Студенческие годы

Виктор Корченов

(выборочные воспоминания)

Одесский инженерно-строительный институтНикак не удается забыть случай «уличения» меня в краже. Да еще чего? Чемоданов. И где? На перроне Киевского вокзала в Москве. В общем, вор. Да как увидите, еще и со стажем.

Как-то в однин прекрасный, вероятно, для кого-то, но только не для меня августовский вечер я мчался на своем гоночном велосипеде, чтобы постараться выдержать очередной не сданный во-время в сессию зачет не помню уже ни по какому предмету, ни какому профессору, но твердо помню, что на Большой Фонтан. Помню, что подъезжал уже к конечной, 16 станции, и что впереди меня все время ехал маршрутный автобус № 116. Я шел за ним, так как он брал на себя все сопротивление воздуха, и мне, таким образом, легче было крутить педали.

А потом помню себя уже в больничной палате с огромным количеством коек, а возле кровати на стуле какого-то парня в белом халате. Увидев, что я очнулся, тот выдохнул:

– Ну, наконец-то.

Я, естественно, задаю стандартный в подобной ситуации вопрос:

– Где я?

– В больнице.

– Почему?

– У вас – сотрясение мозга. Вчера вечером в Скорую позвонила, видимо, ваша знакомая, сказала, что увидела вас с окровавленным лицом возле ее дачи на Большом Фонтане. Вы шли и держали велосипед. Она вас что-то спрашивала, но вы не отвечали. Она купила газировку, обмыла лицо и вызвала Скорую. Теперь придется долго лежать. Режим только постельный.

Я нащупал у себя на морде множество марлевых наклеек, ощутил отсутствие трех верхних зубов, а когда санитар ушел, вышел в коридор. Там у окна на стуле сидела нянечка. Я, было, прошел мимо, но она вдруг окликнула меня вопросом:

– А вы меня не узнаете?

– Нет.

– А вы в Москве бывали?

– Да.

– А на Киевском вокзале бывали?

Ну конечно же, так как к тому времени в Москве я уже успел побывать, то приезжал туда из Одессы, естественно, только на Киевский вокзал. И опять-таки, естественно, продолжаю давать правдивые показания:

– Бывал.

– А меня вы не помните?

И тут я с ужасом начинаю осознавать, что падение с велосипеда и сотрясение мозга отшибли у меня, по крайней мере, пятьдесят процентов памяти, так как ничего не помню даже из того, что рассказывал санитар о причинах моего появления в больнице. А тут еще нянечка с ее расспросами. И уже не совсем уверенно отвечаю ей отрицательно. А нянечка не со злостью даже и не с упреком, а как-то с сожалением глядя на меня, продолжает:

– Ну разве вы не помните, как я шла тогда по перрону с двумя тяжелыми чемоданами, а вы шли сзади, догнали меня и предложили поднести их до выхода из вокзала. Я согласилась. Вы взяли чемоданы, но понесли их так быстро, что вскоре в толпе я потеряла вас из вида. И вот теперь узнала.

Но ни тогда, ни до самой выписки из больницы я так и не сумел убедить нянечку в том, что я – это вовсе не тот обокравший ее ворюга с Киевского вокзала. Как, впрочем, не смог переубедить когда-то и профессора Николая Генриховича Файга, что не я выкрал из его письменного стола памятную медаль его отца – известного в былые времена основателя знаменитого Коммерческого училища Генриха Файга. Этот печальный казус случился тогда при следующих обстоятельствах.

Одним из первых экспонатов моей коллекции «одессики» была большая бронзовая медаль Всемирной выставки в Париже в 1900 году, присужденная Одесскому коммерческому училищу Г. Ф. Файга. Я ее приобрел как-то у одного пожилого члена Общества коллекционеров, встретив его случайно на Дерибасовской, и который, если не ошибаюсь, окромя денег, ничего по настоящему не собирал.

Через несколько лет мне опять-таки совершенно случайно сообщили, что в Одессе живет сын Генриха Федоровича Файга – Николай Генрихович, профессор одного из институтов. Узнать его адрес «через посредство» Городского адресного бюро можно было тогда без каких-либо проблем, и я направился к Файгу по выданной мне справке. Представившись и разговорившись, я показал Николаю Генриховичу некогда полученную его отцом медаль и поинтересовался, не знает ли он, за что именно основанное Генрихом Файгом коммерческое училище получило на Всемирной выставке в Париже эту награду.

Некоторое время Николай Генрихович смотрел то на меня, то на медаль, а потом поинтересовался, каким образом я стал ее обладателем. Внимательно выслушав, он пригласил меня к своему секретеру и выдвинул один из ящичков. Тот был пустым. А Николай Генрихович с сожалением констатировал: «Еще недавно медаль была здесь».

В общем, беседа, можно сказать, не состоялась. Я так и ушел от этого хорошего человека с ощущением, что мне не удалось убедить его в непричастности к исчезновению медали отца. Не помог даже довод, что в этот день я посетил профессора впервые в жизни.

Что же все-таки понесло меня теперь на тот злополучный Большой Фонтан? Просто в том году, после того, как в своем строительном институте мне удалось перевестись с вечернего отделения на дневное, я, почувствовав «запах свободы», всю зиму хоть и ходил на лекции, но на задних партах играл в кинг и преферанс, а с ранней весны вообще забыл про занятия, так как начался пляж. Естественно, как за пропущенные лекции, так и за не сданные лабораторные работы, меня к сессии не допустили.

Выручила справка о какой-то серьезной болезни, с помощью которой удалось получить у декана разрешение на сдачу всех зачетов и экзаменов в «индивидуальном порядке». А предметы-то какие были?! «Сопротивление материалов» читал «гроза» всех студентов профессор Тягунов; «Историю КПСС» – какая-то зануда-мигера, доцент с каменной маской на плечах вместо нормальной головы, кстати, хорошая знакомая моей родной тети, если не ошибаюсь, еще по довоенной партийной работе. Предстояло еще сдать «Водоснабжение и канализацию», которую читал, не помню уже кто по званию, но звали его Шварцман Бенцион Абрамович, очень приличный, оригинальный, остроумный и располагавший к себе человек. Даже на лице Бенциона Абрамовича читалась порядочность. А его бывший ученик, ныне всем известный краевед, литературовед и писатель Александр Розенбойм недавно припомнил, что во времена НЭПа тот уже держал проектную контору. Когда на своих лекциях Шварцман вдруг неожиданно задавал кому-то из увлеченных преферансом студентов последних парт какой-то вопрос о только что прочитанном, а тот отвечал невпопад, Бенцион Абрамович неизменно констатировал, по-одесски мягко выговаривая все шипящие, и у него при этом как-то беззлобно получалось: «Брешешь ты».

К кому ехал в тот вечер на Большой Фонтан с первым визитом, убейте, не помню – полный провал памяти. Воспоминания начинаются только с того момента, как я очнулся уже в больнице.

И вот я снова еду на Большой Фонтан. Теперь уже на трамвае – к велосипеду страшно даже прикасаться. Припоминаю дачу в коллективе научных работников, к железным воротам которого вела сперва вниз, а потом вверх тропинка от мостика на Большом Фонтане, по которому и поныне ходит на дачу Ковалевского вагон в качестве трамвая №19, прозванный «Жди меня».

Обитатели коллектива указали нужную калитку. Но как только мирно отдыхавший в шезлонге под огромным абрикосовым деревом уже не помню, то ли профессор, то ли доцент увидел мою побитую со шрамами физиономию, как только услышал жалостливую историю про сотрясение мозга, после которой последовало не очень-то настойчивое предложение «спросить что-нибудь по предмету», он протянул руку, попросил зачетку и проставил вожделенный, не исключавший получения стипендии, трояк.

Вторым я наметил, кажется, «Водоснабжение и канализацию».

Здесь мои сведения были чисто краеведческого характера. Я знал о некогда существовавшей знаменитой, описанной Катаевым башне Ковалевского, построенной предпринимателем для водоснабжения города, о том, что он сам же с нее, обанкротившись, и сиганул, знал о колодцах, сооруженных для сбора с крыш дождевых вод и о цистернах типа той, в которую плевал в озорном детстве в Доме ученых, знал и о первом в Одессе фонтане, что на Соборке. Для сдачи предмета этого, конечно, было маловато, но я очень надеялся на свое лицо и актерское мастерство, приобретенное после «сдачи» первого экзамена. Жил Шварцман, кажется, на Базарной, ближе к Белинского, в подъезде слева. Припоминаю дверь со ступенькой, длинный темный коридор в коммуне и полусветлую, со старинной мебелью, большую комнату. И опять, как и в первый раз, ни одного вопроса по дисциплине. Второй предмет сдан!

Самое ужасное предстояло впереди: «История КПСС» и «Сопротивление материалов». По «Истории КПСС» моя тетя три дня меня натаскивала, убедилась в полной невежественности, под конец сжалилась, вышла в другую комнату и, хоть это было не в ее правилах, позвонила той своей подруге – доценту истории. На мой вопрошающий взгляд последовал приговор – дословный ответ подруги: «Пусть приходит на кафедру. Хочу знать, насколько усвоен пройденный материал».

При прощании, стараясь приободрить меня, тетя сказала: «Я ее знаю: надежд мало, но надо стараться – другого выхода нет». И действительно, моя история о сотрясении мозга и полных провалах памяти ее совершенно не интересовали – только история КПСС. Поиздевалась-таки здорово, но спасибо тете – это был самый честный трояк!

Оставалось «Сопротивление материалов». Профессор Тягунов свой предмет любил больше, чем его ненавидели все студенты, вместе взятые. Подступиться к нему, говорили, было невозможно. А не сдавших уже было больше, чем сдавших.

Но тут помог случай. Как-то на территории института, на проезжей части, недалеко от входа в Главный корпус, я узрел профессора, возившегося со своим допотопным мотороллером. Я как раз на его лекцию собирался, она вот-вот должна была начаться. Я подошел и спросил, не могу ли чем-нибудь помочь. А он, по житейски так, рассказал, что уже целый час как мотороллер не заводится, что через пять минут начинается его лекция, после которой ему куда-то надо срочно ехать, а другого транспорта нет. И мне стало уже жалко не только себя, но и профессора, и я предложил, что хоть и очень стремлюсь, но на его лекцию не пойду, он меня в журнале пусть отметит как присутствующего, а я, мол, за время лекции постараюсь отремонтировать эту рухлядь. Он согласился. А что ему еще оставалось? Он убежал. И тут я осознал, что на велосипеде хоть и ездил, но к мотороллерам даже не прикасался, и сейчас его так близко вижу впервые в жизни. Один раз, правда, в деревне управлял еще какой-то слепой на один глаз лошадью, так она, сволочь, все время норовила повернуть в сторону здорового глаза. Итак, за всю жизнь только велосипед и полуслепая лошадь...

Я, конечно, попробовал какое-то время что-то покрутить и на что-то нажать, но время шло, и надо было принимать какое-то решение. И оно-таки пришло в сотрясенную голову! Я вспомнил, что совсем недалеко, если пойти вверх по Дидрихсона, потом – по Торговой до Садовой, то там, совсем близко от Нового рынка, находится мастерская по ремонту мотоциклов и мотороллеров. Вот, что мне нужно! И я покатил эту мерзость к намеченной цели. В мастерской я, ничего не скрывая, все рассказал. Они там за животы держались.

Мотороллер осмотрели, сказали, что поломка пустяковая и назвали цену. Но карманы у меня были пустыми, и мы договорились, что пока я буду доставать деньги, они починят мотороллер. Время, кстати, было оговорено: до конца пары у меня оставалось уже меньше часа.

Я сбегал домой, что на проспекте Мира угол Чкалова, одолжил у соседей нужную сумму и вернулся в мастерскую.

Мотороллер уже ждал меня. Меня научили, как его заводить, как останавливаться, как выключать зажигание и я, управляя мотороллером как той полуслепой лошадью, вернулся-таки в институт. И как раз успел к окончанию лекции. Профессор вышел из здания, узнал, что все в порядке, страшно обрадовался и спросил, сколько он мне должен. Я, естественно, ответил, что мне он ничего не должен, хотя пришлось в мастерской купить какую-то деталь, но я бы хотел узнать у него, когда я смогу сдать ему экзамен за прошлую сессию, так как всю весну и лето пролежал с сотрясением мозга. Он спросил: «А зачетка при тебе?» Я молча протянул зачетку, он молча проставил: «Удовлетворительно» и счастливые, каждый по-своему, мы распрощались.