Юбилейный номер газеты

Михаил Пойзнер

Одесса родилась на Молдаванке

Для одних Михаил Пойзнер — академик, крупнейший специалист по морским портам, для других он — коллекционер, собравший такие материалы о пребывании румын в Одессе, что, думаю, детям и внукам этих завоевателей до сих пор не спится, для меня (считайте, третьих) Миша Пойзнер — великолепный одесский писатель, впитавший дух Молдаванки не столько из рассказов Бабеля, хоть он его, конечно же, любит, но ощутивший Молдаванку чистым чувством, как можно ощутить только женщину...

Евгений ГОЛУБОВСКИЙ.

Наш ракурс

...Что я, приехал сюда с Колосовки?

Мой папа был простым “площадочником” еще в старом “Гужтрансе”.

Ты что-то понял?

Чем они там занимались? Они иногда носили, иногда возили, иногда поднимали. Пили они всегда... Главное — без всякой суеты. Он всегда повторял: “...Только не надо этих резких движений головой! Осторожно с зеркальным шкафом!..”. А ты вообще знаешь, что нужно было иметь в голове, чтобы тебе доверили тот шкаф? Именно!..

И я точно пошел в него. Я всегда любил работать. Но чтобы работать и... не заработать, я этого не понимаю. Да, было трудно. Но когда мой напарник говорил: “Я уже не могу...” — я интересовался: “А “через “не могу?!”.

Но кто меня теперь слушает?.. Что, это раньше, когда я был “на людях”?..

О моих годах можно судить по женщинам, которые останавливают меня на Дерибасовской, чтобы хотя бы поговорить. С каждым годом таких все меньше...

А что я? Я всегда был человеком рискованной профессии, особенно при Советской власти. В те “вырванные” годы работал на фабрике “Одесфото”. И что, мне было плохо?! Только успевай щелкать. Снялся — в сторону, следующий... И так все время. Что ты знаешь? С нашей тарелки кушали все...

А когда дело “пахло нафталином”, и больше, чем чуть-чуть, не хватало до “личного творческого плана”, тогда я ездил по области. Все было отработано до минут и копеек. А как по-другому? Заходил к директору школы, оставлял пару рублей, и тут же, в приказном порядке, выстраивалась вся школа... фотографироваться. Ничего, что позавчера уже кто-то снимал. Так надо... Я только щелкал и собирал “наперед” деньги. А сколько в области тех школ, детсадов и яслей было?! Ой! Только бы здоровье...

Снялся — в сторону. Следующий...

Потом работал в паре со своей первой женой. Я делал портреты, она ретушировала. “Ровняла” уже после меня... Часто до неузнаваемости. Научил на свою голову... После тех портретов она дорывалась до меня и тоже хотела “ровнять”... Что она говорила, я сразу же делил на двадцать восемь. У нее был не словарный запас, а... коварный запас слов. Ой! Те годы, что я прожил с ней, я лучше бы отсидел в тюрьме... Что, не было за что? Им только дай человека...

Ты что-то уже понял?

Вместо высшего образования у меня, слава Богу, всегда было хотя бы среднее соображение. И я всегда повторял: “Сказал “А”, так не будь же на “Б”...”.

...А теперь эти мальчики со всеми “Кодаками”... Что они могут? Нет! Что может фотоаппарат, я знаю. А что могут они? Снимать со стандартных ситуаций?! “Щелк” туда, “щелк” сюда... А снять, допустим, чтобы дома не обратили внимание, что ты уже хорошо чуть-чуть беременная?.. Или “сделать” лысому прическу... через ракурс?!

Я вас прошу, с кем там говорить? С кем там иметь дело?! Таких, как мы, они еще будут искать во всех углах. Ну-ну, посмотрим...

...Я работал до тех пор, пока на “Одесфото”, на эту нашу “Хижину дяди Тома” не “наехало”... Время. И все пошло в другую сторону.

Кто из нас вообще остался?

Миля и Федя — там, в Нью-Йорке.

Митя — там, в Сан-Франциско.

Сережа — там, в Мельбурне или Сиднее. Я помню?..

Осик и Костя — уже там, в земле.

Ленчик — в торговле.

Алла — на “7-м километре”. Дожились...

Люба — не знаю, где...

А про других — вообще ничего... как будто их и не было.

Все...

Попробуй сейчас найти проявитель, закрепитель, глянцеватель... А бачок для проявки? А “виражи”?!

Кому это сейчас нужно? Я вас умоляю...

Все ушло...

Кто мог подумать, что все “сегодня” и все “вчера” уже были...

А что нам сейчас? “Обойти” себя... Уже дойти, куда идем... Уже дожить, что там осталось... Эти “копейки”...

...Кажется, идет мой трамвай...

Я, слава Богу, уже ничего не вижу “вдаль”.

А перед собой?..

Все, “приехали”...

Короче, так оно и есть: “Снялся — в сторону. Следующий...”.

Водка кончилась

...Не понял?!

Что, я только вчера родился?! Я что, уже не помню, как когда-то из города ехали помогать колхозам? Что, через меня это не прошло?

Каждая одесская контора имела “свой” колхоз. Все контролировалось из горкома или обкома! А что, например, наша контора была какая-то особо выдающаяся? Нам дали тоже что-то такое... почти нищее. Ну, короче, наверное, то, что осталось...

Как-то раз новый начальник взял меня очередной раз на поиски “нашего” колхоза. Блукали-блукали, пока случайно не нашли. И что? Не успели подскочить к правлению, как председатель буквально на наших глазах “смылся” на своем газике. Гонялись за ним по полям и дорогам, пока чудом не нагнали. А оказалось, нас просто перепутали... с газиком 2-го или какого-то там секретаря райкома. Председатель обрадовался: “А... свои!.. Тогда едем на официальную часть...”. Ну, поехали.

...Хата в дыму, в смысле, в чаду. Полно жратвы. И жареные перцы, и куры, и картошка, и холодец. Одним словом, официальная часть...

Нашего начальника только-только “перекинули” к нам с горкома. Что-что, а говорить и тем более — обещать — он еще как мог. А когда он стал с выражением перечислять, что мы берем на себя и как им хорошо будет потом... — даже мухи перестали низко летать, присели и зажмурились... “В ответку” ошарашенный председатель почти прослезился: “...Наконец-то город повернулся лицом к деревне...”. Потом это “лицо” они запомнили надолго...

...Со спиртным явно не рассчитали. И уже через час какая-то бабка из обслуги подошла ко мне, чтобы посоветоваться: “...Я же бачу, что вы свои хлопцы! Водка кончилась... осталась самогонка. Нести?”. Еще спрашивает!!!

Когда моментально кончилась и самогонка, чтобы уже окончательно закрыть наши рты, нам “выделили” что-то шесть или семь курей. Каждому.

Какие куры? Кому до тех курей?! Председатель обиделся:

“...Вы знаете, что это за куры?! Они у нас зиму (!) пережили!!! Их даже кормить почти не надо...”.

...Когда куры уже выглядывали из нашего багажника, вернулся мой шеф. Он был перепуган насмерть: “Быстро пропадаем! Большая неприятность... Если только дойдет до обкома... Мы попали не в “свой” колхоз (!)”. Это выяснилось только тогда, когда перед самым уходом ему подсунули на подпись какие-то бумаги.

А еще чуть-чуть, и мы могли вторым “алкогольным” ударом почти “раздеть” целый колхоз.

...Уже в Одессе, после окончательной разборки, мне достались аж две курицы. Я привязал их веревкой за ногу, и они бегали взад-вперед по общему коридору.

А вообще-то это были боевые куры. До наших дверей можно было подойти только с их разрешения. Соседей они в упор не видели. Так же само, как и мы потом тот “свой” колхоз...

Молдаванка Боффо?

А также Торичелли, Даллаква, Козлова, Скудиери, Черкунова, Дигбия, Моранди и других замечательных зодчих!

Разве не поразительно, что имена этих людей, создавших неповторимый архитектурный облик исторического центра города, имеют непосредственное отношение к застройке старой Молдаванки? Речь идет именно о массовой застройке, а не об отдельных общественных (Институт благородных девиц) либо частных жилых зданиях состоятельных лиц (дом княгини Людмилы Ивановны Гагариной на улице Манежной, особняк графа Лидерса на Внешнем бульваре). В начале 1830-х годов, например, такие молдаванские кварталы как XXV (Головковская — Картамышевская — Виноградная — Балковская), XXXVII (Прохоровская — Мясоедовская — Госпитальная — Глухая), LIX (Малороссийская — Высокий пер. — Хуторская — Внешняя) и некоторые прочие были сплошь украшены домами, проектируемыми Францем Боффо.

Впрочем, обеспечение всех четырех частей города Одесса, куда полноправно входило предместье Молдаванка, «правильными, Высочайше утвержденными фасадами» являлось прямой обязанностью городового архитектора — в данном случае автора знаменитой Бульварной (Потемкинской) лестницы. Следует также учесть, что планы построек простыхобитателей Молдаванки — мещан, колонистов, мелких чиновников, отставных солдат — в то время были очень просты, даже примитивны по сравнению с дворцами знати. Поэтому перенос на «бумагу» просителя-застройщика своеобразного типового проекта редко требовал вмешательства помощников (кстати, не предусмотренных штатами Строительного комитета). Вот и сохранились в фондах Государственного архива Одесской области (ГАОО) тысячи «автографов» славных архитекторов прошлого, поставленных на заказы местных жителей.

Значит, удивляться нужно другому. Каким образом, манипулируя лишь несколькими разрешенными картинками, тем Мастерам удалось создать не уныло-однообразную, а уютную, со своей ярко выраженной индивидуальностью, Молдаванку? А ведь такая еще на памяти нескольких поколений современных горожан. Массивы здешних построек, давно перешагнувших полуторавековой рубеж, тают на глазах. Оставшиеся же осколки старины достойны как уважения, так и всемирной защиты.

Татьяна ДОНЦОВА.

На репродукциях — листы чертежей с подписями Боффо и Торичелли.

Осколки

...Она говорит, что была со мной и там, и там, и здесь... “Обыщи” меня... но я ничего этого не помню.

...Кто даст?

Он даст?!!

Жди... Сейчас у меня уже карманы начнут “болеть”...

Мамаша! ТА отдайте уже эту картошку по 30 копеек!

И ШО вы нервничаете?! Так она же попадет в хорошие руки...

Разменяйте, пожалуйста, двадцать гривен...

— Аж двадцать?! Ну, ты посмотри на него! Я что, сегодня так хорошо выгляжу?..

...Ой! Не нуди уже!! Через таких, как ты, родина таки может стать матерью...

От тебя же можно за-бе-ре-ме-неть!!!

На всю оставшуюся жизнь

...Ты ШО, еще не понял, где мы живем и с кем мы имеем дело?! Только то, ШО ты уже съел, — так это уже точно никто не сможет отобрать.

А все остальное — еще как могут! И отберут — если не сегодня, ну так послезавтра. Так начинай уже сегодня смотреть по сторонам... особенно наверх.

И не скушай все сам...

Возьми глаза “в руки”

...Ты что, сама не видишь? Ну так возьми глаза “в руки”! Что ты выбрала?!

Когда я вижу его возле тебя, кажется, что он ходит вокруг столба и читает объявления. И вообще...

ТА на него один раз плюнешь — и все. А если плюнуть раза два?!

Бельмондо, Бельмондо

...Наша “Волга” — приличная машина. А что, нет?! Хотя с виду она похожа на... Чурикову. А так все нормально.

— Нормально?! Что же нормального?! Хорошенькое дело... А на кого тогда похож наш “Запорожец”?

Кто-то теряет, а кто-то ...

Ой! Кто сейчас во что-то верит? Я вас прошу...

Что, например, споймали и выбили зубы — в это поверят...

А что споймали и... вставили зубы — не поверят.

— ...Ой! Я вас уже умоляю... Теперь доллары, брокеры, акции и фракции...

А кому-то про это раньше только намекнуть, так сразу сказали бы: “Ты что, с мозгами поссорилась?..”.

Великолепная “семерка”?

...Так я и не понял. У вашего Коли “семерка” или “восьмерка”? ШО же он все-таки взял? — Ой! Я знаю, “восьмерка” или “семерка”? Но он ТАКОЕ (!) на себя взял! Такое!!! ... ШО возле нее он теперь сам “шестерка”...

Брутто или нетто?

...Мы ШО, на шалабаны играем?! В конце концов... Ты ШО, сам уже не видишь вокруг себя? Он же не “брутто”, он же “нетто”!!! Короче, “кругом-бегом” он чистый... За ним и у него — ничего нет! Ну даже дули свободной...

Юбилейный номер газеты

"Старые названья старых улиц..."

В заголовке — строка давнего стихотворения Беллы Верниковой, написанного в те времена, когда о возвращении этих названий никто всерьез не помышлял. Была какая-то“опосредованная ностальгия”. И только (?). Но было также название ее первого поэтического сборника“Прямое родство”.

Старые названья старых улиц

помню я, как выраженья лиц

бабушки и деда...

Мои историческая память и“прямое родство” начинались на Успенской улице, в старом доме против греческой Свято-Троицкой церкви. Именно поэтому изначально мне трудно было понять, почему Троицкая улица протекает параллельно, и храма на ней нет. Точно так же нелегко принималось то обстоятельство, что Успенская церковь расположена на Преображенской, а на той, в свою очередь, некогда возвышался собор, заложенный как Николаевский.

Так я когда-то заинтересовался микротопонимией Одессы и далее — краеведением в более широком смысле.

Разумеется, история не обходится без топонимических курьезов, однако перечисленные выше“несуразности” — кажущиеся. Временная деревянная церковь Святой Троицы располагалась ближе к“красной линии” нынешней Троицкой улицы и, естественно, репрезентована в ее названии. Практически та же ситуация и с Успенскою церковью (ныне — соборной). Что до Николаевского собора, он именовался Преображенским просто-напросто потому, что его главный алтарь был освящен во имя Преображения Господня.

Еще в молодые годы, ознакомившись со специальной литературой, я легче различил: почти все внутригородские названия функциональны, историчны и в большинстве своем благозвучны.

Наиболее обширным в данном контексте будет реестр улиц, названия которых связаны с близлежащими зданиями, сооружениями, учреждениями и т. п ., в том числе и храмами: Сретенский, Покровский, Лютеранский пер., Михайловская пл., Пантелеймоновская ул. и т. д. Здесь же микротопонимы, маркирующие местонахождение различных служб (Почтовая, Полицейская ул., Театральная, Думская-Биржевая, Тюремная пл. и др.), профессиональный и социальный (Каретный пер., Кузнечная, Дегтярная, Ремесленная, Канатная, Ямская, Мещанская, Дворянская ул. и др.), этнический (Итальянская, Польская, Болгарская, Немецкая, Цыганская и т. д.) состав горожан.

Несколько обособленно стоят названия физико-географического содержания, фиксирующие элементы естественного рельефа, поглощенные городом: Балковская ул., Фонтаны (выходы на поверхность подземных вод), Лиманчики, Пересыпь и др. Сюда же можно отнести названия улиц, в которых отражены элементы рельефа с указанием на ближайшее учреждение или сооружение, а также — частное домовладение: Военный, Карантинный, Скидановский, Нарышкинский спуски, Жевахова гора и др.

В эту же группу можно включить и названия, указывающие направление транспортных и почтовых трактов: Херсонская, Тираспольская, Овидиопольская, Дальницкая, Балтская и т. п.

Из перечисленных выше категорий ошибочно интерпретируется, пожалуй, лишь этимология Екатерининской улицы, другие же совершенно прозрачны. Полагают, что Екатерининская получила свое имя в честь императрицы, тогда как на самом деле это типичная“храмовая улица”. Еще на заре истории города в ее начале был заложен и частично возведен храм весьма почитаемой в Украине великомученицы Екатерины, не оконченный по недостатку средств и разобранный по решению Синода в 1821 году.

Наибольшие разночтения обычно возникают вокруг названий, происходящих от фамилий жителей старой Одессы: память наша очень коротка. И никому сегодня нет дела до какого-нибудь молдавского боярина Ризо (Ризовская ул.) или, скажем, отставного офицера Садикова (Садиковская ул.). Очень забавно истолковывается этимология названия Колонтаевской улицы,“патронаж” над которой приписывается чуть ли не знаменитой Коллонтай. Приходилось слышать и такое: мол, слово“пижон” родилось в Одессе, на Пишоновской улице. Совершенно забыты такие славные, колоритные в истории города фигуры, как Николай Штиглиц, Петр Разумовский, Фома Кобле, Семен Андросов, Леопольд Валих, Николай Черепенников, братья Авчинниковы, Шишмановы и многие другие.

Авчинниковы, Андросов, Валих, Черепенников, Шишмановы, Штиглиц — люди, благодаря усилиям которых юная Одесса вошла в свой“золотой век”. Будучи крупными негоциантами, промышленниками, подрядчиками, откупщиками, все они в той или иной мере успешно сочетали коммерческую деятельность с общественной — занимали ответственные посты в городском самоуправлении, занимались широкой благотворительностью. Так, солидная сумма, пожертвованная Штиглицем городу еще в 1810-е годы, позволила основать Институт благородных девиц, со временем получивший общероссийское признание.

Подчеркнем: большинство из“именных названий” по справедливости следует причислить к НАРОДНЫМ, ибо появлялись они стихийно, без каких-либо официальных постановлений и указов. Таковы, скажем, микротопонимы Разумовская, Коблевская, Колонтаевская, утвердившиеся еще при жизни своих“патронов”.

Еще на рубеже 20 — 30-х годов XIX ст. общеупотребимым стало название Разумовская — применительно к улице, ведущей на“виллу” графа, камергера Петра Алексеевича Разумовского (скончался летом 1835 года), представителя известного рода. В корпусе знаменитых своих очерков“Старая Одесса” А.М. Дерибас рисует Петра Алексеевича большим оригиналом. Граф прожил в Одессе без малого 30 лет, поначалу служил чиновником по особым поручениям при Ришелье, а затем сделался затворником и обитал в своем одиноком доме,“на подоле”, у спуска из города в Водяную Балку. Этот“одноэтажный дом на высоком цоколе, с верандой, украшенной колоннами и арками в римско-дорическом стиле”, замыкал улицу, получившую его имя.

По остроумному предположению Г.Д. Зленко, должником Разумовского был А.С. Пушкин. И вернул этот долг. Факт подобного знакомства представляется вполне вероятным. Однако Разумовский, вечно скрывающийся от кредиторов в подземельях своей“виллы”, в роли заимодавца — это чересчур. При комплексном изучении архивных документов выясняется, что не Разумовскому должны, а как раз наоборот — должен он сам. И вовсе не А.С. Пушкину, а иному лицу. Но это сюжет отдельного обстоятельного разговора, не имеющего отношения к топонимии.

Поблизости от Разумовской лежит и Колонтаевская улица, получившая свое имя по домовладельцу Егору Ивановичу Колонтаеву (скончался в 1842 году). Колонтаев — сподвижник М.С. Воронцова, исполнявший при нем обязанности чиновника по особым поручениям, коллежский советник. Некоторое время служил директором Городского театра, а также надзирателем Одесского порта.

Переписка двух литераторов, связанных с Одессой, — Н.И. Розанова и М.П. Розберга — сохранила для потомков совершенно уникальные свидетельства о частной жизни Е.И. Колонтаева. Суть дела в том, что его супруга стала объектом пылкого чувства Н.И. Розанова, состоявшего при градоначальнике Южной Пальмиры в 1822 — 1824 г. г. Насколько можно судить из этих документов, отношения эти — при всей теплоте и доверительности — не зашли слишком далеко. Однако посетивший чету Колонтаевых в 1830 году Розберг иронизирует насчет несообразительного супруга, проглядевшего увлечение своей жены.

Что касается генерала Фомы (Томаса) Александровича Кобле (скончался весной 1833 г.) — это фигура поистине первой величины. Достаточно сказать, что в интервале между Ришелье и Ланжероном он долго руководил Одессой и краем. Сию минуту лежит передо мной пачка ксерокопированных архивных документов, составленных им лично либо адресованных“замещающему место градоначальника и кавалеру” середины 1810-х годов.

Мне приходилось слышать утверждения горожан, будто Кобле — француз. Но это не так. Он англичанин. Франкозвучная фамилия связана с названием специфической мореходной лодки, какие были в ходу у британских рыболовов и перевозчиков. Кобле не просто одессит-старожил, но свидетель основания города: еще в 1792 году, будучи подполковником, он получил за верную службу 12 тысяч десятин земли на левом берегу Тилигульского лимана (Коблевка, не путать с Коблево). Числится он и среди тех, кому были предоставлены участки под застройку в нарождающейся Одессе буквально 22 августа 1794 года.

В течение ряда лет Ф.А. Кобле служил военным комендантом города, был ближайшим сотрудником Ришелье и Ланжерона, неограниченным доверием которых пользовался. Сыграл огромную роль в становлении и развитии Одессы. Самоотверженно сражался с чумными и холерными эпидемиями, показал себя превосходным администратором. Удостоился многочисленных орденов, лестных отзывов гостей города и, конечно, горожан.

“Одесские граждане, — читаем в некрологе, — ознаменовали благодарность свою к нему наименованием в честь его одной из здешних улиц Коблевскою”. Повторимся, что название было народным и возникло стихийно. По свидетельству В.А. Чарнецкого, генералу принадлежал целый квартал домостроений, ограниченный улицами Дворянской, Коблевской, Торговой, Садовой. Мне приходилось видеть объявления о продаже собственно дома Кобле, помещенные в местной газете после его кончины, из контекста которых можно сделать вывод, что находился этот дом на Дворянской, примерно вторым от угла Коблевской.

...Странно и обидно, что, отдавая должное моде и воскрешая забытые имена в названиях одесских улиц, соответствующие инстанции ничего не делают для того, чтобы довести дело до логического конца. А надо всего ничего: сколько-то пояснительных табличек. Что в этом имени? Кто? Как знать, быть может, благодарные правители грядущего тогда помянут и своих предшественников...

Олег ГУБАРЬ.

Юбилейный номер газеты

"Интервенция" Олега Сташкевича

Очень полезно гулять по Приморскому бульвару. Место это заповедное: там можно повстречаться с кем угодно — и с хулиганом, и со знаменитостью, и с собственной судьбой. Или просто нарваться на неизвестного, но любопытного собеседника. Именно это с нами и произошло. Это был, если я не ошибаюсь, 1984 год. Мы репетировали спектакль по “Интервенции” Льва Славина. Мы — это театральная студия, которой руководил Олег Сташкевич. Студия обреталась при Клубе работников торговли (Екатерининская угол Театрального переулка), в подвальчике с маленькой, но уютной сценой. Там когда-то, в начале двадцатых годов, был театр “КРОТ” (Конфрерия рыцарей острого театра). Там ставились пьесы Веры Инбер: “Ад в раю”, “Шахматы”, “Карты”; режиссером был В. Типот, будущий автор “Свадьбы в Малиновке” и “Вольного ветра”. Работником сцены театра “КРОТ” была Люся Гинзбург, впоследствии — литературовед и доктор филологических наук, на подмостках театра блистала начинающая актриса Рина Зеленая, а музыкальное оформление обеспечивал своей скрипочкой юный Давид, в просторечии Додик Ойстрах. Вот какая сцена досталась в наследство театру-студии Олега Сташкевича после того, как его, измученного ссорами с администрацией Дворца студентов, приютил у себя тогдашний директор клуба А. Виноградский. Сцене надо было соответствовать. Вот поэтому, в один прекрасный день, вняв советам Бори Владимирского, тогда — старшего научного сотрудника Одесского литературного музея, он решил поставить “Интервенцию” Льва Исаевича Славина.

Стоит заметить, что тогда при каждом мало-мальски уважающем себя клубе была драматическая студия. Назывался весь этот театр уничижительным словом “самодеятельность” и зачастую таковым и являлся. Подавляющим большинством “самодеятельных” артистов были женщины разных возрастов, которых в клубы гнала, как минимум — жажда общения, как максимум — тоска по настоящей театральной карьере и смутная надежда найти спутника жизни. Я буду последней, кто станет кидать камни в дам, руководствовавшихся подобными мотивами. Я сама такая. Только мне невероятно повезло. Я попала в студию к настоящему профессиональному и очень талантливому режиссеру. И если обычно в самодеятельности женский контингент превалировал над мужским точь-в-точь по песенке “восемь девок, один я”, то в студии Сташкевича недостатка представителей сильного пола не ощущалось. Значит, кандидатов на мужские роли хватало. Хороших и разных. Потому что в руках Сташкевича все становились профессионалами. Он умел подбирать людей к ролям. Это был один из секретов его (и нашего общего) успеха. Вот он и смог позволить себе поставить известную пьесу известного драматурга. Нашумевшую пьесу с драматической судьбой.

Краткая справка из картотеки ОГЛМ: Славин Лев Исаевич (Ицкович), (1896 — 1984) — русский советский писатель. Родился и жил в Одессе: 1896 — 1924 г. г. Приезды: 1926, 1927, 1940, 1945, 1971 г. г. Адреса: Франца Меринга (Нежинская), 16 — мемориальная доска; “Коллектив поэтов”. Об Одессе — роман “Наследник”, пьеса “Интервенция”, очерки, статьи.

В прошлом году исполнилось сто лет со дня рождения писателя. Он вошел в “одесскую” обойму в первую очередь как драматург. Если самая известная пьеса одесской школы — “Закат” Исаака Бабеля, то вторая по популярности, несомненно, “Интервенция”. И хотя Валентин Катаев в “Алмазном венце” дает Славину псевдоним “наследник”, вкладывая в это слово и название романа, и то, что Лев Исаевич как бы принял эстафету авангарда Одессы двадцатых годов, все же для многих, и, пожалуй, справедливо, Славин остается автором “Интервенции”. Пьеса очень сценична. В ней масса выигрышных ролей. Ее очень любили режиссеры. И тем не менее, какой-то злой рок преследовал ее. От раза к разу постановки “Интервенции”, в том числе и одесские, появлялись, шли с аншлагами и очень быстро прикрывались начальством.

Казалось бы, Славин написал пьесу о том, как умные, благородные, самоотверженные большевики наставляют на путь истинный французских солдат и матросов. Да здравствует победа социалистической революции! Причем никаких антисоветских подтекстов автор в пьесу не вкладывал. Шутите вы, что ли, — 1933 год! Какие там подтексты, какое инакомыслие! Но уж вышло так, что в пьесе слишком много Одессы. Слишком много правды, а значит — поводов для размышлений. Почему плохой перепев “Интервенции” — оперетта “На рассвете” — годами не сходила с афиш Одесского театра музкомедии, а “Интервенцию” запрещали от раза к разу? Может, из-за первой авторской ремарки: “Бульвар. Весна. Лестница в порт. Множество нарядной публики”. И ремарка задает тон всей пьесе: весна и Одесса — вот символ веры Славина.

Половина участников Иностранной коллегии была расстреляна деникинской контрразведкой: Жанна Лябурб и Смирнов-Ласточкин, ставшие прототипами центральных персонажей пьесы — Жанны Барбье и Воронова-Бродского, — сложили свои головы за дело, которое считали правым. Но в 1933 году еще были живы Соколовская (в пьесе — Орловская) и Гамарник. Через несколько лет они будут расстреляны сталинским режимом. Мог ли предвидеть это Славин? Наверное, мог. Он был умным, тонко чувствующим человеком и талантливым писателем. Поэтому пьеса при всем внешнем блеске, остроумии, “шампанской” легкости глубоко трагична. По сути, это пьеса о гибели старой Одессы. О смерти шутя — наверное, тоже один из символов веры Славина, более того, одна из важнейших примет одесской литературной школы. Заметьте, что речь идет не о чьей-то гибели — о своей. И так горько в финале звучат реплики оставшихся в живых: “Мы вернемся, мы вернемся” — когда совершенно ясно, что возврата нет и быть не может. И даже последняя “бодрая сцена”, когда три бывших французских солдата “поднимаются по лестнице в советский город”, не снимает ощущения трагизма, а усиливает его.

Жанр романтической трагикомедии позволил Льву Исаевичу создать очень точную по настроению и атмосфере, что ли, картинку города, которого уже не было. И выписать точные, многоплановые, яркие, красочные характеры. Конечно, такая пьеса не нужна была выхолощенной советской драматургии. Конечно, ее нельзя было не снимать с театральных репертуаров. Но с другой стороны — Лев Славин, признанный советский драматург, классик советской литературы... Вот пьесу и печатали, вот и Сташкевичу позволили поставить ее в первой половине восьмидесятых.

И когда мы ее репетировали, буквально из стен стали появляться приметы времени. На Екатерининской, в двух шагах от нашего подвальчика, на подоконнике разглядели золоченую мраморную надпись “Аптека Розецнвейга”. Батюшки-светы, да эта та самая, в которой Женя Ксидиас просил яду, “легкого, как поцелуй сестры”, а аптекарь переживал, почему он не умер в 1916 году! Но окончательно нас доконал Приморский бульвар (на котором, собственно, разворачивается значительная часть действия). Мы с Диной Белой (мадам Ксидиас) сидели на скамейке рядом с пожилой женщиной. Ей хотелось с кем-нибудь поговорить, и она обратилась к нам с такой речью: “А я помню, как здесь ходили зуавы. На них были такие береты с перьями”. Мы подскочили, как током ударенные. Клянусь, она сама завела этот разговор. Это уже потом мы дотошно выспрашивали, понравились ли ей французы — эти “бальзаки, флоберы, мопассаны”. Оказывается, не понравились. Все черные, все смуглые, так и норовят что-нибудь стащить. В общем, информации мы получили ноль, зато эмоций масса. Что, собственно, и требовалось для сценической жизни спектакля.

Только была эта жизнь коротка. Первое представление дали в мае. Цвела акация. Все точно по ремаркам пьесы да по словам Бродского (Эдик Маркович): “Какая весна, товарищи! Какое небо!”. И мы расшалились в текстах пьесы, еще бы — произнести в 1985-м со сцены такое: “В Советской России? Мне смешно, рабочие. Там народ разбежался. Взорвали Кремль. Поезда ходят на конной тяге. Вот он чихнул — я говорю правду!”. Динка-Ксидиас обращалась к бастующим: “Рабочие! Вас опять обманули, как в 1917 году!”. А ей в ответ матрос-большевик (Сережка Каракин, на которого мы с трудом натянули матросскую форменку, предварительно разорвав ее по боковым швам, — такой он тогда был толстый) рявкал: “Нам не надо, чтобы нас хвалили! Нам надо, чтобы нам платили! Рабочие голодуют!”. А слова полковника контрразведки (Валерий Сторчак), которому Женя Ксидиас пришел продавать Бродского: “Какие мучения! Это литература, молодой человек. Это гиньоль. Это фантазия обывателей. Контрразведка — это чистенькая комфортабельная комната, вроде канцелярии, там сидит чиновник с высшим образованием и вежливо разговаривает…”.

Да, подвел нас под монастырь Лев Исаевич. И Олег Сташкевич попал-таки в эту “чистенькую комфортабельную комнату”, где с ним беседовал “человек с высшим образованием”: “А почему это у вас революционные матросы такие толстые? А почему Жанна так кокетлива? А почему Бродский так много шутит? А что это вы себе позволяете, товарищ, пока еще товарищ, Сташкевич? Вон, товарища Виноградского мы уже предупредили...”. В общем, печально закончился наш весенний праздник “Интервенции”. Когда вышел фильм Г. Полоки (кстати, Славину фильм категорически не понравился, но как человек творческий и глубоко интеллигентный, он отстаивал ленту в самых высоких инстанциях, вплоть до ЦК КПСС. Не помогло, фильм пролежал на полке двадцать лет. Ходили слухи, что его смыли раз и навсегда. По счастью, фильм уцелел, и мы увидели его), так вот, когда фильм “Интервенция” с Высоцким, Юрским, Золотухиным, Аросевой вышел на экраны, мы увидели — он сделан в том же ключе, что и наш спектакль. По словам Фильки-анархиста: “Революция тебя надула. Контрреволюция тебя надула”. Только в нашем спектакле было больше Одессы и весны — все-таки играли в нем очень молодые одесситы.

Увы, спектакль — не фильм. И его больше никто никогда не увидит. Москва, Нью-Йорк, Иерусалим — поразъехалась, поразбежалась труппа моего любимого театра. А те, кто остался, больше на сцене не играют. Да впрочем, и какие там спектакли в наше время! Вот и к столетию Славина не дают “Интервенцию” на одесских подмостках. Ну что ж, сегодня не дали, но пьеса-то все равно чертовски хороша. И, как всякое большое произведение искусства, современна. “Какая весна, товарищи, какое небо!” Мы еще увидим вашу “Интервенцию”, Лев Исаевич! А может, и Олег Сташкевич вернется к старой работе…

Елена КАРАКИНА.

Фото Георгия Исаева.

Юбилейный номер газеты

Светские беседы

— Слышали, джентльмены, в Москву приезжал знаменитый испанский тенор Хосе Каррерас, и билет на его концерт стоил тысячу долларов.

— А вот в газетах пишут, что так называемые “новые русские”, которых в зале в этот вечер, естественно, было большинство, остались концертом очень недовольны.

— Но почему?

— Ну как? Пришли, заплатили по тыще долларов, а он, оказывается, только поет!

* * *

— Я недавно читал, джентльмены, что у знаменитого голливудского киноактера Сильвестра Сталлоне появилась новая подруга, и он даже собирается на ней жениться.

— Да, сэр. Правда, в одних газетах почему-то называется одно имя, а в других — совершенно другое.

— Так что — получается, газеты врут?

— Ну почему, сэр? В жизни так часто бывает — женишься на одной, а потом оказывается, что она совершеннo другая!

* * *

— Удивительная новость, джентльмены! В результате проведенного социологического опроса выяснилось, что первое место в мире по потреблению алкоголя на душу населения занимаем, оказывается, не мы, а французы!

— Ничего удивительного, сэр. Видимо, половина опрашиваемых с нашей стороны к концу опроса ответить была уже просто не в состоянии!

* * *

— Знаете, сэр, я очень застенчивый, может быть, вы мне подскажете — как лучше всего джентльмену познакомиться с девушкой на пляже?

— Ну, лучший способ познакомиться — это броситься в воду и предложить помощь девушке, которая тонет.

— А если она не захочет знакомиться?

— Ну что ж, тогда извинитесь и поплывете обратно!

* * *

— А вот еще любопытная информация, джентльмены! Оказывается, в Америке существуют страховые фирмы, которые страхуют даже отдельные части тела!

— Не знаю, сэр... Меня, например, больше интересует страхование недвижимости...

— Кстати, джентльмены, я знаю смешной случай, когда один мой американский приятель, посоветовавшись с женой, решил застраховать свою недвижимость!

— Ну и что же здесь смешного, сэр?

— А то, что жена как раз посоветовала ему обратиться в фирму, страхующую отдельные части тела!

* * *

— Какая все-таки прекрасная традиция, джентльмены, — Новый год встречать в кругу семьи!

— Ну хорошо, сэр. А что в такой ситуации, допустим, делать человеку, у которого этих семей, как говорится, две?

— Я бы ему посоветовал попытаться все объяснить жене. Может быть, она его поймет и войдет в положение.

— Ну что вы, сэр! Как можно о таких вещах говорить жене?! Она же у меня ни о первой, ни о второй семье ничего не знает!

Анекдоты от филимонова

— Хеллоу, друзья! С вами вновь Олег Филимонов, и в эфире лучшая десятка анекдотов!

На десятом месте представитель Центризбиркома с анекдотом: “Подходит как-то Мюллер к Штирлицу и говорит: “Штирлиц, дружище, у вас там, в России, скоро выборы, так вот нельзя ли меня в какой-нибудь ваш предвыборный блок пристроить?..” — “А зачем вам, группенфюрер?..” — “Ну как, война заканчивается, придут ваши — а у меня депутатская неприкосновенность!”.

На девятом месте учитель младших классов с детским анекдотом: “Подходит как-то Винни-Пух к Пятачку и говорит: “Пятачок, ты меня извини, конечно, но мне сказали, что ты вчера на дне рождения у Ослика напился, как свинья!..” — “Ну что ты, Винни! Я еще маленький! Только до поросячьего визга...”.

На восьмом месте рекламный агент “Останкино” с анекдотом: “Бьется как-то Илья-Муромец со Змеем Горынычем. Одну голову отрубил, вторую, а с третьей справиться не может — сильно огнем пышет. А тут появляется Мария из аптеки: “Возьми панадол, Муромец, он и от головы, и от температуры!”.

На седьмом месте врач-нарколог с анекдотом: “Встречаются как-то два его пациента, и один другому говорит: “Слышь, кореш, а я скоростному чтению научился!” — “Да? А ну, покажи!” — “Вон вывеску видишь? Читаю: Га-а-а-стро-о-о-ном!” — “Не прикалывайся, ты знал!”.

На шестом месте представитель среднего бизнеса с анекдотом: “Решил как-то один новый русский чем-то отличаться от других и купил себе “Запорожец”. Ему говорят: “Ты что — с ума сошел?!”. А он: “А что? Я ж по квартире на чем-то должен ездить!”.

На пятом месте этнограф-любитель с анекдотом: “Встречаются как-то два жителя Крайнего Севера. Один другому говорит: “Поздравь меня, однако. Первый в тундре стриптиз-бар открываю!” — “А что это — стриптиза?” — “Ну как? Женщины будут полностью раздеваться” — “Полностью?!” — “Да, но постепенно. Сначала одну лыжу, потом вторую...”.

На четвертом месте историк гражданской войны с анекдотом: “Подходит как-то Петька к Василию Ивановичу и спрашивает: “Слышь, Василь Иваныч, а у тебя сколько женщин было?” — “А считать как — с Анкой?” — “Конечно, с Анкой!” — “Ну, если с Анкой, то одна...”.

На третьем месте врач-сексопатолог с анекдотом: “Встречаются как-то в музее два представителя сексуальных меньшинств. Один другому говорит: “Знаешь, милый, говорят, что Леонардо да Винчи свою Мону Лизу на самом деле с мужчины рисовал!” — “Да? То-то я смотрю: вроде бы женщина, а так мне улыбается!”.

На втором месте бывший сотрудник ЦК с анекдотом: “Спрашивает как-то Леонид Ильич у Черненко на заседании Политбюро: “Слушай, Костя, что это ты все время жуешь?” — “Орбит без сахара”, Леонид Ильич” — “Почему без сахара? Ты что, не мог позвонить Фиделю, чтоб он тебе сахара прислал?!”.

Ну и на первом месте у нас, как всегда, известный одесский анекдот. Какой? А тот, который вам больше нравится...

Перековался

КОРР. В последнее время у нас в медицине появились специалисты, которые освоили метод кодирования своих пациентов от всех возможных напастей — алкоголизма, курения и многого другого. А у нас в Одессе недавно появился специалист, который кодирует и от супружеской неверности...

(В кадре — служебный кабинет. За столом врач. Напротив женщина.)

ЖЕНЩИНА. Доктор, умоляю! Спасите семью! На вас одна надежда!

ДОКТОР. А что такое?

ЖЕНЩИНА. Да муж у меня — бабник! Ни одной юбки не пропускает! По улице с ним идти стыдно!

ДОКТОР. Ну что ж, это наш профиль... Где он?

ЖЕНЩИНА. В коридоре дожидается!

ДОКТОР. Валечка, пригласите!

(В кабинет входит мужчина. Он нежно обнимает медсестру за талию.)

МУЖЧИНА (шепчет ей). Валечка, вы прелесть!.. Что мы делаем сегодня вечером?

ЖЕНЩИНА. Вот видите, доктор, даже здесь!

ДОКТОР. Больной, прошу в кресло!

(Мужчина с большой неохотой отлипает от медсестры и садится в кресло.)

ДОКТОР (делая пассы). Вы спите! Даю установку... (Женщине) Кого он предпочитает?

ЖЕНЩИНА. Блондинок!

ДОКТОР (делая пассы). Блондинки с длинными ногами вас совершенно не интересуют...

ЖЕНЩИНА (шепчет врачу). У него секретарша брюнетка!

ДОКТОР. Брюнетки с пышной фигурой вызывают приступ апатии и сонливости...

ЖЕНЩИНА. Доктор, я доплачу! На всякий случай — и от всех остальных женщин!..

ДОКТОР. Женщины вообще вызывают у вас стойкое отвращение... Слышите? Отвращение!.. (Женщине) Все?

ЖЕНЩИНА. Да!

ДОКТОР. Валечка! Выводите из транса!

(Медсестра подносит к носу пациента ватку с нашатырем, бьет по щекам, больной приходит в себя, с неприязнью смотрит на медсестру.)

МУЖЧИНА. Отойдите от меня!

ЖЕНЩИНА (радуясь). Спасибо, доктор! (Мужу) Ванечка, поблагодари доктора.

(Мужчина кокетливо подходит к доктору, обнимает его за талию.)

МУЖЧИНА. Спасибо, доктор! Вы прелесть!.. А что мы делаем сегодня вечером?

(Немая сцена.)

АВТОРЫ “ДЖЕНТЛЬМЕН-ШОУ”:

Игорь МИНЯЙЛО, Александр ТАРАСУЛЬ, Владислав ЦАРЕВ, Валерий ХАИТ,

Евгений ХАИТ.

Руководитель программы

Александр ТАРАСУЛЬ.

рисунок Сергея Куприя.

Юбилейный номер газеты

Собирающий камни

Конечно, первая ассоциация — библейская. Есть время разбрасывать камни, есть время собирать камни. И вот тут я убежден, что Игорь Викторович Авербах принадлежал к тем, кто ощущал нравственную обязанность соединять, помогать, опекать, созидать, одним словом — собирать камни.

Первая ассоциация так совпала со второй, что и не поймешь, какая первая. Игорь Авербах — строитель. И для него собирать камни было профессией. Состояние души у этого человека настолько совпадало с профессией, что помогало жить, чувствовать себя нужным другим.

Я познакомился с Игорем Викторовичем не четыре года назад, когда он стал членом Президентского совета Всемирного клуба одесситов, а пятнадцать лет тому, когда по просьбе первого секретаря Приморского райкома Валентина Симоненко Виктор Лошак и я отправились к управляющему трестом “Южгидроспецстрой”, председателю совета строительных организаций Одессы

И.В. Авербаху, чтобы написать о нем для “Вечерки”. Это был “заказной” очерк о передовике соцсоревнования, о еврее, сумевшем в годы государственного антисемитизма доказать, что он настолько хороший специалист, настолько талантливый организатор, что обойтись без него было нельзя (правильнее сказать — трудно, ибо уволили его позднее с этой должности, и он создавал новую строительную организацию с нуля). Но даже тогда, в том “дежурном” очерке мы почувствовали обаяние этого бесконечно доброго и романтичного человека, труженика, для которого быть начальником означало делать лучше других, спать меньше других, шуткой, песней, частушкой поднимать настроение всем, кто рядом.

И еще — он очень любил стихи Владимира Маяковского и тогда полуподпольные песни Владимира Высоцкого.

Сейчас, просматривая его архив, я увидел, как много стихов ему писали друзья, даже бабушка жены Ирины Александровны объяснялась ему в любви в стихах. Я просматривал папку с поздравлениями, шуточными фотографиями, почетными грамотами и ощущал, что представить Игоря Викторовича людям, не знавшим его, сможет не столько перечень строек, даже не его мысли об организации строительного дела, а вот такой коллаж из фотографий, писем, стихов порой от самых неожиданных людей.

На Старый Новый год — 13 января 1992-го — Игорю Викторовичу прислал открытку Александр Менделевич Баренбойм, тоже человек-легенда, воспитатель многих и многих театральных деятелей нашего города.

В моем блокноте алфавитном,
Где чья-то жизнь и чей-то прах,
На первом месте, самом видном,
Судьбою вписан Авербах.

Что алфавит?Он для порядка,
Его мы знаем наизусть.
Но “И.В. Авербах” — загадка,
И отгадать я не берусь.

Ищу, но не найду ответа:
Какого Бога он посол,
С какой неведомой планеты
На землю грешную сошел?
На землю, где по воле рока

На лица, судьбы и дела,
Печать греха, печать порока,
Как тень затмения легла.
Сей жребий нам Судьбою роздан.

Но вот спасительная суть:
Чем ночь темней,
тем ярче звезды,
И мы по звездам ищем путь.

Комментировать стихи нет нужды. Они искренни — и в этом их достоинство. Как и то, что с афористичной точностью Александр Менделевич ощутил, что для многих в этой жизни Игорь Авербах был путеводной звездочкой.

Еще более неожиданной была для меня находка в архиве письма Юрия Владыченко. Я знал и любил этого человека, сопереживал его неприятностям, той травле партийных боссов, которая и свела его в могилу. Но не знал о нежной дружбе, любви, которая была у Юрия Владыченко с Игорем Авербахом. Несколько дней назад я встретил Нелю Владыченко и рассказал об этом письме в архиве Игоря Викторовича.

— Когда Юре было тяжело, Игорь очень поддерживал его, присылал ему стихи Киплинга. Я не знала об этом письме, но помню, как переживал Юра, когда Игоря отстранили от треста, которому он отдал свою душу.

“Дорогой Изя!

Сегодня у меня день рождения. И стукнуло мне уже 53 года. Вот сижу я поздним вечером дома и с некоторой грустью вспоминаю то, чем был, чем живу, и пытаюсь заглянуть в не такое уж длинное будущее!

В этот день хочется вспоминать только о хороших людях, добрых и верных товарищах, надежных друзьях. И я невольно думаю о тебе.

Хочется думать о хорошем и полезном, о том, что в жизни удалось сделать, от чего получал огромное удовлетворение, чем оставляешь след на земле. И опять невольно я думаю о тебе, ибо ты, даже не подозревая, был многие годы соисполнителем моих начинаний и дел. Я рад тому, что судьба послала мне таких (очень немногих), как ты.

Я знаю, что тебе сейчас нелегко. И м. б. тебе не хочется никого видеть — я не в обиде. Но я хочу сказать, что ты можешь во всем на меня положиться. Я желаю тебе твердости и оптимизма:

И если ты своей владеешь страстью,
А не тобою властвует она,
И будешь тверд в удаче и в несчастье,
Которым, в сущности, цена одна,
И если ты готов к тому, что слово
Твое в ловушку превращает плут,
И, потерпев крушенье, можешь снова -
Без прежних сил - возобновить свой труд,

И если ты способен все, что стало
Тебе привычным, выложить на стол,
Все проиграть и вновь начать сначала,
Не пожалев того, что приобрел,
И если можешь сердце, нервы, жилы
Так завести, чтобы вперед нестись,
Когда с годами изменяют силы
И только воля говорит: "Держись!" -

И если можешь быть в толпе собою,
При короле с народом связь хранить
И, уважая мнение любое,
Главы перед молвою не клонить,
И если будешь мерить расстоянье
Секундами, пускаясь в дальний бег, -
Земля - твое, мой мальчик, достоянье!
И более того, ты - человек!

Р. Киплинг

С приветом и уважением всегда искренне твой Владыченко.

21 октября 1981 г, г. Одесса”.

Как точно это старое киплинговское стихотворение, поэта, которого в те годы советское литературоведенье называло “бардом империализма”, характеризует Игоря Авербаха. На Президентских советах Всемирного клуба одесситов он всегда спрашивал: а что мы намерены сделать для людей, какие планируем благотворительные программы. И сам бескорыстно участвовал во всем, что шло на пользу Одессе, одесситам. Кстати, почти во всех памятниках, открытых к 200-летию города, есть и его участие.

На похоронах Игоря Викторовича среди множества умных и ярких выступлений прозвучало и письмо его друга Михаила Фурера из Соединенных Штатов. Оно начиналось вновь-таки стихами, последними строками Роберта Рождественского:

Что-то я делал не так?
Извините:
жил я впервые на этой Земле.
Я ее только теперь ощущаю.
К ней припадаю.
И ею клянусь.
И по-другому прожить обещаю,
если вернусь…
Но ведь я не вернусь.

Объективно говорить о ближайшем друге (а мы знакомы с Авербахом 28 лет) почти невозможно.

Но приходится.

Черная рамка замкнула жизнь Авербаха, вновь, на сей раз трагически, привлекла к нему всеобщее внимание.

Ушел из жизни человек огромного мужества, необыкновенной души и открытого сердца для каждого из нас.

Я не думал, что он смертный. Слишком многим людям он был просто необходим, как воздух, слишком многим он отдавал всего себя.

Он все делал искренне и доброжелательно.

Каким огромным авторитетом он пользовался у людей! А почему? Потому что к каждому готов был прийти на помощь в любую минуту. Он был рядом по первому зову.

Многим будет не хватать его надежности, благородства, ответственности, юмора и жизнелюбия.

На таких, как Авербах, держится мир. Это они с библейских времен спасали, спасают и спасать будут от вечной девальвации простые критерии порядочности.

Не моя вина, а моя боль и беда в том, что я сейчас не стою перед гробом.

Неизмерима и невосполнима утрата моя, моей семьи и всех нас.

Ушел из жизни человек, оставив в наших душах незаживающую рану.

Разделяем горе с родственниками, близкими, друзьями, со всеми, кто с ним работал, со всеми, кто его знал.

Глубоко скорбим вместе с дорогими нам Ириной и Леночкой.

Скорбящие Михаил и Тамара Фуреры и наши дети.

Г. Омаха. Небраска.

Тут ни добавить, ни убавить. И естественным стало предложение на последнем построенном И.В. Авербахом доме на Большой Арнаутской — между Пушкинской и Ришельевской — поставить в честь него мемориальную доску, а одну из улиц в новом районе города назвать улицей Игоря Авербаха.

Так уж получается, что нередко мы говорим о людях добрые слова после их смерти. К счастью — не всегда. В сентябре 1994 года, к 200-летию Одессы, Всемирный клуб одесситов вручил Игорю Викторовичу грамоту “Почетного одессита» — высшую степень признательности клуба.

Евгений ГОЛУБОВСКИЙ.

Рукотворная память

Чем запомнилось празднование двухсотлетия Одессы? Прежде всего — атмосферой. В город вернулись доброжелательность, улыбки, радушие, нечто необъяснимое, но без чего Одесса — не Одесса.

Пройдут годы, и об атмосфере праздника будут ходить легенды, рассказываться вероятные и невероятные истории. А реальным свидетельством этих нескольких дней, когда гуляла вся Одесса, останутся рукотворные памятники, отлитые из бронзы, установленные на улицах нашего города.

Ждали, что успеют установить композицию Эрнста Неизвестного «Золотое дитя». О нем больше всего писали в прессе — к этому обязывало имя крупного мастера, чьи работы знают во всем мире. Архитектор Владимир Глазырин согласился с новой площадкой (она и вправду будет лучшей), но не было денег для оплаты киевлянам за отливку... и остается надеяться, что ко 2 сентября 1995 года работа Эрнста Неизвестного все же будет открыта в нашем городе.

Но не сидели сложа руки и одесские скульпторы. Пожалуй, больше всего разговоров (согласий и несогласий) вызвала скульптура Александра Князика — Иосиф Дерибас. То, что в городе должен быть памятник первому градоначальнику, ни у кого сомнений не вызывало. А вот какой эта скульптура может быть? Тут автора «замучили советами». Одним казалось, что величественнее, другим, что адмирал не должен держать лопатку, третьим, что он слишком юн, четвертым было непонятно, над чем Дерибас смеется... Я принадлежал к пятым — мне скульптура понравилась, показалось, что она гармонично вписалась в маленькую площадь, что создано не натуралистическое, а образное решение, которое соответствует духу нашего города.

А на 9-й станции Большого Фонтана скульптор Александр Токарев и архитектор Николай Шепелев открыли композицию «Похищение Европы».

Надо назвать еще и три фонтана. Наиболее удачный из них скульптор Михаил Рева установил у Воронцовского дворца. И это было сложно, так как место предъявляло огромные требования. Наименее удачным оказался фонтан, «прилепленный» к стене дома на Большой Арнаутской, созданный А. Князиком. Так мне представляется.

Как видим, сделано немало. Но один проект, который назывался «Столетие Одессы», заложенный в 1894 году, построенный в 1900 и уничтоженный, увы, с приходом советской власти в 1920 году, думаю, должен был быть возрожден к 200-летию города — это памятник основателям Одессы, находившийся на Екатерининской площади, но он так и не был восстановлен. Скульптуры, созданные замечательным мастером Борисом Эдуардсом, сохранились, как и проект архитектора Юрия Дмитренко. Что же помешало? Увы, не художественные, а политические баталии, нелюбовь национально ориентированных кругов к... императрице Екатерине. Да, у нас непредсказуемое прошлое, и мы все время пытаемся с ним воевать, не относясь к истории только как к истории, а к памятникам культуры только как к памятникам культуры.

И все же хочется верить: придет когда-нибудь экономическая стабилизация, а с ней и политическое успокоение. И вернется на свое место памятник, который итожил первое столетие истории Одессы...

Юбилейный номер газеты

Тост

Дорогой наш и уважаемый писатель Михаил Жиманецкий, как называли Вас в Ваши юные годы представители самой что ни на есть высокой власти! Они тогда были уверены, что они — всерьез и надолго, а Вы — это просто смешно. Но теперь уже все поняли — надолго и они, и Вы. А мы всегда знали: Вы — это всерьез, а они, как бы страшно это ни было произнести, — все-таки смешно.

Дорогой наш Михаил Жванецкий! В юбилей прозаика и сатирика мы хотим признаться перед всем светом, что газета наша предана и продана целиком и полностью Вам. И не за деньги (к сожалению), и не за любовь Вашу какую-то необыкновенную к нам (этого тоже, к сожалению, нет), а за наше великое, неизбывное и очень сильное чувство к Вашему таланту, за который мы и прощаем Вам все Ваши достоинства, а о недостатках и говорить нечего. Произносим все это совершенно всерьез и в здравом уме, поскольку праздник еще только начинается.

Чего же пожелать Вам в этот день? Берегите, как зеницу ока берегите Ваш талант. В нем и счастье Ваше, и горе, и печали, и радости, и взлеты, и потери — в общем, жизнь Ваша. А что может быть дороже жизни в наше время, когда такие понятия, как честь и достоинство сами собой вышли из употребления, да и во все времена вне жизни мало что могли значить. Так что — здоровья Вашему таланту, долголетия, а уж Вы с ним — не пропадете.

Искренне Ваши

Юлия ЖЕНЕВСКАЯ

и Евгений ГОЛУБОВСКИЙ.

Мой двор

— Миша, к вам актриса приехала. К вам в гости приходила. Сказала — еще зайдет.

— Спасибо.

— Миша, к тебе гости приходили. Она блондинка, красивая, он в кепочке, москвичи.

— Ага. Мне уже говорили. Спасибо.

— Дядя Миса, а к вам актлиса плиехала.

— Хорошо, Геночка, знаю.

— Она не актриса, правда, дядь Миш, она спортсменка.

— Я не знаю, извините.

— Актлиса.

— Спортсменка. Она сказала, еще раз приедет, чтобы вы ее ждали.

— Дядя Миса, она на “Зигулях” плиехала.

— А вот и на “Москвиче”.

— На “Зигулях”.

— На “Москвиче”.

— Ну, хорошо, хорошо...

— Миша, как здоровье?

— Спасибо.

— Тс-с... До тебя баба приходила. Ну я так тихо з ней, чтоб твоя баба не подымала шум. То-се. Знаешь, эти бабы. Ой, я ж по себе знаю... Помнишь, позапрошлой ночью тот визг поросячий. Это моя верещала... В кармане у меня... эту заколку нашла.

— Да, я уже знаю.

— Шо ты знаешь... Я з ней поговорил. В общем, актриса з Москвы. Сказала, шо ищо придет завтра... понял... Если тебе шо нужно, то ты же знаешь, нас днем дома не бывает, ключи у меня вторые есть...

— Все... Дядя Ваня, не нужно, это деловое.

— Я ж говорю, деловое. Так что ключи у меня вторые есть... До пяти дома никого.

— Спасибо...

— Миша!.. Михаил Михайлович, к вам гости приходили... Очень симпатичная девушка... Я ее спросила, может, что передать. Сказала, зовут Люда. Будет завтра в это время.

— Ага, спасибо.

— Так вы завтра будете в это время дома?

— Да... Я уж...

— Мы все тоже будем... Если вам нужно будет уйти, можете передать что-либо.

— Спасибо... Я уже знаю...

— Дядя Миса, ее Люда зовут.

— Я знаю, Мила, иди гуляй... Все, все, я дома.

— Миша, можно войти? Слухай... К-ха... Ой, шо-то сыпнет голос... к дождю... как здоровьечко?

— Ничего... Я спешу.

— Ну, ты знаешь. 3 Москвы актриса приезжала. До тебя. На машине... Я з ней поговорил. Зовут Люда. Ничего не велела передавать. Москвичка, сказала, ишо зайдет... Вот... Слухай...

— Да.

— Одолжи рубль до понедельника, голова трещит.

— Держи.

— О!.. Порядок... Хочешь, я ее завтра встречу?

— Ради бога!

— Все!.. Бузоров.

— Бузоров.

Вся жизнь на стадионе

Это меня сейчас все не волнует. Меня это сейчас все не волнует, меня сейчас волнует совсем другое: как у наших пойдут дела в будущем сезоне. Я всю жизнь болею за футбол. У меня от семечек язва желудка. Вот ты молодой, ты еще не знаешь, что это такое, да? Тебе весело живется: мальчики, девочки, танцульки. Подожди, будет и язва. Но это меня сейчас не волнует, меня сейчас волнует совсем другое, меня сейчас... Давно ли я болею?.. Тебе сколько лет? Двадцать два? Чудный возраст. Мальчики, девочки, танцульки... Так вот, когда твой папа страдал детскими болезнями и лежал, пересыпанный тальком, я уже играл за сборную Одессы хавбеком. А в воротах стоял мой брат Леня, и мы играли с турками. Или это были не турки, но очень похожие. Они нас били по ногам, чтобы мы не играли, а мы что делали? Мы прыгали, чтобы они нас не били. Я, помню, взял мяч на голову и побежал вперед. А куда бежать — сзади свои. Тут мой брат как крикнет: “Прыгай, Сема, сзади!”. Он так крикнул, что я так прыгнул, что я увидел море, пароход “Крым”, Дерибасовскую и сломал ногу. Нет, не эту... и не эту... Ниже возьми, возьми ниже... Бери. Ниже... А-а-а, да-да, здесь! Вот он спрашивает, давно ли я болею. Я тебе скажу, когда гол, кто забил, в какие ворота. Когда Одесса впервые выиграла у Киева, у меня родился ребенок. Сколько ему сейчас? Сейчас я тебе скажу. Значит, стадион “Водник”. Он бил правой ногой в левый угол. Я сидел в пятнадцатом ряду. Да, ему сейчас сорок лет, моему сыну. А что? Одесса — это Одесса, а я всю жизнь на стадионе. Всю жизнь! Моя жена — несчастная женщина. Она не может смотреть на меня без слез. Она мне прочитала, что в Бразилии кто-то умер на стадионе. Так я ей сказал, что я бы тоже умер спокойно, если бы увидел такую игру. Чтоб они так играли, как они пьют нашу кровь.

Когда они почему-то выиграли, у моего брата не выдержали нервы. Он схватил с лотка бублики и начал разбрасывать в народ. Он не помнит, сколько он бросил. Разве сосчитаешь, когда сдают нервы?

А что, Одесса — это Одесса, и футбол — это главное. Те, кто когда-то говорил о политике, теперь говорят о футболе: тоже защита, тоже нападение, тоже разные системы.

Я всю жизнь на улице. Всю жизнь. Дома у каждого свои неприятности: жена, квартира, зарплата. Выходишь на улицу — все хорошо. Я понял, что мы внутри не умеем жить. Кто нам виноват, что на улице все хорошо, а дома неприятности, — сами себе. Я, помню, взял у жены зарплату. Начал сам распределять. Провалился с треском. Отдал ей все обратно до копейки. Она сейчас сама распределяет. Ей тоже не хватает.

Ну что, скоро сезон, побежим на стадион. Мы, как древние греки, черпаем силу с поля. Но это меня сейчас не волнует. Меня сейчас волнует совсем другое...

Чтобы они горели, как они пьют нашу кровь!

Наши мамы

Что же это за поколение такое? Родилось в 1908-10-17-м. Пишут с ошибками, говорят с искажениями. Пережили голод двадцатых, дикий труд тридцатых, войну сороковых, нехватки пятидесятых, болезни, похоронки, смерти самых близких. По инерции страшно скупы, экономят на трамвае, гасят свет, выходя на секунду, хранят сахар для внуков. Уже три года не едят сладкого, соленого, вкусного, не могут выбросить старые ботинки, встают по-прежнему в семь и все работают, работают, работают не покладая рук и не отдыхая, дома и в архиве, приходя в срок и уходя позже, выполняя обещанное, выполняя сказанное, выполняя оброненное, выполняя все просьбы по малым возможностям своим.

Пешком при таких ногах. Не забывая, при такой памяти. Не имея силы, но обязательно написать, поздравить, напомнить, послать в другой город то, что там есть, но тут дешевле. Внимание оказать. Тащиться из конца в конец, чтоб предупредить, хотя там догадались, и не прилечь! Не прилечь под насмешливым взглядом с дивана:

— Мама! Ну кто это будет есть? Не надо, там догадаются. Нет смысла, мама, ну, во-первых...

Молодые — стервы. Две старухи тянут из лужи грязное тело: может, он и не пьян. А даже если пьян... Молодые — стервы: “Нет смысла, мама...”.

Кричат старухи, визжат у гроба. Потому что умер. Эти стесняются. Сдержанные вроде. Мужественные как бы... Некому учить. И книг нет. А умрут, на кого смотреть с дивана? Пока еще ходят, запомним, как воют от горя, кричат от боли. Что брать на могилы. Как их мыть. Как поднимать больного. Как кормить гостя, даже если он на минутку. Как говорить только то, что знаешь, любить другого ради него. Выслушивать его ради него. Думать о нем и предупредить его.

Давно родились, много помнят и все работают, работают, работают, работают. Наше старое солнце.

Афоризмы

Так и пробиваем лед: кто-то сверху ломом, мы — снизу головой. Именно в этом месте бьем навстречу.

* * *

Если других туфель не видел — наши вот такие!

* * *

Наш юмор считается самым осмысленным, самым глубоким юмором в мире — за ним все время что-то стоит!

* * *

Раньше думал: женщины, теперь — ни дня без строки. Это не талант — это возраст.

* * *

Много людей переворошил в поисках красивого тела, теперь ищет родную душу.

* * *

И живем мы в такое время, когда авангард искусства располагается сзади.

* * *

И жизнь стала налаживаться, и кто-то заговорил о здравом смысле. А кто-то пришел к выводу, что если человеку больше платить, он, оказывается, будет лучше работать. А кто-то уже понервничал: не променяем ли мы нашу рабочую совесть на рубль. Он забыл, что раньше не было ни рубля, ни совести.

* * *

Война. Мы одолели не только храбростью, но терпением, умением годами безропотно валяться в болотах, неделями ждать кухню, месяцами не умываться, лежать навалом в санитарных вагонах. Вот тут бы американцы дрогнули. Умереть красиво может каждый. А ты живи так, живи без мыла, без соли, без сахара.

* * *

У нас сатириками не рождаются. Их делает жизнерадостная публика из любого, ищущего логику на бумаге. А при отсутствии образования, лени, нежелания копаться в архивах и жить дурной жизнью костного хирурга, писать не о чем, переписывать то, что написано классиками, — не получается, ибо нравится, как написано.

* * *

Шутить и хохотать по любому поводу хочется, но уже трудно физически.

* * *

Оглянувшись вокруг и увидев, что многочисленные разоблачения, монологи, фельетоны и указывания пальцем — только веселят уважаемую публику, а не приводят к немедленному устранению недостатков, он заметно сник, поглупел и стал подумывать о тихом возделывании настоящей малоплодородной почвы где-нибудь в окрестностях Москвы под Одессой.

* * *

А честный противен. Полное одиночество выразителя интересов накладывает на него печать осатанелости и туберкулеза.

* * *

Обобщить тебе не дают ни сверху, ни снизу. А разоблачать отдельный недостаток — как лечить один волос.

* * *

Во всеобщем бедламе всегда можно построить дом, бесплатно съездить на Север и подключиться к ТЭЦ. При порядке за все это надо платить.

* * *

О сегодняшнем дне говорить не будем, т. к. не понимаю, о чем идет речь. Настолько меркнет то, что есть, перед тем — чего нет.

* * *

Мы уже говорим не об устранении недостатков, а о подъеме настроения. И то, что публика вместо того, чтоб расстроиться, смеется, свидетельствует об огромных жизненных силах.

Юбилейный номер газеты

Боже, храни Одессу!

Последние дни перед отбытием из Одессы напоминают какую-то странную, перманентную пресс-конференцию: все задают вопросы. Вопросы разные, включая и риторические:

— Вас что, не привлекает перспектива развития событий в городе и в стране?

Так и хочется ответить по-одесски, вопросом на вопрос: “А вас?”. Еще чаще задаются вопросы праздные, например:

— Почему вы уезжаете и каким образом?

Это спрашивают из пустого любопытства, и отвечать не очень-то хочется. В самом деле, кого интересуют твои причины, скажем, семейного порядка, а уж тем более кому важны юридические мотивы твоего отъезда?

— А вас не страшит разлука с друзьями?

Если не страшит, то очень печалит. Правда, круг друзей и даже добрых знакомых в Одессе очень сузился. Иных уж нет, а те далече.

— Легко ли вам расстаться с Одессой?

Стоп, вот это уже по существу. Ответить однословно: “нелегко” — это еще ничего не сказать. Причем можно обойтись без всяких высокопарных слов о “малой родине”. Таковых у меня три: Ленинград, где родился, старинный Ярославль, где прошло школьное детство, и, наконец, Одесса, где прожил студенческие годы и всю — на сегодняшний день — трудовую жизнь.

Одесса для меня понятие не только географическое, но и историческое, прежде всего — историко-культурное. Город удивительно своеобразной судьбы, возникший едва ли не на пустом месте и так быстро ставший на ноги. Город с “лица необщим выраженьем”. Правда, в нашем веке и особенно за последние четыре с лишним десятилетия многие отцы города, республики, страны пытались это выраженье нивелировать, но, несмотря ни на что, полного успеха не добились.

Нет, не склонен я идеализировать наш город. Здесь и в лучшие времена многое вызывало внутренний протест. Например, загрязненная русская речь. И тем более — повышенная прагматичность многих людей, переходящая “местами” в бездуховность. И невыверенная шкала ценностей у многих горожан и их культуртрегеров — шкала, по которой все то золото, что блестит. Да простят меня земляки, все это было и есть. Но почему же все-таки стоило уехать отсюда на какой-нибудь месяц, и все эти приметы заслонялись в памяти красотами города и достоинствами его неслучайных граждан?

Эти достоинства можно было бы перечислять долго. Даже сегодня с удовольствием констатируешь, что в нашем городе не до конца разучились улыбаться, что многие люди предпочитают открытость замкнутости, а простенькую шутку — пустопорожней митинговой говорильне. Одесское мировосприятие — штука особая, в каждом поколении порождалось оно особым одесским генофондом.

Беда лишь, что в последние годы это богатство резко пошло на убыль. Последние годы придали процессу пугающее ускорение; что уж говорить о дне нынешнем, когда столичные руководители находят для всех одно лишь утешение: “Пока продолжаем падать в яму, но вот достигнем дна, ушибемся и... начнем путь наверх”. Какая-то еловая механика получается. А вдруг яма бездонная? А вдруг расшибемся? Что же тогда спасет нас и, в частности, наш город? Неужели запланированные к строительству нефтяной и цементный терминалы? Это как же сильно нужно ненавидеть Одессу, чтобы выдумать для нее такую казнь египетскую!

Есть мудрое правило: подметать сор, начиная со своего порога. Вот и думаешь: а что ты сам-то сделал, чтобы хоть как-то противостоять? Всегда считал, что нужно прежде всего квалифицированно и добросовестно делать свое дело — и на службе, и на общественном поприще. Так и старался поступать, не обольщаясь насчет КПД своей деятельности. Но сегодня... С ужасом наблюдаю, как сузился и без того небольшой круг студентов, которым не безразлично, кто их учит. В вузах главнейшими подразделениями становятся не факультеты или кафедры, а биржи и совместные предприятия (разумеется, со столь необходимым переводом делопроизводства на государственный язык). Из-за несовершенства законодательства и бездеятельности аппарата Украинского фонда культуры (и в Киеве, и в Одессе) никому не нужным оказался Лицей искусств — единственное в своем роде учебное заведение во всем СНГ. Как и прочие творческие союзы, дышит на ладан родной Союз театральных деятелей, а над бывшим Домом актера развевается “веселый Роджер” валютного казино. Еще стоически держится Дом ученых, но и на этот прелестный особняк нацеливаются беспардонные нувориши из всяких псевдобирж и недо-банков, помышляя превратить этот дом в “шикарный” офис с вечерними “презентациями”, на которых так приятно потушить дорогую заморскую сигарету о полировку старинного клавесина. И никому не нужны серьезные программы изданий, посвященных предстоящему двухсотлетию города, и многие другие идеи...

Словом, начинаешь сомневаться в целесообразности своих усилий. Чем-чем, а сомнениями и раздумьями нас время не обделило. От множества печальных раздумий иногда отрывает новый и довольно редкий вопрос:

— Надолго ли уезжаете и когда вернетесь?

Это добрый вопрос. Спасибо, друзья. Коллеги мои в Европе и Америке часто меняют на время не только город, но и страну проживания, однако их связи с родными местами не прекращаются, да к тому же потом они и возвращаются. Пора бы и нам спокойно воспринимать такие перемены, быть цивилизованными людьми.

Что касается меня, то пока я еду работать на год. Боюсь загадывать на дальнейшее, но совершенно уверен, что крепкие связи с родным городом сохраню на любой срок. Надеюсь вернуться в Одессу не агонизирующую, в Одессу возрождающуюся. Готов всячески — расстояние не такая уж помеха — этому способствовать.

Так хочется приехать в родной город накануне его юбилея и убедиться, что “жив курилка”. И увидеть Одессу (а не несколько улиц и порт) действительно свободной экономической зоной в составе разумно устроенной Украинской Федерации. А пока, хоть и неверующий я человек и хоть вынужден в мыслях все чаще отправляться в “дальнее зарубежье”, про себя повторяю перефразированную первую строчку британского гимна:

Боже, храни Одессу!

Марк СОКОЛЯНСКИЙ.

Хочу малого

Много лет назад великий шутник Исай Котлер, бывший одно время режиссером в театре Жванецкого, рассказал мне такую историю.

...Театр был на гастролях в Польше. Театр оказался на пляже. Роскошная полячка украшала пляж. Иван Дыховичный, игравший в те годы с одесситами, сиял и раскладывал перед паненкой свои гусарские принадлежности. Мимо. Солидный и обаятельный Витя Ильченко дельфином молодым всплывал перед нею из балтийских вод. Не пришелся.

Сирена смотрела на них как бы через соседнее чехословацкое стекло. Смотрела на Рому.

“Хочу малого!” — говорила она, произнося, видимо, “эль”, как Борисова и Фрейндлих во всех отзвучавших “Варшавских мелодиях” вместе взятых.

Полячки понимают в настоящих мужчинах. Кажется, у одной из них был роман с одним французом. Кажется, это был Наполеон.

Помнится, император был тоже небольшого роста.

Хочу малого!

Хочу уже двадцать пять лет, с тех пор, как увидал его впервые на сцене театра эстрады в спектакле “8+8+8”.

Хочу малого!

На эстраде, на театральной сцене, на малом и большом экране, в живом общении.

Роман Андреевич Кац.

Ромочка Карцев. Почему-то фамилию надо прятать. Говорят, даже удивительный Акимов сказал Лене Шапиро: “У актера не может быть фамилии зубного врача”. Леня стал Леонидовым. Теперь, как известно, он там, где гуляют под настоящими фамилиями...

Конечно, они неразделимы — Жванецкий, Ильченко, Карцев.

Такие браки совершаются на небесах. Такие небеса синели над их милой Одессой.

...Мы сидим с Витей и Ромой на разогретой первоапрельской скамеечке перед гостиницей “Лондонская». На бульваре. Справа — Пушкин. Слева, кажется, — ракетный академик Глушко. Девочки подходят к мальчикам и берут у них автографы. Я греюсь в лучах их заслуженной славы. Мы постепенно, как и полагается в Одессе, идем прогуливаться. Вот здесь жил один. Здесь — другой. Тут кто-то вылез из окна... Половое созревание, оно же — комсомольская юность. Я вставляю цитаты и литературные замечания. В театре Жванецкого я считаюсь начитанным.

Боже единственный, как хорошо с ними!

Витя, Витечка, белоголовый журавль, на кого ты нас покинул? Французская таблетка, которую ты дал мне “от живота”, до сих пор не проглочена мною. Тогда сам прошел, сейчас не болит.

Болит душа от того, что разрушила костлявая ваше несравненное партнерство...

Вы видели малого в антрактах его спектаклей?

Черное море, с детства вошедшее в его крепкую плоть, солеными пятнами выступает на его рубахе.

Вы, артисты, играющие крылышками ноздрей, боящиеся расплескаться.

Вам нечего расплескивать.

Темперамент или есть, или его нет.

Там, там, в измерениях иных, они сойдутся когда-нибудь, Роман Андреевич и Чарльз Спенсерович.

Они с уважением посмотрят друг на друга и одобрительно похмыкают на присущих им языках...

Оба — ну очень маленькие... Но очень большие.

Что еще напишут для Карцева Бабель, Зощенко, Шолом-Алейхем, Гюи де Мопассан, Михаил Жванецкий? Живи долго, малой.

Неся свою боль зубному врачу, мы меньше всего интересуемся его фамилией. Мы думаем — какие у него руки.

Ах, какое сердце у Романа Андреевича Каца!

Актер, лицедей, кривляка, гистрион, шаушпиллер.

Кроткий и жесткий Рома. Живи долго, малой.

Хочу малого!

Твой Вадим ЖУК.

Марк Рудинштейн:

"Как только я услышал об этом, сердце мое дрогнуло..."

Сегодня многие одесситы, увы, покинули Одессу и страну. Теперь они живут в Америке, в Израиле, в Австралии, в Канаде... Но в декабре 1991 года количество одесситов, оказавшихся за рубежом, в одно мгновение резко увеличилось. Причем им для этого, как выяснилось, совсем не нужно было покидать страну. Просто распался Союз, и по отношению к Одессе они тут же оказались пусть в ближнем, но все-таки зарубежье. Недавно наш корреспондент встретился с одним из таких зарубежных одесситов — жителем столицы России, весьма популярным в последние годы человеком, генеральным продюсером кинофестиваля «Кинотавр» Марком Рудинштейном. Причем встреча эта произошла в столице еще одного нового иностранного государства — в Минске...

— Марк Григорьевич, что для Вас все-таки Одесса?

— Одесса?.. Позволю себе, скажем, такое сравнение: Одесса для меня — это любимая женщина, с которой расстался очень рано, а встретился очень поздно... А теперь у нее семья, дети... и ты уже ничего больше не можешь сделать, кроме как оказывать знаки внимания и дарить подарки...

— Простите за прямой вопрос, не собираетесь ли Вы все-таки эмигрировать?

— Простите за прямой ответ, но вопрос глупый. Во всяком случае, для меня... Что такое Родина? Для многих это что-то большое. А для меня Родина — это маленький кусочек: Дерибасовская, Горького, мой подмосковный Подольск... И вообще: почему, скажем, Париж, который в двух тысячах километрах от Москвы — это не моя родина, а Петропавловск-Камчатский, который в десяти тысячах, — моя?.. А вообще-то я человек сентиментальный. Для меня возможность оказаться даже на Монпарнасе ничего не значит. А вот не иметь возможности хотя бы раз в году оказаться на Дерибасовской — это уже трагедия...

— А почему бы в таком случае Вам не вернуться в Одессу насовсем?

— Такой вариант не исключен... Вот заработаю денег, куплю себе где-нибудь на Фонтане дачку и вернусь. Во всяком случае, остаток жизни собираюсь провести в Одессе.

— Ну, значит, это будет еще не скоро...

— Спасибо... Но поработать, сделать что-нибудь для Одессы уже сегодня хотелось бы.

— Кстати, Вы — автор идеи фестиваля «Кинотавр». Причем не только автор, но и блестящий, так сказать, осуществитель. Почему бы Вам не попытаться возродить и наш одесский «Золотой Дюк»?

— Признаюсь, мне уже поступило такое предложение. И, прямо скажу, как только я услышал об этом, сердце мое дрогнуло...

— Ну так, как говорится, в добрый час!

— Все не так просто. Я согласен взяться за это только в том случае, если рядом будет автор «Дюка» Станислав Говорухин. Я помню первый «Золотой Дюк». Там был задан высокий организационный и вкусовой уровень. Это все заслуга прежде всего Говорухина...

— Но захочет ли он?

— А почему нет?.. У меня были с ним предварительные переговоры. И он, в принципе, согласился, хотя и выдвинул ряд условий.

— Какие же это условия?

— Пока могу сказать лишь только то, что в конце июля приеду в Одессу на переговоры и буду эти условия отстаивать...

— Одессе в следующем году двести лет. Собираетесь ли Вы сделать своему родному городу какой-нибудь подарок?

— Вот «Золотой Дюк», надеюсь, и будет таким подарком.

— Мы тоже очень надеемся!..

Памяти великого скрипача

На 88-м году жизни в Лондоне скончался гениальный музыкант, наш современник Натан Мильштейн. Он был одним из выдающихся скрипачей со времен изобретения этого уникального инструмента и, безусловно, одним из самых выдающихся скрипачей XX века.

У Натана Мильштейна было моцартовское чувство меры и вкуса. Его волшебный звук проницал любое пространство. Непостижимое виртуозное мастерство не становилось у него самоцелью, но служило глубочайшему проникновению в красоту и глубину музыки. Его звук лился, как луч солнца, его вибрация была такой тонкой, ненавязчивой, непринужденной, что слушатели на его концертах ощущали полную погруженность в нечто обнимающее и возвышающее. Да, его игра была возвышенной в лучшем смысле слова.

Конечно, прежде всего он был классик, но ему не чужд был романтизм. Он обладал безукоризненным чувством стиля. Его интерпретации Баха останутся навсегда как образец чуткого проникновения в музыку великого композитора, как будто он был современником Баха, как будто он был с ним знаком и Бах давал ему творческие советы.

Он был одним из исполнителей, которые делают композиторов счастливыми. Сейчас он соединился с теми, кого больше всего любил.

Натан Мильштейн родился в Одессе. Впервые я встретился с ним в Нью-Йорке в 1976 г. в гостинице на Пятой авеню. Привезя ему письма от его старого друга и опекуна из Одессы — Семена Борисовича Горовица, замечательного знатока музыки и изумительного человека.

В Одессе до революции было правило — опекать таланты. В эту группу добрых людей входили врачи, адвокаты, ученые. Они знали всех талантливых детей. Бедным покупали одежду и обувь и, конечно, давали деньги родителям на музыкальное образование. Устраивались благотворительные концерты, и эти мальчики и девочки играли, не по-детски высоко держа скрипку и приводя в восторг эмоциональных одесситов.

Одним из таких мальчиков был Натан Мильштейн — или просто Миля, как его звали в быту.

Однажды я спросил: “Как вам удалось сохранить такую форму?”. Он ответил: “Когда мы жили в Одессе, моя покойная мама говорила мне: “Миля, ты уже покушал, иди заниматься”. Вот так я и делаю всю жизнь”. Спустя много лет — ему уже было 82 года — он с легкостью восемнадцатилетнего юноши играл в Карнеги-холле Паганини. Его и тогда спросили, как он может в 82 года так легко и виртуозно играть. Он ответил очень просто: “Мне трудно дойти до сцены, а играть мне легко”.

Он отдал музыке всю свою жизнь. Однажды я был в номере гостиницы, где он остановился в Нью-Йорке, позвонил телефон, Натан взял трубку и начал говорить по-английски, затем сделал какую-то гримасу, замотал головой и произнес по-русски: “Перестань валять дурака, за всю жизнь ты так и не научился говорить по-английски... ”. Потом он мне сказал: “Это Володя Горовиц, мы ведь с ним “дети революции”, вместе сбежали из Советского Союза. Нас послали на гастроли, чтобы показать достижения молодого Советского Союза, и концерты проходили под девизом “Дети революции”, но дети к тому времени немножко повзрослели, и теперь мы с вами беседуем здесь, а не там”.

У него всегда одна рука была на ручке чемодана, вся жизнь была в переездах, но в эти считанные минуты он умудрялся открыть чехол скрипки и поиграть Баха. Я слушал его Баха не на сцене, а вот так рядом, это было музыкальное чудо.

В Одессе он учился у легендарного Столярского. Столярский сразу определял детей: “Вот этот Зюня пойдет на горшок, а Миля будет скрипачом, и главное — высоко держать скрипку”. У Столярского было одно очень сильное и, я бы сказал, магическое качество: вдохнуть в ребенка возвышенное чувство любви и преданности к искусству музыки. Натан Мильштейн был достойным его учеником. Прожив много лет в Америке, затем в Англии, он никогда не забывал солнечной Одессы, где вы можете, гуляя по городу, прослушать целый концерт, несущийся из окон, где играют будущие великие музыканты.

Вот так. Родился в солнечной Одессе, а умер в дождливом Лондоне, но солнце пронес через всю жизнь, и оно нам светит его звуками, его волшебным прикосновением к струнам, его безукоризненным чувством меры, его гармоничностью в этом тяжелом конце XX века.

Лев МЕЖБЕРГ.

Юбилейный номер газеты

— Юра, честно говоря, я думала, что ты сейчас в Приднестровье. Ты ведь всегда оказываешься именно там, где опаснее всего находиться.

— Ты знаешь, я не знаю, куда сегодня ехать. Сейчас это стало бессмысленно. И самое страшное — военное состояние сделалось для нас рутиной. Карабах, Грузия, Ош — ведь это было когда-то потрясением. А сейчас? Ну, случись Ош сегодня, ну перебило бы местное население приезжих — ну и что? Теперь все так делают. Я даже придумал формулу: национально-освободительное движение в нашей стране как завершающая фаза коммунистического развития. Что сделали наши президенты в своем большинстве? Освободились от вторых секретарей партии — они всегда в национальных республиках были русскими.

— У тебя нет растерянности перед очередной раз нахлынувшей на нас действительностью?

— Растерянности нет. Есть интерес. Мы попали в ситуацию, которая интересна для историка и печальна для современника. Все как-то очень неумно переходят с одних рельсов на другие. И революция 17-го года наших руководителей ничему не научила. Думаю, знай они лучше историю своей же партии, многое бы учли. Но они и ее, кажется, не знают и повторяют все заново, как слепцы. И все-таки запас прочности у нашего народа еще есть.

— А дальше — мы действительно сможем построить капитализм?

— В отличие от многих, я не считаю, что капитализм, который может быть построен у нас, — это что-то хорошее. Ни социализм, ни капитализм наш мне не нравятся. Ведь это будет волчий, шакалий, озлобленно-бедный капитализм. Во всяком случае, для нашего поколения он выразится в процветании в основном воров. Забыл, кто из историков сказал: “Ответить на вопрос, чем занимаются в России, можно одним словом — воруют”. Это было в XIX веке. На такой же вопрос сегодня я ответил бы двумя словами: воруют и врут.

— Юра, а не страшно?

— Мне уже нет. Но я прекрасно понимаю, что никакой демократии быть не может, пока каждый сам не распоряжается собой, пока он зависит от того или иного руководства. Вот ты знаешь, кто президент в Швейцарии? И они, половина, не знают. Но — свободны. Потому что там отработан механизм свободы, там — демократия. А у нас какая-то взвесь. Стремление бороться с центром и подчиняться центру — это одно и то же. Это просто желание захватить этот центр. И все равно я уверен — никуда мы друг от друга не денемся, со всеми нашими разделениями. Вот Украина — богатейшая страна. И что? Голова — главный орган, но попробуй отрежь ее от остального тела, и она вряд ли будет нормально действовать.

Главное несчастье путча заключается в том, что после победы мы получили революцию вместо нормальной эволюции. Нужно было заключать союзный договор, нужно было всем вместе выкарабкиваться из пропасти. А в результате революции от рычагов власти оказались отстранены такие люди, как Яковлев, Вольский, тот же Шеварднадзе. Да, они из “бывших”, но они обладали инструментом управления, они должны были стать промежуточным звеном при переходе страны из одного состояния в другое. Ведь мы и сами были коммунизированы, и должно было пройти время, чтоб мы тоже осознали перемены, происходящие с нами.

— И все-таки на что ты надеешься?

— На закон природы. Общество тоже подвержено этому закону, любое общество. Ничто не стоит на месте, все развивается циклами. Эта цикличность должна вытянуть и нас. Ведь, в конце концов, не мы первые — страны, народы выбираются, рано или поздно, из самых тяжелых кризисов. Жаль только, что это может случиться уже не на нашей памяти.

Юлия ЖЕНЕВСКАЯ.

Найдите мою тетю

Поездка за границу, каким бы важным делом она ни была вызвана, это не только работа, но встречи, радость общения. И вот здесь в полной мере проявляется то, что можно было бы назвать полем притяжения Одессы.

Лариса Литовченко летела в Германию по командировке фирмы “Импост”, чтобы организовать выставку картин одесских художников. И первая встреча еще даже не на земле ФРГ, а в воздухе — с писателем Владимиром Войновичем.

О чем вести разговор в самолете? Кто откуда, кто куда... “Из Одессы? — обрадовано переспросил писатель. — А у меня там живет родственница. В дни, когда меня изобличали, преследовали, высылали, мы потеряли друг друга. Не найдется ли газета, которая смогла бы нас объединить?” И на визитной карточке фирмы “Эрво”, которая и устраивала выставку одесских художников, летящим почерком замелькали слова: “Писатель Владимир Войнович ищет Майю (Марьяну) Стигорезко. Просит откликнуться по телефону...”.

Мы даем телефон Всемирного клуба одесситов. Верим, что одесситы позвонят, и мы поможем найти друг друга Владимиру Войновичу и Майе Стигорезко.

Лариса Литовченко везла в Германию произведения четырнадцати одесских художников. Но там, в культурном центре курортного города Ротах-Ерген, состоялась выставка пятнадцати одесских художников, так как Владимир Стрельников, хоть он более десяти лет живет в Мюнхене, считает себя одесским художником, принадлежащим к той же творческой группе, что и Люда Ястреб, Александр Ануфриев, Валерий Басанец, Виктор Маринюк...

Но, пожалуй, наиболее неожиданной была встреча с архитектором Гербертом Эдуардом Генантом. В 1914 году он родился в Одессе, в первую мировую вместе с семьей выехал в Германию, в 1942 году дороги войны вновь забрасывают его в Одессу... Казалось бы, случайности. Но он пригласил одесситов к себе домой, показал своеобразный музей Одессы, где есть и карты города, и старые открытки, и фотографии. Несмотря на возраст, архитектор Герберт Генант и его жена графиня Брюль мечтают еще раз посетить Одессу, побывать в Люстдорфе, где жил отец Герберта, посетить места, столь дорогие для многих поколений одесских немцев.

— Я буду рад вступить во Всемирный клуб одесситов и представлять его в Германии, так и передайте одесситам, — просил Герберт Эдуард Генант.

Е. Г.

И воздвигнем храм

Почти три четверти века шло уничтожение храмов всех религий и в нашей стране, и в нашем городе. Но вот начали мы и возрождать старые храмы — отдана православным церковь Казанской Божьей Матери, католикам — собор на Екатерининской… Недалеко то время, когда будет построена — по требованию общины верующих — новая церковь на поселке Котовского, и это будет первая церковь, воздвигнутая в нашем городе после 1917 года. Уже выделено место для строительства, идет сбор средств.

В добрый путь!

Еще не прошло года, как уехал из Одессы ученик школы Столярского Кирилл Кобанченко. Уехал, чтобы продолжить музыкальное образование в классе профессора венской Академии одесситки Доры Шварцберг. И вот - первое возвращение на родину, правда, к сожалению, не в Одессу. Недавно прошли концерты класса Доры Шварцберг в Санкт-Петербурге, участие в которых принял и Кирилл. Он возмужал, он обожает своего профессора и он просто здорово играет на скрипке.

Своей бабушке при встрече Кирюша сказал: «Я все равно буду играть на скрипке Страдивари!». В добрый путь! Пусть все мечты Кирилла сбудутся. А это значит, что сбудутся и чаяния его родителей - Анфисы и Славика Кобанченко, оставивших ради сына любимую работу, любимую Одессу и посвятивших себя полностью образованию и воспитанию молодого скрипача.

Ю. Ж.

Столетие "Украины"

В календаре “Одессика-1992”, опубликованном в январском номере нашей газеты, отсутствует не самая важная, но весьма любопытная памятная дата — 100-летие ресторана “Украина”. Разумеется, название его в первые эпохи существования было иным, но ресторан в этом помещении существовал неизменно.

История его вкратце такова. Еще в самом начале 70-х годов прошлого столетия в Одессе функционировала уже тогда популярная кондитерская Робина, предлагавшая горожанам “большой выбор шоколада, печеньев, конфектов и других кондиторских изделий”. Возникло это заведение, пожалуй, даже прежде, чем знаменитая кондитерская

Я.Д. Фанкони. Впрочем, располагалась “контора” Робина (а он тогда работал еще не самостоятельно, а в паре с неким Монтье) совсем в другом месте — на Ришельевской.

Ровно сто лет назад, в последних числах марта 1892 года, “г. Робина нанял в доме Штерна, на Екатерининской ул., обширное помещение, занимающее половину нижнего этажа и бельэтажа, в котором устраивает образцовую кондитерскую по типу наилучших парижских заведений этого рода”.

С тех пор на пересечении Екатерининской и Ланжероновской утвердилось одно из самых престижных “предприятий общественного питания”. Оно перестраивалось, меняло название и владельцев, но всегда славилось отменной кухней и прелестным обхождением персонала. Кафе Робина достаточно описано в литературе. Можно, скажем, прочитать о том, как безумный дирижер Давингоф управлял здесь оркестром, сидя в одном нижнем белье верхом на кобыле, и тому подобные пикантные истории.

Когда-то славилась доброй кухней и обхождением и “Украина” — все-таки традиции так скоро не умирают. Какие грибы в кокотницах одесситы тут едали! Но вот что-то такое грянуло. Опустели столы. Коньяки наливают в граненые стаканы. Жаркое накладывают в глечики, а не готовят в них…

Может быть, в юбилейном году что-нибудь изменится к лучшему?

Олег ГУБАРЬ.

Одесситы любят книги о своем городе. Есть такая слабость, благо “количество рассказов и стихов... об Одессе неисчислимо”, как писал К. Паустовский, и сам приложивший к этому перо и сердце: одесская тема прошла через все его творчество — от раннего стихотворения “У Ланжерона прибои пели” до сверкающей гранями зрелого таланта повести “Время больших ожиданий”.

Я помню, как весной 1961 года одесское издание этой повести с заснеженной бульварной пушкой на обложке стотысячным тиражом выплеснулось на книжные прилавки, и пожилая киоскерша в Аркадии на вопрос, покупают ли Паустовского, смачно ответила: “Или его берут!”. Тридцать лет назад Одесса, нужно признать, все же больше была Одессой, нежели теперь. И немудрено, что новую книгу “за Одессу”, стоившую к тому же дешевле нынешнего коробка спичек, запоем читал тогда весь город.

А потом одесские старожилы, к удовольствию автора, забросали его письмами, подсказывая, о ком и о чем он “таки да” еще должен был написать. Но “Время больших ожиданий”, по словам Паустовского, “не мемуары, а свободная повесть”, в которой правда и вымысел так переплетены, что вымышленные персонажи и ситуации не вызывают и тени сомнения в достоверности, а многие одесские реалии кажутся столь фантастичными, что их можно отнести на счет творческого воображения автора.

Примером тому — похоронное объявление: “Рухнул дуб Хаим Вольф Серебряный, и осиротелые ветви низко склоняются в тяжелой тоске...”. Признаться, я считал, что Паустовский придумал этот сногсшибательный одесский перл, пока не обнаружил его в местных “Известиях” за 8 мая 1919 года рядом с объявлениями типа “Горничная ищет место” или “Еду в Киев, беру письма и поручения”, а энтузиаст краеведения Г. Гергая не наткнулся на втором еврейском кладбище на могилу Серебряного и предусмотрительно не сфотографировал ее, так как потом кладбище пустили под бульдозер. Но никакие, даже самые счастливые находки не заменят согретого теплом человеческой памяти свидетельства современника. Впервые же о Серебряном мне рассказала девяностодвухлетняя Ф.Г. Новак, потом в Одессе отыскались его внучки Любовь и Розалия, и фигура “человека из объявления” приобрела вполне отчетливые очертания.

Он родился в Минске, с незапамятных времен жил в Одессе, на Базарной, 1, преподавал итальянскую бухгалтерию, вырастил детей, дождался внуков и умер в 63 года. Известный фотограф Розвал запечатлел могучего седобородого старика на смертном одре, а сын Йоня, впоследствии убитый под Киевом, сочинил объявление, поразившее Паустовского. “Осиротелые ветви” — пять дочерей и два сына Серебряного, а теперь уже их дети и дети их детей продолжили семейную традицию “на ниве народного просвещения”, расселились по городам и весям от подмосковного Пушкино до городка Кирпот Ям близ Хайфы, породнились с людьми разных национальностей, от русских до корейцев...

Но ничего этого К. Паустовский не знал, и безотказное воображение, подогретое одесской экзотикой, помогло ему “довольно ясно представить себе этот “могучий дуб”, этого биндюжника или портового грузчика Хаима Серебряного, привыкшего завтракать каждый день фунтом сала, “жменей” маслин и полбутылкой водки”.

Многочисленные потомки, конечно, возрадовались появлению Хаима у “самого Паустовского”, но не пришли в восторг от его трактовки образа интеллигентного предка. Внук даже написал автору, но, как из песни, из хорошей книги слова не выбросишь. И она пополнила семейный архив, в котором обветшалый номер “Известий” с “эпохальным” объявлением, старинные фотографии, документы... И окажись там сегодняшняя статья, это будет, право же, не самая худшая судьба для газетного материала...

Ростислав АЛЕКСАНДРОВ.

На фоторепродукции

Сергея Калмыкова — Хаим Вульфович Серебряный.

Юбилейный номер газеты

Нетерпение рождает нетерпимость

Мне никак нельзя было лететь в Москву на Съезд народных депутатов — воспаление легких, рентген зафиксировал этот приговор совершенно бесстрастно.

Но мне никак нельзя было не лететь в Москву на съезд — ситуация складывалась архитревожная, архисложная, не принять участия в работе съезда означало подвергнуться обвинениям в трусости, причем со всех сторон. Обвинения, по правде говоря, меня мало волновали: привык уже, такова наша журналистская доля — быть постоянным объектом для чьего-нибудь неудовольствия, ибо всегда находятся люди, которые полагают, что их правда правдивей, их истина истинней, их суд бесспорней, и на этом основании крайне раздраженно реагируют, если кто-то поет не с ними… Так что, повторю, не обвинения сами по себе меня волновали, а волновала та самая ситуация в стране, в обществе, которая представлялась мне взрывоопасной.

Было ясно, что пора дискуссий, пора состязаний умов и характеров миновала мирную стадию, дело стремительно движется к той черте, которая может быть определена как последняя, как роковая. Свой долг я видел в том, чтобы помешать процессу развиваться в этом именно направлении, так как я абсолютно убежден, что это направление — кровавое, финал его ужасен: тому свидетельство — наша же история.

Прошлое, которое доступно нашему обозрению, свидетельствует о том, что в массе своей мы не приемлем путь реформ, предпочитая ему ухабы революционных преобразований; реформаторы у нас, как правило, плохо кончали — их либо обвиняли в лицемерии, в непоследовательности, в трусости, либо видели в их действиях козни, либо вообще предъявляли им криминальные поступки, как Борису Годунову, например, приписав ему убийство царевича Дмитрия. Хотел перемен Александр I — его назвали лукавым. Приступил к переменам Александр II, ликвидировав крепостное право, оказав помощь балканским народам в освобождении от турецкого ига, подготовив проект первой Конституции, — его убили. Выдвинул новую программу Столыпин — получил пулю… Большинство своих соратников устраивал Ленин, когда возглавил движение, имеющее своей целью захват власти, и то же большинство он перестал устраивать, провозгласив курс на новую экономическую политику. Не удались реформы Хрущева… Добрых правителей у нас не понимали, как правило. Назвали же блаженным Федора Иоанновича, смеялись над ним. Отца же его, убийцу и изверга, почтительно именовали Грозным. В герои возвели Пугачева, Разина. До сих пор тысячи и тысячи людей вздыхают по Сталину, на совести которого миллионы человеческих жизней.

Мне могут сказать, что все эти примеры — из разных опер, что нужен конкретно-исторический анализ, и тогда обнаружится, что реформаторы суть разные люди, что не безупречен ни один из них.

Правильно, правильно, я согласен. Мне просто важен один общий у каждого момент — нетерпимое отношение к ним не только тех, на чье сытое и сонное существование они покушались, но и тех, кто хотел перемен более радикальных, кто в своих мечтах и планах шел дальше. Мне важно подчеркнуть, что нетерпимость рождало нетерпение.

Нетерпение, с моей точки зрения, — это колоссальное зло.

Может ли быть нетерпеливым садовник? Может, но тогда он не садовник, тогда он преобразователь природы, а торопливые попытки преобразовать природу, равно как стремление одним махом воспитать нового человека — нам ли с вами не знать этого? — приводят к результатам прямо противоположным: природа оказывается разрушенной, а человек — малопривлекательным. Примеры, доказывающие справедливость этого утверждения, полагаю, приводить излишне.

Нетерпение — дитя страха. Человек боится не успеть, и потому торопится. А в итоге не взращивает, а вырывает дерево, не совершенствует природу, а ломает.

Нетерпение всегда эгоистично, оно поселяется в душах тех, кто всего, что намечалось, хочет сейчас, сию минуту и для себя. Тут я вновь вспоминаю истинного садовника. Разбивая, закладывая сад, он ведь знает почти наверняка, что ему лично плодами этого сада пользоваться не придется, ими наслаждаться будут другие — его дети, внуки, внуки его детей. Он мудр и прекрасен поэтому.

Нетерпение к тому же бесплодно, оно способно разрушать до основанья, но плохо умеет строить, потому что ему скучна рутина повседневной работы. Ни один мореплаватель не жаждет ветра в лицо, нетерпение же это выражение — “ветер в лицо” —сделало своим поэтическим девизом, оно славит тот ветер, который перерастает в бурю, да такую бурю, которая все крушит, ломает, из земли вырывает.

В силу всего вышесказанного я считаю нетерпение корыстным. И глупым. Преследуется сиюминутная цель, долженствующая принести выгоду торопящемуся субъекту.

Об этом хотел я сказать с трибуны IV Съезда народных депутатов. И не сказал — слова не предоставили. Ни в общей дискуссии, ни в разном. Что так именно произойдет, я понял сразу же, как только стало известно, что бывший первый секретарь нашего областного комитета партии Георгий Корнеевич Крючков по настоянию Анатолия Ивановича Лукьянова вновь облечен полномочиями вершить дела в Секретариате Съезда.

Конечно, я огорчился. Но не очень, если говорить честно. После первого и второго съездов я оставлял тезисы своих выступлений, и они потом включались в стенографический отчет, а теперь не сделал и этого. Ибо есть причина для огорчения куда более серьезная, чем то, что не удалось выступить. Мне кажется трагичным иное — мы перестали слушать друг друга, мы не умеем и не хотим услышать друг друга…

Борис ДЕРЕВЯНКО.

О!

На протяжении полутоpa часов в крохотном подвальном зале, где стены закрашены черным, Юрий Невгомонный играет моноспектакль по С. Беккету “О, счастливые дни!”. Впрочем, в названии пьесы знаменитого ирландца нет ни “О”, ни восклицательного знака. Просто “Счастливые дни”. Возглас исполнитель добавил от себя.

Он сам выбрал эту пьесу, сам аранжировал ее для своего соло, сам стал себе режиссером и в одиночку отрепетировал весь спектакль на собственной кухне. Репетировал шепотом, чтоб не беспокоить соседей за тонкой стеной. В полный звук заговорил лишь за несколько дней до премьеры, перебравшись с кухни в тот самый подвал, арендуемый беспризорным театриком “Аркадия”...

В своем моноспектакле Невгомонный играет пятидесятилетнюю женщину, ее воспоминания и надежды, ее нежность и суетность, ее браваду и отчаяние, ее жизнь и смерть. По жанру это трагикомедия. Перепады от смешного к страшному, от осмысленного к абсурдному, от уродливого и жалкого к библейски-возвышенному прямо-таки головокружительны. Притом характер героини един и абсолютно узнаваем. А узнаешь здесь не кого-то другого — себя. И узнаешь по-новому.

Спектакль практически лишен мизансцен. Актер сидит на стуле. Играют лицо и руки. А во втором акте и вовсе только лицо. Ну и, конечно, голос. Звучащий с какой-то отстраненной музыкальностью, что называется, “понарошку”.

Уже и сама эта сценическая декламация вместо привычной разговорной речи заметно отличает Юрия Невгомонного от большинства его театральных сверстников, тех, кто начинал в середине семидесятых. Его стихия — не исповедь, а лицедейство. Природная застенчивость и обостренный художественный такт не позволяют ему на сцене и шагу ступить без “маски”. Являться перед зрителем в своем собственном облике, с незагримированной душой? Для него это немыслимо. Просто неприлично. Поэтому “гримируется” он тщательно. Ищет экстравагантности. Штукарит и чудит.

Между тем из чудачеств получается чудо. (Хотя подобные чудеса и составляют природу театра.) В лучах рампы маска становится выпуклой и яркой, но и душа оказывается видна напросвет. Больше того: именно сквозь маску она видна особенно ясно, потому что не позирует, не выворачивается напоказ, нараспашку. И как бы артист ни чудил, публика видит за каждым из его персонажей тонкого, ранимого человека, судорожно пытающегося сохранить себя от жизненной пошлости и скверны.

Публика понимает, что вся эта гротескная патетика и горькое шутовство — от нежелания раствориться в общих местах и в то же время от страха выпасть из общего ряда, боязни не разделить общую судьбу. От стремления быть со всеми и все же — самим по себе...

В совместной работе Невгомонный по-компанейски общителен. Но и тут живет наособицу, в своем собственном ритме. Держится сбоку, но становится притягательным центром. На протяжении полудесятка теперь уже давних лет он был таким центром (видит Бог - невольным!) для замечательной актерской компании, сколоченной режиссером Олегом Сташкевичем.

Кроме него, там блистали Валерий Бассэль, Надежда и Виктор Орловы, Игорь Гринштейн, Виталий Бушмакин, Наталья Кудрявцева. Но именно Юрий Невгомонный, как никто другой, привносил в спектакли Сташкевича дух творческой свободы и настоящую человеческую значительность.

А ему в этих спектаклях довелось играть свои лучшие роли: гениального графомана (“Театральная фантазия”) и влюбленного лисенка (“Никто не поверит”), тоскующего пэтэушника (“Песни

XX века”) и психующего интеллигента (“Предложение”). Сюда бы добавить еще Альцеста из недоведенного до сцены мольеровского “Мизантропа”...

Но Сташкевич со своими театральным фантазиями слишком явно нарушал “божью благодать”, царившую в Одессе начала восьмидесятых. За него крепко взялись опытные партсидельцы и бравые чекисты. Проработки перемежались с допросами. Люди с улицы Бебеля (б. Еврейской) настойчиво интересовались, зачем он порочит славную нашу действительность и не замешаны ли тут какие-нибудь евреи. Мучили, пугали и много в этом преуспели.

Было это в конце 1984 года. Любопытствующие “театралы” и посейчас живы, здоровы, благополучны, радуют свое начальство успехами. А Олег Сташкевич, очень хороший режиссер и просто талантливый человек, тогда же удрал от них в Москву, где ничего с тех пор не ставит. Он ничего не ставит потому, что театр для него — это сообщество своих, которых он единожды и навсегда нашел в родном городе. В Одессе. Сперва нашел, а потом потерял.

Сообщество распалось. Иных уж нет, те далече, а эти как раз в данный момент пакуют чемоданы. Идет какой-то новый этап нашей жизни. Центробежный. И, может быть, нынче особенно важен пример Юрия Невгомонного, способного внутреннее одиночество переплавить в искусство. Умеющего пребывать с другими людьми в более тонкой и опосредованной связи, чем та, что требует непременно взяться за руки...

О, проклятое, несчастное время, разметавшее нас в разные стороны, разрушившее компании и тусовки, оставившее каждого наедине с собственным несовершенством, почти без опоры на единомышленников и друзей!

О, счастливые, благословенные в своей жестокости дни, дарующие нам урок самостояния, требующие личностной устойчивости, научающие не пропасть даже и поодиночке!

Борис ВЛАДИМИРСКИЙ.

Чемпион Европы - 91

В жизни он улыбчив и застенчив. На льду — трудолюбив, мужествен и грациозен. И к тому же очень известен не только в Одессе, но и во всем мире.

Виктору Петренко только 21 год. Однако список титулов и спортивных побед этого сильнейшего в Советском Союзе фигуриста можно продолжать, кажется, бесконечно. Став в

14 лет чемпионом мира среди юниоров, Витя по рекомендации своего тренера Галины Змиевской отказался от дальнейших соревнований с ровесниками и окунулся в соперничество со взрослыми мастерами. Рост результатов юноши был стремительным. Три года назад он стал призером Олимпийских игр в Калгари, два года назад — призером чемпионатов мира и Европы, в минувшем и в нынешнем сезоне — чемпионом Европы и призером Игр доброй воли в Сиэтле. Сегодня одессит Виктор Петренко — несомненно, сильнейший фигурист в стране и один из признанных лидеров мирового катания. Готовясь к важнейшим стартам нынешнего года, Витя победил в нескольких престижных международных турнирах. На соревнованиях «Скейт Америка» и на турнире в Японии он обыграл всех своих главных конкурентов последних лет.

— Чего бы тебе хотелось достичь еще? — спрашивают часто Виктора Петренко.

— Я надеюсь выиграть чемпионат мира, стать победителем зимней Олимпиады 1992 года. Это мои главные ориентиры...

А. Р.

Капитан Тамара и её команда

Чем может увлекаться женщина, помимо службы и домашних хлопот, другими словами, каким может быть ее хобби? Уверена, что ответ на этот вопрос вы начнете с уточнения: какая женщина, наша или, так сказать, представительница “развитого капитализма”? Такой ход рассуждений вполне понятен. Куда там нашей соотечественнице думать о полетах на дельтаплане или охоте в саванне, если банальное желание сшить блузку превращается в нынешних условиях в своеобразный подвиг.

Все это так, однако, живут в Одессе пять женщин, которые, презрев все трудности и обстоятельства, вот уже много лет подряд выходят в открытое море — на своей крейсерской яхте. Женщина-капитан, женщина-помощник и матросы — такие же нежные и женственные: Т.Н. Поветкина, О.А. Махова, Т.Г. Данилова, Т.А. Бесельян, И.В. Морозова. Их “Эллада” надувает паруса, и — берегитесь, мужчины! В одесской гавани экипаж Поветкиной обгонял, бывало, все другие. А другие-то — сплошь мужские. И ходят поэтому наши одесские яхтсменки в уникальных.

Правда, неожиданно, как в сказке о Золушке, попали они на морской бал — регату крейсерских яхт в Соединенных Штатах Америки, в которой соревнуются только женские экипажи. Доброй феей оказалось Министерство морского флота СССР, субсидировавшее поездку.

Но, как всегда, преследующие нас “но”... Яхту они получили, как и все участники, в местном престижном яхт-клубе маленького городка. Но если другие плавали на этом классе давно, то наши в глаза таких яхт не видели. Кроме того, оказалось, что паруса каждый должен иметь свои; их и привезли все, кроме наших, — о таком они и не подозревали. Хорошо, хозяин арендованной яхты выручил — дал свои. И еще. И зарубежные участницы, и тем более американки “пробовали” здешнюю воду, как минимум, месяц до начала соревнований. Наши приехали накануне. Вот и пришлось все — и эту воду, и яхту, и снасти — осваивать уже прямо в гонке. При таких условиях победой было уже то, что они выдержали все пять дней, держались весьма достойно.

И вот в году 1990-м они снова получают приглашение, на сей раз на престижные соревнования в Англии — неофициальный открытый чемпионат Европы. Приглашение было личное. Им и спонсоров нашли там, на родине гонок.

Билеты пришлось покупать за свои. Зато там их принимали по-королевски, почти в буквальном смысле, ведь организатор регаты для женщин — Королевский яхт-клуб.

Сейчас смелых одесситок ждут в Австралии. Но туда они не поедут. И не обязанности мам, бабушек (!), жен, заведующих отделами и лабораториями не позволят им этого сделать, так как и дома, и на работе их поддерживают. Не позволит безденежье — и государственное, и личное.

...Как видите, они победили обстоятельства, но бывает и так — обстоятельства побеждают тех, кто борется в одиночку.

Галина ВЛАДИМИРСКАЯ.

Юбилейный номер газеты

Мы открываемся!

Господа одесситы!

Свершилось! Мы открываемся!

Вы держите в руках газету нашего клуба.

Все к нам!

Мы собираем всех под свои знамена. Заказаны герб, флаг, гимн, знак.

Люди думают — сидят.

При встрече с членом клуба члена клуба звучит хип-хоп. На хип надо отвечать хоп, на хоп надо шептать хип. Это будет и паролем. Можно шип-шоп! По этому паролю член клуба будет узнавать члена клуба.

После приветствия следует обмен новостями и приглашение в ресторан клуба.

Телефон для новостей 24-90-80.

Адрес для сообщений: Одесса, улица Энгельса (простите), дом 7. После того, как мы полностью откажемся от социализма, будет на улице Маразлиевской, дом 7.

Итак, свершилось!

Первая ступень пройдена. Это взаимоотношения с властями.

Вторая ступень ждет — это взаимоотношения с населением. Третья ступень еще дальше — взаимоотношения клубменов между собой: теннис, гольф, ланч, нагрудный знак, возбуждающий поцелуй.

Прэзидэнтский совэт обращается к вам, вам и вам со своими поздравлениями.

Извините за неправильный язык — мы думаем по-английски.

Из этой газеты вы должны узнать, что вы хотите и чего не хотите. Здесь будет все. В том числе оставшийся юмор оставшихся людей. Деловые предложения оставшихся к ушедшим в мир иной. Такие же предложения с того света сюда.

Что такое наш рынок, вы знаете. Это что-то необыкновенно большое и заманчивое, как фигура нашей любимой тети. Кое-чего мы делаем, но между нами, и только между нами, и для своих лично.

Умолять не будем. Кто захочет — даст сам. Кто не захочет — скончается в ужасных муках.

Итак, евреи, русские, украинцы, греки, молдаване! Что у вас есть еще, кроме Одессы? Особенно в душе? Она — мама! Не дайте eй погибнуть, босяки! Что ты там видишь в своем Нью-Йорке?! Как вы живете без политики?! Здесь бы вы имели!

Ох, вы бы здесь такое имели!

Во-первых, вас бы избрали или вы бы избрали.

Во-вторых, вы бы выступали или слушали выступления.

В-третьих, вы бы такое читали, что у вас бы волосы дыбом стояли, как никогда никто бы не стоял.

В-четвертых, если бы вы после рядового магазина попали на “Привоз”, вы были бы счастливы таким счастьем, каким бывает счастлив настоящий мужчина один раз. Потому что деньги, дома, машины, бриллианты, еда, лекарства путешествия, бизнес — все там. А настоящее счастье — здесь, где этого ничего нет.

Следите за нами.

Мы начинаем разбег.

Мы попробуем взлететь.

Я человек суеверный, если ничего не выйдет, будем считать, что никто ничего не начинал. Быстро поднятое не считается упавшим. Опоздавший не считается приглашенным. Значит, другие люди в другом месте будут осуществлять другую идею — счет для взносов, адрес для посещений и т. д.

В газету принимается все, что нужно для жизни: соболезнования в смерти, приглашения к столу, поздравления с днем рождения, деловые сообщения о крупных выигрышах и крупных проигрышах “Черноморца” (чтоб они так играли, как они пьют нашу кровь).

Итак, мы открываемся!

Мы начинаем держать в напряжении половину Земного шара, называемую Одессой.

Адрес для поздравлений: 270014, Одесса, ул. Энгельса, 7.

Телефон для новостей 24-90-80.

Ваш Михаил ЖВАНЕЦКИЙ.

Построить себе город

В юности мне довелось видеть человека, который в результате несчастного случая утратил память и потом, почти год, мучительно и радостно вспоминал. Его лечащий врач называл это процессом возобновления личности. Мы так долго отучались любить и помнить, мы так привыкли не знать не только корней своих, не только прадедов и дедов, но и самих себя еще совсем недавних, какими мы все же были, что процесс возобновления памяти, возобновления личности представляется нам болезненно-трудным. Но в городе Одесса, на улице Короленко, на бывшей Софиевской угол Торговой, есть старый дом, в одной из его квартир… Да, шесть поколений. В этом доме, в этой квартире. Нет, все же семь, если считать самых молодых. Игорь Михайлович Безчастнов — известный в Одессе человек. Его известность не политического, не публичного свойства, она — другая. Лет сто восемьдесят назад (а город наш через четыре года будет праздновать двухсотлетие) в Одессу перебрались селяне Гайдуковы. Сперва растили хлеб, потом приторговывали хлебом, потом из землепашцев стали купцами. Сын их, Федор Осипович Гайдуков, с юности ранней обучался строительному делу, начинал каменщиком, потом стал крупным подрядчиком, известным в Одессе строителем. Строил он гостиницу “Лондонская” на Приморском бульваре, и едва не разорился, начав строительство без проекта. Все заложил, но репутацией своей не поступился, обрушил начатое и повел наново. Потом в номерах этой гостиницы жили те, кто и по сей день составляет честь и славу Одессы, а теперь и сама эта гостиница — часть истории города, часть его добра и тепла. Строил Федор Осипович Гайдуков и банк на улице Пушкинской, а теперь там Союз архитекторов. Тех самых, что спроектировали и построили все наши Черемушки, поселки Таирова и Котовского, словно и не было никогда в Одессе людей, дороживших мнением народным и собственным достоинством. Стоит банк на углу Пушкинской и Греческой. В сорок первом при первой бомбежке города первая бомба угодила в него, пробила перекрытия, рванула, но не разрушила кладку, не повредила стен. Не смогла. А был Федор Осипович, как рассказывают, крупен, синеглаз, хорош собой, на стройплощадке поднимал пригоршню песка, жевал его, потом сплевывал и звал десятника:

— Сколь раз мыл?

— Три, Федор Осипович.

— А сколь сказано было?

— Ну, пять.

— Пшел с глаз!

И уж кого выгонял Гайдуков, больше никто из строителей на работу того не брал.

— Понимаете, — говорит мне теперь Игорь Михайлович Безчастнов, — известняк-ракушечник с особым характером. Он должен постоять, впитать в себя воздух, высосать из него углерод, тогда происходит повторная карбонизация, камень становится прочным. Десятикратно прочным. Гайдуков строил только из выстоявшегося камня.

Любили работать с Гайдуковым Дмитренко и Гонсиоровский, знаменитые одесские архитекторы.

Гайдуков строил город, в коем и поселился в середине прошлого века отставной майор Люблинского полка Безчастнов.

— Фамилия наша пишется через “з”. Не Бессчастновы, не те, у кого не было счастья, а те, кто ничего не умел по частям, или не имел — по частям. Или частного — не имел.

Воевал майор Безчастнов с турками, а прямому наследнику своему, взявшему в жены дочь Федора Осиповича Гайдукова, завещал строить Одессу. Так они и жили, Гайдуковы и Безчастновы, — отстаивая свою землю и отстраивая ее. Михаил Федорович Безчастнов — главный городской инженер в предреволюционные годы, первый городской архитектор Одессы после революции, выпускник Петербургского института гражданских инженеров имени Николая Первого, автор первого советского генплана застройки Одессы. Был он из тех страстных народных интеллигентов, чей круг интересов был так широк, что теперь и не верится…

Создавая первый генплан Одессы, Михаил Федорович проектировал дома, боролся с оползнями — вечной одесской бедой, занимался обустройством водопровода, был крупным специалистом и практиком дендрологии, увлеченным и талантливым живописцем. И общественным человеком, ибо ничто в городе не проходило мимо его внимания, ничто не оставалось незамеченным и безответным у этой плеяды, в которую входили и Ландесман, и Дмитренко, и Филатов, и множество других, как говорят в Одессе, “больших людей”.

И по сей день стоит на Пушкинской дом семь рядышком с музеем Западного и Восточного искусства — его проектировал Михаил Федорович. И пруды в Дюковском парке обустроил он, найдя источники проточной воды. И дамбу на Пересыпи он придумал и построил, чтобы спасти от затопления этот низинный район. Там, где теперь парк Ленина, был некогда дендрарий, где акклиматизировались в Одессе кипарисы и черемуха, южные и северные гости засушливой причерноморской степи, и росли прекрасно, пока не погибли в военное лихолетье. И Новоаркадийскую дорогу, теперешний проспект Шевченко, прокладывал он, и спасал Отраду от сползания в море.

Сын его, Михаил Михайлович, трудился на Одесской киностудии, был изобретателем, пионером пожарного дела. А внук — Игорь Михайлович — пошел по стопам деда и прадеда, стал архитектором, воспитателем новых строителей Одессы.

Игорь Безчастнов — доцент Одесского инженерно-строительного института, работает на кафедре архитектуры. На площади Толстого стоит памятник Льву Толстому, автор — архитектор Игорь Безчастнов. Его кандидатской диссертацией было исследование функций камня-известняка в архитектуре Одессы.

— Ту диссертацию защитить я не смог. Как раз настало время крупнопанельного строительства, и ее посчитали несвоевременной. Звание кандидата архитектуры я получил уже за другую работу, хотя с ней тоже было немало сложностей…

Еще бы! Такая невинная была идея, профессор Цесевич, известный одесский астроном, подсказал ее: проектирование малых обсерваторий и планетариев. Тех малых окошек в огромный мир космоса, которых так много по всей планете в цивилизованных странах и так мало было, да и остается сегодня — в нашей стране. А сложности — еще какие. Ибо наши-то планетарии и обсерватории организовывались, как правило, в бывших храмовых зданиях — в церквах, костелах, кирхах, синагогах. Это было даже своеобразным шиком — вот как мы вместо слепой веры да научное знание…

Теперь к Игорю Михайловичу ходят советоваться — как и где строить планетарии, обсерватории, ибо храмы надо освобождать, возвращать по их подлинной принадлежности.

А тогда сама диссертация была сомнительна — как-никак утверждала, что для науки надо строить свое, а не хватать чужое.

Странным образом судьбы отца, деда, прадеда соединил сын Игоря Михайловича — Михаил Игоревич. Он стал архитектором, художником и — работником Одесской киностудии, художником-постановщиком многих фильмов, самый знаменитый из которых, наверное, “Место встречи изменить нельзя” — лента Станислава Говорухина с незабвенным Владимиром Высоцким.

— Они тут были, ведь в нашей квартире снимались целые сцены этого фильма. Миша тогда еще ассистентом был. Теперь-то у него уже и своих фильмов множество — “Фанат”, “Побег”, “Ипподром”, “Лето на память”…

А внук Игоря Михайловича, Андрей, учится в инженерно-строительном, на архитектурном. И сын Алеша, теперь живущий в Нью-Йорке, тоже кончал архитектурный.

И в доме Игоря Михайловича рядом с живописью деда, рядом с собственными тонкими и точными акварелями висят детские рисунки. Рисунки будущих творцов и строителей Одессы.

Он говорил, а я-то помнил, как вместе с коллегами гневно и остро выступил Игорь Безчастнов, когда возникла у городских властей совсем безумная сегодня, а тогда идеологически “обоснованная” идея переноса памятника герцогу Ришелье с Приморского бульвара. “Зачем нам герцог посреди советского города?”

Он говорил, а я-то помнил, что среди тех, кто первыми выступили за спасение кирхи на улице Островидова, среди тех, кто до сегодняшнего дня бьется за это, одним из первых был архитектор Безчастнов.

— У нас тут, когда я маленький был, печка стояла красивая, изразцовая. И вот я помню, как дед сжигал фотографии, бумаги. На фотографиях были люди с погонами, в форме, со шпагами. Тогда ведь у инженеров тоже была форма, им тоже полагалась шпага... Я помню, как все это горело…

В сорок первом шестнадцатилетний Игорь варил железобетонные надолбы, чтобы в Одессу не вошли фашистские танки.

— Гайдуковы, Безчастновы — такие русские фамилии. У вас в роду все коренные русаки?

— Нет, конечно, иначе какие мы были бы одесситы? Один мой прадед был обрусевшим греком — Геннади, а второй дед по матери — австриец, Антон Вильгельмович Гляйх, он был бухгалтером на заводе Гена, умер до революции.

Было уже поздно, когда я ушел от Игоря Михайловича Безчастнова, вышел на обычную одесскую улицу. Квартал наверх — школа. Вот там они учились вместе со второго класса — Игорь и Женя. Теперь Евгения Ивановна. А поженились в ночь на новый 1947 год. А потому знают они и любят друг друга пятьдесят шесть лет. И в квартире их, в их родном доме, три поколения ушедших и три поколения живущих одесситов.

— Понимаете, очень сложный комплекс чувств. Во-первых, это мой город. Я просто не могу без него. Он лично мой. Я подхожу к зданию, прикасаюсь к камню — я все знаю про этот камень, про его архитектурные, строительные свойства, но еще я знаю, что этот камень сюда положил мой прапрадед. Сам. Своими руками. Если бы не мы — все, из рода в род, этот город был бы другим или его вовсе не было бы. Но, Боже мой, какая это ответственность — знать, что это твой город. Твой лично.

На стенах в доме Игоря Михайловича Безчастнова, воспитавшего сотни архитекторов и художников, висят его картины, рисунки. Из Средней Азии, с русского Севера. Из Одессы. Склоны, улицы, дачные чащобы. Церковь Наталии и Адриана, где его, новорожденного одессита, крестили на Французском бульваре, на бывшей даче Маврокордато. А знаете ли вы, сколько в Одессе Фонтанов? Я тоже думал, что три — Малый, Средний и Большой. А их было четыре. Между Средним и Большим был еще Дерибасовский Фонтан — в районе восьмой станции. А Малый прежде звался Фонтан Рашковича.

А знаете ли вы, что некогда Дальние и Ближние Мельницы звались иначе — просто Ветряные Мельницы. Потом уж разделились на Дальние и Ближние. Это все было так недавно. Всего лишь во времена наших дедов. И прадедов. Наших. Вот здесь, в нашей Одессе.

Юрий МИХАЙЛИК.