Юбилейный номер газеты

Доля шутки

Диалог:

— Ты обратил внимание? В России, когда гость заходит в дом, ему первым делом предлагают закусить. А на Западе — выпить...

— Ну, это, наверно, потому, что в России много голодали...

— Ага, и мало пили!..

— Как ты думаешь, скоро ли у нас появятся истинные джентльмены?

— Ну что тебе сказать... Уходить, не прощаясь, у нас уже умеют. А вот приходить и здороваться...

Женщина прогуливает на поводке собачку. Та лает на всех, бросается на машины.

Хозяйка говорит:

— Ну что это за поведение! Как тебе не стыдно! Учти, в нашей семье не было глупых!..

— Как говорится, не при детях будь сказано... хотя им это тоже очень интересно...

Олег Сон рассказал.

Как-то не могли они утром из своей квартиры выйти — дверь заело. Час возились — не открывается. Жена его, Аня, запаниковала:

— Боже, что делать? У Миши семнадцатого вступительный экзамен!..

На каждом пальце у нее по два кольца. Подруга говорит:

— Ты что, решила сегодня все свои кольца надеть?

— А с чего ты взяла, что это все?!

Рассказал Игорь Кнеллер.

В Америке. Десятилетняя дочь эмигрантов. Плохо говорит по-русски. Узнает, что ее двоюродная сестричка в Одессе поступила в университет. Спрашивает у матери:

— Мама, на какой она поступила департмент?

— На филфак.

Дочь в ужасе:

— Мама! Что ты говоришь! Неужели у них есть такой департмент?..

Прошлое не заканчивается

...Когда судно тяжело отваливает от причала, когда сначала незаметно, а потом неотвратимо и мощно ширится полоса воды между тобою и покидаемым берегом, приходит чувство Исхода. Не освобождения — прощания. Чувство неотвратимое и мощное — особенно, когда прощаешься навсегда... Но прошлое никогда не заканчивается. Даже если с ним уже попрощались. Старые связи не рвутся — просто сплетаются в новое Слово. Слово, с которого все начиналось, не умирает в тиши, приходящей потом. Только в ней это Слово можно услышать...

...В июне 1921, через полгода после окончательной (на этот раз) и бесповоротной победы советской власти в нашем городе, от причала Одесского порта курсом на Константинополь ушло судно, уносящее на борту «балласт», новой власти не нужный. Более тридцати деятелей еврейской культуры уезжали из большевистской России по разрешению, подписанному лично Владимиром Лениным по ходатайству Максима Горького. Тогда, в начале двадцатых, это было еще возможно, как чуть позже, в начале тридцатых, еще был возможен отъезд из нацистской Германии профессоров, писателей, Нобелевских лауреатов, среди них — и Альберта Эйнштейна. Тогда — ни в России 1921-го, ни в Германии 1933-го — их еще не рисковали просто убивать.

«Еврейский пароход» ушел из жизни Одессы. А с ним — публицисты, историки, раввины, журналисты... Ушли издатель и педагог Иегошуа Равницкий и поэт Хаим-Нахман Бялик. В Одессе они жили в одном доме (номер 9 по Малой Арнаутской улице) — Бялик и Равницкий, близкие друзья и соратники по общему делу — ими же созданному издательству «Мория» (Владимир (Зеев) Жаботинский еще в «одесские» свои времена обозначил его как «один из серьезнейших факторов развития еврейской литературы»).

Друзьями они остались и потом — уже в Палестине, где Бялик обосновался, восторженно встреченный своими поклонниками. Старые связи не рвутся — просто сплетаются в новый узор. Узор Тель-Авива, юного города, только что встретившего свою шестнадцатую весну; первого в новой истории ЕВРЕЙСКОГО города, говорящего на возрожденном иврите. Здесь Бялика знали все. Здесь все могли его ПРОЧИТАТЬ.

До того, как отмечал Владислав Ходасевич, «прочесть Бялика в подлиннике могли слишком немногие, потому что писал он преимущественно на древнееврейском языке, том самом, на котором была создана Библия, который после того, как еврейство утратило самостоятельное политическое бытие, постепенно перестал быть языком разговорным, но сохранился в литературе — и который теперь воскресает как разговорный в Палестине»...

И все же Хаим-Нахман Бялик был прочитан — прочитан ПО-РУССКИ. Его стихи переводили хорошие большие поэты — Вячеслав Иванов, Валерий Брюсов, Федор Сологуб. Но никто не смог сделать это с такой поразительной точностью, с такой болью сопереживания, с такой библейской пророческой страстью, как удалось это Владимиру (Зееву) Жаботинскому. Так утверждает Евгений Михайлович Голубовский, благодаря которому и Жаботинский, и Бялик вновь вернулись в Одессу — вместе.

Старые связи не рвутся — они сплетаются в новую музыку. И музыка эта рвется неотвратимо и мощно, нарастая волной в еле слышном шорохе книжных страниц, еще пахнущих типографской краской (самый лучший запах на свете!). «Владимир Жаботинский. Переводы песен и поэм Хаима-Нахмана Бялика» — так называется книга, заново родившаяся на свет в одесском издательстве «Друк».

...«Я жил тогда в Одессе. Были мы с поэтом Бяликом соседями по даче. Меня потрясли его стихи, и я решил перевести их. Он помогал мне в переводе — объяснял места в оригинале, которые мне не удавалось понять. Мы сблизились...» — это из цитируемых Евгением Голубовским воспоминаний самого Жаботинского. И еще одна цитата — из письма Корнея Чуковского, друга Жаботинского в пору одесской юности: «Он посвятил себя родной литературе — и стал переводить Бялика. Вот тогда он стал часто посещать Равницкого, который, если я не ошибаюсь, помогал ему изучать и старинные книги, и древний язык и разъяснял трудные места в поэзии Бялика»...

Жаботинский, Бялик, Равницкий... Старые связи не рвутся — они становятся приговором. Анна Мисюк, ведущий методист Литературного музея, вспоминает, что во время работы в группе «Мемориала» над «Одесским Мартирологом» ей пришлось изучать архивные дела еврейских писателей, учителей, журналистов, арестованных в 1951 году. От них требовали признания в сотрудничестве со «шпионско-империалистической» организацией «Джойнт», в преступной сионистской деятельности. И измученные люди, которых жестоко пытали, «признавались».

Анну Александровну более всего поразило наличие одного общего имени в показаниях разных людей: «Бялик, я знал Бялика, Бялик преподавал у нас на курсах «Тарбут», я читал Бялика, я переписывал стихи Бялика для моей невесты, я признаюсь, что слушал выступление Бялика в 1919 году в Бродской синагоге... Бялика уже больше десяти лет не было в живых, задолго до этого он ушел из-под советской власти и возвращался теперь в Одессу, чтобы быть репрессированным вместе со своими учениками и читателями».

Прошлое никогда не заканчивается. Даже если то, что составляло его живую плоть, что было его трепещущим нервом, что заставляло учащенно биться его сердце, — уже в прошлом. Наверное, нам здесь и сейчас уже не прочесть Бялика так, как читали его современники, — в тогдашних, начала века изданиях, когда все, о чем писал он, было настоящим, сегодняшним. Когда подсчитывались жертвы Кишиневского погрома; когда из развалин еврейских домов и лавок с привычной обреченностью доставались уцелевшие осколки прежней, поруганной жизни; когда совсем еще молодой Владимир (Зеев) Жаботинский впервые прочел и к нему обращенное Бяликом: «Мой народ стал мертвою травою, и нет ему надежды на земле».

«Смутное чувство, сложное, непонятное, овладело при вести о Кишиневе всеми еврейскими сердцами в огромной России. Это не было простое чувство горя. В глубине этого чувства таилось еще что-то, жгучее, мучительное, что-то такое, из-за чего почти забывалась сама скорбь — и чего никто все же не мог назвать. Тогда Бялик бросил в лицо своим обесчещенным братьям «Сказание о погроме» и открыл им, что это за чувство, имени которого они не знают. Это был — позор. Более, чем день траура, это был день срама...» (Владимир (Зеев) Жаботинский)

Прошлое никогда не заканчивается. Даже если кажется, что будущего нет. И пророк, который всегда не ко времени, пророк гневный и скорбный, обличающий, «жгущий глаголом», все равно будет услышан. И услышавшие его вернут своему народу утраченную НАДЕЖДУ...

Прошлое не заканчивается. И старые связи не рвутся. Даже тогда, когда разрывается цепь времен...

Елена СВЕНЦИЦКАЯ.