Человек в своем городе со своей собакой

Белла Кердман

«История этой публикации так же удивительна, как и история нашего знакомства с Александром Дорошенко. Нас, живущих в одном городе, познакомили из-за рубежа. Выяснилось, что тексты Александра уже давно «гуляют» по миру, от Австралии до Канады, и мало известны в Городе, как он всегда пишет имя Одессы в своих книжках. И вот один мой приятель из Америки мне и сообщил, что, мол, есть там у вас такой интересный парень, Дорошенко, пишет он об Одессе - сообщи, что ты о нем знаешь и думаешь. Так мы и встретились в нашем Клубе, куда я его пригласил еще через одного, уже одесского своего знакомого, и где Дорошенко, как оказалось, никогда до этого не был.

А затем мы стали встречаться, как правило, у меня дома, стали сидеть на моей кухне в воскресные тихие утренние часы и беседовать, вообще о жизни и о его книгах, с кофе и рюмочкой коньячка, который оказался нашей общей привязанностью, особенно в такие тихие воскресные утренники. Именно на этой кухне и зародилась у меня мысль издать первую маленькую книжку Александра, поскольку из его писаний еще ничего не издавалось вообще. Мы обсудили ее состав и объем, и мне пришлось долго уговаривать упрямого автора, что правильно будет издать хоть что-то, пусть и маленького объема книжку, а красивое и полное ее издание, о котором он мечтал и мечтает, станет следствием этого шага, а ожидать сразу всего трудно – пусть сначала появятся читатели и почитатели, а ты еще никому не известен – так я убеждал Александра. Так появилась эта первая книжка «Мой Город», а потом там же на кухне мы согласовали и две остальные «Пятиречье» и «Кольцо», и вот этими днями мне пришлось его уговаривать еще на одну такую беленькую книжку «Предместье». Так и стала выходить, по кусочкам, его поэма и так появилось у этой поэмы имя.

Собственно, благодаря всему этому, и возникла предлагаемая вашему вниманию переписка двух моих хороших знакомых, Александра Дорошенко и Беллы Кердман, бывшей нашей одесской журналистки, и теперь ставшей тоже нашей, но уже израильской. Из этих писем видно, что даже уезжая в разные близкие и далекие страны, мы вовсе не покидаем наш любимый Город, как всегда называет его с большой буквы Александр, мы его и не можем покинуть, поскольку жить мы можем только в нем, и это не важно, где именно мы находимся. Это касается не только этих писем, но и всей моей зарубежной корреспонденции с нашими бывшими одесситами. Иногда кажется, что уехав из города, они стали его любить и им интересоваться даже больше, чем когда жили здесь с нами. Просто границы нашего города так расширились и теперь они охватывают весь земной шар, и каждый наш бывший горожанин, это как наш посол в мире, где представляет теперь город, где любит его, и, похоже, чем они дальше от города уезжают, тем больше его и любят.

Это хорошо видно из прилагаемой переписки. Она, была опубликована вначале в Израиле, в русскоязычной газете «Вести», вышла на этих днях у нас, в газете «Ор Самеах», и вызвала поток читательских писем и звонков. Казалось бы, в наши дни, когда проблем всяких, и личных, и государственных, у нас вполне хватает и даже еще остается, какой может быть интерес к подобной переписке о русской литературе, о поэтах нашего общего прошлого, но вот оказывается, что это важно и именно сегодня, что важно оно для людей самых разных, и до этого вообще не знакомых друг с другом. По этой причине мы решили представить эту переписку на нашем сайте «Всемирного клуба» - если мы в эти непростые времена сохраняем такой интерес к литературе, к личному общению, - значит нам это необходимо, значит мы вовсе не потерялись в огромном и насыщенном всякими событиями мире, но наоборот, стали ближе и понятнее друг другу. И это замечательно.

Член Президентского совета Всемирного клуба одесситов , контент- менеджер сайта

Леонид Рукман

В прошлом году в Одессе пришел ко мне племянник покойной подруги и привел с собой товарища. Отрекомендовал со словами: "Никто еще не написал о нашем городе так, как вот он!" И мне была подарена этим товарищем книжка — беленький томик с атлантами с улицы Гоголя на обложке. Называется "Мой город", поэма (хотя и проза). Издано культурно: издательством "Оптимум" в малой серии "Вся Одесса". Имя автора — Александр Дорошенко — мне ничего не говорило. Визит ко мне был недолгим. С племянником подруги, Мишкой (пардон, доктором физики Михаилом Абовичем), мы немного поговорили. Его приятель деликатно постоял у книжной полки, что-то там перелистывая. Кажется, голоса его я не слышала.

Когда визитеры ушли, раскрыла белый томик. Прочла первую фразу: "Воздух моего Города приходит издалека, рождаясь в средиземноморском просторе, впитывает тепло островов Эгейского моря и долго летит, лавируя между ними и спотыкаясь об их изгибы, над зеленью долин и ослепляющей белизной домов, над Мраморным морем и Босфором, напитавшись солеными брызгами косых черноморских волн, захватчиком врывается в город из-под протянутой к морю руки герцога Эммануила де Ришелье".

Ну, и что? Романтическая гриновщина… Дальше читать не стала, но с собой в Израиль взяла — потом как-нибудь. И вот недавно, прибирая на книжной полке, обнаружила и… Слава Богу, в книжечке оказалась визитка автора, и я тут же отправила по "емеле" покаянное письмо.

Реховот, 4.6.04

Сударь! Даже милостивый государь, если позволите! Сейчас только прочитала Вашу книгу о Городе. И несколько дней не выпускаю беленький томик из рук, читая и перечитывая. Корю себя за ленивство и нелюбопытство: ведь уже год назад могла бы написать Вам это письмо.

Для начала возьмите себе самые лестные оценочные эпитеты по поводу "Города", и чтобы непременно были там эти: тонкий, интеллигентный и стильный текст! У Вас вот именно что стиль, а не стилизация под нечто одесское. Даже удивительно, как обошлись без сленга в таком тексте. Между прочим, в устах одного здешнего редактора, превосходного эссеиста, определение "текст" — в оценке беллетристики ли, газетной ли продукции — звучит одобрением.

Что-то мне все же мешает в Вашем "Городе"… Ага, вот это — "поэма". Вам не мешало определение гениальных "Мертвых душ" поэмой? А тургеневское "стихотворение в прозе", требуемое от школьников наизусть, не раздражало? По мне, так "поэма" вообще не от Вашего стиля. Впрочем, это Ваше личное собачье дело, как говаривал мой знакомый ребенок.

Я надеюсь нынешним летом побывать в Одессе. Хотелось бы встретиться с Вами и сделать интервью для русскоязычной газеты, с которой сотрудничаю. Но, может быть, начнем работать уже сейчас? У газеты есть рубрика "Переписка из двух углов". Вот я и предлагаю Вам для начала письменный диалог, после которого последовали бы несколько отрывков из "Города".

К сожалению, я о Вас ничего не знаю. Кто Вы "по жизни", Александр Викторович? Архитектор — если судить по пилястрам-меандрам и прочим тонкостям в описании городских строений? Или физик, как Миша Глауберман, который меня с Вами познакомил? Что доктор наук, профессор — вычитала в Вашей визитке. Проясните, пожалуйста.

У меня есть и другие к Вам, Александр Викторович, вопросы. Но это потом, когда (если) Вы из своего "угла" откликнетесь. Нет, еще один задам все же сейчас: откуда Вы родом? Если одессит — в каком поколении?

Белла Кердман

Одесса, 7.6.04

Шалом, Белла!

Меня обрадовало Ваше письмо и растрогало. Самый удачный день был его получить сегодня — всякая ерунда меня преследовала с утра и до сна, всякая муть сиюминутная. И вот на сон — такое письмо!

Эта книжка, что у Вас, — часть большой книги, которая так и зовется: "Мой Город", — где-то шестая часть. Сейчас вышел еще один такой маленький томик — с названием "Пятиречье". Издатели мои, которые печатают это дело на свои деньги, считают, что нельзя сохранять одно и то же название, а надо варьировать. Поскольку это их деньги, я и мирюсь. И мирюсь с очень плохой корректурой — много ошибок, а я, как бы ни читал, не вижу: читаю иное и иначе, и мне нужен грамотный корректор. Так вот, их уже две книжки, и я с удовольствием переброшу Вам вторую. Может быть, выйдет и третья, такого же объема. А больше этого делать не буду — хочу издать целиком и красиво. Книга сегодня полностью завершена. Да и то, что у Вас, в ней переработано — убрано, что не нравилось, и много добавлено. Теперь мне нравится.

Относительно "поэмы" в прозе — это третья в русской литературе. После Гоголя был еще Веничка Ерофеев с "Москвой — Петушками". И я. А четвертому быть не дано. Нет, не чувствую проблемы с этим именем жанра — вот Тургенева не люблю в любых видах, не только его стихи в прозе, писанные от отчаяния, но и всего целиком. Кроме него в такой и еще большей мере не люблю только Бунина. Пусть будет "Поэма".

Гоголь для меня — все. И еще один писатель, который дал мне кровь и силу, это Лоренс Стерн. Когда-то Илья Ильф уехал из Города на север с сиротским чемоданчиком, и в нем были запасная рубашка, бутерброд и Стерн — "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена". Такие у меня родители в литературе.

Я рад буду переписке. Просто самой по себе, с Вами. Это удовольствие для меня будет, вне зависимости от всяких интервью.

У меня сложное происхождение. По отцовской линии я — еврей (в предках — из Испании), по материнской — антисемит во всех поколениях. Я ощущаю иногда, как во мне идет внутренний погром. Ничего полезнее еще никто не изобрел для духовного развития человека.

Александр В. Дорошенко

Реховот, 25.6.04

Шалом — так шалом (слова-то какие знаете).

Это же надо так разочаровать человека! Ну, что Вы поспешили сообщить о своем еврействе? Вас спрашивали?! Я-то думала — вот, наконец, интеллигентный русскоязычный украинец, физик (не лирик же?) так органично, не анти- и не филосемитски, а истинно по-одесски использует еврейские мотивы Города… Я как раз собиралась выяснить путем взаимной переписки, откуда у Вас, Александр Дорошенко, эта органичность, обдумывала, как поделикатнее изложить такой вопрос. А Вы красивой иллюзии лишили.

И на поставленные вопросы почему-то не ответили. Кто Вы? Чем занимались до того, как догадал Вас Бог написать книгу о нашем Городе? Что-то еще писали?

Желаете "поэму" — пусть. То, что я читаю сейчас в присланном по "емеле" тексте — в разделе "Люди города", мне кажется, еще менее соответствует сему определению, чем предыдущее. По мне, так жанром это эссе. Кстати, о Веничкиных "Петушках": у нас один актер с мусульманской фамилией, славянской ментальностью и приверженностью Каббале сделал по этому тексту моноспектакль, очень сильный.

То, что Вы мне перебросили, читаю и осмысливаю. А пишу сейчас, чтобы уведомить: да, получила, продолжаем.

Белла

Реховот, 1.7.04

Добрый день, Саша! Что-то Вы молчите, уж не обиделись ли… ну, не знаю, на что. Прочитала (прилежно, дважды) Ваш новый текст. Есть места, по-моему, растянутые, они могут размыть "Мой Город". Хотя бы в части евреев "хороших и разных" — много и, возможно, для другой книги. Справка на всякий случай: горские евреи никакого отношения к Грузии не имеют — эта община пришла из Персии и поселилась в основном в Дагестане. Язык их — один из диалектов фарси. Серьезные восточные люди, которые и в Израиле держатся общиной. Я была однажды на их конференции в Хадере. Есть еще крымчаки — эти из Феодосии, их гитлеровцы истребляли поголовно, остались немногие — кто успел продвинуться в большие города или уехал в Палестину. Сперва немцы запросили Берлин — не оставить ли их, как караимов? Нет, ответили большие ученые-расисты: крымчаки — самые ортодоксальные из иудеев!

Я отметила бы явное разностилие (в отличие от беленького томика) в новом тексте. Что, мне кажется, естественно: это ведь несколько разных эссе.

От другой книги (не "Моего города"), на мой взгляд, этюды о крысоловах, о бабах, об ученом люде, эссе о бомжах. Оно выламывается из стиля повествования о Городе…

По мне, так не надо бы Вам так обставляться цитатами из. Из Вас уже, Саша, из самого впору цитату-другую выдернуть (хотя бы насчет пустыни, из которой выбран весь песок), а Вы повторяете гениальную, но многократно использованную уже другими цитату из Платонова: "Без меня народ не полный". Или про времена, каковые, по Кушнеру, "не выбирают". Не нужны Вам цитатные подпорки, а Вы их ставите…

Ассоциация, если уж мы о цитатах. Вот строки, так потрясшие меня в свое время, что цитировать их не решаюсь, не сверившись с текстом. Время от времени перечитываю: может, показалось, в "Дон Жуане" не так? Нет, так:

Когда сюда, на этот гордый гроб,

Пройдете кудри наклонять

и плакать.

Как можно было это написать тогда?! Кто тогда так говорил или писал? А Пушкин написал. Как будто был из другого места-времени…

Да, не следует вопрос "Где едете?" принимать за неграмотность речи наших земляков. Это эвфемизм такой: спросить "куда?" — сглазить дорогу, отсюда же "на кудыкину гору", а "где?" — вроде обманул лукавого.

Сетуете на плохую корректуру. Сейчас опасная такая пошесть: экономят на корректоре. Однако Вам, Александр Викторович, как и любому пишущему, нужнее редактор. Это специальная, как сказали бы поляки, или особенная, если по-русски, профессия. Найдите хорошего редактора, чтобы был единомышленник и бескомпромиссный профессионал.

Засим и пр. Увидимся в Одессе.

Белла

Одесса, 3.7.04

Белла, привет.

Я отправил Вам текст черновой. Притом это часть раздела книги — там название "Люди Города", и есть немцы, греки, евреи, что я Вам переслал, и мои современники. Я согласен с Вашим взглядом — там разношерстность некоторая стиля. Я доработаю это, что-то сокращу и что-то добавлю. Я книгу "Мой город" стремлюсь завершить и думаю, что она готова, а этот раздел в ней последний — по времени написания. Над ним подумаю. Я писал Вам, что вышла еще одна такая маленькая белая книжка — "Пятиречье". Это пять параллельных улиц Города — от Преображенской до Пушкинской. А в первой книжке, что у Вас, в этом смысле был "Центр".

Цитирую только то, что люблю, что стало, по сути, моим. Вовсе не стремлюсь себя украсить и красиво подать — мне это не надо. Это для меня органичное — как дышать. Скорее, беседа с ними, которых цитирую, и для читателя я так даю эти цитаты, чтобы проникся их красотой и смыслом. Пусть не меня, пусть этих ребят, заинтересовавшись, прочтет и полюбит…

В книге, которая содержала ряд разделов: "Сентиментальное путешествие", "Сохрани мою речь", "Человек из Галилеи", "Россия — Израиль" и "Опыты", — не было "Моего города". Этот раздел появился последним, и все выбил, и стал занимать основное место во времени. Остальное теперь веду параллельно — в касание, в постановке.

"Сентиментальное путешествие" — это тоже о Городе, о его людях. О поколениях моего отца и моем. О последних ста годах жизни России, нашей жизни. Книга есть по объему на 80 процентов, но она аморфна, сейчас ляжет мне на стол и станет основной на год — и по этой причине я хочу закрыть книгу "Мой город": издать и к ней не возвращаться. Вот я бы хотел, чтобы Вы почитали "СП" в черновиках. И сказали мне — как читается…

Нет, я не обиделся на Вас никак, но наоборот — рад Вашим замечаниям. Они дельные и благожелательные. Я знаю себе цену — тому, что делаю или могу сделать, — и это высокая цена. Это не снобизм и не гордыня (ни к возрасту, ни к окружению, ни ко мне в целом это не приложимо) — это спокойная уверенность. Я рад буду Вашему взгляду и с пользой приму всякую, пусть и жесткую критику. И совет. А последую ли я ему или учту частично, это ведь мое дело.

Искренне Ваш —

Александр Дорошенко

Одесса, 11.7.04

Здравствуйте, Саша!

В который (кажется, третий) раз убедительно прошу: сообщите о себе т. н. "объективку". Мне надо представить Вас здешнему читателю, предваряя публикацию нескольких отрывков из Ваших текстов. Скажем, это будут "Пушкин", этюд о толстолобике, какая-то сценка с "Привоза", что-то из архитектуры Города.

Я готова прочитать все, что Вы сочтете нужным показать, мне это в самом деле интересно. Если бы я жила в Одессе, то, пожалуй, набилась бы к Вам в редакторы. Но на расстоянии это невозможно.

Снова о цитатах в Ваших текстах. Аккуратнее бы с этим. Не стоит предлагать читателю то, что ему наверняка известно или от самих "этих ребят", как Вы назвали цитируемых авторов, или из других источников, где их цитируют. Не хватало еще подсказать, что "жизнь прожить надо так, чтобы…". Вот же, "я люблю вас, люди…" уже заявили — Боже, какая банальность, когда это сказано без петли на шее! У Вас какой читатель, Саша? То-то.

Вернулась сейчас в это место, чтобы сказать Вам еще "пару теплых слов", по-одесски выражаясь. Когда А. Д. размышляет над книжным развалом — мол, какие люди не востребованы, а я-то льщусь надеждой, что "не милорда глупого", а меня понесут в портфелях и сумочках, и — ну читать, донеся до дому! — тут я любуюсь. А когда А. Д. заявляет (слава Богу, не в тексте книги, а в письме ко мне), будто смиренно ждет от своего читателя, что тот, зацепившись за подсказанную ему цитату, станет читать "этих ребят", — не верю! Лукавите. Что Вы сыплете цитатами, как дикарь, поздно дорвавшийся до настоящего чтения:

и то хорошо, и это?! Ну, прямо школьник, готовящий образцовое сочинение по литературе!

И еще. Ищите оригинальные, ни у кого прежде не бывшие названия для книг. Мой наставник из Новокузнецкой городской газеты — Феофан Иванович Слюсаренко, служивший еще в "Киевской мысли" до революции, — не разрешал мне начинать статью, пока нет заголовка: сиди, мол, каменем над чистым листом и думай!

Не менее искренне Ваша —

Белла

Одесса, 13.7.04

Белла, привет.

Относительно моей жизни, за плечами. Я родился в 1943 году. Одессит в третьем поколении, но война меня не пускала в Город целый год — отец после Севастополя был на костылях и в этот момент стал работать в военном училище. Туда к папе приехала мама, и так получился я. В городе Энгельс под Саратовом, куда Фамусов совершенно правильно грозился заслать дочку.

В Город я вернулся в 1944-м. Вырос на Молдаванке, на Михайловской улице — это ниже Степовой.

Потом все было в чудном длящемся сне — школа на Молдаванке и мой родной холодильный институт. Я все то время жил с фамилией отца, но вот в день выпуска принял по настоянию родителей фамилию мамы. Только так я мог, имея высший на курсе балл, остаться в институте на работе, как мечтала мама. Вообще именно она и сделала меня холодильщиком (криогенщиком) — мне было все едино (по сути, в генах, я гуманитарий). Институт я провел в читальном зале на Пастера, читал там классику, Мольера и кроме. А термодинамику не читал.

Так что мне пришлось осваивать все самому после института. Я стал хорошим профессионалом — одним из неплохих в стране. Теплообмен, аппаратура, энергетические, химико-технологические и холодильные системы. Защитил кандидатскую и докторскую, однако, при этом стал и был инженером — выпускал свое оборудование на десятке заводов страны. У меня защитились человек 30 ребят, и половина из них работают успешно от Австралии до Калифорнии, включая Германию и Израиль.

Всю жизнь работаю только в институте своем и десять лет назад, помимо, организовал небольшую научно-производственную фирму "Новые технологии", где директор.

Кусок хлеба — вполне серьезное для меня дело, и сегодня я его обеспечиваю себе именно профессией. Хорошо бы, как АС, продать рукопись! Ан нет! И увожу время на литературные дела, что рождает комплекс вины.

Много лет из увлечений — ходил в горах, от Алтая до Памира, и самое любимое, что знаю, — горы!

Писать пробовал давно, лет с тридцати.

Я поздно проснулся — духовно. Лет в тридцать, когда однажды сдвинула беда. Да, я и прежде писал, и много. Например, "Молдаванские дневники". Но перечтя их сегодня, изумился: это писал не вполне умный и полностью несостоятельный человек. Я не могу из ящика тех текстов использовать хотя бы строчку!

Сегодня я — профессор кафедры термодинамики холодильного института. Читаю спецкурсы, работаю с аспирантами и докторантами. И веду научные работы — в основном по грантам зарубежным, когда удается их получить.

У меня есть сын от первого брака, живет в Калифорнии. Я женат вторым браком, есть дочь и внучка, которая для меня — жизнь. И еще — пудель Деник (коричневой масти, курчавой шерсти), 13 лет. Старый уже козел с отвратительным характером. Неплохо бы узнать и мнение Деника обо мне. А в детстве у меня были крупные псы, и один из них — овчарка по имени Рекс. Это главное обо мне.

Всегда и искренне Ваш —

Александр

Одесса, 15.7.04

Белла, привет.

Я Вам послал свои данные — жизнь моя проста, как правда, и значит — красива. Внешне — проста до изумления. Ну, служил еще в армии, где был и остался ефрейтором.

О цитатах. Это трудно объяснить — я не вижу, почему не привести (со ссылкой на автора, Вы же видите) любимые строки из Мандельштама, где мы совпадаем в чувствах до идентичности? И не боюсь сторонних толкований — мол, автор пытается таким образом себе прибавить значения. В моем тексте, хорошем если, вполне видно: автор знает так и такое, что нет нужды оттенять это знание чужим. Для меня такой мой текст с вкраплениями любимого чужого — органичен. Но я подумаю и умерюсь по возможности. Например, слова Фучика, видимо, вымараю.

Вы вправе публиковать мои тексты сейчас и впредь по Вашему выбору. Посмотрели ли сайт в Интернете? Мне бы очень этого хотелось.

Ваш

Александр

Реховот, 16.7.04

Привет, Саша!

Ваша книжка "Мой Город" вошла в круг моего чтения — как там и была. А вот полученных по "емеле" "Людей Города" опасаюсь. Не представляю себе, как это втиснется в "Город". Хорошо бы найти "плепорцию" между бомжами, евреями разных оттенков, бабами, греками, атлантами, кошками, беспризорными детьми и пр., и пр. Чтобы было соразмерно. Иначе разнесет, как плотину в половодье, "Город".

Бомж, он ведь повсюду бомж, его, как и кое-какого другого, присущего также иным местам персонажа, может и не быть в этом тексте. Зато как уместны были бы, например, городские сумасшедшие и чудаки Одессы! Или художники — их у нас всегда было.

Посмотрите теперь, Александр Викторович, какая тонкая, магическая субстанция — язык! Вот упал глаз на предисловие к "Городу" и вдруг споткнулся о читанную уже из Вас цитату о том, как выбирать девушку для тела и как — для любви: в первом случае смотреть на щиколотки ног, а во втором — заглянуть в глаза. Обо что, думаю, споткнулся? И возвращаюсь перечесть. Ага, об "щиколотки ног". Ну, какие же еще могут быть щиколотки у человека, в том числе женщины? Попробовала убрать лишние вроде бы "ноги" — и получилось… хуже! Нарушена ритмика фразы. "Щиколотки ног" — это чтобы мужского рода человек сразу знал, куда глаз навести, не раздумывал: "А где же это такое — щиколотки?"

Наткнулась в одном дайджесте на интервью с М. Ардовым. Он выпустил в Москве книжку "Улыбка и мурлыканье". Откуда название? От Набокова, с улыбкой и мурлыканьем читавшего пьесы Гоголя, которые для него — чистая поэзия! И для Ардова такое восприятие читаемого текста — самый высокий комплимент автору. И это вот — именно то состояние, в каком я читала впервые Ваш "Город".

Пьесы Гоголя смотрю всегда, у всех, будь то театр или фильм.

Увидимся в Одессе.

Белла

Одесса, 16.7.04

Белла, привет.

Я думаю, что Гоголь — самое интересное явление в мировой литературе, ей, видимо, известное мало. Он непереводим, поскольку это — "феномен языка"… Мало кто понимает, что Гоголь никаких ни на кого обличений не писал. И что Чичиков — романтический герой. Он ведь дело потерял, влюбившись по-глупому и безоглядно. Люблю пьесы Гоголя. Ведь есть фантастическая пьеса, мне близкая исключительно — это "Женитьба", полностью лишенная сюжета. Пьеса без действия, без интриги, безо всего.

Неделями назад я впервые прочел Агнона. Он Нобелевскую премию получил за "Срединное море", за то, что воссоздал еврейскую светскую литературу, какой она была бы, если бы была вообще. Я редко беру в руки новое и мне неизвестное. Агнон меня поразил. Он действительно это сделал — восстановил мир средневековья и вообще местечковых евреев, какими они были. Ведь Мойхер-Сфорим и Шолом-Алейхем — это ряженые евреи, а Бабель и Зингер — просто европейские писатели…

ИЗ АЛЕКСАНДРА ДОРОШЕНКО

ПУШКИН

В самом конце Приморского бульвара, по правую руку от Дюка, перед Думской площадью, стоит памятник Александру Пушкину. Третий в истории, второй после знаменитого московского на Тверской, он странно повернут спиной к зданию думы, а лицом обращен к гражданам Города, поставившим этот памятник, к аллеям бульвара и окружен четырьмя чугунными чашами фонтанов. Крупные рыбы с задранными хвостами привольно улеглись на скошенных гранях постамента и насмешливо пускают струйки воды в чугунные фонтанные чаши. Трудно сказать, почему, но в этом именно памятнике в лице Александра Сергеевича ощутима африканская кровь. Может быть, тут сказался наш знойный юг. Поэт многое, если не самое главное, сделал у нас на юге с самим собой, благословенным для Пушкина было это "суровое" изгнание — с сурового серого севера в многоцветный, с синевой неба и звонкодрожащим под ветрами воздухом наш полюбившийся поэту Город. Здесь все было иным — вид строений, лица людей, их легкая походка и легкий склад серьезной деловой жизни.

Греки, армяне, евреи, французы, итальянцы, русские и украинцы — и в самом этом многоречии на улицах Города уже было противостояние чиновничьему миру севера. Все здесь было легким, сборы в путь необременительны, каков бы он ни был, а всё дальние страны окружали Город, прямо здесь они и начинались, у подножья будущей Потемкинской лестницы — всякие Турции, и Леванты, и прочие сказочные Китаи. Крым лежал в подножии Города и пригородом его ощущался. А северные столицы лежали в окружении великого безмолвия пустынь и населений, и непроходимы были от них дороги в мир. И Пушкин поэтому у нас иной — изменился здесь, ему эта земля стала любимой и навсегда так осталась. Поэт нам стал основатель, как и Герцог. Ах, не надо бы Пушкину возвращаться на север, в опасные эти столицы.

Основное в этом памятнике — постамент. Пушкину, чтобы быть узнаваемым внешне, многого не нужно: курчавость, бакенбарды, семитский профиль — остальное живет в нас. Это лучший из лучших образец соразмерности бюста и основания, когда сохраняется пространственная монументальность.

Памятник поставлен на основательный фундамент и стоит крепко, в ремонте нисколько не нуждаясь. Это замечательно! Если бы мэрия что-то здесь поправила — то ниже достойных нас слов: "А.С. Пушкину. Граждане Одессы" — она бы врезала в старый гранит свое имя, и дату, и имя мэра, который, отреставрировав Пушкина, нам бы его как будто даровал.

Теперь бульвар и Думская площадь украшены рядом фонарных чугунных столбов, отлитых "под старину". Ничего столбы, но стоят они как-то странно. Дело не в выбитых стеклах фонарных, это так должно у нас быть, так легче гореть фонарю.

В детстве была у меня любимая книжка о Буратино, и в ней картинка, как идет эта сладкая троица: лиса Алиса, и кот Базилио, и в середине Буратино — в Страну дураков прятать золотые монеты от Карабаса в землю Поля чудес. Был нарисован городской ландшафт, характерный для этой страны, с фонарными столбами, и я, мальчишка, заметил и навсегда, как выяснилось, запомнил, что столбы все эти фонарные стояли криво-косо.

Не бывает в Стране дураков вертикально установленных и вообще параллельных друг другу столбов! И сколько живу, на всех горизонтах родных палестин наблюдаю эту привычную картину — перекошенные столбы. Только что поставленные, отлитые в чугуне по старым образцам, застекленные и окруженные тротуарной плиткой, но — неизбежно косые.

Увидишь и сгоряча думаешь: Европа, наконец-то; но приглядишься — нет, все же родина!

АТЛАНТЫ

Дом потомственных почетных граждан Города баронов фон Фальц-Фейнов, одесских немцев, крупнейших овцеводов России, в основе своей — усадьба старого времени, и от новых времен, в которые был создан, дом взял асимметричность композиции. Его скошенный и выступающий к улице угол был украшен навершием-башенкой с высоким шпилем и укреплен по низу атлантами, несущими на себе небо и еще этот эркер. Смотрят атланты вниз, на далекую Землю. Наши атланты держат на плечах небо, в отличие от питерских, на эрмитажных задворках подпирающих какой-то условный балкон. Атлантам тяжело в этой бессменной работе — и не потому, что тяжелы небеса, но виден близко перед собой только серый асфальт тротуара. Как носильщикам на "Привозе". Атланты должны бы стоять повыше, на втором, например, этаже, вместо эркера. Поэтому приходится подходить к ним очень близко и, наклонившись, участливо заглядывать в усталые глаза. Тяжело!

Упади наш звездный шар, вырвавшись, наконец, покатился бы, не торопясь и неостановимо, по Надеждинской и, свернув за угол, по Сабанееву мосту, по самой его середине, а следом, распрямив наконец-то спину, шли бы атланты по сторонам шара, с любопытством разглядывая дома и прохожих, потирая занемевшие поясницы, а звездное небо, пересыпая внутри шара свои звездочки, катилось бы себе и катилось. Особенно хорошо было бы оно ночью — светился бы звездный шар, ослепительно пролетали бы в нем кометы, шарахались бы в стороны машины…

ЛЕСТНИЦА

Фуникулер называли в Городе подъемной машиной. Еще бельгийской компании (постройки 1903 — 1904 годов) трамвайчики шли встречно, в лоб, по одной линии, только в середине разбегаясь. Они тянули поочередно друг дружку за хвостик кверху. Мама крепко держала меня за руку на входе в эти вагончики. Они загружались, осторожно закрывались двери, и по свистку кондуктора неторопливо отправлялись вагончики в путь. Как и у нашей Потемкинской лестницы, смыслом здесь было не столько облегчение подъема горожанам, сколько красота и любовь. Мы ехали вниз, чтобы затем подняться — в те годы внизу, если вы не направлялись в порт и на катера, делать вам было вовсе нечего.

Затем фуникулер разрушили и взамен соорудили серую многоступенчатую эскалаторную кишку. А тот, кто это задумал и нарисовал, я надеюсь, был справедливо наказан судьбой: женщины ему изменяли, бросали жены и кусали случайно встреченные собаки… Затем решили вернуться к фуникулеру вновь, разрушили эскалатор (что правильно), уложили уже рельсы, но смена городских властей остановила строительство нового фуникулера. И стоят в пунктах А и Б домики конечных станций, между которыми, выйдя из пункта А, никакой поезд прийти в пункт Б вовсе не может. Куда же они деваются, выйдя?

Все это пустяки, смешной мизер — есть же наша лестница, чтобы сбегать беззаботно вниз и, не торопясь, подниматься к Дюку, она по-прежнему на ходу и надежна. Вот и не о чем горевать! Лестница привычно загадочна: от Дюка вниз видны только площадки, но нет ступенек, снизу вверх видны только ступеньки, и вовсе нет никаких площадок…

И кажется мне иногда, что вся пролетевшая стремительно жизнь так и заключилась между ступенями — спустился впервые вприпрыжку, поднялся в последний раз, останавливаясь на площадках и отдыхая. С годами растут число и крутизна ступеней, но теперь, когда я задерживаюсь отдышаться, я слышу глуховатый и заботливый голос лестницы, вижу, как постепенно вырастает, приветствуя меня, наш Герцог.

Вот ведь как — слова эти, родные нам с детства, "Дюк" и "Герцог", мы знаем особо, что ли: никогда не применяем их ни к кому больше. Были, конечно, всякие герцоги, но наше это слово, идущее всегда, даже мыслимо произносимое, только с большой буквы, эксклюзивно, лишь к одному в истории людей приложимо. И когда мы говорим "Дюк", мы используем одно из нескольких по-настоящему одесских слов, никому более неведомых в мире!

<h1 style="text-align: center;">Человек в своем городе со своей собакой</h1>
<h3 style="text-align: right;">Белла Кердман</h3>
</p><p>«История этой публикации так же удивительна, как и история нашего знакомства с Александром Дорошенко. Нас, живущих в одном городе, познакомили из-за рубежа. Выяснилось, что тексты Александра уже давно «гуляют» по миру, от Австралии до Канады, и мало известны в Городе, как он всегда пишет имя Одессы в своих книжках. И вот один мой приятель из Америки мне и сообщил, что, мол, есть там у вас такой интересный парень, Дорошенко, пишет он об Одессе - сообщи, что ты о нем знаешь и думаешь. Так мы и встретились в нашем Клубе, куда я его пригласил еще через одного, уже одесского своего знакомого, и где Дорошенко, как оказалось, никогда до этого не был.
</p><p>А затем мы стали встречаться, как правило, у меня дома, стали сидеть на моей кухне в воскресные тихие утренние часы и беседовать, вообще о жизни и о его книгах, с кофе и рюмочкой коньячка, который оказался нашей общей привязанностью, особенно в такие тихие воскресные утренники. Именно на этой кухне и зародилась у меня мысль издать первую маленькую книжку Александра, поскольку из его писаний еще ничего не издавалось вообще. Мы обсудили ее состав и объем, и мне пришлось долго уговаривать упрямого автора, что правильно будет издать хоть что-то, пусть и маленького объема книжку, а красивое и полное ее издание, о котором он мечтал и мечтает, станет следствием этого шага, а ожидать сразу всего трудно – пусть сначала появятся читатели и почитатели, а ты еще никому не известен – так я убеждал Александра. Так появилась эта первая книжка «Мой Город», а потом там же на кухне мы согласовали и две остальные «Пятиречье» и «Кольцо», и вот этими днями мне пришлось его уговаривать еще на одну такую беленькую книжку «Предместье». Так и стала выходить, по кусочкам, его поэма и так появилось у этой поэмы имя.

КАМЕННЫЕ БАБЫ

По всему периметру внутреннего сада Литературного музея стоят каменные скифские или половецкие бабы со сложенными покойно руками. Статуи тысячелетие стояли в степи, в густых травах, на высотах холмов. Баб вывезли для сохранности в наш музей. За эти совсем немногие годы своей городской жизни статуи страшно и стремительно разрушились — совершенно стерлись черты лиц. Оказалось, что городская среда, нами не ощутимые дым и копоть здоровой городской жизни для баб губительны совершенно. Но, возможно, они попросту не хотят больше видеть нас вместе со всем нашим прогрессом и слышать то, о чем мы говорим… Бабы были покровителями степных кочевых народов. Люди для баб были только вместе с конями и стадами. Густая и высокая трава степи мягко и ласково стелилась волной к ногам изваяний, зверье бегало по всяким своим делам в этой траве, летало множество птиц, шли неторопливо столетия, из глубины которых приходили к бабам люди — родной народ. Даже и не в том дело, что не стало этого народа, ради которого бабы жили на Земле, что они теперь измазаны краской и всякими глупыми словами, — от отвращения к нам, сегодняшним, уходят бабы в вечность, скрывая от нас свои лица.

ОЛЕША

И вся русская литература уважала водку, Куприн, например. Или Юрий Олеша — "пьяный и растерявший свои метафоры писатель, которого чуть не сбила с ног бежавшая мимо мышь", кто же это злобно выдумал? — пил он серьезно, но никогда не терял метафор и даже в самые худшие дни свои имел их больше, чем весь союз борзописцев! Олеша не выдумывал метафоры, они были его сутью. И историю эту писатель сам о себе весело придумал, как пробегала мимо него, возвращающегося навеселе в гостиницу, испуганная людьми крыса, и Олеша, оступившись, упал, а уже в номере "Европейской" рассмотрел пятнышко от лапки на своей штанине. Она, крыса, неосторожно толкнула человека! Так мог выдумать Гофман или Гоголь, и мало кому дано так весело выдумать.

РЕКЛАМА

...Но реклама срочной распродажи на похоронной конторе, что на Греческой улице, это как-то даже странно, согласитесь. Что случилось — нехватка клиентов?

Гробы стоят — красавцы, в лучших породах дерева, лакированные и полированные, твердоограненные, как бриллиант, сияющие бронзой ручек, с откидными, как у рояля, крышками. Такому гробу, как и роялю, положено иметь имена фирмы и мастера на табличке. Коллекционные изделия! Гилельсу какому-нибудь уместно подходить к такому изделию, оправляя на ходу фалды фрака (вот только сейчас уяснил, что фамилия у Эмиля Гилельса, видимо, связана с именем великого Гилеля!). Недавно на похоронах одного знакомого, вышедшего в люди, богатого, но надорвавшегося в этой борьбе "за металл", как водится, собралась масса давно не видавших друг друга людей, это ведь повод увидеться и поговорить, сохраняя вид скорби и радуясь, что вот он — так, а вот я еще вполне вертикален.

Помните "Смерть Ивана Ильича"? Стояли кучками, переходили от одной к другой, скорбно пожимали руки, и тут же начинали говорить, и говорили-говорили обо всем, накопившемся за время с похорон предыдущих. Странно сказать — вид праздника! А покойник лежал в таком гробу, мореного дуба, с откидной крышкой, со стеклянным окошком, тысячи на четыре баксов тянул этот последний самому себе сделанный подарок —

и все завидовали! Вдова гордилась…

Я слышал, что крутые и скорбящие безмерно друзья кладут в гроб покойнику мобильный телефон и, выпив, звонят…

Напьешься с горя, позвонишь, а там занято…

БАЗАРЫ

Здесь царит торг. Он ожесточен — обе стороны выгадывают в деньгах. Торг добр — им, сторонам, интересно общаться. Вот я стою перед прилавком и вычитываю в записной бумажке, что еще должен купить. Эту бумажку мне помогают расшифровать базарные торговки — им понятна моя семейная жизнь, и женщины знают, что в бумажке этой записано вовсе не "килограмм синих", а слова любви и тишина семейной жизни. Торговки в ней, в моей семейной жизни, сейчас с интересом участвуют, помогая выбрать и не забыть. Последнее они уточняют на слух, задавая вопросы: "Не записаны ли там помидоры?"

В отличие от магазинов, базар честен. Мы всегда доверяли нашим базарам больше, чем нашему государству.

Базар — это страна: нужно знание фарватера, акватории, необходимы компас и карты. Архипелаги разграничены и нигде не соприкасаются. Они лежат каждый в своих берегах. Пальма не растет на севере, она растет там, где должна расти. И поэтому вы идете за картошкой в картошечные ряды, где нет и не может быть винограда или яблок.

На вопрос: "Почем помидора, хозяин?"— хозяин терпеливо и непрерывно называет три цены, в зависимости от крупности плодов, лежащих на прилавке тремя горками. Никто никогда еще не догадался просто написать три бумажки и сунуть их в каждую горку. Необходимо прямое общение.

Это волнующее слово "мужчина" — к тебе обращаются торговки, звучит оно уважительно и зазывно, это зов женщины… Как же пройти мимо?

В строгом глянцевом блеске баклажана есть верность и ярость Отелло, венецианского мавра. И презрение к плебейскому окружению.

Вишня недолговечна (в Городе говорят: "Уже отошла вишня". Вообще вишня есть определение времени: от "созрели вишни в саду у дяди Вани" до "отошла" проходят стремительно считанные дни).

Родина — это на самом деле вареники с вишнями! …Глубокая миска, полная до краев — только тебе! Можно многое выдержать, выстоять, но… перед такой тарелкой не устоять никому! Вид человека, сидящего с ложкой в руке перед полной миской вареников с вишнями, утратившего память обо всем, пока есть еще там последний вареник... Вид этот поражает ощущением счастья. Пушкин не знал вареников с вишнями, иначе откуда у него эти печальные и несправедливые слова: "На свете счастья нет"?!

ДВОИМ ЛУЧШЕ, НЕЖЕЛИ ОДНОМУ

Хорошая одежда — самоцель для женщины, и если все же нужен мужчина, то разве что как спонсор. Но теперь есть много молоденьких — красивых и богатых. Например, к ночному кафе на Троицкой подкатывают два спортивных "Порша", и из каждого возникает фея — выпить чашечку кофе и поговорить. Каждая за рулем в своей машине, для тайм-кофе.

И стоишь, потрясенный увиденным, и что-то такое припоминаешь — ну, конечно же, это было, было в чаплинской старой и немой ленте: стоял там, не дыша от восторга, бедный человечек в лоснящемся от старости котелке, проходила мимо, его не видя, красавица. Мой пес тоже потрясен увиденным и делает полный оборот своим носом — такой за ней шлейф лучших парфюмов мира... Да нет, просто на руках у одной из дам собачонка, но так же ухожена, из "Порша", в общем, и он, мой пес, тоже облизывается на это диво. И стоим мы двумя чаплиновскими копиями… увы, не нам, не нам!

Жил человек, и была у него собака, маленький и коричневый пудель. В память о гусарском поэте его звали Денисом, но все говорили — Деник.

Эти двое любили друг друга и часто вместе гуляли. Когда зимними вечерами на улице было холодно, хозяин надевал на свою собачку вязаную попонку… Они гуляли по улицам Города и часто заходили в кафе, особенно в непогоду, когда моросило дождем или мело снежной крупой. Там было тепло и уютно, хозяин всегда заказывал на двоих, кроме выпивки: пудель, пусть и старался, но так и не смог научиться выпивать с хозяином.

Хозяин шел, засунув руки в карманы и подняв воротник, сосал свой погасший мундштук, а пудель семенил рядом на длинном поводке, иногда отвлекаясь, чтобы понюхать деревья и стены, поднять возле них лапку. Поводок же был надет на шейку пуделя и руку хозяина — обоюдный. Всех проходящих собак они замечали сразу: пудель — чтобы познакомиться или облаять, хозяин — чтобы поостеречься больших и злых псов. Эта совместная уличная жизнь родила у хозяина собачье зрение, умение усмотреть и сразу определиться с характером встреченной псины.

Так они много лет жили вместе. Стали общими привычки: некоторые улицы оба не любили и там никогда не ходили…

Они любили друг дружку, потому что, как браки заключаются на небесах, так и все жизненные встречи оговорены там же.