Памяти Аркадия Львова
Вчера из Америки пришло горестное известие - на 94 году жизни завершил свой земной путь писатель, одессит, большой друг ВКО Аркадий Львов.
Аркадий Львович Львов (Бинштейн) родился в Одессе 9 марта 1927 года, жил в Авчинниковском (сейчас - Нечипуренко) переулке, 14. Еще в школьные годы начал писать стихи, рассказы, в том числе и фантастические. Его первая книга «Крах патента» была издана в Одессе, рассказы молодого одессита публиковались в советских журналах и газетах «Неделя», «Комсомольская правда», «Современник». Книга рассказов Львова «Большое солнце Одессы» получила высокую оценку Константина Симонова, Валентина Катаева, Бориса Полевого, Александра Твардовского.
В 1976 году писатель эмигрировал в США, работал на радио «Свобода», ежедневно вел в эфире авторскую программу сразу в двух редакциях, русской и украинской. Здесь им были написаны роман «Химеры», «Американские рассказы и повести», две книги – «Утоление печалью» и «Желтое и черное» – о Бабеле, Мандельштаме, Пастернаке, Багрицком, воспоминания «С Симоновым наедине», литературоведческие работы… За достижения в литературной деятельности он был удостоен наград Международного Вильсоновского центра в Вашингтоне, Гарвардского университета.
Главным сочинением одессита стал роман «Двор» - удивительная сага об Одессе «очень значимое произведение – о жизни не только двора в Авчинниковском переулке, но о жизни страны, о каждом из нас…» (Евгений Голубовский). Кровная связь Аркадия Львова с воспетым им родным городом прослеживается с начала девятнадцатого века, когда предки писателя поселились в Одессе и конечно Аркадий Львович был ее частым гостем.
В каждый свой приезд в Одессу Аркадий Львов посещал Клуб одесситов - встречался с друзьями, членами Клуба, своими читателями и поклонниками, много рассказывал о своей творческой судьбе, жизненных перипетиях, активно участвовал в клубных и городских мероприятиях.
Светлая память об Аркадии Львовиче навечно в наших сердцах.
Скорбим…
Евгений Голубовский.
Мы общались, дружили с шестидесятых годов. Я не раз писал о нем, брал интервью. Мне кажется, что это, взятое десять лет тому, дает представление об его мире.
Если бы я составлял книгу своих интервью, обязательно бы включил этот разговор
ТРУБАДУР ОДЕССКОГО ДВОРА
(интервью Евгения Голубовского с Аркадием Львовым)
Песенка Булата Окуджавы так легко переосмысливается в судьбе Аркадия Львова. Двор в Авчинниковском переулке, где прошли все его одесские годы, стал не только темой, но и смыслом его творчества. Роман и одесские рассказы, как бы воскресившие южнорусскую школу, ввели его в большую русскую литературу, в её «дворянский сан».
В середине 60-х годов Аркадий Львов был единственным в городе прозаиком, кто чувствовал Одессу, любил её, понимал одесский язык. И, естественно, его почти нигде в родном городе не печатали. Почти… Потому что была такая газета, как «Комсомольская искра», которая делала вид, что не понимает «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе». И редакторы В. Николаев, Е. Григорьянц, И. Лисаковский, сменяясь, как эстафетную палочку, передавали газете прозу Аркадия Львовича Бинштейна, укрывшегося под псевдонимом «Аркадий Львов» от бдящего ока цензуры.
А потом Аркадия Львова полюбила Москва. Конечно, не вся Москва, но В. Катаев, Б. Полевой, А. Твардовский, К. Симонов. Этого уже было достаточно, чтобы печататься в Москве, в самой многотиражной газете «Неделя», быть принятым в московское отделение Союза писателей, но было недостаточно, чтобы получить «красную корочку Союза писателей», а это было обязательным в те времена: Одесса – Киев – Москва. Одесские прозаики не замечали своего коллегу, а когда он им слишком надоел пребыванием в столичной литературе, пошли доносы, один другого страшнее. Аркадий Львов, докладывали его коллеги, – главарь сионистского подполья в Одессе, представитель клуба «Бабель» в Варшаве. Много позже, разговаривая с польским литератором, Львов узнал, что клуб писателей в Варшаве размещался на Вавилонской улице, а от Вавилонской до Бабеля – взмах пера…
Позднее, после четвёртой «беседы», генерал Куварзин, возглавлявший одесский КГБ, сквозь зубы скажет ему: «Не подтвердилось». И, тем не менее, его изгнали из родного города. Хорошо, что к тому времени его уже знали в Европе, была написана первая часть романа «Двор»…
Одно из самых страшных воспоминаний. Хоть рукописи ему разрешили вывезти, таможенник по листу разбрасывал книгу. К молодому офицеру подошёл сослуживец, ветеран, и тихо сказал: «Ты совсем очумел? Ведь ты человеческие мозги пускаешь по ветру!». Разные были люди. Это навсегда запомнил Аркадий. И его эмигрантские рассказы не желчные, а мудрые, как и велит Одесса.
В эмиграции был дописан роман «Двор», принёсший ему успех, славу, награды. Вот только два отзыва. Нина Берберова: «Аркадий Львов – явление уникальное в американском, да и не только американском русском зарубежье…». Айзек Башевис Зингер, лауреат Нобелевской премии: «“Двор” – наивысшее достижение Аркадия Львова и, одновременно, одно из самых фундаментальных произведений современной литературы».
В 1976 году Аркадий Львов покинул Одессу. Работал в Вильсоновском центре, Гарвардском центре, но, прежде всего, писал. С 30 ноября 1976 года его голос зазвучал на радио «Свобода». Он работал для русской и украинской редакции, так как знал и языки, и проблематику. И за эти годы, кроме создания рассказов, романов, писатель непрерывно работает на «Свободе». Он выпустил 8 000 программ – это 20 000 страниц текста!
В 1990 году, когда появилась возможность приехать в СССР, он прилетел в Москву, а затем в Одессу. Родной город притягивал его своей легендой, своей историей. Это была основа его литературы, здесь жили герои его «Двора».
Сколько раз он приезжал за эти годы в Одессу – не пересчитать. Посол мира. Посол экономических отношений. Посол литературы. Когда-то секретарь обкома партии Лидия Всеволодовна Гладкая, иронически улыбаясь, говорила ему, что писатели жалуются – он «непристойно много пишет». Отшутился и Аркадий: «Жизнь не удалась, нужно работать на бессмертие».
И вот, в декабре 2002 года, он вновь побывал в Одессе. Решением жюри при горсовете стал одним из «Одесситов года». Это для него почётно. Ведь в основе – жизнь его двора, век его двора. «Двор» всё ещё не окончен. Но роман будет завершён. Это цель жизни. «Двор» возвёл его в литературное дворянство. Он отплатил ему тем же, прославив Одессу, Авчинниковский переулок, бабушку Малую на весь читающий мир.
В Одессе вышел шеститомник Аркадия Львова. Издательство Ивана Захарова в Москве выпустило отдельной книгой две части «Двора». Можно уже жить с гонораров, со славы. А писатель «непристойно много пишет». И звучит его голос на «Свободе», и знакома с ним каждая семья, новые поколения семейств его двора.
У Львова своя миссия: вернуть Одессе её образ, её славу.
– Аркадий, первый том в твоих собраниях сочинений начинается не ранними рассказами, а именно романом «Двор». Это очень значимое произведение – о жизни не только двора в Авчинниковском переулке, но о жизни страны, о каждом из нас… Что для тебя главное в романе?
– Главное – наша жизнь, какой она была на самом деле. Свои ранние рассказы я делал в форме исповедальной прозы. Но в 1968 году я поставил себе задачу: написать роман отстраненно – жизнь должна рассказывать самое себя. Я отчётливо помню, как возле метро «Аэропорт» я сказал Константину Симонову, человеку, который очень много для меня сделал, что хочу написать роман о жизни простых людей. Но вот название не могу придумать – «Мой двор», «Твой двор»… Он остановился (естественно, привлёк внимание множества людей – его узнавали) и так, слегка грассируя: «Какой “мой двор”, “ваш двор”! “Двор”! Просто “Двор”! Огромный, как вся империя». Я, честно говоря, остолбенел. Он стоит на Ленинградском проспекте и вещает: «Двор – огромный, как вся Империя». Ну, дальше я сказал о том, что, по моему видению, советская власть крепка тем, что в каждом дворе есть свой дворовый Сталин. Он подхватил мою мысль, да, мол, на каждом уровне есть свои активисты. Я не писал политическую вещь. Ведь все разговоры о политике привносились теми, кто занимался политикой. А люди простые жили заботами дня. Конечно, были политические интересы: «А вы сегодня читали в газете?.. А вы слыхали?..». Помню, ребёнком я как-то услышал:
– Вы знаете, итальянцы бомбили Аддис-Абебу.
– Как?
– Слушайте, Аддис – это же почти Одесса, а Беба – это Беба, что там ещё объяснять!
Так я ещё ребенком узнал, что все страны находятся рядом с Одессой. У нас даже было соревнование: мальчишки залазили на крышу дома и смотрели, кто первый увидит Турцию.
– Ваш дом – это Авчинниковский переулок, номер…?
– Четырнадцать – угловой дом, а по Троицкой это был пятьдесят четвёртый номер. Это знаменитый дом Котляревского, где ещё были одесские биндюжники. Среди этих биндюжников был такой Шломо Баренгауз. Мне было шесть лет, когда он посадил меня на свою подводу и повёз в порт. Меня поразило, что со своими лошадьми он разговаривал на идиш. Я спросил:
– Дядя Баренгауз, а они что, не понимают русского языка?
– О, если бы ты знал русский язык, как они, то ты был бы второй Карл Маркс. Но второго Карла Маркса быть не может.
Вот такие были разговоры. Можно сказать, с политическими мотивами.
– Ты мне как-то сказал, что, когда ты уже был там, тебе приснился страшный сон, что на таможне открывают твой багаж, а оттуда разлетаются по всему аэропорту листики рукописи романа, и ты не можешь их собрать. И всё – труд нескольких лет погиб. Тебе удалось вывезти роман. Его издали на многих языках. Ну что говорить, если сам Зингер сказал, что это один из лучших романов XX-го века. У некоторых получилось устроиться на Западе, у других нет. Как это получилось у тебя? Только ли из-за того, что ты великолепный журналист и работаешь для «Радио Свобода»? Или потому, что у тебя была твоя проза, которая издавалась? Или встречи, встречи с людьми, их поддержка?
– Ну, я бы сказал, что встречи с людьми – это результат моего писательства. Должен сказать, что журналистом я был не совсем по доброй воле – надо было зарабатывать на жизнь. На «Радио Свобода» я сдал за эти годы двадцать тысяч машинописных страниц, сделал восемь тысяч программ, из них более тысячи страниц – на украинском языке. Я был единственным автором на «Радио», который писал на двух языках. Но мой писательский язык, естественно, русский. Хотя я прекрасно понимаю идиш и могу провести разговор на идише – как все одесские мальчики тех лет, хотя я не разговаривал на идише, как лошади Баренгауза по-русски. Что касается встреч… Дело в том, что я совершенно точно поставил себе задачу (ну, не в том смысле, что вот, я сейчас налажу верстачок, построю стол… Ты же знаешь, столярное дело было моим хобби). Как бы душа настраивалась. Мне, казалось бы, надо было продолжить начатое здесь. Но, как ни странно, начал я с американских рассказов. Всё-таки они давили. Когда я опубликовал «Инструктаж в Риме», был буквально скандал, потому что я точно описал, как это было – как в Риме принимали евреев. Это всё резко отличалось от того, что писали в газетах и от того, что люди себе представляли. Жизнь была гораздо суровее. В первые шесть месяцев нас поддерживали, а потом надо было самому обеспечивать себя. Первые пару лет для меня было проблемой поехать на метро. Я должен был точно рассчитать, сколько кварталов надо пройти – если десять-двадцать, то, конечно, пешком. А попробуй в Одессе сказать «двадцать кварталов пешком» – это можно весь город обойти. И, конечно, была встреча. Это была встреча с моим кумиром в области научной фантастики – Айзеком Азимовым. Мне дали его домашний номер, я позвонил и представился. Оказалось, что он знал моё имя.
– Ну, это совершенно нормально, ведь Стругацкие писали предисловие к твоим книгам.
– Нет, здесь была более определённая вещь. Дело в том, что был издан на английском языке сборник советской фантастики. А рецензировал советскую фантастику Айзек Азимов. Там был мой рассказ о школе будущего, где мальчик общается не с учителями, а с машинами, с электронным учителем. Мой товарищ в Москве Давид Полторак работал тогда в Институте общеполитехнического обучения Академии педагогических наук, и он сказал, что это абсурд – учителя-машины. А потом написал мне спустя тридцать лет: «Как ты мог тогда предвидеть?». Вот Азимов и написал тогда эссе «Новые учителя». Он пригласил меня на всеамериканскую конференцию фантастов. Это было для меня колоссальное событие. Там было три с половиной тысячи фантастов! Они заполонили весь отель «Хилтон»! Все были в разных костюмах – костюмах вторгшихся пришельцев и т.п. Я один был без всяких знаков и напоролся на неприятность: они меня окружили и говорят, что сейчас меня изничтожат. Хорошо, что появился Азимов… Он ввёл меня в это общество с необыкновенной теплотой и заботой.
В это же время я обратился в журнал «Минстрим» – журнал еврейского института Веркер, и главный его редактор, писатель Джоэль Кармайкл, тоже принял во мне деятельное участие. Рассказы начали переводить на английский язык. Я пытался опубликовать «Двор», но ничего не получалось. Первое издание «Двора» было не на русском языке, а на французском – он вышел в Париже. Я получил оттуда письмо. К этому, кстати, был причастен покойный Виктор Некрасов: он меня рекомендовал. Потом, когда уже в Америке переводили роман, то Айзек Башевис-Зингер помог мне и согласился написать специально текст к этой вещи. Как видишь, я не могу жаловаться на то, что оказывался вне поля внимания.
В 1985 году я получил, благодаря французским изданиям, место в институте Международного Вильсоновского центра. Моим тогдашним директором был Джим Биллингтон – ныне директор библиотеки Конгресса. Как-то мы сидели с ним допоздна. До двух часов ночи, пили кофе из автоматов. Он мне рассказывал, что над комнатой, которую мне выделили, был наблюдательный пункт Линкольна во время Гражданской войны. И вдруг он бросает фразу, которая меня поразила: «Аркадий, Одесса – это же не город, это же страна».
Они очень чётко выделяли Одессу. Когда Украина получила независимость, меня некоторые не очень образованные американцы спрашивали:
– А где это – Украина?
Я говорю:
– Ну, Чёрное море… ну, что ещё… Одесса.
– А, Украина – это там, где Одесса! – всем становилось все ясно.
То есть я представлял культурный центр, часть Ойкумены, которая была им известна.
– Ты сумел сразу попасть в круг крупных американских, а не только русских, писателей. Но нас тут, как раз, больше интересуют наши писатели. Довлатов, Бродский… Тебе посчастливилось общаться и с тем, и с другим. Хоть пару слов о твоих встречах с ними.
– Я буквально через две недели после приезда стал печататься в газете «Новое русское слово». Надо очень хорошо понимать, что это был центр. Редактором был Андрей Седых – Яков Моисеевич Цвибах. Многие упоминают его как секретаря Бунина, но он был его секретареём только на Нобелевской процедуре. Что касается Довлатова, то мы десять лет с ним работали бок о бок. Довлатов печатал там, в основном, вещи, написанные в Союзе, новых вещей он очень мало сделал. Он написал там «Иностранку» и ещё несколько вещей… Он был занят на «Радио Свобода». Это каторжный труд. Это работа галерника! Тем, что его стали печатать в Нью-Йорке, он был абсолютно обязан Бродскому.
Бродский был очень популярен. У меня с Бродским не было особо близких отношений, но я его хорошо знал. И когда я предложил ему написать очерк о нём… Это была книга о еврейской ментальности. Мандельштам, Пастернак, Бабель, в первую очередь… Багрицкий, Гроссман, Эренбург, Светлов, Шварц… хотя Шварц – это особая статья. Бродский мне сказал: «А какое отношение я имею к еврейству?». Он, кстати, ни разу не был в Израиле. Однако я был готов написать этот очерк. Но случилось так, что его смерть опередила мои намерения. И уже после его смерти я написал большой очерк на страниц семьдесят. Называется он «Александрийский многочлен» – звучит несколько странно. Многочлен имеется в виду алгебраический. Дело в том, что среди моих друзей в Штатах был выдающийся математик, он трагически погиб – Боря Мойшензон. Он вошёл в математику ХХ-го века термином «пространство Мойшензона». Боря рассказал мне, что ещё в древние времена появился тип иудео-эллина. Это связано с Александрией, в которой были знаменитая школа и библиотека. Я заинтересовался эллинистическими корнями творчества Бродского и его римскими мотивами. У Мандельштама мне было понятно: в старых еврейских семьях, а одной из таких была семья Мандельштама, так или иначе, был жив интерес к эллинистическому периоду. Но откуда у Бродского? Сын советского служащего…
– Ну, он сам себя сделал.
– Конечно, но он шёл от Мандельштама. И я могу рассказать пикантный случай. Когда я работал в Русском институте в Гарварде, Бродский получил Нобелевскую премию и приехал к нам. Я публично задал ему вопрос: «кому вы больше всего обязаны своей поэзией, если говорить об истоках?». Он сказал: «Да, Мандельштаму. Мандельштам самый большой поэт ХХ-го века. Да, самый большой…». Потом, через некоторое время ему опять задали этот вопрос, он говорит:
– Нет, я поправлюсь: самый большой поэт ХХ-го века – Марина Цветаева.
– Но вы же только что сказали…
– Да? Я говорил? Может быть…
И такая история была с ним всегда. У меня была достаточно сложная задача – рассказать о Бродском как можно более объективно и при этом как можно более полно. Чтобы понять Бродского, надо знать Горация, Вергилия, Овидия. Допустим, он пишет о Долабелле, публика не знает, кто это. Оказывается, был такой консул. Он увидел где-то его мраморный бюст с полотенцем через плечо. И он обращается к нему, к тем временам.
– Аркадий. Ты в Одессе для того, чтобы собрать, уточнить некоторые детали для романа. Можешь ли ты в сегодняшней Одессе найти людей, которые помогут тебе оживить и расширить круг памяти?
– Женя, ты меня этим вопросом поставил в несколько неловкое положение. Потому как ты сам уже адресовал меня к таким людям. Конечно, это прошлое, воспоминания, но осталось ещё нечто от того времени. Моё правило такое: роман – это художественное произведение, но там, где речь идёт о конкретных событиях, которые имели место в истории, надо быть абсолютно точным. Если я не уверен в точности, то мне придётся отказаться от данного эпизода.
Вот тебе пример. Если ты помнишь, была такая знаменитая история Соляника, который был Героем труда, бил китов. И вдруг в 65-м году стали бить самого Соляника. В «Комсомольской правде» появился фельетон Аркадия Сахнина о том, что, мол, нет порядка, так сказать, в Датском королевстве, что люди там поставлены в очень жесткие, чтобы не сказать, жестокие условия. Я недостаточно знаю эту историю, но есть люди, которые оказывают мне содействие, и я надеюсь в ближайшие два-три дня получить эти материалы. Ещё я ищу материалы о холере в Одессе. Третий том заканчивается свержением Хрущева, 1964 год. И, естественно, во дворе это событие обсуждают.
– Как сегодня тебя воспринимают в твоем дворе? Тебя ещё кто-нибудь узнает?
– Несколько лет назад, когда я приезжал, ещё было с кем поговорить, ещё были люди, которые делали мне «еврейский комплимент»: «Слушайте, а вы не изменились», – я понимал, что постарел. Сейчас я могу зайти в любой другой двор в Одессе почти так же. Да и двор сам тоже изменился – его застроили. Но, так или иначе, это всё-таки родное место. У меня происходит некоторое раздвоение: с одной стороны – Одесса, которая живёт во мне, а с другой стороны – Одесса, которая открывается моим глазам. Я пришёл на Греческую площадь и увидел это новое здание – там «Таврия» и т.д. Мне приятно, что нижняя часть здания, восстановлена по историческим эскизам, но эта надстройка, она меня коробит, хотя я понимаю, что надо, чтобы и коммерческие интересы удовлетворялись. Но хочется, чтобы сохранились и архитектурные приметы XIX-го века.
– Ты с 90-х годов в Одессе бывал многократно, активно помогал в создании свободной экономической зоны, хотя сейчас она, кажется, будет разрушена. Каково твоё впечатление от Одессы сегодня и Одессы в 90-м году – за годы перестройки?
– Для меня Одесса – это средиземноморский город, город со средиземноморской культурой. Я это и до отъезда понимал, а после того, как побывал в Барселоне, в Неаполе, Генуе, Марселе, убедился в этом совершенно отчётливо. Не потому, что Одесса похожа на эти города, хотя есть определённые места, напоминающие Одессу. Но атмосфера очень близка. Это совершенно особое дружеское расположение ко всякому человеку – они всегда разговаривают как бы с близким человеком. Даже скандальные сценки отмечены таким семейным началом: я вас знаю, вы меня знаете, так что вы тут мне не рассказывайте… Это характерная черта натуры человека Средиземноморья.
– Я удивляюсь, почему в Одессе до сих пор нет «Коза ностры»?
– Потому, что людей, пригодных для этого дела, ликвидировали. Помнишь, у Бабеля – Фроим Грач.
– Кстати, о Фроиме Граче. Мне всегда казалось, что ты вырос на советской литературе, на Катаеве, Симонове и т. д. Но я понимаю, что без Бабеля не было бы писателя Аркадия Львова. Например, «Горячее солнце Одессы»… Бабель говорил, что в русскую литературу вливается вот этот солнцепёк Одессы, и он даст свои плоды. Ты прочувствовал это сам или книги Бабеля легли в основу твоего мироощущения?
– Они не то чтобы легли в основу моего мироощущения – они отвечали моему мироощущению. Но если говорить о художественной ткани, то действительно заставлял вибрировать струны моей души не «Белеет парус одинокий», при моих самых близких отношениях с Катаевым – я с ним очень тесно общался. Это, конечно же, бабелевские рассказы. Хотя я прекрасно понимаю, что «Одесские рассказы» – это стилизация, а гениальна, с моей точки зрения, «Конармия». «Одесские рассказы» – это миф.
– И твой «Двор» – это тоже миф. Мифотворцам слава!
Беседу вёл Евгений Голубовский.
Эдуард Амчиславский.
ПОСЛЕДНИЙ ОДЕССКИЙ ДВОРЯНИН.
Памяти Аркадия Львова
Печальная новость, вчера, 2 ноября, вечером ушел в лучший мир Аркадий Львов...
Когда осенью 1978 года мой отец был в гостях у Леонида Осиповича Утёсова, наш знаменитый земляк поинтересовался: «Много ли одесситов уезжает из родного города?»
А позже по ходу разговора заметил: «Был один интересный одесский писатель - Аркадий Львов, и тот уехал...».
К сожалению, тогда, в конце семидесятых, для многих одесситов имя Аркадия Львова казалось забытым. Пройдут годы, и с началом перестройки Аркадий вернется в родной город. Вернется своим лучшим романом «Двор», циклом телепередач, снятых в Одессе и показанных по русскоязычному телевидению США. Он будет приезжать в родной город на все важные мероприятия - будь то День города или праздник «Юморины», подготовка к изданию новой книги, а то и просто из любви к родным улицам, к немногим друзьям, оставшимся там...
По итогам конкурса «Одессит года-2002» Аркадий Львов получил награду в номинации «Под знаменем Одессы». Тогда же в родной Одессе вышел из печати шеститомник, не побоюсь этого слова, классика одесской литературы.
Мне повезло часто встречаться с Аркадием.
Вот одно из наших интервью…
- Аркадий, вы уехали из Советского Союза в 1976 году, но Одессу были вынуждены покинуть раньше. Почему?
- Действительно, из последних перед отъездом десяти лет пять я провел в Москве. Возникли проблемы с одесским начальством. Но главное - меня практически перестали печатать в моем городе. А тут поступило предложение опубликовать один из рассказов в газете «Неделя». Кто помнит, в те годы «Неделя» была суперпопулярной. Многие, от кого зависело, чтобы мои произведения публиковались, признавали талант автора, но печатать не спешили. И вот в августе 1964 года я приехал в редакцию «Правды».
Дальше продолжу цитатой из воспоминаний Аркадия Львова:
«...он появился внезапно в дверях, неожиданно высокий, загорелый, с жесткими, карими с прозеленью, глазами горца, и направился быстрой походкой ко мне, вот так вижу его и сегодня, более четверти века спустя, как будто не минули с того августа долгие-долгие двадцать восемь лет, из которых тринадцать лет уже после его смерти, в августе семьдесят девятого года.
- Симонов! - протягивая руку, он назвал себя, хотя в этом не было надобности, совершенно ясно было, что я узнал его, и тут же, как будто продолжая разговор, не только что начатый, а давний, по какой-то причине прерванный, но теперь опять возобновленный, сказал, что Лукин переслал ему мои рассказы, но читать было некогда, завтра они со Львом Славиным улетают в Монголию, в нынешнем августе пятилетие сражения на Халхин-Голе, не лететь нельзя, а когда вернется, не позже сентября, засядет за мои рукописи.
- Как прочту, черкну вам. В сентябре, - сказал он, опять протянул руку и тут же, не медля ни секунды, повернулся и вышел.
У меня было смешанное чувство, скорее неприятное, чем приятное, как-то слишком для меня, одессита, все торопливо и деловито, ни самому сказать спасибо, ни от человека услышать приветливое слово, но Юрий Борисович Лукин, который привел Симонова, чтобы тот посмотрел на молодого автора собственными глазами, был вполне удовлетворен и объяснил мне:
- Все в порядке. Костя - обязательный человек: он прочтет, напишет. Все в порядке.
В начале ноября пришло письмо от Симонова: «Я прочел, хотя и не так скоро как бы мне хотелось, все Ваши рассказы, которые мне переслал Юрий Лукин. Прочел, во-первых, с интересом, а во-вторых, с душевной симпатией к автору, к его мыслям и чувствам. ...Я думаю, что если бы их подобралось побольше, то из них могла бы составиться книжка рассказов. Я постараюсь при случае показать их другим товарищам, мнению которых я доверяю, проверить свои ощущения. Если Вы захотите дослать мне еще другие рассказы - досылайте, я их почитаю и напишу Вам... И вообще напишите мне про себя и про то, как складывается Ваша жизнь, литературная в том числе. Могу, конечно, расспросить об этом Лукина, но зачем его, когда можно спросить у Вас?».
Я отправил еще два десятка рассказов и небольших повестей, всего, вместе с теми, которые раньше он получил от Лукина, более восьмисот страниц. У меня у самого было двойственное чувство: приятно, что рукописи мои привлекли внимание, но, с другой стороны, у человека есть свои дела, свои заботы, наконец, свои рукописи, а восемьсот страниц машинописи - это восемьсот страниц.
Незадолго до Нового года я получил весть от Симонова: "Приезжайте"».
Когда Аркадий Львов приехал к Симонову на дачу в Красную Пахру, у них состоялся весьма обстоятельный разговор, в ходе которого Константин Михайлович предложил молодому человеку поступить на Высшие сценарные курсы.
- Я сделал тогда грубейшую ошибку и отказался от этого предложения.
А ведь Симонов все гарантировал...
- А почему вы привлекли к себе внимание спецслужб?
- В 1970-м году по доносу руководства Одесского отделения Союза писателей (Юрий Усыченко, Юрий Трусов, Владимир Лясковский) был обвинен как резидент международного сионистского центра в Варшаве - так называемый «клуб Бабеля» - и как руководитель сионистского подполья в Одессе.
Самое парадоксальное, что даже название «клуб Бабеля» возникло в воспаленных умах одесских гэбэшников по причине того, что незадолго до этого я общался в Одессе с одним из польских писателей. А писательский клуб в Варшаве располагался на улице Бабилон (что в русской транскрипции вообще должно звучать как «Вавилон»). Так что обвинение было из разряда «слышал звон, да не знаю где он». Неудивительно, что расследованием КГБ летом 70-го года обвинение было снято.
Однако начальник КГБ генерал Куварзин дружески предупредил: «Как бы не застрять!»
Еще через пару лет, весной 1973 года, тогдашний председатель Президиума Верховного Совета Украины Иван Грушецкий вспомнил 1970-й год и публично повторил: «А небезызвестный Аркадий Львов, как горохом об стенку, продолжает свое». В этот раз ничего не расследовали, просто сказали: печатать не будем. Слово свое сдержали - больше не печатали.
А к 1976-му году, все мои книги, опубликованные в прежние годы, изъяли из библиотечных фондов.
Это стало последней каплей, и в июне 1976 года я покинул страну...
Иммиграция проходила по известному маршруту Австрия - Италия - США. Единственное отличие, что в Италии я познакомился с Ириной Алексеевной Альберти-Иловайской, которая была одним из руководителей Толстовского фонда.
Она подержала меня в трудные дни эмиграции. Поселила в прекрасном доме, публиковала мои произведения в «Русской мысли» и платила очень приличные гонорары. А 21 октября 1976 года я прибыл в США.
- Как проходила жизнь русского писателя-иммигранта в Америке?
- Конечно, на первых порах были материальные проблемы. Но уже 30 ноября я начал работать на радиостанции «Свобода». Причем сразу в двух редакциях - русскоязычного вещания и в украинской.
Через несколько дней один из приятелей решил помочь мне и познакомил с неким господином, который решил стать меценатом известного писателя.
- За шо ж ты пишешь книги? - спросил будущий меценат.
- За жизнь.
- Ну и какая она у тебя эта жизнь?
- Хорошая. И немножко хуже.
- О! Это правильно. Жизнь не может быть плохая. Жизнь может быть хорошая и немножко хуже... И скоко же тебе надо на год, чтоб писать за жизнь?
- 20 тысяч, как я подсчитал.
- Нет, в 20 тысяч ты не уложишься. Тебе надо 40 тысяч.
Через два дня мецената нашли застреленным в своем подъезде. Это был Евсей Агрон, глава нью-йоркской мафии.
Вскоре я познакомился с главным редактором «Нового русского слова» Андреем Седых, лучшим из редакторов, с которыми мне приходилось работать. Благодаря его поддержке я много печатался на страницах «НРС».
Тогда же начал готовить к публикации свой роман «Двор». Основной текст романа мне удалось вывезти в микрофильмах, которые пришлось запрятать в сапожные щетки (около 2000 страниц). Кроме того, второй том романа вывез Владимир Войнович. Большую помощь оказал Виктор Некрасов. И в 1979 году в Париже вышел на французском языке двухтомный роман «Двор». А через два года вышло и первое издание на русском языке, в Мюнхене.
- Наверное, немногие из наших читателей знают, что среди ваших произведений большое место занимают фантастические повести. Да к тому же ваша первая книга фантастики получила благословение братьев Стругацких...
- Это действительно так. В своем предисловии к сборнику «Две смерти Чезаре Россолимо. Повести» Стругацкие написали:
«Автор не пожелал определить произведения, включенные в этот сборник, как научно-фантастические или просто фантастические. И хотя упомянутые произведения, несомненно, принадлежат к виду литературы, именуемому фантастикой, тем не менее, мы понимаем автора.
...В конце концов, не все ли равно, как квалифицировать произведение: было бы оно хорошим - с удовольствием читалось бы и с удовольствием перечитывалось, а, следовательно, оказывало бы необходимое воздействие на читателя.
Видимо, поэтому талантливый, чуткий новеллист Аркадий Львов, выпустивший недавно прекрасный сборник рассказов «Большое солнце Одессы», не мог не почувствовать некоторую тесноту традиционных реалистических рамок. Нам представляется, что книга будет с интересом встречена читателями».
...Конечно, мне была весьма лестна столь высокая оценка. А, кроме того, за свой первый сборник фантастики я получил гонорар, равный моей трехлетней зарплате преподавателя истории. Я в буквальном смысле ушел с почты с мешком денег.
Не знаю, чем объяснить, но часто в своих произведениях мне удавалось предвосхитить будущие научные открытия. Когда я написал рассказ «Человек с чужими руками», то предположил, что у пациента, которому произведут пересадку рук, должна возникнуть психическая буря. Ибо сигналы, которые посылали руки в мозг, не получали соответствующего отклика.
Много позже, когда подобные операции стали реальностью, практика подтвердила мою правоту.
Но если говорить о моих предсказаниях, то высшим достижением я считаю пари, заключенное мною 16 апреля 1987 года на русской службе радио «Свободы».
Сохранился текст этого контракта:
«Настоящим подтверждаем, что в ходе пари Аркадий Львов заверил собравшихся о нижеследующем: его роман «Двор» будет опубликован в СССР до апреля 1992 года, писатель Александр Солженицын вернется на родину в январе 1994 года, а Сергей Довлатов - до января 1993 года. Свидетели - Борис Парамонов, Петр Вайль, Александр Генис».
Нужно ли говорить, что роман «Двор» вышел в издательстве «Художественная литература» в 1992 году, Солженицын вернулся в Россию. К сожалению, скончался Сережа Довлатов...
Уже завершив нашу беседу, я сообразил, что Аркадий ничего не сказал о своем отношении к Одессе. И тут вспомнил об интервью, которое Львов дал в бытность моей работы в одесской газете «Слово».
«Я не только ощущаю свою связь с Одессой. Я не представляю себе времени, когда бы этой связи не было. Мысленно, так или иначе, я в Одессе. Пребываю как бы в двух пространствах. Это не географическое, а временное пространство. Одно - Нью-Йорк, где я реально обретаюсь, но, строго говоря, то, духовное, что и составляет главное, связано с Одессой.
В детстве я жил в доме Котляревского, что в Авчинниковском переулке, 14. Во дворе размещались конюшни горпромторга, в которых царили биндюжники. Они говорили со своими «коньми» (именно так они выражались) на идиш.
Одного из них, Шлоймо Баренгауза, считаю своим учителем.
Я спрашивал его:
- А что, лошади понимают на идиш?
- Если бы ты так понимал по-русски, как они на идиш, - ответствовал Шлоймо, - то был бы второй Карл Маркс.
И добавил:
- Ты живешь в счастливом городе. Ты смотришь утром в окно. И что ты видишь?
- Купола Успенской церкви, - ответил я.
- А солнце ты видишь?
- Вижу.
- Так что тебе еще надо? А три минуты отсюда пешком - синагога.
А вот еще один диалог. Шлоймо спрашивает:
- У тебя утром был кусок хлеба?
- Был.
- Наверное, с маслом?
- Нет. С повидлом.
- Так еще лучше. У тебя сладкая жизнь.
Это была моя первая встреча со словосочетанием «сладкая жизнь». И лишь через много лет я встретил его у Феллини...
Ощущение Одессы придает мне силу...».
И в заключение еще одна цитата, на этот раз французского критика Мори Полнера:
«Блестящие рассказы Аркадия Львова, восходящие к лучшим образцам русской и еврейской прозы, делают его замечательным писателем нашего времени».
P.S. Когда с группой товарищей мы начали выпускать в Нью-Йорке газету "Кот и пёс", Аркадий попросил сделать материал о его любимом Шмулике.
Материал был опубликован и, когда я привез ему газету, он был несказанно рад...
