Эхо Человека

Сегодняшняя дата подарила нам ещё одного именинника. 85 лет исполняется Ефиму Яковлевичу Ярошевскому, замечательному одесскому поэту и писателю, человеку умудрившемуся остаться собой в безумном калейдоскопе эпох.

Ефим Яковлевич Ярошевский родился в 1935 году. Он помнит войну, эвакуацию, голод 1947 года. Ему было восемнадцать лет, когда умер Сталин. Эти по-настоящему жуткие времена стали почвой, на которой росла и развивалась личность Человека и Поэта.

Именно человеческие качества Ярошевский всю жизнь старался прививать школьникам старших классов, преподавая им литературу. Потому что знает и любит её, как мало кто ее знает и любит. Потому что слышит и чувствует подростков даже лучше, чем некоторые психологи. Стихи и прозу Ярошевский писал с юности. Публиковался в литературных журналах России, Украины, Израиля, Германии: «Арион», «Новый мир», «Крещатик», «Октябрь», «Дети Ра» «Дерибасовская-Ришельевская», «Артикль» и др. Кроме того, он является автором культовой в одесском самиздате 1970-х-80-х гг. прозы «Провинциальный роман-с», изданной впервые в 1998 году в Нью-Йорке, позже переизданной в Мюнхене, Петербурге, Одессе. Изначально этот роман бытовал в пересказах друзей и состоял из них же. Это были потрепанные листочки, исписанные совершенно немыслимым, очень интересным почерком. Сотни рисунков всегда украшали поля его рукописей, как правило, это было бесконечное количество вариаций графических силуэтов Пушкина.

Ефим Ярошевский был активным участником андеграундной тусовки Одессы 70-80хх годов. Варясь в одном богемном бульоне с такими выдающимися одесситами как Валентин Хрущ, Люсьен Дульфан и многие другие, он всегда ходил по острию бритвы тоталитарной машины. Поэту пришлось очень долго ждать публикации своих произведений. Первая подборка его стихов появилась в местной газете, когда ему было пятьдесят пять лет. Первое издание его романа в Нью-Йорке было издано тиражом аж в пятьдесят экземпляров. Можно было опасаться, что Ярошевский повторит судьбу Грибоедова, останется автором своего единственного горя от ума — «Провинциального роман-с'а». Но в Одессе, в частном издательстве Гены Группа вышла его прелестная книжка стихов «Поэты пишут в стол», затем последовали большие книги стихов и прозы - «Королевское лето» и «Холодный ветер юга»... И стало ясно, что в неформальной литературе Одессы конца прошлого века был свой лидер Ефим Ярошевский, притяжение которого ощущали и Игорь Павлов, и Галя Маркелова, и Толя Гланц, и Шурик Рихтер...

А у романа в творчестве его автора было долгое эхо.

Так родился цикл новелл, который был собран в книгу "Эхо романа", вышедшую в этом году в Одессе.

Не продолжение. Не вставки. Фантасмогории автора, в которых мемуары столь же правдивы, как сны Гоголя или Кафки.

Книга представлена во Всемирном клубе одесситов и на нашей книжной полке: https://www.odessitclub.org/index.php/proza/item/yaroshevskij-ekho-romana

Команда Клуба счастлива поздравить дорогого друга с юбилеем, выразить благодарность за труд и мудрость, за то, что мы имеем счастье быть его современниками. Мы желаем вам, дорогой Фима, ещё долгих лет творческого пути, крепкого здоровья, новых идей и книг!

Весна, двор…

Пока еще в уборных тьма
стать предрассветной тужится,
вольфрама ниточка одна
подслеповато мружится.
Пока еще кипит во рту
ночное электричество,
перегоняет небо ртуть
из качества в количество.
Пока холодное депо
полно пустот и сырости,
и полон двор сырых грибов,
и им уже не вырасти;
пока еще у сосен грипп,
и им не скоро выздороветь,
весне не выйти из игры б —
но только б раму выставить;
больными зубками рассвет
посасывает лампочки,
сырой парадной слабый свет
ночь делит пополам почти.
Пока губами сквозь туман
еще деревья всхлипывают,
пока еще идет роман,
пока перо поскрипывает,
пока свежи на строчках швы
и смысл еще не выскользнул —
застать бы мир еще живым,
еще сырым, невысказанным!..

Одесским художникам
шестидесятых…

Пока на холсте серебрится, плывет,
и трепещет, и блещет
заветная рыбка Хруща,
пока кувыркаются птички, и рыбки,
и перья Дульфана
на шляпах прохожих,
и море у рта закипает, и мастер
живет, и рисует,
и спит наяву, трепеща,
и он одинок, и несчастлив,
и счастлив в беде, и тоскует;
пока в зеркалах мастерских
отражается сумрачный мир,
и око художника жадно вбирает
в себя ненасытно изгиб Афродиты,
и спит, развалясь на прохладных
подушках, трусливый эмир,
и можно сказать одичалому хаму,
и хану, и гунну: "Иди ты!..";
пока мадам Нудельштофер снимает
с веревки свое золотое белье —
оно, слава Богу, сухое —
ее еще любят мальчишки! —
и Рихтер следит из окошка,
как месяц восходит
(ползет, пробираясь
по крышам кошачьим, жулье,
звезда могендовидом ходит
туда и обратно, и нет ей ни дна
ни покрышки);
пока оголтелое солнце
стекает по лезвию кисти, ножа,
пока полыхает свеча,
и море за окнами бродит и пучится
в утреннем блеске,
и рыба священна —
до тех пор мы живы,
и снова зовем почитателя, зрителя,
критика, друга, врача
(палача, стукача!),
и, кажется, краска
и слово поэта,
как Слово Господне —
нетленны!