Паруса моего детства

Mиxaил Лaндeр

Вместо предисловия

Как-то уже в моем зрелом возрасте мать сказала -"Сыночек! Я тебя с детства так редко вижу, а ты все в море и в море. Может напишешь о себе несколько писем, я их буду читать и хранить, как книгу". И я ей все обещал и обещал. А сейчас, когда матери давно уж нет, я решил выполнить ее просьбу. Для чего? Не знаю. Кому интересен рассказ о жизни рядового человека? Детям? Может внукам, чтоб не забывали свои корни. Но какой-то внутренний голос меня все время призывал - напиши, напиши. И вот уже я давно не в море, и пусть, хоть с опозданием, я выполняю просьбу матери и светлой памяти ее посвящаю.

Паруса моего детства

Глава первая

Наш двор образовался от примкнувших друг к другу четырех домов, построенных в разное время и в разных стилях задолго до революции 1917 года. Вход во двор вел через большие железные ворота двухэтажного дома.

Прямо через двор стоял пятиэтажный дом с широкой белой мраморной лестницей и кружевными перилами. У входа и на каждом этаже, на полу черным мрамором был выложено "SALVE".Старожилы говорили, что до революции этот дом принадлежал папиросному магнату, и перед ним была английская лужайка. Затем впереди построили дом с воротами для прислуги. Позднее заборы от лужайки разобрали и вместо них слева и справа пристроили по дому :слева четырехэтажный с одним парадным входом на двенадцать двухкомнатных квартир, включая "бельэтаж",. Справа такой-же, но трехэтажный. Прямоугольник замкнулся. Лужайку вытоптали, а остатки когда-то стоявшего фонтанчика разобрали и заткнули, и все это покрыли асфальтом. Образовался небольшой дворик, посещаемый солнцем только в полдень. Некогда красивые ажурные ворота закрыли металлическими листами и огромным замком. Вход был через калитку в воротах и с полночи до шести утра открывался только дворником, за соответствующую плату, через специально проведенный к нему звонок.

Я перебрался в этот дом, когда мне было четыре года, но в памяти моей у меня сохранились воспоминания с семи лет. Когда мне исполнилось два года, родители развелись. Два года я прожил с дедушкой и бабушкой на Тираспольской улице.

Когда мать вторично вышла замуж, отчим потребовал у матери забрать меня домой и усыновил меня. Так я оказался в этом доме по улице Бебеля, то бишь по-одесски: Еврейская. Настоящие одесситы никогда не называли улицы новыми именами.

О том, что меня воспитал отчим, и я ношу его фамилию и отчество я узнал от "добрых людей" когда я демобилизовался и мне исполнился 21 год.

Население нашего дома составляло пеструю палитру всевозможных национальностей, которые так были присущи Одессе. Мы, мальчишки, очень дружили, и ни один день рождения каждого не обходился без праздничного стола, выставленного во дворе. Греки и итальянцы, немцы и молдаване, евреи и украинцы, русские и поляки, населявшие наш дом, были хорошими соседями. Если наступала православная пасха всем разносили куличи и крашенные яйца, на еврейскую всех одаривали мацой. Помню, как на какой-то еврейский праздник, бабушка с мамой пекли печенье треугольной формы, и я с приятелем-итальянцем Витей Византинни разносил всем соседям. Были и печальные дни, когда все соседи сообща ставили во дворе несколько столов и поминали покинувших наш двор. Единственный человек, которого мы, мальчишки, ненавидели, был дворник-поляк Карл. Он неожиданно появлялся, когда мы играли в футбол, хватал мяч, доставал из кармана огромный складной нож и молча с улыбкой, резал его на куски. После десятого разрезанного мяча созрел план - Карла взорвать. Достали гильзу от артиллерийского снаряда, начинили сотней головок от спичек, сплющили края гильзы и воткнули в нее веревку, смоченную керосином. Карл жил в угловом полуподвале, к которому примыкал дворовой туалет. Там к его стене мы и поставили нашу "бомбу".

В полночь пай-мальчик немец Генрих Вегер поджег фитиль и убежал домой.

Вскоре раздался взрыв. Перепуганный Карл в кальсонах выскочил во двор и стал свистеть, вызывая милицию. Весь дом подняли на ноги. В результате взрыва только посыпалась штукатурка и вылетели стекла. Утром пришел участковый, но мы дружно все отрицали и родители подтвердили, что все были в кроватях. Все свалили на Яньку-босяка - одного полоумного бомжа, подкармливаемого нашим двором и всегда грозящего взорвать наш дом и всю Одессу.

Но резать мячи Карл продолжал. Мы потихоньку взрослели, и время стало нашему дому преподносить непонятные нам, пацанам, сюрпризы. Однажды ночью исчезла семья Вегеров. Дворник Карл, который по закону был понятым, только усмехался в рыжие усы и подымая к небу указательный палец говорил :- шпейонь!

Спустя некоторое время ночью увезли отца Витьки Византинни - стекольщика Николо - дядю Колю, прекрасного гитариста. Его жена - красавица тетя Варя -русская -осталась беременной и с двумя детьми - Витькой и смуглянкой Олечкой. Во дворе поселилась тревожная тишина. Все соседи подкармливали Варю с детьми. Но вскоре их выселили на "вольное поселение" куда-то за Урал. Квартиру опечатали. Однажды ночью дворник Карл вскрыл опечатанные квартиры и кое-что унес к себе в подвал. А потом в эти квартиры въехали новые жильцы. В квартиру немцев Вегеров въехала бездетная семья Тарасовых, шофера обкомовского гаража, непросыхающего матерщинника. В квартиру итальянца Византинни вселился милиционер с тремя маленькими девочками и пучеглазой женой Пелюшкой (Пелагеей). Шел конец 1937 года. Школа, в которой мы все учились, была за углом, через два дома и мы все одновременно уходили и приходили, ожидая друг друга.

В нашем подъезде в полуподвальной квартире жил удивительный человек - польский еврей Сигизмунд Пружанский - дядя Изя - первый трубач оркестра Одесского театра оперы и балета. Как только мы уходили в школу, дядя Изя наглухо закрывал свои окна и начинал трубить свои гаммы и упражнения по несколько часов ежедневно. Вечером он брал двоих желающих школьников и приводил в театр, по дороге объясняя нам, что мы увидим. Но больше всех он брал меня и соседкину дочь Галю Кировскую, вероятно в силу большего любопытства к его рассказам. Именно он, Сигизмунд Пружанский, привил мне с детства любовь к серьезной музыке. Но больше всего я любил море. Часами я мог сидеть на обрыве Приморского бульвара и наблюдать за морем, как за живым организмом. За несколько лет до начала войны, отец переехал работать в Батуми и дважды в году я с матерью плыл туда морем. Крымско - Кавказкая линия Одесса - Батуми обслуживалась тогда пятью пассажирскими судами, или как их называли в Одессе - "рысаками". Нам, почему-то, всегда выпадали "Крым" или "Грузия". Я был влюблен в эти корабли, шум ветра и крики чаек и решил по окончании школы податься в моряки. Но первым толчком для осуществления детской мечты стало мое зачисление в Яхт-клуб, а вторым и окончательным - открытие в Одессе Военно-морской спецшколы, куда принимали после седьмого класса. Командовал спецшколой капитан-лейтенант Могилев. Нас переодели в морскую форму и выдали бескозырки с надписью "Одесская В-М спецшкола". Жили мы дома, но утренний сбор с перекличкой и торжественным поднятием флага происходил точно в 8.00, после чего следовал разбор предыдущего дня и развод на занятия.

Надо сказать, что загружали нас крепко, Кроме общеобразовательных предметов появились и специальные, - морская практика, теория и устройство корабля, история мореплавания, уставы и т.д. Ежедневные домашние задания не оставляли места для свободного времени. Посещение оперного выпадало только на субботу и воскресение. Часто после спектакля, мы заходили к дяде Изе на чай с вареньем и с ватрушками. В Одессе варенье всегда варили сами, и каждая хозяйка имела свой способ его приготовления. Жена трубача - Татьяна Ивановна, работала тоже в оперном театре костюмером, детей у них не было. Когда я поступил в спецшколу, Пружанские подарили мне прекрасно изданную книгу "История Флота Российского". А когда я впервые появился во дворе в курсантской форме, все соседи, кроме новых, приходили поглазеть на меня и поздравить. С новыми соседями никто не общался. Шофер-обкомовец напивался, и орал что его окружают "одни явреи и турки". Такого в нашем дворе еще не было и мы мальчишки "явреи и турки" пакостили ему как могли. Наша дружная компания в этот год распалась, кто ушел в техникум, а кто в "ремеслуху", как Павлик Розенберг учиться ювелирному делу, Сашка Левинсон - в авиационную спецшколу.

Галя Кировская, обладательница прекрасного голоса, по настоянию Пружанского, поступила в музучилище, куда он ее лично отвел. Во дворе стало тихо. Мы заметно повзрослели. Если в обычной школе я учился средне, то в спецшколе на одни пятерки. Вдобавок я еще увлекся боксом и довольно успешно - в 15-летнем возрасте стал чемпионом области среди юношей. Наступил 1941 год. Неожиданно стали выселять наших соседей-греков Андреанидисов на свою "историческую родину", обрусевших, родословная которых была связана с Одессой более сотни лет. Я с детства был влюблен в их дочь Ариадну и не скрывал этого. Моя мать иначе как невеста ее не называла. И вдруг такой разрыв. По традиции во дворе поставили столы, и проводили их в порт всем двором, кроме меня. Я не пошел, боясь разреветься, но перенес это тяжело. В мае школа перешла в летние лагеря и мы расстались с родителями. Детство ушло навсегда. Вскоре нас стали распределять на летнюю практику. Кого на береговые морские батареи, кого на корабли. Я попал на минный тральщик "Щит". В наш дивизион входили еще тральщики "Ураган", "Шквал", "Шторм", "Туман", за что нас нарекли "дивизион хреновой погоды". Командовал кораблем, а в последствии дивизионом, капитан-лейтенант Адольф Исаакович Ратнер. Именно он определил мой дальнейший путь. Его любимая поговорка была : "море - это не хухры-мухры".

Меня закрепили за штурманом корабля Левашовым, на которого я обрушил все свои "почему", за что меня окрестили "почемучка". После первого выхода в море, я уже хорошо стоял на руле, а после второго уже по боевому расписанию стал старшим рулевым. Рассвет 22 июня 1941 года застал нас на переходе из Одессы в Севастополь. По прибытии командира вызвали в штаб базы, где уже собрались все командиры стоящих кораблей. Днем на причал стали подвозить боезапасы и снабжение Увольнение закрыли и объявили часовую готовность. В полдень все корабли вышли на внешний рейд и рассредоточились. Мы стали на якорь в районе бухты Омега. И вдруг, в напряженной тишине послышался гул высоко летящих самолетов и затем свист падающих бомб. Открыв ответный огонь, командир Ратнер выбрал под огнем якорь и стал маневрировать, уклоняясь от бомб. Я стоял на руле и сквозь броневые щели рубки ничего не видел, а только выполнял команды командира. Маневрирование нас спасло. Стоявший на якоре рядом корабль медленно оседал кормой в воду, и с него прыгали за борт люди. Самолеты улетели, а от ударов падающих из стволов орудий гильз об металлическую палубу появился в ушах звон, от которого я долго не мог избавиться. Зашел в рулевую рубку командир в фуражке, одетой задом наперед, и биноклем на шее. "Ну, что сынок, спросил он меня, штаны сухие?" Я скорее понял вопрос, чем услышал - в ушах стоял звон, и весь я был покрыт каким-то липким потом. Это было мое первое боевое крещение. В начале августа наш дивизион вернулся в Одессу. Часть населения уже эвакуировалось и наша спецшкола тоже. Дома на двери была записка - "ключи у Пружанских". На столе лежало письмо. "Сыночек, от тебя никаких весточек, Ходила в твою школу, они все эвакуируются, а кто опоздает должен их догнать в Саратове - такой приказ разослали всем, Я с Аллой ( младшая сестра) достала билет на пароход "Ленин", адрес отца ты знаешь. Встретимся у него, целую. Мама". Я закрыл квартиру и отдал ключи Пружанским.

Татьяна Ивановна напоила меня чаем с ее любимым кизиловым вареньем, сказала что никуда не собирается уезжать, муж по паспорту поляк, она православная, немцы культурные люди и придут ненадолго, только сменят большевистскую власть.

В дверях она меня обняла и перекрестила. Я ушел из родного двора, чтобы возвратиться в него 12 апреля 1945 года взрослым мужчиной.

Я вернулся на корабль и все рассказал Адольфу Исааковичу. "Сынок, не дрейфь, - сказал он, утром пойду к начальству, море - это не хухры -мухры, ты уже обстрелянный". Днем он вызвал меня к себе в каюту. "Сынок, новости не из приятных, пароход "Ленин" возле Ялты подорвался на мине, не все спаслись.

Приказа об отзыве с практики курсантов спецшколы мы в упор не видели, и подмигнул мне, - исходя из сложившихся обстоятельств ты добровольно остаешься на корабле, пиши прошение на мое имя" Условие одно - продолжал он - без моего ведома дальше рулевой рубки не высовываться. Только через год из письма отца я узнал, что мать с сестрой благополучно добралась до Батуми. Вместо парохода "Ленин", она села на пароход "Ворошилов". Моей семьей стал экипаж тральщика "Щит", с которым я прошел оборону Одессы и Севастополя, десантные операции в Керчи и Новороссийске, сопровождение транспортных судов и вывозку раненых. Хмурым декабрьским утром 1942 г. в районе Макапсе наш корабль подорвался на мине. Взрывом разворотило носовой отсек и унесло жизни 12 моряков. Корабль осел в воду по носовое орудие и мы своим ходом в сопровождении эсминца "Бодрый" добрались до Поти. Корабль поставили в док, требовался большой продолжительный ремонт. Часть экипажа ожидала назначения на другие корабли, часть ушла в морскую пехоту. Ратнера назначили командиром дивизиона. В канун нового 1943 года он вызвал меня к себе. Сынок, хватит валяться на койке и ходить в патруль. Море - это не хухры-мухры. Пойдешь учиться на штурмана. В Пиленково (ныне Леселидзе) создан СКОС - срочные курсы офицерского состава. Ты там уже в списке. Окончишь - вернешься ко мне.

Окончил я СКОС с отличием. Но звания младшего лейтенанта мне не присвоили, так как в ноябре 1943 мне исполнилось 17 лет. Только благодаря рапорту Ратнера на имя командующего Черноморским флотом звание мне присвоили, но уже сразу лейтенанта за отличие в учебе. Новый 1944 год я встретил за родительским столом в Батуми - мне дали неделю отпуска. В начале января срочно стали собирать экипаж для четырех новых тральщиков. Откуда и какие никто не знал. Транспортным самолетом нас доставили в Мурманск, а оттуда на американскую военно-морскую базу Норфолк. Там в течение недели мы приняли четыре новых тральщика, прекрасно вооруженных скорострельным оружием и новейшей техникой для борьбы с минами. Командовать новым дивизионом назначили капитана второго ранга Ратнера. Меня назначили на " ТЩ - 189" (кодовое название на борту) штурманом, кораблем командовал капитан-лейтенант Левашов. Ему под покровительством Ратнера удалось собрать пол экипажа с нашей бывшего "Щита", который после осмотра в доке решили разрезать на металлолом. Тральщики, построенные американцами, прозванные "амиками", значительно превосходили наши советские и по технике, и вооружению, особенно по бытовым условиям.

В условиях полной секретности, без радиосвязи, пересекли океан и на пятнадцатые сутки вошли в Черное море. Первый заход был в Поти под полное снабжение. И опять потянулись боевые будни. Немцы уходили из портов, забрасывая их всевозможными минами - магнитными, акустическими и комбинированными.

А нам приходилось весь этот "мусор" обезвреживать, часто под бомбежками. Одессу освободили 10 апреля 1944 года, а 12 апреля, протралив фарватер от Тендры до пассажирского причала, мы вошли в порт поздно вечером. Всю ночь глаз не сомкнул. Утром, взяв дежурный " газик ", помчался по родным улицам домой.

А вот и наш двор. Полная тишина. Взлетаю одним махом на свой четвертый этаж. Квартира закрыта на висячий амбарный замок, с двери снята старинная бронзовая именная табличка. Стучу в двери напротив никого. Еще ниже какие-то незнакомые люди ни о ком ничего не знают. Спустился к Пружанским. Звонки не работают, света нет, полумрак. Дверь открыла незнакомая, закутанная в одеяло седая старуха. Я спросил, куда делись жильцы этой квартиры. Она долго смотрела на меня и вдруг кинулась на шею - Мишенька, родной, живой возвратился! Это была Татьяна Ивановна, превратившаяся в старуху. Она мне все и рассказала.

Первыми в город вошли румыны, и при них было относительно спокойно. Через неделю пришли немцы и начались облавы на евреев и коммунистов. Дворник Карл выдал дядю Изю. Его угнали в Доманевское гетто и там заживо сожгли вместе с другими восьмью тысячами евреев. Татьяну Ивановну зверски в полиции избили за связь с жидом. Далее дворник Карл выдал прятавшихся в дворовой катакомбе Павлика Розенберга и Галю Кировскую - их повесили на одной веревке за кольца дворовых ворот и три дня велели дворнику никого к трупам не подпускать. Где их прах никто не знает. В нашу квартиру дворник Карл вселил своих родичей. Я зашел в дворницкую и Карл двинулся мне навстречу с распростертыми руками. И тут я увидел наше старинное пианино "Беккер" с медными канделябрами, гордость моей мамы. Карла я бил смертным боем, пока он не свалился. Уходя, сказал, что вернусь через два часа, чтоб пианино было на месте, и ключи отдал Пружанской.

Вернулся я после обеда. Заехал в комендатуру зарегистрировать свое место жительства и с двумя матросами приехал домой. Пианино стояло на месте. Вся мебель сохранилась. Но в квартире стояло какое-то зловоние. На полу лежали какие-то тюки. Матросы открыли окна и балконную дверь и выкинули все тюки во двор. Я закрыл квартиру и вернулся на корабль. Левашов разрешил мне переночевать дома.

Я взял собой чистую постель, коробку свечей и кое-какие продукты для Татьяны Ивановны. Первую ночь я спал с пистолетом под подушкой и никак не мог заснуть.

Утром Левашов прислал за мной машину, и я не умывшись - не было воды - вернулся на корабль. Но война еще продолжалась, а для тральщиков она никогда не кончается. Предстояло разминировать пути движения судов и подходы к портам. Хотя наш дивизион был приписан к Одесской военно-морской базе, в родном городе мы бывали редко. Окончилась война, а мы снова на боевое траление. Но детская мечта о дальних плаваниях не давала мне покоя, и я подал рапорт на демобилизацию. И вот 23 ноября 1946 в звании капитан-лейтенанта я оставил военную службу и поступил на работу в Черноморское морское пароходство. Мечта превращалась в реальность. С этой работой, потребовавшей большой дальнейшей учебы, была связана вся моя жизнь.

Послесловие ( не люблю слово эпилог):

Дворника Карла арестовали через неделю после освобождения Одессы - у него при обыске обнаружили много награбленных вещей, в том числе и нашу фамильную табличку от двери (наверное думал что золотая).

Мои родители вернулись домой в июле 1945 года, ключи им передала верная Татьяна Ивановна, мы в это время тралили Керченский пролив.

Вернулся в наш двор Сашка Левинсон, демобилизованный майор авиации, Герой Советского Союза, и стал управдомом.

Каждый год 15 ноября Татьяна Ивановна вместе с Сашкой ездила в Доманевку, где сожгли ее мужа и Сашкиных родителей.

Татьяна Ивановна Пружанская умерла в 1951 году в возрасте 47 лет, а через полгода умер Сашка. Время не щадит никого и ушли из жизни мои родители.

Сменилось несколько поколений жильцов. Но когда я бываю в родном городе, всегда посещаю наш старый двор. Сняли с ворот ржавые металлические листы, и открылась кованная узорчатая надпись - "SALVE-1867". Вот когда родился мой двор. Я присаживаюсь на чугунную тумбу у ворот и слышу далекие голоса из моего детства. А там где была спецшкола, на стене здания установлена памятная мраморная доска " В этом здании до войны находилась Одесская Военно-Морская спецшкола". Каждый год, по традиции, в последнее воскресенье июля на бульваре у памятника " Дюку "собираются на встречу бывшие спецшколисты. В 2002 году нас собралось 8 человек.

На сердце - следы ураганов,
на теле - профессии груз, 
Таков уж удел капитанов, 
такое не выдержит трус.

Глава вторая

Я иду по набережной одного из десятков Майямских яхтклубов. Здесь в любое время года вечное лето и многочисленные яхты, не имеющие зимней спячки, в отличие скажем от Нью-Йорка или Чикаго, не стоят на своих местах. Их много этих яхтклубов: Монро, Ист Лагун, Колумбус, Миамарина, всего около сотни. Недаром Майями входит в пятерку городов мира, имеющих крупнейшие яхтклубы. Да и яхты то какие - океанские, к которым слово " яхта " и не подходит. Такого обилия крупнотоннажных яхт я в Европе не видел. В детстве мне посчастливилось быть в составе экипажа двухмачтовой, океанской, самой крупной в Одесском яхтклубе " Комсомолии ", но против этих она была бы просто букашкой. Я пишу "была бы " потому, что в 1982 году, при отличном техническом состоянии, безграмотно управляя парусами, ее просто утопили, разбив о скалы возле яхтклуба. Парусный спорт имеет миллионы почитателей.

Им увлекались многие выдающиеся люди. На парусных кораблях плавали будущие знаменитости мира, поэты и композиторы, писатели и выдающиеся врачи, - вспомните Хемингуэя, Лондона, Гончарова, Пущина, Пирогова, Римского-Корсакова. Парусный спорт - самый красивый, самый чистый, самый элегантный и самый мужественный. Кто хоть раз походил под парусами, заболевает ими на всю жизнь, ибо море и парус неотделимы, а море это болезнь. Лично для меня знание паруса стало источником моего благополучия на старости лет.

Я иду вдоль многочисленных яхт, расправляющих свои паруса-крылья, вдыхаю такие родные запахи парусины и краски, и еще чего-то необъяснимого, с которым знакомы только моряки. Так с чего же эта болезнь началась у меня, когда же это случилось со мной? Господи, ведь сколько лет прошло! Я присел на скамейку в тени маяка Ки-Бискейн, мимо которого столько раз проходил на Кубу, прикрыл глаза и по старой флотской привычке натянул пониже козырек спортивной фуражки, давно заменившей мне форменную капитанскую.

В шкафу пожелтела тельняшка,
Да соль от морей на висках,
На память осталась фуражка
Продутая в разных морях.

И вдруг пахнуло на меня ароматом довоенного Одесского яхтклуба, с которого все и началось. Помню, что это было в 1939 поздней весной или первые дни лета. Я и два моих школьных приятеля "правили казенку", то есть пропустили школьные занятия и пошли гулять. Пошли через Воронцовский дворец, Военный спуск, через Арбузную гавань (тогда там еще никакой охраны не было) и вышли к яхтклубу, который размещался между Арбузной и нефтепричалом на Пересыпи.

На воде болталось пару яхт, а остальные готовились к спуску. Из-за своих килей и несоответственно высоких корпусов они казались огромными и никак не соответствовали тем, которые на воде. Мы с удивлением наблюдали, как эти яхты красили, вылизывали до глянцевой поверхности. Мы подошли к одной самой большой яхте, и в тени ее корпуса сели отдохнуть. Вдруг сверху раздался голос: "Эй, бездельники, окажите любезность". Я, задрав голову, увидел перегнувшегося за борт человека в кепке и тельняшке. "Я вам спущу ведерко и деньги, здесь на углу ларек, купите на все деньги хлеба, колбасы и пару бутылок ситро". Ведерко спустилось и человек исчез. Поглядев друг на друга, я пошел выполнять поручение.

Положив купленное в ведро, я вернулся и стал кричать. В ответ сбросили веревочную лестницу. Пока я поднимался с ведром в руках по болтающейся непослушной веревочной лестнице эти пять метров, я, наверное, напоминал обезьяну на веревке. Когда я поравнялся вровень с палубой, несколько человек подхватили меня и ловко поставили на ноги. Незнакомец, пославший меня с ведерком подошел и представился:" Ворожбиев Георгий Александрович, капитан яхты "Комсомолия", а Вас как величать?" Я ответил " А почему казенишь?, только не ври - врунов не люблю". Я сказал:"Просто так". "Пойдем, покажу яхту, хочешь?" "Хочу." Он повел меня по помещениям: маленькие каютки, красивый салон, камбуз, туалет, маленькая штурманская рубка с огромным рулевым колесом. Какие-то кладовки. На палубе навалены канаты, паруса, и еще груда чего-то. "Приходи в воскресенье с утра, нас будут спускать на воду", сказал напоследок Ворожбиев. Домой я пришел поздно и все рассказал. "Сынок,- сказал отец, - будь осторожен, как бы не заболел морем - это Одесса".

В воскресенье рано утром я был в яхтклубе. Все члены экипажа пришли с цветами и привязали их к вантам. Яхта уже стояла на кильблоках и огромный плавучий кран подхватил нежно "Комсомолию" и медленно опустил ее на воду. Теперь за неделю надо было яхту оснастить и подготовить к выходу в море, предъявив специальной инспекции. Меня официально зачислили юнгой. Так как до меня капитан и 12 членов экипажа составляли неприятную цифру "13", то теперь все успокоились.

Через неделю мы вышли в первый рейс сезона 1939 г. и первый рейс в моей жизни. "Рейс" это звучит громко, ибо наше плавание продолжалось всего сутки, исключая ночное время - от яхтклуба вдоль Лузановки, Григорьевки, до Очакова и обратно. Но мне оно запомнилось на всю жизнь. Когда вернулись в Одессу, Ворожбиев подарил мне фотографию яхты с дарственной надписью и автографами

всех членов экипажа, и сказал: " Пока не сдашь экзамены в школе, не приходи; сдашь - покажешь отметки без единой тройки, снова заберу на яхту. А с осени приходи во дворец пионеров, там морской кружок, которым я руковожу."

Надо ли рассказывать, как я готовился и сдавал экзамены - всего одна "четверка" и то по немецкому языку. Родители только недоуменно переглядывались. Ведь я был далеко не пай-мальчиком, и имя мое нередко было на языке у соседей. Осенью открылась в Одессе Военно-Морская спецшкола, куда я и не замедлил поступить. Многое мне дал мой первый учитель морского дела Георгий Александрович Ворожбиев. Многие из воспитанников морского кружка связали свою жизнь с морем. И судьба меня свела с ним снова в 1977 году, когда меня перевели из Мурманского пароходства в Черноморское - я от него принимал в Одессе учебный пароход "Экватор". Через год Ворожбиева не стало.

А еще через два списали "Экватор" и поставили на вечную стоянку в качестве учебной базы флотилии юных моряков ЧМП, на территории нового Одесского яхтклуба, в Отраде возле подвесной канатной дороги. После списания "Экватора" меня перевели в пассажирский флот, где я командовал другими судами. Мой морской путь не был усеян розами, ибо отрезок времени от 22 июня 1941г. до моей демобилизации в 1946 г. надо описывать отдельно, и было не до паруса. Но после этого все свободное время, а особенно при рейдовых стоянках, я всегда спускал бот и ходил под парусом, особенно когда приходили на Кубу и неделями на рейде ожидали причала. Не знаю, сколько времени я просидел на этой скамейке, вероятно долго, уже смеркалось. Наверное у каждого человека бывает момент, когда вдруг, помимо твоей воли, вся жизнь прокручивается назад. Это как в романе Жуховицкого "остановиться и оглянуться", если помните. Так с паруса все и началось, любовь к нему и определило мою дальнейшую профессию, мою морскую судьбу. Многое за годы плавания повидал я на свете, дважды обогнул земной шар, был в таких местах, что простому смертному и не приснилось, в силу своей любознательности посетил то, о чем и не мечтал. А какие прекрасные люди повстречались на моем пути -каждый достоин книги. Каждый оставил во мне частицу своего. Капитан Ворожбиев, командир тральщика Ратнер, капитан наставник Мурманского пароходства Сапогов - единственный уцелевший из всей семьи, раскулаченного "советами" рыбопромышленника, начальника управления флотом Бородулина, достойного министерского кресла. В ЧМП - это капитан Третьяк, " перенесший " 18 партийных выговоров, капитан Голубенко и капитан Коваль. Что-то во мне от них осталось. Ну, а негативное? Да что об этом вспоминать. Разве что парткомиссии, на которых сидело 10 - 12 человек откормленных толстошеих чиновников от партии и решающих за тебя можешь ли ты быть капитаном, можно ли тебе плавать, и понимающих в твоей специальности, как кролик в табакерке. И все это при тебе. А бывший секретарь обкома по транспорту и связи, на совести которого не одна загубленная капитанская судьба. Недаром он имел прозвище " жлоб с улыбкой ", а его отдел называли " отделом по борьбе с моряками загранплавания ". Но людей прекрасных уйма и партия их не испортила. Много столь интересного, незабываемого подарила мне моя профессия, что хочется поделиться с другими. Я вовсе не одержим писательским зудом, просто многое увиденное интересное должно быть достоянием всех. В Одессе с 1920 года и до распада СССР выходила газета "Моряк" Кстати, её первым редактором был Константин Паустовский. Так вот в этой газете была рубрика "Из дальних странствий возвратись". Там печатались самые интересные рассказы моряков. В конце каждого года все эти рассказы издавались отдельной книгой. Ее тираж 50 тысяч раскупался мгновенно. Многие из этих рассказов стали основой для сценариев таких известных фильмов как "Полосатый рейс", "Пираты ХХ века", "Путь к причалу" и других. Моя профессия подарила мне удивительные встречи. А теперь я хочу рассказать и ответить на возникающий у всех вопрос - как же это я с пятой графой, да еще беспартийный был капитаном и плавал за границу. Это удивительная история в моей судьбе, которую я тщательно скрывал даже от самых близких, но теперь о ней можно поведать. Итак, окончив военную службу, я был принят на работу в Черноморское пароходство. Мой военный диплом " командира БЧ-1 кораблей 3-4 ранга " приравняли по тем временам, как "штурмана малого плавания", т.е я имел право занимать должность младшего помощника капитана на судах торгового флота. Я сходил рейс на Америку на трофейном грузовом т/х "Краснодар", бывшем немецком рудовозе "Пернамбуко" и понял, что без дальнейшего стационарного образования мне не обойтись, хотя по штурманской части я чувствовал себя на голову выше коллег. И вот таких как я "скосников" собралось 6 человек и по специальному приказу тогдашнего начальника пароходства Макаренко, нас на полгода отправили в только что созданное из морского техникума Батумское Мореходное Училище. Другие поблизости, как Одесское еще только разворачивалось после эвакуации. Нам предстояло за полгода пройти самостоятельно полную программу мореходного училища, сдать все курсовые экзамены и выйти на государственные вместе с первым выпуском. Мы, уже немолодые, семейные, поселились на частных квартирах и назывались слушателями, в отличие от курсантов. Курировал нашу группу начальник училища Алексей Иванович Ямпольский, он же вел кафедру судовождения и преподавал навигацию. Человек с большой буквы, он умело организовывал наш 12-часовой учебный день. Еще запоминающейся личностью был преподаватель мореходной астрономии и сферической тригонометрии Николай Николаевич Новиков 2-й, как он себя представлял, бывший капитан первого ранга царского флота и участник Цусимы. Великолепный рассказчик, он нашу шестерку обучал правилам гласного и негласного этикета. Я поселился рядышком с училищем вместе с одним из шести слушателей, рыжеволосым с чуть раскосыми глазами, всегда улыбающимся Эрленом. Как он объяснял, его имя составил отец из начальных букв Энгельс, Революция, Ленин. Мы быстро подружились. Он часто получал обильные посылки со всякой вкуснятиной или передачи, которые доставляли обязательно с письмом люди с военной выправкой. Свои письма он передавал только им. Иногда к нему прилетала из Ленинграда тоненькая тоже светловолосая балерина Таиса, и они на эти дни уходили в гостиницу. Эрлен был очень гостеприимен, любил застолье, но пил очень мало. О родителях никогда ничего не рассказывал или всегда умело уходил от вопросов. За месяц до госэкзаменов случилась беда - проходящая мимо грузовая полуторка зацепила выходящего из ворот Эрлена и протянула вдоль стены. В тяжелом состоянии Эрлена доставили в расположенный рядом Военно-морской госпиталь. Тут же примчался начальник училища Ямпольский. Я предложил сообщить родителям, на что он заорал :-ты что, с ума сошел, как я его отцу сообщу, когда у него вот здесь пол Кремля сидит -и показал кулак. "Дайте номер, сказал я, или мне или главрачу - надо немедленно поставить родителей в известность. Через четыре часа с многочисленной свитой прибыл отец Эрлена Отправлять его в Москву прилетевшие и местные врачи категорически запретили из-за большой потери крови, да и кровь для вливания не могли найти из-за какой-то группы с отрицательным резусом. Я предложил свою и на счастье группы совпали. Меня положили рядом с Эрленом и дважды переливали кровь, пока у меня не помутилось в голове, Потом меня сутки откармливали специальным пайком, Эрлен уже пришел в себя. Через трое суток я отдал ему еще порцию. Он был сильно забинтован - два перелома ноги и плеча. Отец Эрлена статный, такой- же рыжеволосый, в отлично подогнанном пепельного цвета костюме представился - Эрленовский папа (именно так). В госпитале быстро оборудовали отдельную палату со всеми необходимыми удобствами для Эрлена, отца и московского врача, протянули кучу телефонов и выставили охрану в коридоре и под окном. Мне же для прохода выдали специальный пропуск. Я уже понял что отец Эрлена очень высокопоставленный чиновник, но у меня это никакого любопытства не вызывало. Я приходил к Эрлену несколько раз в день, приносил и читал записи консультаций. Эрлену разрешили сдать " госсы " с опозданием. На пятые сутки, когда здоровье Эрлена пошло быстро на поправку, прилетела Таиса, а отец перебрался в гостиницу "Аджария ". В один из дней отец Эрлена пригласил меня к себе в номер-люкс. Налив в фужеры вино, он сказал - хочу тебя, Михась, поблагодарить за выручку сына. Теперь ваша кровь настолько смешана, что вы считаетесь кровными братьями, и я буду считать тебя своим сыном тоже. Я тебе дам свой телефон, запомни его на память, Если возникнут какие-то трудности в жизни или работе -звони мне, скажешь звонит Михась. А Эрлен плавать не будет, его медики не выпустят, ведь по частям собрали, я тут бессилен. Ведь он с детства мечтал о море, как и ты, но дружбу свою не бросайте - вы ведь братья. Будешь в Москве - будешь у нас. Обнял он меня на прощанье и трижды расцеловал.

С Эрленом мы действительно дружили всю жизнь. Он закончил МГИМО, много работал за границей, я с ним виделся на Кубе и в Испании. Но каждый раз, бывая в Москве, я его навещаю. Он уже дважды дедушка. Отец его ушел из жизни в !989 году. Я был с Эрленом на его могиле. Черный гранитный обелиск с чекистским знаком и двумя золотыми звездами. Таиса, вся седая и тонкая, приготовила нам поминальный ужин. Я на другой день улетал домой, в Америку. Трижды в своей жизни я воспользовался этим телефоном. В первый раз, когда я вернулся после госэкзаменов в ЧМП. Инспектор отдела кадров Корохов, у которого на столе лежало мое личное дело, спросил, сколько я платил за награды в Ташкенте. Если б он не увернулся, то мраморный письменный прибор был бы явно в его голове. Меня грозились уволить и оформили акт за хулиганство. Вечером я позвонил по условленному телефону и честно все выложил. На другой день меня вызвали к начальнику отдела кадров, который принес мне свои извинения за инспектора и оформил меня в штат плавсостава ЧМП. Больше этого инспектора я нигде и никогда не встречал. Второй раз я звонил когда меня по моей просьбе переводили из Мурманского пароходства в Черноморское и надо это было ускорить. И третий раз когда с массовым выездом евреев за границу " компетентные органы "меня лишили визы в загранрейсы. Тогда по шапке получил секретарь обкома по транспорту и связи " жлоб с улыбкой ". Больше меня никто никогда не трогал. Но за 15 лет работы на Севере я настолько наплавался, что работа на учебных и пассажирских судах была для меня раем и я никуда не рвался. Но работу свою я очень любил и поддерживал себя на современном уровне. Многие мои коллеги давно ушли на берег, а я все плавал и плавал, пока личные дела не заставили меня уйти на пенсию. Ушла из жизни подруга, разъехались дети, опустел для меня родной город. Пришли на память чудесные стихи норвежского поэта Эрвига:

И сошел капитан с корабля 
Как с пьедестала -
Ни винта у него, ни руля
Не стало.

Море булькнуло -
Наконец-то состарило,
А земля ему свой горб
Равнодушно представила.

Осталось жизнь доживать,
Мол, остатки сладки.
И текли по его щекам
Моря Баренцова остатки.

Провожали меня очень тепло и трогательно, да и сейчас не забывают по всяким праздничным датам. Но с морем я не расстался - живу по другую сторону океана, и балкон мой, как мостик корабля, нависает над самыми волнами. И по-прежнему, как в былые времена, я встречаю океанские рассветы и закаты. И парус не забываю. И встретил я прекрасную американку с одесскими корнями. Жизнь продолжается. Конечно, профессия моряка ущемляет часть свободы человека, но она приучает к ответственности, в считанные секунды принять верное решение, к огромной самостоятельности и надежде только на себя, на свой парус. Но зато вам откроется Мир, как вертящийся глобус, грозный и тихий, знойный и морозный, пестрый и однотонный и удивительной красоты океанские восходы и закаты. И такие же разные прекрасные люди. Жизнь этого стоит.

Уж год не вожу пароходы, 
Меня не качает волна,
Но снятся былые походы
И тянет, как в детстве, в моря.