной компании, что на фронтоне вокзала, матрос-освободитель с двуручным мечом, еще человек в сапогах и пиджаке победно оперся на отбойный молоток, посередине дородная дама, сноп жнивья и не очень приметный ребеночек лет восьми, просто маленький человек, пропорции сохранены, как в иконописи, ребенок еще и дудит в горн, а дама поднимает высоко в небо жезл с крылышками. Внутри жезла голубь. Ниже на куполе живые сизари.

Если в квартире тихо, можно услышать их воркованье. Хорошо слышно на пятых этажах хрущевок. Только выключите телевизор, подойдите к решетке дымохода и прислушайтесь.