Одесское кино

Олег Кудрин

Сергей Эйзенштейн (22.01.1898 – 11.02.1948)

Вышла новая книга Олега Кудрина – нашего земляка, живущего в Москве. Она посвящена выдающимся кинорежиссерам, среди кото- рых есть и те, чье творчество связано с Одессой. Мы продолжаем публи- кацию статьей о Сергее Эйзенштейне.

Гения кино миру подарила Рига. Он родился в христианской семье архитектора, корифея рижского модерна Михаила Осипо- вича Эйзенштейна и Юлии Ивановны, урожденной Конецкой, из состоятельной купеческой семьи с архангельскими корнями. К сожалению, семья был непрочной, родители часто ссорились и в 1912 году совсем развелись. Интересно, что во время рижских беспорядков 1905 года, революции, которую позже он так воспо- ет, мать с сыном переехала от греха подальше в Петербург.

В соответствии со статусом семьи мальчик получил хорошее образование: много читал, ходил в театр, хорошо рисовал, учил несколько иностранных языков (не считая немецкого, который в Риге иностранным не считался). Не был чужд и дисциплинам естественного цикла. А посему по окончании Рижского реально- го училища поступил, согласно семейной традиции, в Петроград- ский институт гражданских инженеров.

Когда началась гражданская война, сын с отцом оказались по разные стороны баррикад, Сергей – в Красной Армии, Михаил Осипович в Белой (после поражения он уедет в Берлин, где скон- чается в 1921 году). Поначалу младший Эйзенштейн работал по основной специальности – был техником-строителем. Но душа тянет к революционному искусству, воплощенному тогда в агит- пропе: карикатуры, самодеятельная буффонада.

В 1920 году Эйзенштейн все больше увлекается театром, одно- временно учась на восточном отделении Академии Генштаба (япон- ский язык). Оба эти занятия сочетаются в увлечении японским театром кабуки. Все знания, идеи и культуры переплавляются в его мозгу. И в Первом рабочем театре Пролеткульта он как художник оформляет спектакль «Мексиканец» по Джеку Лондону. После это- го идет обучаться в Государственные высшие режиссерские мастер- ские (ГВЫРМ), руководимые Всеволодом Мейерхольдом (1921-22). Там за год окончательно формируется его эстетика советского аван- гарда. Он уж и сам преподает – руководит театральными мастерски- ми Пролеткульта. В 1923 году в журнале Маяковского «ЛЕФ» публи- куется его важнейшая статья, по сути, творческий манифест – «Мон- таж аттракционов». Согласно ей, главное в представлении – ударная сила агитации. Поэтому театральное действо желательно строить как набор каким-то, пусть даже формальным образом связанных ат- тракционов – «агрессивных элементов театра, подвергающий зри- теля чувственному или психологическому воздействию».

Именно так Эйзенштейн ставит спектакли «Слышишь, Моск- ва», «Противогазы», «Мудрец». Для последнего представления он делает с помощью Дзиги Вертова фильм «Дневник Глумова» (1923). Новое искусство увлекает Эйзенштейна. На следующий год по предложению Первой фабрики Госкино он ставит в соот- ветствии со своим манифестом первый большой фильм «Стач- ка» (в соавторстве с Григорием Александровым и Ильей Кравчу- новским). Отвратительно карикатурные фабриканты с наемны- ми провокаторами против абсолютно благородной рабочей мас- сы. Агитационно фильм силен настолько, что даже отмечен меда- лью «буржуйской» выставки в традиционно левом Париже.

Тут же последовал новый заказ. Президиум ЦИК СССР плани- ровал пышно отметить 20-летие первой русской революции по- становкой эпопеи «1905 год» по сценарию Нины Агаджановой- Шутко. Говорят, кандидатуру Эйзенштейна предложила именно она. Однако сроки уже поджимали. Сергей Михайлович выбрал эпизод с восстанием на броненосце «Потемкин» и развернул его в большой фильм. Съемки проходили в Одессе и Севастополе.

В фильме снимались, в основном, не артисты, а простые люди из массовки. Отдельные лица, образы, гримасы боли, ужаса, возмущения – это все лишь отдельные стороны многогранной людской массы, двигаю- щей историю. Эпицентр картины – сцена расстрела царскими карате- лями мирных людей на Потемкинской лестнице. Режиссер агрессивно, без промаха, агитационно точно бьет по мозгам зрителей. Катящаяся по ступенькам коляска с беспомощным плачущим ребенком, лужица кро- ви, глаз старой учительницы, вытекающий из-под разбитого пенсне…

Все это вопиет о возмездии бессмысленно отвратительно- му, сатанински бесчеловечному царизму, похожему скорее на ок- купационное правительство. Своими гениальными кадрами Эй- зенштейн подменяет, вытесняет настоящую историю, творя ве- ликий, но абсолютно лживый миф. Ведь на самом деле расстре- ла мирной демонстрации на лестнице не было. А было усмирение мародерствующей толпы, громящей портовые склады и винные лавки. Но кому интересна глупая правда, если есть великое искусст- во?.. Фильм, демонизирующий старую Россию и высветляющий новую, с большим успехом прошел не только в СССР, но и по все- му миру. Он и сегодня признается величайшим шедевром кино.

Завершающей картиной условной революционной кинотрило- гии стал «Октябрь» (1927), созданный к первому круглому юби- лею Октябрьского переворота, ставшего к тому времени Великой Октябрьской Социалистической революцией. Фильм сделан в той же манере и выполнил ту же функцию, что и «Потемкин». Он подмял под себя реальную историю, делая историей большевистские мифы. Не зря же гениально выверенные, «аттракционные» кадры из «Октября» и сегодня воспринимаются многими как кинодокументалистика…

Вот теперь Эйзенштейн полностью, и что главное, искренне отработал исполнение своей давней мечты – поездку за рубеж для ознакомления с западным опытом кинопроизводства. Вмес- те с ним едут соратники: оператор Эдуард Тиссэ и режиссер Гри- горий Александров (будущий режиссер очень качественных ква- зиголливудских советских кинокомедий). Идет 1929 год.

Эйзенштейн читает лекции по всей Европе, благо «буржуазное» образование позволяет. На следующий год группа перебирает- ся в Штаты. Здесь много общаются с голливудскими звездами. По- скольку Советский Союз в то время еще не был глухо закрыт «же- лезным занавесом», местные продюсеры всерьез обсуждают с Эй- зенштейном разные проекты: «Оружие и человек» по пьесе Бер- нарда Шоу, «Золото Суттера» по рассказу Джека Лондона «Как ар- гонавты в старину», «Американская трагедия» по роману Драй- зера. Но переговоры заканчиваются ничем, поскольку для совет- ского режиссера важна борьба классов, а для продюсеров – борьба за зрителя, и соответственно желательна мелодрамка.

Чарли Чаплин, сам придерживающийся левых взглядов, по- дружески советует Эйзенштейну социалиста Эптона Синклера, романы которого популярны в СССР. После общения с тем рож- дается проект фильма «Да здравствует Мексика!» Как объяснял потом Синклер, он со своей женой, бывшей тут сопродюсером, ждал, что получится сочный арт-фильм о путешествии. Но Эй- зенштейн, не привыкший к такому понятию, как «строгая фи- нансовая дисциплина», разворачивает грандиозный замысел о большой ленте («движущиеся фрески» а-ля Ривера) в четырех частях, с прологом и эпилогом, рассказывающей обо всех эпохах мексиканской истории. Все это в духе довженковской «Звениго- ры», только более масштабно.

Заканчивается история тем, что Сталин возвращает своих подзадержавшихся кинематографистов домой. А Синклер, обла- дая гигантским киноматериалом, пытается спасти свою финан- совую репутацию. На родине Эйзенштейн много занимается науч- ной и педагогической деятельностью. И вот в 1935 году берет- ся за сложнейший проект – фильм «Бежин луг» по произведению писателя-чекиста Александра Ржешевского. В основе его история Павлика Морозова, перенесенная с Урала в тургеневские края.

Режиссеру очень близка тема революционного противостоя- ния сына отцу (вот ведь и краткая его автобиография начинает- ся вполне по павлик-морозовски: «Не могу похвастать происхож- дением»; далее о дедушке-купце – не уважительное «умер» или

«скончался», а пренебрежительное: «помер»). Но тут он пытает- ся решить эту тему еще глубже – архетипически, на уровне ан- тичных или библейских мифов. Однако для власти, олицетворяе- мой Сталиным, это неоправданно сложно, а значит, подозритель- но. Несмотря на многочисленные переработки и помощь другого, более сильного сценариста, Исаака Бабеля, фильм, в конце кон- цов, закрывают.

И Эйзенштейну, недавно бывшему на пике мировой славы, при- ходится публично каяться в ошибках. К счастью, рядом с ним есть преданная помощница, журналистка Пера Аташева (они пожени- лись еще в 1934 году). Режиссер Григорий Козинцев так описывал женщину, которая помогла вынести Эйзенштейну опалу: «У Перы была милая и потешная наружность: небольшого роста, полная, черноглазая, она заразительно смеялась по любому поводу».

Сталин переводит Эйзенштейна, как и других своих режис- серов, на новый фронт – патриотического, национального (а не классового!) биографического кино. Сергей Михайлович оказы- вается здесь первым из лучших.

Его «Александр Невский» (1938) и «Иван Грозный» (1944) безуп- речны, это истинные шедевры! Однако во второй серии «Ивана Гроз- ного» (1945-46) он не совсем точно понял идеологические акценты Хозяина. А может, и понял, но как Художник пошел против них.

И это его погубило – жизнь Гения оборвал инфаркт.

Москва – Одесса

 

Одесское кино

Олег Кудрин

Петр Тодоровский (26.08.1925)

Вышла новая книга Олега Кудрина – нашего земляка, живущего в Москве. Она посвящена выдающимся кинорежиссерам, среди которых есть и те, чье творчество связано с Одессой. Мы продолжаем публикацию статьей о Петре Тодоровском.

Он – фронтовик. И порой кажется, что жизнь Петра Ефимовича, кинорежиссера, похожа ни хитро выстроенную во времени и пространстве войсковую операцию. Работал, работал. Копил творческие силы, воевал потихоньку с начальством и обстоятельствами. Накопив резервы, мощно выстрелил, пошел в атаку. Прорвал фронт славы. Закрепился на рубежах. Сделал, что хотел. И оставил на будущее на надежных позициях мощное соединение режиссерско-продюсерских свойств и хорошего вкуса – сына Валерия Тодоровского.

Он родился в маленьком городке на Кировоградщине в еврейской семье, в которой само имя-отчество звучит как музыка под скрипочку: Ефим Гильевич и Розалия Цалевна. Во время голодомора семья сильно голодала, но выжила.

Потом – война. Когда исполнилось 18 лет, Петр стал курсантом Саратовского военно-пехотного училища. А с 1944 года – командир взвода I Белорусского фронта. Есть такое ошибочное мнение, что к концу войны потерь у наших было поменьше, потому что

«воевать научились». Увы, это не так. Потери также были огромные, часто – бессмысленные, солдатских жизней никто не считал. Но радостное ощущение шло оттого, что наступали и шли уже по чужой земле.

Молодому офицеру пришлось многое пережить. И он всегда заглядывался на работу фронтовых операторов. В какой-то момент сам себе поклялся, что если повезет выжить, то тоже станет оператором. Во ВГИКе он учился у великого мастера оператора Бориса Волчека (отца Галины Волчек). Но не меньшее влияние на него оказал другой учитель – сокурсник Выло Радев (оператор, режиссер, в будущем классик болгарского кино). Он приехал в Москву как убежденный коммунист, горячий сторонник СССР и Сталина. Но по мере проживания тут пересмотрел свои взгляды. И «распропагандировал» Тодоровского, до того твердокаменного, со школы еще, сталиниста: «Когда родители заводили нелояльные разговоры, я на них кидался. Чуть было Павлик Морозов из меня не получился».

По окончании ВГИКа, в середине 50-х, Петр уехал на Одесскую киностудию. Кроме фильмов Хуциева среди заметных его операторских работ была фронтовая лента – «Жажда» (1960) Евгения Ташкова (будущего режиссера знаменитых сериалов «Майор «Вихрь»,

«Адъютант его превосходительства», «Подросток») по сценарию Григория Поженяна с молодым Тихоновым в главной роли.

Тогда же он впервые поженился – на звезде советского кино, сыгравшей главную женскую роль в культовом фильме «Первая перчатка» (1946): «Это был такой роман с захлестом. Я только освободился после картины: лето, Одесса, Привоз, вино… Очень как-то все бурно у нас развивалось: приехали в Москву – сразу расписались. Где-то интуитивно понимал: я какой-то оператор провинциальный, зарплата 120 рублей. И тут такая звезда: квартира на Котельнической набережной, машина «Волга», дача гдето в Сухуми. У нее же до меня мужьями были Иван Переверзев и знаменитый авиаконструктор Герой Соцтруда Микулин. В общем, чувствовал себя не в своей тарелке». Они быстро развелись, и в 1961 году Петр вступил во второй брак, который уже на всю жизнь. Мира была выпускницей Института инженеров морского флота. Но под влиянием мужа и сама начала профессионально заниматься кинематографом.

Тодоровскому уже было мало чисто операторской работы. И он перешел к режиссуре. Но очень плавно. В первом фильме –

«Никогда» (1962) – Петр был еще и оператором. Но он мог себе это позволить, поскольку в картине имелся сорежиссер – Владимир Дьяченко.

Первые фильмы Тодоровского-режиссера – «Никогда», «Верность» (1965), «Фокусник» (1967), «Городской романс» (1970), «Последняя жертва» (1976), «В день праздника» (1978). Это очень симпатичные качественные ленты. Тут есть замечательные выдающиеся актерские работы – Евстигнеев в «Никогда», Гердт в «Фокуснике», Пастухов и Зайцева в «В день праздника». Тонко поданная военная тема в «Верности» (приз за лучший дебют на Венецианском кинофестивале – правда, для этого пришлось пойти на маленькую хитрость: после утреннего показа критикам и перед вечерним конкурсным показом вырезать скверный эпизод, навязанный цензурой). В «Последней жертве» по Островскому с замечательной музыкой Шварца прекрасно передано обаяние классики. Но все же к этим лентам не было какого-то особого внимания. Говорили: «Да, Тодоровский – молодец. Был хороший оператор, теперь неплохой режиссер». Но не более того.

По-настоящему на его режиссерские работы обратили внимание после «Любимой женщины механика Гаврилова» (1981). Парадокс заключался в том, что к этому времени Петр Ефимович давно уже работал на «Мосфильме», но эта лента полностью снималась в Одессе. И при литературно правильной речи героев наполнена одесским колоритом, архитектурным, пейзажным, ментальным («Мама! Ну, где вы сидите?! Вы что, не видите, что вы мне мешаете!»). Сюжет этой ленты появился у Тодоровского, когда он увидел невесту, сидящую на ступеньках одесского ЗАГСа в тревожном ожидании запаздывающего жениха.

77 минут экранного времени не были напрасными. И героиня Людмилы Гурченко вместе со зрителями дождалась своего великолепного судового механика Льва Гаврилова («И кто твой муж?» – «Гаврилов» – «Просто Гаврилов?» – «Нет, Лев!»). Этот успех показал, в чем сила режиссера Тодоровского – в разработке вечных архетипических сюжетов. В легкой сентиментальности, по-голливудски вкусной и возвышенной. Все это есть и в следующем фильме режиссера, принесшем ему еще большую славу, – «Военно-полевой роман» (1983).

И здесь тоже все началось с воспоминаний, с мгновенной картинки, увиденной на фронте: «Только два эпизода, которые стали основой для размышления. Один – когда шли к полевой кухне, чтобы получить перловую кашу и кусок хлеба, мы проходили мимо землянки комбата, где звучала музыка и смеялась женщина. Видел ее только один раз, и то со спины, – как она пронеслась на лошади вместе с комбатом. А потом, уже после войны, голодным студентом зимой я шел мимо ЦУМа и увидел женщину, которая торговала пирожками. Но я не был уверен, что это она… Не подошел к ней. Спешил в фотомагазин, прошел мимо. Потом думал: не пойду на занятия – найду ее, чтобы рассмотреть, расспросить. Прибежал к ЦУМу – ее уже не было».

Вот и все. Плюс, разумеется, талант и бюджет, чтобы создать такое кино. Только в фильме герой находит Ее (Андрейченко). И нынешней жене, интеллигентной жене (Чурикова) интеллигентного фронтовика (Бурляев), приходится вести нелегкую борьбу за мужа, за семью. И здесь все тоже заканчивается хорошо. Каждый остается при своих. Разве что легкая грусть, тоска по фронтовой юношеской мечте в финале… «Военно-полевой роман» был замечательно принят не только у нас, но и за рубежом (вошел в шорт-лист Оскара за лучший иностранный фильм).

После двух женских работ был замечательный мужской фильм –

«По главной улице с оркестром» (1986), герой которого Василий Муравин (Олег Борисов) подводит неокончательные итоги, осмысливает свою жизнь. Главное его качество – любовь к музыке, сочинительство, без специального на то образования, разрешения, Тодоровский списал с себя. Ведь и песню «Рио-Рита» на стихи Шпаликова для «Военно-полевого романа» он сочинил сам. (И впредь сам будет писать музыку для большинства своих поздних фильмов.) Погрустив да помыкавшись, герой Борисова решает, что все же все нормально, «и стоило жить, и работать стоило». И идет «по главной улице с оркестром».

А потом Тодоровский решает экранизировать киноповесть Владимира Кунина «Интердевочка» (1989). Для многих такой выбор стал неожиданностью. И совершенно напрасно. Решение Тодоровского совершенно естественно. Во-первых, он как никто любит и понимает женщину как таковую, как образ мысли, как существо с другой по сравнению с мужчинами планеты. Достаточно вспомнить его главных героинь в «Последней жертве», «Любимой женщине механика Гаврилова», «Военно-полевом романе».

А во-вторых, нужно вспомнить, что он прошел с боями до Эльбы. А война – занятие целомудренное только в трактовке Сталина и сталинской трактовке эпопей Юрия Озерова. В реальности все было иначе: «Во время наступления солдату некогда, разве что изнасилует бабу и помчится дальше. А после победы наши стали повально жить с немками. Те охотно на это шли, особенно в деревнях, где почти не осталось мужчин, – только старики, женщины и дети. Разгул был невероятный…». Обратите внимание, в этих словах ни осуждения, ни одобрения, только констатация факта командиром взвода – что было, то было.

«Интердевочка» (1989) снималась совместно со шведами. И с их стороны главную роль играл артист, вышедший из Театра Бергмана. А с нашей – роль Тани Зайцевой на долгое время стала главной для замечательной актрисы Елены Яковлевой. Фильм был одним из хитов, символов перестройки. В нем полностью оправдался прогноз, данный советским киноначальником: «Тодоровскому что ни дай, он из всего сделает лирическую киноленту».

После того как все в жизни Тани Зайцевой сбылось, вышла замуж, уехала в Швецию, она нежданно встретила любовь. И ее прошлое ей еще аукнулось. Закончилось все трагично. Но эффект, вызванный фильмом, был противоположен ожидаемому. Красивые эвфемизмы «интердевочка», «путана» вытеснили грязную «проститутку». И профессия эта среди молодежи стала считаться не просто нормальной, естественной, но престижной (о чем свидетельствовали социологические опросы). Поколение, захлебнувшееся воздухом свободы, не поняло, не захотело понять морального посыла, заложенного режиссером в своей работе.

В 1990-2000-х годах Петр Ефимович продолжал активно работать. В замечательных фильмах «Анкор, еще анкор» (1992), «Какая чудная игра» (1995) он объединил сентиментальность, мелодраматизм, благостную атмосферу ретро с жестокими, страшными реалиями сталинских репрессий. И полученный результат впечатляет, эмоциональное воздействие от этих работ очень сильное. Потом режиссер снял два фильма ближе к нам по времени. Оба о том, что женщины все же лучше мужчин: «Ретро втроем» (1997), «Жизнь забавами полна» (2001).

Но военная тематика по-прежнему не отпускает его. И тогда были сделаны страшные, продирающие до костей «В созвездии Быка» (2003), «Риорита» (2008). Петр Ефимович снова в который раз напоминает, что нашему народу в ту войну противостоял не только внешний враг, «чужой дракон», но и «свой» – стукачи и особисты. Впрочем, сегодня эта тема не в почете. И многие просто не хотят слышать Тодоровского. И видеть…

Москва – Одесса

В духе высокого абсурда

Олег Кудрин

Светлой памяти Яна Гельмана

– О мертвых так, как мы сейчас говорили, не говорят…
– Нам приятно говорить о нем как о живом.

Диалог Александра Кабакова и Евгения Попова из книги «Аксенов» (2012)

Ян ГельманСтранно и глупо писать о Яне Альбертовиче, размазывая мед по мармеладу. Получается, что угодно, но не Гельман. Невозможно писать о нем, как о мертвом, только хорошо. Хочется писать о нем, как о живом. Иначе получается жалко и слюняво – недостойно его острого ума и языка.

Он умер чуть ли не в один день с Борисом Стругацким, кумиром Ленинграда, Петербурга, всей России и сопредельных стран. А Ян Гельман – кумир Одессы и тоже «России», но только телеканала. И мне, как одесситу, досадна эта узость. Потому что он был удивительно широко и щедро одарен природой. Мог бы стать поэтом-иронистом, не хуже Иртеньева, мог бы стать писателем-иронистом, не хуже Кабакова, мог стать сценаристом-комедиографом не хуже Брагинского. Мог бы. Но не стал.

Кто-то скажет: не страшно, он был и остался Яном Гельманом. Можно заставить себя поверить в это и утешиться этим. Но не получается. Страна помнит хорошего драматурга Александра Гельмана, страна знает неплохого галериста и скверного политтехнолога Марата Гельмана. А нашего Гельмана, изначально одаренного, думаю, поболее, – нет. И это ужасно обидно. Он же был наделен множеством талантов. Не хватало только одного, но, наверное, главного – таланта рационализировать все остальные свои дарования.

В книге «Смейтесь, джентльмены!» остались его наброски в жанрах самых разных – от сатиры до детектива. Но все это так и осталось набросками. Ни по одному из этих путей он не стал идти. Не захотел прошибать лбом новые стены. Бенгалисто искрил там, где уже принят и признан. После его мгновенных шуток, импровизаций, каковым мы были свидетелями и потребителями, исторические мемуарные остроты Маяковского и Раневской казались и кажутся простенькими, плоскенькими.

«Ян Альбертович, ваш телефон изменился?». Мгновенно: «К лучшему? Нет!».

Кто-то в ходе творческого обсуждения высокопарит: «Сик транзит глория мунди!». Гельман без паузы: «Слышь, Глория, не мундИ!».

Футбольные рассуждения. «Ну, с таким составом Украина может играть со всеми». Сходу: «Играть-то может. А вот выигрывать…».

Талантливые одесситы 10-20-х годов, начав с выступления в поэтических клубах, создали великую Одесскую школу. Выросшие на их строках талантливые одесситы 60-70-х, начав с выступления в клубе (одном и большом – веселых и находчивых), с его закрытием остались не у дел. Потому что то, чем они занимались потом, делом назвать трудно. Жесткая «рубка» на городском смотре агитбригад. Или – бери выше – война на всесоюзном смотре СТЭМов.

«А в это время Бонапарт… А в это время Бонапарт переходил границу». И «почти одессит» Высоцкий переходил границу, причем в обе стороны и во всех сферах. И Аксенов, и Ратушинская (некогда – одна третья кавээновского автора ОстРрашШев — Осташко-Ратушинская-Шевченко), и многие другие. А Гельман, подобно многим своим коллегам, оставался намертво забетонирован в рамках жанров странных, как КВН, бессмысленных, словно ледяная скульптура…

Эта нереализованность его и губила. Нежелание и неумение ставить себе высокие цели и достигать их. Глупая местечковая максима «Год прожили – и слава богу» – вот что убивало быстрее, чем годы. Слишком часто лазерным оружием своего таланта он бил не по воробьям даже, а по тараканам.

Он очень тяжело пережил четвертьвековой давности распад команды КВН, внутриклеточное деление Джентльменов на хаитовских и гельманских. И, похоже, сделал из того случая вывод странный и небесспорный – опасность вылепливания звезд. Его (наша) команда была командой-звездой, но не командой звезд. А значит, в современном индивидуализированном мире была обречена на почти бесследное угасание, растворение.

Замыкая на себя славу и известность (пусть узкую, тусовочную, но все же), он, как в астрономии, как в мире звезд, искривлял вокруг себя пространство. Потому те, кто и рады были бы считать себя его учениками и друзьями, становились оппонентами. Они старались отойти сначала на расстояние, астрономически безопасное, чтобы уж оттуда общаться (если общаться) наравне. Гельман же считал это предательством и обижался, становясь оттого еще более одиноким и беззащитным. (Ведь и в Москву уехал только после того, как туда, словно в НХЛ, отчалила первая пятерка).

Что спасало – любовь к маме и к Одессе, которую тоже часто называют мамой. Но эта же любовь снова-таки и губила! Сима Юльевна была удивительной женщиной, созданной для восхищения. В нее можно было влюбиться, когда ей было и 60, и 70, и 80. Но она после ухода мужа хранила верность своему Янчику. А тот, кажется, по-настоящему умел любить только ее. Она жила долго, сколько могла. Только Янчиком. Только для Янчика. Но ведь и Янчик – язвительный, циничный, а тут поразительно нежный Янчик – жил большей частью для нее. Однако в 85 она ушла. После чего жизнь Яна Альбертовича вполовину лишилась смысла. Но оставалась еще Одесса.

Одесса, Одесса… Добрая, насмешливая, коварная, обманная. Живя в твоем центре, например, на Дерибасовской, блуждая по твоим ночным улицам и мостам, например, по Тещиному, так прекрасно чувствовать и вдыхать воздух Дерибаса, Пушкина, Бабеля, Катаева, Ильфа и Петрова, а также их тещ, как живых, так и литературных. Надышавшись же, легко поверить, что и ты вечен, что самим фактом бытия, гуляния, шучения в Одессе ты уже творил – и творишь ежедневно, ежечасно, ежесекундно – нечто великое и прекрасное. И этот обман-самообман, кажется, пьянил Яна больше всякого алкоголя. Давал смысл жизни. И вытеснял страх смерти (особенно болезненный для атеиста).

Супрун, Миняйло, Гельман… Три джентльмена, ушедших за полгода (пусть даже и високосного) – это страшно много. И два случая – с криминальным оттенком. Боюсь, что в связи с этим официальная версия гибели Гельмана будет сглаживаться, декриминализироваться, чтобы не портить картинку Города-у-моря. Но трудно поверить, что травмы причинены «падением с высоты своего роста». Ян Альбертович мог выпить немало, но ходил при этом твердо и падал разве что на кровать.

Он приходил в компанию, когда хотел. И уходил так же. За многие годы все к этому привыкли. И «провожать», «довести до дома» – от таких терминов по отношению к Гельману почти отвыкли, справедливо полагая, что его городская известность и остроумие – вполне пристойная охранительная грамота. Однако тут не сработало…

Словно у писателя Венидикта Ерофеева и поэта Николая Глазкова, сама его жизнь была прозаически-поэтичным актом искусства. Бесконечным перформенсом в реальном времени. Таким же получился и уход – театральным, в духе высокого абсурда.

После прогона спектакля (своего спектакля!), на Тещином мосту (меж «Уголком старой Одессы» и Воронцовским дворцом! с видом на море!). Что там случилось? Не знаю. И никто, боюсь, не узнает. Но, зная его и подобные гуляния, могу представить, что он хмельно сострил в чью-то сторону. И получил в ответ не побои, не бейсбольную биту (что случилось в эти же дни с героем фильма «Шахта № 8»), а просто тычок, удар, может быть, несколько ударов. Но и этого оказалось достаточно, чтобы попасть в больницу. Увы, беспамятным и безвестным. А такие в наших больницах не выживают…

Но, может быть, сознание рисует такую картинку, потому что хочет, чтобы он ушел не просто так, а одесским рыцарем юмора, самураем остроумия. Не совсем бессмысленно, а самоубийственно красиво – УМЕР, ШУТЯ. Ха-ха-харакири. Ведь после смерти матери ему было совсем тяжело, невосполнимо одиноко. (И тут нет смысла посыпать голову пеплом: не уследили, не поддержали, не помогли. В чем-то слабый, Гельман был достаточно сильным, чтобы самому решать, когда и кому его отвлекать и развлекать…).

Чуть ранее я не случайно назвал его существование перформенсом именно бесконечным. Мы не должны дать ему раствориться в истории Одессы бесследно. О таких мелочах, как статья в Википедии для начала на трех языках (русском, украинском и английском), и не говорю. Но нужно постараться, чтобы в «Одесской библиотеке» вышел увесистый авторский томик «Ян Гельман».

1. Что-то уже есть напечатанное, нужно просто собрать старательным патриотам-краеведам.

2. Пока нас, живых кавээнщиков, больше, чем ушедших, нужно вспомнить и выделить из большой кавээновской копилки его сугубо авторские тексты. Такие, например, как «Алло, алло, алло!..» – великая песня плача по СССР, давшая начало этому восхитительному субжанру.

3. Нельзя позволить потеряться его архиву! Кто знает, может, там есть что-то готовое к печати? Может, что-то ценное в рукописи? Почерк у Яна Альбертовича был отвратительный, но те, кому ценна память о нем, давайте поделим папки с листами, предназначенными для расшифровки.

4. Нужно собрать воспоминания о нем, в которых желательно – поменьше о себе и побольше о нем, о его привычках, остротах, непредсказуемых реакциях. И сразу – очень хочется, чтобы первую главу написал Валерий Исаакович Хаит. Неужели откажет, неужели смерть не примиряет?.. Вторую – Валентин Владимирович Крапива. Третью – Пелишенко. Далее по списку…

Не знаю, есть ли у Яна Альбертовича наследники. Не сомневаюсь, что и их отсутствие не помешает появиться весьма достойным претендентам на его квартиру в знаменитом доме «Антарктики» на Дерибасовской. Но как же здорово было бы законсервировать эти несколько комнат (в которых мы столько раз собирались на авторские посиделки, прерываемые поеданием восхитительных супов и печений Симы Юльевны), сделать там Музей Одесского КВН, до которого наш город не то, что созрел, но давно перезрел. Так должен же, в конце концов, этот плод упасть к ногам города, ударив предварительно по голове!

А в этих святых делах и заботах немного уляжется боль от потери. Потому что его не забыть, не заменить. Но можно продолжить.

Наш Гельман Ян Альбертович. Логичный и абсурдный, добрый и злой, умный и глупый, щедрый и расчетливый, ледяной и теплый, колючий и нежный. Да, нежный, но ужасно испорченный вниманием бородатый ребенок. Ян, Янчик, Гельман, Ге, Ян Альбертыч, Альбертыч, Лысый, Рыжий, Борода, Талер, Ревматик, Кхе-кхе…

КВН-72 Ян Гельман, Юрий Макаров, Игорь Кнеллер в команде КВН Одесского Нархоза КВН - 72. В зале телетеатра КВН - 72. Ян не любил выходить на сцену С Алекссандром Масляковым КВН - 86. Джентльмены Игорь Шевченко и Ян Гельман С Евгением Чепурняком ( КВН ДПИ )

Самый известный в мире завлитчастью

Сергей Кривуля

В Одессе моряки все

Черт, все же, как приятно писать о человеке ныне здравствующем! Более того, которому искренне желаешь здравия, долгих лет и "творческих узбеков". Михаилу Жванецкому сегодня исполняется 79 лет! Дата, конечно, не особо круглая, но расценим ее, как репетицию перед юбилеем. Честно говоря, подобные даты приводят в ужас – Жванецкий для меня всегда остается маленьким ехидным гением средних лет. А средние лета – 40, 50, 60 с натяжкой. Но семьдесят девять!!! Как же давно я сам живу, оказывается. Я застал Жванецкого сорокалетним, что приравнивается к тому, что я видел Ленина и знал ледокол "Ленин" еще шлюпкой. Тем более приятно, что юбиляр (пусть и не круглый) наш земляк – одессит. Кстати, настоящее отчество Жванецкого – Маньевич, замененное на более привычное антисемитскому уху – Михайлович. Родился он, как вы уже могли подсчитать, в 1934 году в еврейской медицинской семье, в Одессе. Ничего удивительного, во-первых, в Одессе почти все интеллигентные люди – евреи, во-вторых, как показывает практика, именно из медицинских семей выходят самые едкие сатирики и юмористы. Миша, к слову, прервал династию и во врачи не пошел. Он окончил Одесский Институт Инженеров Морского Флота (тоже ничего удивительного – в Одессе все в той или иной степени моряки или люди, связанные с морем и флотом) по специальности "Инженер-механик подъемно-транспортного оборудования портов". Собственно, в порту он и работал, налаживая то самое подъемно транспортное оборудование, в просторечии именуемое портовыми кранами. Кстати, там же, только механиком по автопогрузчикам, трудился Виктор Ильченко – будущий творческий партнер. Третий партнер – Роман Карцев (в миру – Кац) – служит наладчиком на швейной фабрике "Авангард". Еще учась в институте, Жванецкий с Ильченко организовали студенческую театр-студию "Парнас-2", куда позже получил приглашение Роман Карцев. Таким образом кворум был достигнут.

Жванецкий – это наше все

Ум, честь и совесть, как минимум. Я его помню с глубокого детства – была такая пластинка, изданная году в 1975-м - Карцев, Ильченко и Жванецкий. Наверное, понятно было не все, но слушали мы с сестрой ее постоянно. На тот момент миниатюры в исполнении Карцева и Ильченко нравились больше "сольного Жванецкого", но это и понятно – они были, как минимум, проще, попсовей, что ли. Потом, буквально пару лет спустя, мы нежно полюбили уже Жванецкого – за едкость, точность формулировок и вечную дулю в кармане. Да что там – полные карманы дуль! Тогда мы не понимали, как его не запрещают, еще и издают на пластинках? Версии рождались одна глупее другой – по одной мы считали, что туповатые гебэшники и партийцы просто не понимают того, о чем он пишет и говорит, по другой – Жванецкий сам агент КГБ, по третьей – у него могучая поддержка за спиной. Короче, глупость на глупости – не было в ГБ откровенных тупиц, не держали их там, это же не ГАИшники. И поддержка была мощная – в виде самого Аркадия Исааковича Райкина, собственно, благодаря которому Михал Михалыч и попал на большую сцену.

Завлитчастью

Историческая встреча произошла в 1963 году, во время гастролей Питерского, пардон, Ленинградского театра миниатюр, в котором тогда и работал знаменитый сатирик. Жванецкий с Ильченко в те былинные времена трудились в Одесском порту механиками (Жванецкий – по кранам, а Ильченко – по автопогрузчикам), попутно участвуя в самодеятельности. Видимо, нравы у звезд театра тогда были демократичные, так как мастер-сатирик Райкин запросто пришел поглядеть на выступления самодеятельности и познакомился со Жванецким. Жванецкий мастеру пришелся, естественно, по душе (а могло ли быть иначе?), так что, спустя всего год, Аркадий Исаакович пригласил Мишу в свой театр на должность заведующего литературной частью. Достаточно, кстати, редкий случай – завлитчастью не имел никакого "профильного" (литературного) образования. В застойные времена на эти "мелочи" смотрели очень серьезно. Отказаться от такого предложения мог только идиот или тяжелобольной, как вы понимаете, ни тем ни другим Жванецкий не был. Кстати, спустя 25 лет, он откроет свой театр миниатюр – московский.

Записи Жванецкого ходили наравне с записями Высоцкого

Работа завлитчастью несколько развязала руки молодому литератору, тогда многое было можно, при условии официальной приписки. Согласитесь, Ленинградский театр миниатюр это вам не портовая самодеятельность. Хотя, подозреваю, в самодеятельности актерам жилось вольготнее, хотя и голоднее. В 1969 году Райкин выпускает знаменитую программу "Светофор", куда вошла масса миниатюр Жванецкого. Страна растащила на цитаты миниатюры "Авас", "Дефицит", "Век техники" и т.д. А, поскольку миниатюры Райкина воспринимались народом, как откровения, имя Жванецкого мало-помалу начало набирать литературный вес. К тому же он не прекращал сотрудничество с "подшефным" дуэтом Карцев-Ильченко и, за период работы в театре, накропал для них около трехсот миниатюр. В то же время Жванецкий начинает выступать сольно, читая свои произведения, сперва от Одесской филармонии, затем в Московском театре "Эрмитаж". Собственно, тут-то и пришла к нему настоящая известность. Если кто не помнит, пленки с записями Жванецкого ходили по рукам чуть ли не как записи Высоцкого.

Многая лета

Собственно, с тех пор все так и продолжается – Жванецкий пишет, читает, гастролирует, работает в театре, снимается на ТВ – короче, живет. С 2002 года – бессменный ведущий ежемесячной передачи "Дежурный по стране" на канале "Россия 1". Одна из немногих передач оригинального формата, не позаимствованная у американцев, англичан и прочих "заморских друзей". Как почетный одессит, Михал Михалыч участвует в одесских юморинах и прочих сатирико-юмористических шабашах. Жванецкий никогда не отрекается от родного города, и Одесса платит ему взаимностью – его именем назван бульвар, кроме того, учрежден конкурс его же имени. Перечислять награды писателя-сатирика бессмысленно – уйдет еще полстраницы, стоит лишь отметить, что он является Народным Артистом России и Украины. У Жванецкого несколько бывших и одна настоящая жена, пятеро детей, причем, в последний раз отцом он стал в 61 год. Несмотря на явно пенсионный возраст, писатель активно действует по сей день, что не может не радовать. Вообще, слова "преклонный возраст" как-то не вяжутся с Михаилом Жванецким, для меня он всегда остается человеком среднего возраста, вернее сказать – человеком без возраста. Пусть так и будет всегда!

Не к лицу Одессе зима

Екатерина Красовская

Одесса детская. Одесса кошачья

Когда-то восприятие Одессы и ее друга – Моря были детскими, наивными. Я знала только пляж «Дельфин» и «Аркадию». Выучила, что туда едет 5-й трамвай. Я бегала по склонам над «Дельфином» в высоких травах. Ездила в Парк Шевченко на 4-м трамвае.

Я понимала, что играть можно только на большой веранде, увитой виноградом, а спускаться по грохочущей железом лестнице вниз возможно лишь по разрешению бабушки.

Зато в комнате был огромный трехстворчатый шкаф, за которым, в углу, я пряталась от грозы, сидя на корточках, закрыв глаза маленькими загорелыми ручками.

Огромный, покрытый темно-бордовой скатертью с кисточками, овальный стол, плетеное кресло в углу, массивный комод с лапами вместо ножек, внушительных размеров бабушкина кровать, на которой она мазала меня на ночь от комаров одеколоном «Гвоздика»... А за окном была просторная веранда – место моих одиноких игр. Я часто играла там в водителя троллейбуса, сооружая из раскладушки и стульев нечто подобное, как мне тогда казалось, этому транспорту. Стулья служили кабиной, а раскладушка была салоном троллейбуса, где в качестве пассажиров рассаживались мои куклы и мишки.

...Волосы мои выгорали добела, кожа покрывалась коричневым золотистым загаром. Как не хотелось в конце лета ехать в дождливый Питер (а он по обыкновению встречал нас дождем) и светлеть телом, темнеть кудрявой головой…

Волею судьбы последние два года я часто ходила мимо той подворотни (угол Горького и Сов. милиции) и думала недоуменно – где эта девчонка лет пяти в легком платье и с белыми волосами, заплетенными в жалкие хвостики? Но...выбегают оттуда уже совсем другие дети. И спрашивают меня: «Вы к кому?» «К детству», – хочется ответить мне.

Когда меня вновь потянуло в мой двор, и я попросила новую хозяйку разрешить подняться в квартиру, она спросила: «Зачем это вам?» Действительно, уже незачем.

Люблю я заглядывать в одесские дворы! Как правило, посередине двора сидит кот. Или выбегает из подворотни. Или важно входит в нее. Коты – обязательные жители одесских дворов. Не забыть мне красавца-кота по кличке Плинтус, которого я кормила. Как мне потом пояснили жильцы, Плинтус предприимчивый кот – хотя и домашний, но не брезгует попросить жалобным «мяу» у прохожих гостинца.

Я была бы не я, если бы не приобрела в Одессе кота. Что и сделала. На Староконном рынке был куплен чудесный персидский кот – Тимчин Кисточкин. Я считаю этого кота идеальным и люблю его за черно-серо-шоколадный цвет и ярко-желтые глаза, за коротенькие толстые лапочки и повышенную пушистость, за ум и ласковость. За то, что он одессит, в конце концов!

Три важные составляющие определяют мое теплое отношение к этому городу – воспоминания детства, уютные дворы и непременные его жители – то наглые, а то жалкие – коты.

Трамвайная Одесса

Ездить по Одессе в трамвае – одно удовольствие. Даже в переполненном. Даже с тяжелыми сумками. Хотя, сомневаюсь, что меня поймут одесситы, вынужденные ежедневно толкаться в полном народу трамвае, совершая маршрут: дом – работа – дом...

Во времена моего детства веселые чехословацкие желто-красные трамваи считались, да так и назывались «новые». У них как бы игрушечные, пластиковые сидения, серого и красного цветов. А в парк Шевченко, в «Аркадию» или на «Дельфин» мы с бабушкой тряслись в старых дребезжащих развалюхах темно-красного цвета с желтой полосой. Впереди была лишь одна большая фара, а под ней красовалась звезда. Отсутствие второй фары придавало трамваю жалобное выражение. Темно-красный цвет, потертые коричневые дерматиновые сидения и резкий, на высокой ноте скрежет колес на повороте увеличивали жалость к нему.

Я вспоминаю еще более древние создания – голубые, трехвагонные трамваи с деревянными скамейками. Ходили они редко. Почти каждый день мы с бабушкой ездили на пляж. И когда изредка появлялся «голубой-трехвагонный», я считала, что мне очень повезло, и с восторгом прыгала по остановке. Сейчас уже, конечно, их нет совсем. Жаль. Но и «новые» уже довольно привычно смотрятся. Они как бы веселят и без того веселый город, они подходят Одессе. Будучи в Москве или в Краснодаре, я называла там такие трамваи «одесскими». Только зря, зря их выкрасили в синий цвет!

Помню еще один трамвай, он ходил по 21-му маршруту, имел один вагон, но, несмотря на это, казался огромным ,каким-то толстым, что ли. Его мотор издавал зловещий, воющий звук при набирании скорости. А мне, девчонке, в нем нравилось то, что окна открывались снизу и закреплялись наверху, можно было высунуться наружу. Бабушка старалась не подпустить меня к окну, или закрыть его, пугая тем, что окно сорвется и отрубит мне голову, и этим лишала меня веселого удовольствия!

...Этих старичков, старых трамваев, я видела, спустя много лет приехав в Одессу, лишь пару раз. По старости они стараются не отъезжать далеко от депо, находящемся рядом с вокзалом. И действительно, они напоминают стариков, выползших ненадолго с палочкой в булочную и ковыляющих домой, в тепло, кряхтя и постанывая.

Услышав родной скрежет колес о рельсы на повороте, я подняла глаза и замерла. На миг очутилась в детстве, а потом долго провожала взглядом милого трамваюшку...

Одесса и ее верный друг – Море

Я спускаюсь на пляж «Дельфин». Мне чуть более 20-ти лет. Но чудится... Бегом по склону на «Дикий пляж». Коленки в кровь, рев, и больно мажущий их зеленкой врач из Филатовской больницы, стоящей неподалеку. Этот эпизод многолетней давности настолько прочно засел в памяти, что каждый раз, проходя мимо этой больницы к морю, я переживаю его вновь...

Когда-то, во времена моего беззаботного детства, я постоянно рыла на пляже ямы. На сыром песке появлялась огромное, широкое углубление, в него просачивалась вода, и можно было играть как угодно – пускать кораблики, бросать камушки и даже залезать самой.

А потом, чтобы не «сгореть», мы с бабушкой или с приезжавшей в отпуск мамой валялись на склонах, в тени. Мама читала, а я, в белой панамке и ситцевых нелепых трусах, сшитых бабушкой, ползала в травах в поисках чего-то невероятно интересного. Моими друзьями были «равлики-павлики» и колорадские жуки. Стрекотали кузнечики, шелестела листва, время от времени доносились гудки пароходов, надрывно кричали чайки. затаившись в травах, мы кушали абрикосы, черешню, молодой горох, даже котлеты. Все было естественно и ничего более не надо было мне... Наверное, название этому – счастье. ...Вот я ловлю бычков в море! Я – сама! Прожившая полжизни в болотистом Петербурге... Ловлю их, стоя на волнорезе, в юбке и на каблуках, в компании загорелых и видавших виды рыбаков!

Мой отец любил рыбачить, и через меня передал эту страсть моему сыну. Море щедро одаривает нас бычками, и сковородка ароматной жареной рыбы на ужин обеспечена!

Когда я иду к нему – к морю, и вижу, как оно сияет впереди, чувствую его рядом, возникает сказочное чувство – более ничего не надо, все тут хорошо и мне тут хорошо.

Море! И корабли, как бы повисшие над горизонтом. Море меня завораживает. Хорошо от мысли, что совсем рядом ворочается доброе и могучее море, словно мягкий огромный зверь, Черное море, море детства.

Одесса. Запахи и звуки

Каждый город имеет нечто свое, особое. Дух, запах, цвет, звук... Скажем, Питер – это красавец стильный, точеный, но красавец холодный и неприступный. Москва – располагающая к себе (но далеко не всех!) купчиха, простоватая, вечно торопливая, порою неряшливая, толстая....Одесса же – легкомысленная девчонка, хохочущая, озорная, оптимистичная – босиком по лужам – с выцветшими белыми волосами, загорелая, в легком сарафане...

Запах моря, смешанный с запахом трав. Звуки-горлицы, трамваи, утренний голос «мусор!», дополняемый звоном колокольчика... унылый, протяжный гул маяка в тумане, гимн Одессе на Приморском бульваре, поющий ласковыми колокольчиками, от звуков которого замирает сердце...

О запахах – особо. Питер не пахнет! Конечно, можно образно сказать, что этот город пахнет сыростью, дождями и туманами. Но настоящего, живого запаха акаций, трав у моря, особо пахнущей соленой, сероводородной морской воды, запаха мидий, ароматов овощных соусов, икры из «синих», жареной рыбы, украинского борща, плывущих из окон одесситов... нет.

Запах Привоза – отдельная тема! В Петербурге я не ощущаю этих родных запахов и мне их очень не хватает !

В Одессе красивые люди. Особенно красивы женщины и дети. Это не фантазия, это бросается в глаза. Для сравнения – не раз бывая в Москве, я стала замечать, как неприятны, а то и некрасивы лица москвичей. Это наблюдение можно было бы назвать субъективным, но мой брат, писатель, а значит, человек наблюдательный, тоже, независимо от меня, подметил эту особенность. Почему так – я догадываюсь, но это уже иная тема. (Прошу прощения, москвичи, я люблю ваш город!).

Одесситы – немного наивные, словно дети. И эта их черта очень обаятельная.

А еще – в Питере нет одесских бабушек. Бабушек, в выцветших глазах которых читается одесская история. Особенных, колоритных бабушек, которые идут в булочную в тапочках и в старом ситцевом халатике. Они сидят на стульчике у открытых настежь дверей своих квартир, в проеме которых плещется тюлевая занавеска, а на пороге, развалившись, щурится кот...

Питерские бабушки совсем иные. И солнце не такое, и деревья. Пресное все и безвкусное.

Мечта переехать зрела давно. С детства. Хотелось стать вот такой одесской бабушкой, сидеть на балконе, закутавшись в плед. Почему я живу в этом холодном, северном, болотистом Петербурге?! Пусть он очень красив, но... Как точно подметила одна известная актриса – Питер это ощущение непрекращающихся слез и несчастья.

Я стою на балконе на улице Преображенской, гляжу на прекрасный Успенский собор и пью кофе... Я – в Одессе!

Но тут начинается... Вспоминаются зеркально-чистые озера под Питером, окруженные соснами и елями, тишь леса... И раздражают уже горы потных тел на пляже, и суета, и жара... Ранее кажущиеся очень романтичными кучи мусора у привоза теперь видятся отвратительными...

Хочется в белую ночь. Идти под зонтом, вдыхать аромат свежей, юной, мокрой листвы...

Эта двойственность, видимо, навсегда. Отец-северянин увез маму-одесситку к себе в Питер… И этим обеспечил мое вечное шатание между Питером и Одессой.

Не к лицу Одессе зима

Судьба подарила мне шанс переехать в Одессу. Появилась квартира, даже в центре, даже неподалеку от бывшей квартиры моей бабушки! (Мечты таки сбываются!). Но я увидела совершенно иной город! Зимний... Тогда, два года назад, я еще не успела обзавестись квартирой, жила у родственников. И вот, однажды, в трамвае номер 15, спускающимся с тоскующей, как обычно, без света, Слободки, пришли мне в голову грустные строки (надо подчеркнуть, что я тогда ощущала острую тоску, неприкаянность от перемены места жительства и от иных личных переживаний ), к тому же в трамвайное окно стучали мокрый противный снег и сиротливые, голые ветви деревьев...

А строки были такие:

Не к лицу Одессе зима.

Я иду без ключей и без дома.

В снежной дымке стонут дома,

Я сама с собой не знакома!

И по сей день (детские воспоминания не убьешь!) я считаю, что не к лицу Одессе зима. Этот город просто обязан быть зеленым, солнечным и теплым! Серо-бурая, грязная, холодная Одесса навевает тоску. Хотя...

Это как муж, расслабившийся в процессе семейной жизни и позволяющий себе не причесаться вовремя, не снять грязную майку, не сказать доброе слово... А любящая жена будет любить и такого мужа. Просто потому что любит.

Не уверена, корректно ли это сравнение, но почему-то ведь оно появилось?.. И возник вопрос (потому что я так уж устроена – люблю докапываться до самой сути) – люблю ли я Одессу-грязную, со сворами маргинальных личностей и кучами мусора у Привоза? Да, люблю. Люблю через боль. Как та жена... Хочет, конечно, видеть мужа в костюме и чисто выбритым (ну, или с легкой щетинкой – как кому нравится ), но и не стриженного, в футболке с пятнами – никому не отдаст. Но отчего боль? А боль – от идиотских границ, мешающих людям жить, от бедности жителей города, особенно – пенсионеров, от того, когда думаешь, какой Одесса могла бы быть, если бы... если бы... Боль от разрушающихся домов. От убогих прибавок-подачек к пенсиям.

Я знаю зиму северную, снежную. Со снегом по пояс, с лыжами, санями и ледовыми горками. Помня это, сложно привыкнуть к зиме серо-коричневой, без привычных зимних развлечений.

Грустно мне, когда Одесса унылая, серая, когда под ногами мокрый грязный снег, когда ветер с моря такой, что надеваешь на себя две шапки, две пары перчаток и три шарфа, и Питер со своею знаменитой сыростью кажется курортом!..

Однажды я уезжала из Одессы в начале февраля, и на улице было плюс 10! Неслыханно для северного человека! Собаки и коты нежились на теплом асфальте... Я легла бы с ними рядом! Ах, как не хотелось уезжать в Питер, в стужу, в самый разгар злющей зимы!

Многое еще сейчас, когда я за два года, наверно, привыкла, к Одессе, вызывает восторг. Виноград на балконах в октябре! Это что-то невиданное! Я стою босыми ногами в море в начале ноября – шок! Солнце улыбается из-за туч сразу после дождя (а не через месяц, как в Питере!) – невероятно!

Главное то, что впереди всегда – весна!

И Одесса вновь станет родной, детской, веселой.

Знать бы...

Что квартира наша одесская станет чужой, что бабушка переедет в Петербург на склоне лет.

(Я так и не поняла, откуда она взяла силы оставить Одессу, свою квартиру, двор, подруг, родственников, налаженный быт, все такое родное и привычное вокруг, и переехать в холодный Питер. Но причина была серьезная – развод моих родителей, междугородный обмен... Теперь я знаю, что бабушке это далось очень нелегко).

Что мои дети окажутся (по отцу) потомками, хоть и непрямыми, знаменитой королевы экрана Веры Холодной, которую жизнь тоже привела в Одессу, а потом... оставила ее в ней навсегда.

Что мои сыновья будут фотографироваться у памятника Вере Холодной, взяв за руки свою троюродную пра-бабушку.

Что я возьму бабушкину фамилию – Красовская.

Что, как некогда мой отец увез маму из Одессы в Питер, так и я уеду обратно в Одессу, к мужу.

Что первые иконы, написанные мною для церкви, появятся именно в одесском храме, а не в питерском.

Что и поселюсь я в родных местах – в пяти минутах ходьбы от бабушкиной бывшей квартиры.

Что прямо у моего дома, на бывшей улице Чичерина, где ходил 4-й трамвай, место той самой остановки, с которой мы с бабушкой отправлялись в парк Шевченко. А рядом, на площади Льва Толстого, лениво разворачивается с урчанием 1-й троллейбус, а вот и бывшая, грохочущая, улица Советской Армии, где мы садились на 3-й трамвай и ехали на Привоз.

Что я, похоже, становлюсь одесситкой!

Что это все мое – стрекотание цикад вечером на Ришельевской, прохлада фонтанов, разбивающая душный ароматный воздух, певучая, веселая речь одесситов, переполненная неожиданным юмором, спуск к морю на «Дельфине», скрежет трамвайных колес на поворотах, крики горлиц, нежный шепот акации, блики солнца сквозь ее резные листья.

Что озорная, хохочущая девчонка – Одесса в легком сарафане снова со мною.

Хорошее море

Сигизмунд Кржижановский

Из книги «Сказки для вундеркиндов: Повести, рассказы»
С предисловием и примечаниями В. Перельмутера. - М.: Советский писатель, 1991

Ай, Черное море, хорошее море

Э.Багрицкий

I

Стрелка вокзальных часов, дернувшись, показала четыре пятьдесят. Поезд медлительным ядром выскальзывает из стеклянного жерла Брянского вокзала. Пассажиры моего вагона меняют верхние полки на нижние, заказывают постель, спорят о том, открыть или закрыть окна, а если открыть, то справа или слева. Проводник отбирает билеты: завернутые в бумажные простыньки плацкарт, они ложатся вглубь коричневых мешков его вагонной книги, а пассажиры, хотя солнцу еще далеко до заката, начинают спускать спальные полки и громоздиться на деревянных насестах.

Мы не отъехали от Москвы еще и десятка километров, а я уже отделил, может быть, приблизительно, москвичей, едущих в Одессу, от одесситов, возвращающихся восвояси. Первые говорят: Одесса. Вторые: Одэсса.

Входит старший проводник. Он произносит краткое и убедительное слово о том, что для плевков имеются плевательницы, а что мусорный ящик, в конце вагона, предназначен только для мусора, и исключительно для мусора, и ни для чего другого. Солнце гаснет. На потолке вспыхивают электрические лампы. В проходе вагона торчат плоские задки туфель, каблуки сапог и обтянутые чулками пятки. Я успел увидеть не то два, не то три сна. Просыпаюсь от остановки. С левой верхней полки: "Это что за станция?" - с правой: "Черезбрянск".

Утром редко-редко березки. Все больше сосны и дубняк. Потом притиснутые к земле кусты. Потом степь. Кто-то, вытянув голову и шею из окна, говорит: Одесса. Да, Одесса. Навстречу мчатся зеленые пальцы уксусного дерева, надгородная пыль и каменные тычки гор. Перрон. И сразу разительная разница между ОТКУДА и КУДА. В Москве на трех уезжающих - один провожающий, а здесь, в Одессе, на одного приезжающего - трое встречающих.

Вот я и мои чемоданы на трамвае номер восемнадцать. Мы с чемоданами сразу же попадаем в совершенно новый лексический мир. Оказывается, что: вагоновожатый не вагоновожатый, а "ватман"; кондукторша - "кондуктрисса"; ролик, или токосниматель, как называет его техника, - "бигель"; управляющий трамвайным движением - "лоцман зализницы". На стене трама висят объявления и плакаты: одно о том, что "До зупинки" нельзя вставать, другое о том, что "Лучше встать на пятнадцать минут раньше, чем рисковать своей ЖИЗНЬЮ".

Мой сосед, вероятно москвич, спрашивает смеясь: "Ну, а если я еду на десять минут езды, то выходит, что надо раньше встать, чем сесть". Он же: "Удивительный город Одесса, вот видите там объявление - "Зубной кабинет ликувания" - казалось бы, зубы болят, чего тут ликовать, а ликуют".

Трамвай, вычертив кривую, поворачивает к Фонтанам. Проезжаем мимо Куликова Поля. Вот здесь, за зеленоватым скучным домом жил катаевский Петя с "Канатной улицы" угол "Куликова Поля".

На шестнадцатой станции пересаживаюсь на девятнадцатый номер. Это скрипучая дряхлая клеть, еле-еле ворочающая своими колесами. На Фонтане так и говорят: лучше на одиннадцатом (разумей - на своих двоих), чем на девятнадцатом. Трамвай, отскрежетав две-три станции, останавливается. С передней площадки просовывается лицо и стальная рукоять вагоновожатого - ватмана. Голос среди публики: "Току нет?" Ответ ватмана: "На нас хватит". Едем дальше. На белых камнях прифонтанских дач мелькают имена и слова: "Врач Парижер" - "Здесь продают утков, цыплев и яйцо" - "Зубной врач Капун". Раз или два слева блеснула голубая чешуя моря и снова рыжие холмы, пористый, вырастающий в стены и дома, одесский ракушняк, прибитые ветром к земле кусты и бестолочь камней, разбросанных по дороге.

Приехали. Станция Ковалевская. Навстречу бежит лохматый пес Шарик (здесь все псы на тридцать верст вправо и влево - Шарики), он лижет мне руки и осторожно хватает зубами за полу пальто. Ну вот.

II

Раннее утро. Я иду по пустому тротуару. Надо побриться. Но парикмахерские еще закрыты. На одной из стен, прямо по известке, остатки каких-то расплывшихся букв; "П-р-и-р". Ступеньки, над ступеньками дверь. Я вхожу. Темная комната- За длинным столом сидит длинная семья. Пятеро детей, мать, отец в белом балахоне.

- Я, кажется, не туда попал?

- Почему не туда? Я вот вижу, у вас левый висок ниже правого. Сейчас подброим. Гриша, дай клиенту стуло.

Гриша, положив вилку, толкает по направлению ко мне, грудью, тяжелое плюшевое стуло.

- Вы, извиняюсь, из Москвы?

- Да.

- Гриша, дай трумо.

Гриша приносит круглое карманное зеркальце, подоткнутое двумя картонными тычками. Нагнувшись, я могу увидеть в нем свой нос и верхнюю губу. Парикмахер, засучив рукава, намыливает мне щеки. Потом начинает брить, забавляя разговором:

- Я, знаете, работаю в колхозе. Но счастье вам подмогло. Сегодня я выходной. Только я вам скажу, теперь работать в парикмахерских, так это горе. Вот, например, я кончу вас брить и вы, вероятно, мне заплотите. Так как вы мне будуте платить, вы влезете себе в карман, расстегнете портману, дадите два рубля, а я вам тридцать копеек сдачи. Все ясно и понятно. А вот пойдите куда-нибудь под вывеску - и что у вас получится. Сперва у нас было так: клиент дает деньги, мастер опускает их в жилетный карман и они говорят друг другу "до свиданья". А потом порядок изменился: клиент спрашивает у мастера, сколько, идет в кассу и плотит столько, сколько. Ну, а потом выдумали по-другому: клиент спрашивает сколько, идет в кассу, потом получает бумажку, на которой написано столько, сколько, несет ее мастеру - и тогда ему позволяют одеться и уйти. Но и это рационализировали: мастер пишет на бумажке, что и как, касса получает, как и что следует, клиент уходит. Но и это им показалось мало: мастер уже пишет не на бумажке, а на целом ведомостве, и они уже идут вместе к кассину окошку, и кассир удостоверяет, и тут только все они трое говорят друг другу "до свиданья". И вы думаете, что это все? Так нет же. Опять новый порядок: клиент, прежде чем сесть вот в это кресло, говорит, на сколько он хочет постричься, а на сколько побриться, а на сколько брызнуться одеколоном. И тогда он со счетом идет в кассу и плотит вперед. И если во время работы ему еще захочется компресс, или массаж с вазелином, так он после опять идет в кассу и плотит назад. Так вы думаете, что это все? Так нет же. Теперь они делают так: клиент...

Но, по счастью, бритва окончила свое дело - и я ушел, не дослушав.

III

Я встаю ранним утром. Красные лепестки ночной красавицы еще чуть-чуть приоткрыты навстречу угадываемому солнцу. Все спят. Даже собаки. Спускаюсь к берегу. Вода прилипает к телу нарзанными пузырьками. Берег пустынен. Я плыву, - скользя подбородком над холодной водой - и тут, навстречу глазам, из горизонта выплывает корабль. Над ним нет ни труб, ни дыма. Над высоким бушпритом косой белый треугольник, а за ним будто множество крыльев, поднимающих корабль над водой. Это идет наше парусное судно "Товарищ". Я узнал его сразу. Кажется, будто высокие мачты его поддерживают небо, как колья палатки ее полотнище. Он окружен беззвучием. Ни шума винта, ни крика сирены. Вот из серого края моря показался край солнца. Потом и весь диск. Паруса корабля стали красными. Ветер наддал. Паруса стали круглы, как груди женщины. Корабль медленно режет волны. А я устал и поворачиваю к берегу. Еще украдут платье, черт возьми!

IV

На б. Греческом базаре сохранился и до сих пор ряд невысоких домов, сросшихся кирпичными боками в один дом, окруживший площадь. Все эти строения из двух этажей; в нижнем этаже лавка - в верхнем квартира лавковладельца; торговля - базис, семейная жизнь - надстройка. Днем двери и окна лавки были открыты навстречу солнцу, слышалось щелканье счетных костяшек; к вечеру лавка смыкала свои железные ставни, а наверху распахивалось окно, загорался желтый язычок лампы и слышалось бренчанье струн гитары. Сейчас, конечно, это старое архитектурное напластование уже не совпадает с социальными этажами. Вывески остались, но рядом с ними, у крытых лесенок, ведущих наверх, появились дощечки: врач-контора-модистка и так далее.

По утрам здесь у лавок оживление:

- Это что за риба?

- Севруха.

Трамвай, приходящий сюда с Фонтана, описав дугу, возвращается назад. У конечной его остановки, если пройти еще вдоль редкой цепочки дачных домиков, тоже пригородный базар. Днем там торчат лишь десятка три камней, да длинный из промасленных досок стол. Но по утрам на камнях рассаживаются торговки. На столе кочаны капусты, белые горки чесноку, кое-где торчащие рыбьи хвосты. Весь этот базар, вместе со столом и камнями, заменяющими сиденья, можно купить за сотенную бумажку, потребовав еще и сдачи. Но темпераменту здесь тратится каждое утро на тысячи. Домашние хозяйки, с корзинками на левом локте, нюхают мертвую рыбу с головы и с хвоста засовывают пальцы под жабры. Свежесть яиц незачем здесь проверять, как это делают в московских магазинах при помощи светоаппаратов, покрытых дощечкой с овальными вырезами. Самое солнце здесь - светоаппарат такой силы, что достаточно поднять товар к глазу: лучи пронизают и скорлупу и белок.

Лишь изредка площадь пригородного базара оживляется. Это бывает в те дни, когда "пойдет рыба". Тогда откуда-то прикатываются новые камни. Торгуют и на столе, и на земле на подостланных рогожках и в прилегающих к рынку переулках.

Так вот это внезапно произошло в прошлом году в конце августа. Я бродил вдоль берега, слушая всплески волн. Лодки все отдыхали на песке, а солнце падало к закату. Берег был пуст. Сети лежали на земле, поверх стеблей и цветов. Худой длинноногий рыбак сидел на срыве скалы и, посвистывая в такт прибою, чесал левой пяткой правую.

Затем, с утра. началась путина. Первыми вестниками о подводных стаях была белая воздушная стая чаек. Они низко кружили над морем, то и дело макая длинные крылья в воду и садясь на волну. Затем вода стала странно чешуиться и серебриться, хотя ветра не было. Это было дуновение водного ветра, рожденное движением плавников тысячи тысяч рыб. Берег, еще на рассвете сонный и ленивый, вдруг пришел в движение. Лодки покинули причалы в пошли в море. Сети, лежавшие поверх прибрежных стеблей и кустиков, в которых были лишь изловленные в веревочные петли желтые и красные цветы, нырнули в воду и пошли навстречу рыбе. У самого берега, на всех торчащих из воды камнях появились люди с удочками. Их блестящие на солнце лески непрерывно двигались то вниз, то вверх, выдергивая из волн серебряных рыбешек. Это было похоже на странную вертикальную косьбу. Еще страннее было то, что не косари шли вдоль поля, а самое водяное поле двигалось на них, колыхаясь пенными стеблями. У приемочных пунктов стучали топоры, обивающие ободья бочек. Не хватало рук. С крутого берега сбегали, по два-три человека, какие-то люди. Это был резерв в помощь рыбакам.

Через несколько часов маленький фонтанский рынок был переполнен, завален грудами рыб.

Тут продавали, за гривенники, престранные экземпляры. Например, жирная паламида, из растянутого рта которой торчит наполовину проглоченная скумбрия, затиснувшая меж мягких челюстей, хвост чируса и узкое рыльце феринки. Продается только половина. Но с бесплатными приложениями, как в прежнее время журнал "Нива" с полным собранием сочинений Шеллера-Михайлова. Дело в том, что вслед за крохотной феринкой, скользящей к берегам, идет чирус, за чирусом скумбрия и, наконец, мутноглазая паламида. И все последующее пожирает все предыдущее.

Цена прыгает вниз с рубля на рубль. Утром десяток серебряных скумбрий стоит три рубля, к полдню - два, к вечеру - рубль.

К сумеркам в воздухе возникают песни, приплывшие тоже из моря. К соленой воде, по почти вертикальным тропинкам, движется горькая водка. У самых волн вспыхивают костры. Люди целуют друг друга, друг друга ругают и пляшут друг с другом. Наутро лодки снова выходят в море. Кое-где сети прорваны: от напора рыбьих носов. Отяжелевшие чайки почти не подымаются с колышущихся волн.

Теперь рыба покинула пределы Фонтанов и идет на город. В трамвае можно увидеть людей, у которых под левой рукой портфель, а на пальцах правой концы бечевок, с которых свешиваются жирные паламиды. На балконах одесских домов повисли целые веера из нанизанных на шпагат рыбешек. Ветер взмахивает их хвостами над решетками перил. На тротуарах всюду просыпанная мелкая рыбья чешуя. В магазинах, даже в кондитерской, острый запах рыбы и соленой воды. У лавок, торгующих солью, длинные очереди. Грузовики то и дело сбрасывают перед разверстыми темными горлами рыбных подвалов новые и новые груды ящиков, наполненных рыбой.

И вдруг, дня через три или четыре, все это внезапно прекращается. Грузовики идут порожняком, рыбья чешуйка выметена метлами. В трамвае пахнет пылью и человеческим потом, Фонтанский рынок пуст. Пуст и берег. И камни, брошенные в море. И тот же самый худой длинноногий рыбак сидит на выступе скалы, свистя в ритм прибою и почесывая левой пяткой правую.

Впрочем, память о рыбьем наплыве исчезает не сразу. Помню, в тот год я возвращался в Москву в душном жестком вагоне. Рядом со мной в купе были: двое чинных родителей, девочка лет пяти и толстая мутноглазая дама. Девочка, вероятно, от скуки и жары, временами капризничала и кривила рот, собираясь заплакать. Тогда родители ее говорили; "Молчи, не то нахлопаю по женичке". И мать ребенка, вежливо улыбнувшись, объясняла: "Мы ее воспитываем без грубых слов. Так, чтобы похожие, но другие". Толстая мутноглазая дама тоже приняла участие в отвлечении внимания ребенка от слезных тем. "Я вот знаю, как тебя зовут". -"Нет, не знаешь" -"Знаю, Маша". -"Нет, не Маша". -"Тогда Саша". Девочка в изумлении открыла рот. Ее имя было угадано. -"Ну, а меня как зовут?" - продолжала допрашивать торжествующая толстая дама. Девочка оглядела ее узкими щелками глаз и отвечала очень серьезно: "Паламида".

V

Фонтанская почта.

- Вот телеграмма.

- Придется подождать. Телеграфист вышел.

- Но мне спешно.

- Ну, это другое дело. Тогда поищите телеграфиста. Он здесь недалеко, на пляже на Золотом берегу. Нос в веснушках, правое плечо ниже левого. Да вы его сразу найдете.

- Мне нужен конверт, И марка. Для заказного.

- Пройдите в лавочку. Через три дома. Там вам и марка и конверт. Только на копейку дороже.

Тычу пером в чернильницу. Надо написать адрес. Но перо сломано, чернильница пуста. Оглядываюсь по сторонам. Тогда из-за угла появляется худой человек с небритой серой щетиной. Он кладет передо мной ручку, вынимает из кармана чернильницу и пододвигает листок промокательной бумаги. Я, обмакивая перо, пишу, притискиваю промокательной бумагой и вручаю гривенник, В воздухе носятся десятки мух. Окна, несмотря на жару, плотно закрыты.

VI

Et ego in Arcadia fui. И я тоже был в Аркадии. Меня довез туда трамвай номер двадцать пять. Это место около Одессы, которое показывают иностранцам одним из первых номеров. Тут крутой и высокий берег чуть-чуть посторонился, оставив у волн неширокую песчаную площадку. Место это очень нарядно. Хижины рыбаков будто склеены из папье-маше и придвинуты к берегу театральными рабочими. Сохнущие сети декоративно подоткнуты палками. Семья рыбаков, сидящая на открытом воздухе, будто не ест обед, а разыгрывает его, как это делают в опере, где пьют из картонных пустых чаш. Оркестр заменяет здесь шум прибоя, а зрителей бродящие по шафранным тропам любопытствователи, вроде меня. Кстати, я замечаю, что заборы здесь имеют лишь лицевую свою часть, ту, которая поставлена против моря, боковые же стороны забора отсутствуют. Это как раз техника театрального художника, который заботится лишь о плоскостях, повернутых к зрительному залу. А где же здесь зрительный зал? Вон там огромный морской партер залива, весь усеянный лоскутами парусов. Оттуда зрители смотрят на рыбацкий поселок, и им кажется, что он настоящий. Но мы, в оркестровой дыре, видим и щели выдвинувшихся кулис и вообще видим многое из того, что выпадает из кадра.

В Аркадию вводит недлинная асфальтовая дорожка. У конца ее спуск вправо - к пляжу. Надо обойти грядку. Нетерпеливые одесситы пересекали раньше грядку по диагонали. Ставили запретительные надписи, угрозы штрафом. Но ведь надписи можно не прочесть. Перегораживали путь колючей проволокой. Но через проволоку можно переступить. Тогда поставили новую надпись, красными буквами по желтому дикту: "Разве это дорога?" И одесситы стали обходить надпись. Вскоре тропинка через грядку заросла новой свежей травой. Вот что значит поговорить с человеком на его языке. Но если держаться левой стороны асфальта, то вскоре подойдешь к круглому фонтану, в котором много бронзы и мало воды. Несколько бронзовых позеленевших от времени лягушек, сидя на стенках водоема смотрят зелеными глазами на скудную струю воды, стекающую из центрального горлышка фонтана. Из раскрытых ртов лягушек сочатся жидкие водные струи. Но местные мальчишки придумали не лишенную изобретательности игру. Взобравшись ногами на спинку бронзовой лягушки, они зажимают ладонью ей рот. Вода накапливается. Затем, стоит отдернуть руку, и лягушка плюется длинным и стремительным плевком. Зрители хохочут.

Дальше, если идти вдоль берега, видишь группу акаций. Акация одно из немногих деревьев, которое согласилось жить в Одессе. Еще в первое десятилетие существования города дюк Ришелье насаждал свой и посейчас называемый "Дюковским" сад. Сейчас от него почти ничего не осталось. Дерибас привозил туда редкие сорта флоры. Сейчас осталась лишь маленькая площадка, дающая довольно скудную тень. Граф Потоцкий привозил сюда из своих украинских имений целые обозы деревьев. Растрескавшаяся сухая почва города иссушила им корни, и мало что уцелело до нашего времени. Только акация стала одесситкой и цветет здесь пышным цветом. Дальше видишь открытый павильон с десятком игрушечных биллиардов, по поверхностям которых бегают какие-то посеребренные пилюли. Раковина для оркестра. В море - вышка для прыжков в воду. Вообще черновой набросок будущего курорта. Остается съесть порцию мороженого и вернуться к трамвайной остановке.

VII

Сегодня с утра жара. Куда тень, туда и я. Сел в саду пол старым орехом и переползаю вслед за его движущимся пятном тени. В руках у меня старая книга о старой Одессе. Автор ее, потомок знаменитого рода Дерибасов, вздыхает о том, что теперь уже Одесса не та. Все в ней и вокруг нее не то! "О, доброе старое одесское солнце! Где ты? Куда ты скрылось? (О, чтоб ты скрылось, думаю я про себя.) Поднимается и теперь какое-то бледное светило на нашем Востоке, но это уже не то. Его лучи не жгут, не ослепляют нас, как прежде". Дальше автор с грустью вспоминает, что нет уже прежней одесской пыли, такой пыли, из-за клуба которой, бывало, часовой на гауптвахте у Соборной площади не мог различить проходящего прапорщика от генерала и вызывал колоколом весь караул для отдания чести тому, кому оная не причитается. "Прежняя одесская пыль была не такая, как ныне; она была благоуханной, как пыль цветов. Море, степи, акации отдавали ей свои остатки и были причиной ее своеобразного приятного аромата. Шла к нам прежняя пыль от солончаковых песков Пересыпи, от большого чумацкого шляха в Новороссийских степях. Тонкая, мелкая, чистая, легко дававшая отпечатки всему, что к ней касалось, она прекрасно заменяла тот золотистый песок, которым в старину посыпались любовные записки".

Проходят дни. Жара спадает. А стопка книг растет и растет. Поверх объемистого Дерибаса толстенные отчеты Городской думы Одессы. Над ними дневники старожилов, несколько номеров французской газеты, издававшейся еще во времена Воронцова. Лень все перечислять.

И понемногу Одесса начинает вырастать в моем воображении. Она стоит на извилистых воздушных корнях. Ведь большинство ее первых зданий выросли из камня, скрытого под ее поверхностью. В результате: над поверхностью - каменные дома, под поверхностью - пещеры, подземные переходы. За свое право на жизнь Одесса заплатила десятью тысячами апельсинов. Павел I не хотел легализировать город, выдать ему метрику о рождении, пока поселившиеся на пустом месте купцы не послали ему этой верноподданнической взятки. Впрочем, их тогда называли не купцами, а "негоциантами". Женою одного из них, "негоцианткой молодой", увлекался Пушкин.

Первые годы город ютился на вершине холма, там, где еще недавно стояла небольшая турецкая крепостца, вскоре снесенная. Есть предание, что на второй же день после захвата Хаджибея какой-то предприимчивый грек прямо против бреши, пробитой в стене фортеции, раскинул шалаш, под тенью которого были вскрыты первые бочки с вином. С этого и началась торговля города.

Понемногу появились неопределенные очертания улиц. К двадцатым годам домики побежали по склону холма к пересыпи, направляясь к лиманам. Все они, как и деревья, были низкорослы, всего в один этаж. По стандарту: крутой скат крыши, в центре крылечко с двумя подпорками, справа и слева по два или три окна.

Но зато подвижные дома кораблей толпились довольно-таки густо в гавани Одессы. Гавань слишком широко раскрывала свои берега морю - и в самом начале пришлось заботиться о защите от его волн.

"Дюк", как звали жители первого хозяина города, граф Ришелье, был добродушен и близорук. Каждый день он ходил с визитом к деревьям, насаженным под его наблюдением. Иногда он, по близорукости, первый приподымал треуголку при встрече с горожанами. Может быть, о нем думал А. Пушкин, когда начинал свою поэму "Анжело" словами "о добром дюке". Впрочем, не все в годы его городоправления было столь умилительно. Так, например, однажды произошла чрезвычайно конфузная история. Из Петербурга в Одессу - по почте - было направлено письмо. От особы весьма важной к особе более чем важной. Письмо затерялось: где-то на перегоне от Курска до Одессы. Добрый дюк отдал приказ: высечь всех станционных смотрителей всех станций, расположенных между Одессой и Курском. Его личный секретарь, маркиз де Рошешуар был отправлен для проведения приказа в жизнь. Маркиз ехал в тормезе. Позади везли два воза, груженных связками розог.

Но вскоре, в 1814 году, Ришелье, в связи с событиями во Франции, покинул Одессу и на место его на круглый цоколь взошло бронзовое изображение графа. Оно стоит и посейчас, с рукой, протянутой над срывом берега и четко врезанной в него гаванью.

В гавань завозили товары и болезни. Вследствие этого возникли здания: таможня и карантин. Кольцо Старо-Портфранковской улицы говорит о диалектике строительства; город, получивший право свободной торговли, привилегию порто-франко, к концу того же года стал строить вкруг себя стену, напоминающую тюремную ограду. Для тщательного процеживания свободы. Впоследствии стена эта двигалась по направлению к центру и, наконец, исчезла, вместе со свободой торговли. Затем негоцианты, потомки корсаров и контрабандистов, превратились в купцов тех или иных гильдий, а многие из их внуков получили возможность держать под правым локтем не карабин, а портфель директора банка. Обороты кружат все быстрее и быстрее. Прилив денег, отлив товаров. Прилив товаров, отлив денег. Процент еврейского населения прыгает с каждым годом через две-три цифры. Строится биржа в грубо мавританском стиле. Еще до этого на месте прекрасного, в аттическом стиле, театра, в котором наш Пушкин слушал Россини, сооружается грузный овал облепленного богатой буржуазной орнаментикой современного оперного театра города.

Город преуспевает. Все флаги приплыли к нему в гости, все якоря упали в песок одесской бухты. (...)

Навстречу прибывающим из-за волнолома судам город выставляет огни кафе, ресторанов и кабаков. Матросы сходят со своих палуб, пьют, и земля качается под ними, как палубы их судов. Приезжает и трагик Олридж. Ему не надо гримироваться для роли Отелло. Негр играет негра. Одесса любит настоящий товар. Настоящую страсть. В чемодане у Ойры Олриджа полторы дюжины бумажных рубашек. Это, чтобы в третьем акте, в момент припадка ревности, разорвать их одна вслед другой, без необходимости ходить потом в магазин для покупки полотняных рубашек, Одесса любит страсть, но уважает бережливость, режим экономии. Даже в искусстве.

Город заполняется людьми торгующими, приторговывающимися и торгующимися. Торгуют: фруктами, зерном, биржевыми слухами, диабетом, векселями. У конторских столиков, у прилавков лавок, у перекрестков, у столиков кафе Фанкони. За десять семикопеечных марок высылают, по первому требованию, "100 предметов": 99 иголок и одну пуговицу.

Город, отбросив тюремные стены "свободы торговли", тянулся к своим лиманам и к своим фонтанам. На окраинном Фонтане выросла узкоплечая Башня Ковалевского. Еще несколько лет тому назад она последней уходила из поля зрения пассажира, увозимого пароходом из Одессы. Теперь ее свалили.

Ну, а дальше: 1905, Потемкин, Шмидт, пожар доков, интервенция, бегство иностранных кораблей - все это вы знаете. Умолкаю.

VIII

В городе у меня есть три любимых места, которые я никогда не забываю навестить. Тем более что они не слишком далеко друг от друга. Первое место - дом, где останавливался Пушкин, на улице его имени, № 10. Здание это, вероятно, перестраивалось. Но я всегда испытываю странное "пушкинское" чувство, когда вхожу в сумрачную подворотню дома и затем на квадратный, окруженный каменными подпорками молчаливый двор. Окно пушкинской комнаты выходило как раз сюда. Вероятно, сюда выплевывал он черешневые косточки и бросал скомканные и порванные клочки своих черновиков.

Второе место - Пале-Рояль, как называют его одесситы. Этот архитектурный ансамбль, действительно, отдаленно напоминает Пале-Рояль Парижа. Сад, запертый внутри каре домов. Я люблю здесь сидеть и думать об Одессе.

И, наконец, третье: старый дом на Софийской улице. Когда-то здесь жила графиня Нарышкина. Сейчас музей. Против здания, прямо на земле, без цоколя довольно странный памятник. Подходя к нему в первый раз, я подумал; "Мюнхгаузен?" И через секунду ответил себе; "Нет, Суворов". На веселой, иронически улыбающейся лошади, сидит маленький человечек, крепко вжавший худые колени в ребра зверю. В правой руке его поднятая навстречу невидимой толпе треуголка, левая накрутила на кулак удила. Лицо металлического человечка полно вызова, дерзости и смеха. Когда я подошел еще ближе к конной статуе, то заметил около нее группу красноармейцев, которые пришли, очевидно, осматривать музей. Но статуя надолго задержала их внимание. Они с видимым удовольствием и уважением оценивали посадку седока и конские стати бронзовой лошади.

Вскоре я узнал; автор статуи - одесский художник Эдвардо, эмигрировал за границу. Умер с голоду в Париже.

IX

У крыльца флигелька, где я живу, зеленые листики и усики дикого винограда. А дальше, за проредью деревьев, синее море. У края веранды круглые и квадратные цветники: тут и розовая, подвязанная шпагатом мальва, и стыдливые красные цветы ночной красавицы, и петунии, и гортензии, и резеда, и крученый панич, взвивающийся зелеными штопорами в воздух.

Я задумал, с самого начала, с первых моих встреч с солнечным зайчиком на беленой стене комнаты, противопоставить всем этим культурным, кувшино- и чашечеобразным цветам, в их рыхлых, в зеленых пупырышках стеблях, свой Гяур-бах, грядку диких, с твердым камнем, отверженных садами и садовниками, растений. Посоветовавшись со знающими людьми, я вооружился лопатой и ведром, полным воды, и отправился, вслед за падающим в море солнцем, к сухим склонам прибрежья. Тут, еще раньше, я наметил глазом несколько иглистых, бледно-зеленых, но яркоцветных, кустарников.

Первым объектом, на который напали моя лопата и ведро, был высокий с зелеными почками и желтым цветком молочай. Корень его цеплялся за почву с необыкновенной силой. Я изломал стебель, смял широкие лопоухие листья и вытащил на поверхность половину корня.

Еще более тяжелая схватка предстояла мне с обыкновенным, как мне казалось, одуванчиком. Я подкапывал его лопатой, лил воду из ведра, а одуванчик вонзался в пальцы множеством мелких шершавых игл, цепляясь ветвистым корнем за каменную почву.

В ведре оставалось уже немного воды. Я атаковал какое-то странное темно-зеленое растение, семью звездными лучами впластавшееся в землю. Вот сухощавый кустик, растопыривший бледно-зеленые сухие шишечки и иглы. Чуть ниже странное подобие подорожника с листом, похожим на вывалившийся язык висельника, почему-то утыканный темными занозами. Пускаю в работу рукавицу, воду и кирку. Ничего не берет. Растение страстно цепляется за родной грунт длиннющими, с множеством мочек, корнями; никак их не разлучить с их з д е с ь. Они колют меня, и сквозь перчатку, шипами, предпочитают сломаться, умереть, чем уйти. И из моего гяур-баха ничего не вышло: три-четыре стебля, которые я перенес с сухой почвы берега на хорошо увлажненную грядку нашего сада, сжали свои лепестки и отказались жить в первый же день.

X

Мы встретились на Приморском бульваре (улица Фельдмана). Она, подав мне левую руку (правая сжимала несколько тетрадей и книг), сказала:

- Видите вон тот буксирный пароходишко. Вот если б был такой пароход, что притащил бы к нам в Москву на буксире это вот море.

Я улыбнулся, как полагается, и мы сели рядом на скамью. Море внизу под сотней ступеней знаменитой одесской лестницы было чуть подернуто кисеей тумана. Волнолом перечеркивал его длинной каменной чертой. Вспомнили о наших московских общих знакомых. О номерах журналов, недавно нами разрезанных. Вслушиваясь в речь собеседницы, я сказал:

- Пустое в ы одесским в и

Она, обмолвясь, заменила...

- А дальше?

- А дальше я не поэт.

- Жаль, а ведь поэзия это и есть дальше. Вы понимаете, какой-нибудь Аю-Даг, там, в Крыму, его все видели сперва как гору, ну и гору, а потом кто-то назвал ее Аю-Дагом, и всем стал виден медвежий контур. А там родилась легенда: огромный каменный медведь приполз к Черному морю, чтобы напиться; стал пить и пить - и когда выпил все море, конец и миру, и морю, и ему. Вот это и есть дальше.

- И миру, и морю, и ему. А кстати, "Понт Эвксинский", как называли греки вот это море, значит: гостеприимное, доброе море. Багрицкий вряд ли знал об этом, когда писал о "Черном море, хорошем море".

- У меня рядом с путеводителем и планами Одессы сборник памяти Багрицкого. Вы читали?

- Да.

- Скучно. Правда, скучно на вате: скучновато. Все рыбки да птички, птички да рыбки. Аквариум. А Багрицкий не аквариум, а море.

- А вы читали "Белеет парус одинокий"?

- Катаева? Вы спрашиваете потому, что там вон парус или...

- Нет, потому что на вас парусиновое платье.

- Глупо. А вот он написал умно, местами даже мудро.

- В чем там дело?

- Представьте себе вот этот самый порт. Отодвиньте время на тридцать лет вспять. Вот сюда, к левой пристани причаливает старый пароход "Тургенев". На нем старые и новые люди, а самая эпоха - та, когда новое причаливает к старому.

- Витиевато.

- Как та жизнь. Ведь вас тогда еще и на свете не было. И свет, хоть с трудом, а обходился без вас. Среди пассажиров парохода десятилетний Петя. Он видит мир десятилетне. В этом прелесть романа. Предупреждаю, я не умею рассказывать.

- Вижу без предупреждений. Дальше.

- Но революция пятого года тоже юна, тоже почти ровесница Пети. И они понимают друг друга, они...

- Они понимают, а я не понимаю. Я еще допускаю, что у людей из глаз слезы, но чтобы из-под ресниц капал гуммиарабик, которым человек склеивает...

- Я не склеиваю. Так у Катаева. Между прочим, у Катаева...

- Остерегайтесь "между прочим": это тоже одессизм.

- Да. Основной недостаток очень хорошей повести Катаева в наличии клея. Когда он говорит о приморских камешках, то вы видите перед собой ящик с минералогической коллекцией. Рыбы у него не плавают тоже в одиночку. Дан сразу целый аквариум причудливо подобранных особей. Впрочем, нет приемов плохих или хороших. Есть хорошо или плохо примененные приемы. Так Катаеву удалось с блеском оправдать этот же прием коллекционирования сходных объектов в главе, описывающей мальчишескую игру в пуговицы. Сотни пуговиц, отрезанных и оторванных от вицмундиров, сюртуков, форменных тужурок, образуют довольно жуткое собрание. Создается образ тогдашней России, застегнутой на многое множество пуговиц - чинной, бездушной и бюрократической.

- Знаете, а не свернуть ли нам в этот ваш "Парус".

- Если вам скучно, извольте.

- Мне всегда скучно, когда пробуют пересказывать художественные произведения. Вообще у нас три вида оскучнения вещей, три типа критики и истолковательства.

- Первый?

- Первый: критика без руля и ветрил. Второй - с ветрилом, но без руля. Как вот ваша. И наконец: с рулем, но без ветрил.

XI

Сижу на берегу, под черной тенью запрокинутой и подоткнутой веслом шаландой. У ног спутанные космы водорослей и мелкая дохлая рыбешка. В море на торчащих из воды склизлых камнях стоят рыболовы. Они замахиваются на волны длинными кнутовищами удочек и изредка выдергивают из рыжей взбаламученной воды рыжих бычков. Английские рыбаки называют их "miller's thuneb", "большим пальцем мельника)", и действительно, голова бычка напоминает приплюснутый большой палец руки. Сейчас я вижу, как ближайший охотник за рыбьими черепами нанизывает на нить очередного бычка и затем бросает нить в воду. Таким образом, изловленному пучеглазому с круглыми плавниками существу временно возвращена жизнь, но жизнь на нити. Образ, который мог бы быть весьма с руки любому пессимисту. Вообще в приемах ловли более сильным более слабого немало мрачной иронии. Возьмите хотя бы название одной из простейших рыболовных снастей: самодур. Или устройство японских неводов или скипасей, длинными перпендикулярами составленных от берега в море. Они рассчитаны только на то, что рыба, ткнувшись в перегораживающую им дорогу сеть, не уходит назад, а начинает искать выхода, и именно поэтому попадает в мотню, сетьевой мешок, из которого нет выхода.

Мне рассказывали о редко применяющемся сейчас способе вылавливания тенью, прохладой. В жаркие дни над поверхностью штилевого моря расстилается непрозрачный навес: рыба, ждущая прохлады, вплывает под тень навеса и попадает в расставленные ей здесь сети.

XII

Два дня шторм. Купаться нельзя, море бьет камнями, вхлестывается в ноздри и в рот волной и приглашает в утопленники. Наконец низовка израсходовала себя, волны спрятались под поверхность и я, обмотавши шею полотенцем, спускаюсь к берегу. Часть его проглочена утихомирившимся штормом. На оставшейся полосе груды вереска и травы зостеры. Мертвые стеклянные грибы медуз. Я, извините меня, снимаю штаны и присаживаюсь на мокром камне. И странное явление: у ногтей моих ног ползают сотни и сотни божьих коровок. Некоторые из них высовывают из-под своих красных, в черной точковине, елитр, длинные, подмоченные соленой водой, перепончатые крылышки. Но ни одна из них не взлетает. Мало того - всех их притягивает не берег, а море. Вероятно, их принесло ветром. Сейчас его нет. Но я слежу очень внимательно - ни одна из букашек не уползает прочь, все они взбираются на привольные острия камней, на эллиптические выступы мидий, и всех их слизывает легкий прибой туда, в волны. Я вспоминаю рассказы Замятина времен гражданской войны, смерть лирика Блока и его статьи "о кризисе гуманизма" и ... мало ли о чем я вспоминаю. Так, например, в памяти, как на поверхности воды всплывает одно трагикомическое насосавшееся воды бревно, которое я наблюдал несколько лет тому назад у Надвоицкого водопада. Там, где сейчас построены шлюзы на магистрали канала - Беломорья. Тогда о будущем канале говорили лишь редкие глухие взрывы да домики рабочих поселков у берега только намечавшейся трассы. Бревно, шедшее "молью", с озера Выг, сброшенное водопадом вниз, случайно попало в боковую заводь, чуть шевелимую проносящимся мимо водопадом. Бревно, двигаясь по часовой стрелке, притягиваемое током вод, описывало полный круг, но подойдя к вертикальному руслу водопада, отшвыривалось им назад, и снова свершало свой путь по водному циферблату затона, отсчитывая, часовой стрелке подобно, проносящееся мимо время.

XIII

Собаки, как известно, не любят почтальонов. Может быть, потому, что сумки их всегда набиты запахами человеческих рук, запечатанными в конверты. Я сам, когда вижу на аллее кривоногого фонтанского почтальона с его тяжелой суковатой палкой, ощетиниваюсь и как-то сжимаюсь. Это Москва ищет меня своими письмами. Скоро и меня сложат на верхней полке, подогнув колени к подбородку, сунут в вагон, как в конверт, запечатают парой железных дверей, а снаружи проставят адрес: Москва.

Веет, особенно по вечерам, первым осенним холодом. Люди, кутаясь в платки, пледы, пальто, выходят досмотреть на ночное море и лунную дорожку на зыбях. Даже собаки предчувствуют свое близящееся одиночество и полуголодную жизнь у заколоченных пустых домов. Особенно остро это ощущает, как мне кажется, мой любимец Шарик. Это простой дворовый пес с серой спиной и желтыми подпалинами на груди в у концов лап. Он умеет: поймать на лету муху, ляскнув при этом длинными зубами; разгрызть, в течение минуты, любую кость; смотреть страдальчески-нежно в глаза тому, кто ее бросил. Аристотель, открывший формальную логику, от которой на земле столько бед, полагал, что и собакам доступны некоторые модусы силлогизма: например, умозаключения от частного к частному. Несомненно, это так. Когда я выдвигаю из-под кровати чемодан и смахиваю с него пыль, в дверях появляется Шарик. Он стоит, опустив хвост и не замечая мухи, кружащей у самого его носа. Это уже не первый чемодан. Силлогизм Шарика строится, вероятно, так: как только появляется чемодан, исчезает человек. В течение последних дней несколько этих странных вещей из мертвой кожи с лязгающим железным зубом уводили с собой людей - туда, к трамвайной остановке - и после того ни один человек не вернулся из страны, в которую уводят чемоданы.

Впрочем, Шарик, должно быть, не вполне тверд в своих выводах. Не далее как вчера я провожал своего соседа по даче к трамваю и помогал нести ему один из его чемоданов. Шарик был очень взволнован. Он шел рядом со мной и один раз лизнул мне руку, опущенную книзу тяжестью ноши. Подошел трамвай. Чемоданы уехали, а я остался. Пес сначала был ошеломлен, потом с радостным лаем бросился ко мне на грудь. Хвост его смеялся. Аристотель был посрамлен. Шарик торжествовал.

Но теперь... Я стою на корточках среди разбросанных вещей. Пес подходит ближе. Это удобный случай, чтобы лизнуть меня не в руку, а прямо в лицо. Глаза его спрашивают.

- Да, Шарик, э т о т чемодан уведет меня в страну, откуда еще ни единый путник еще не возвращался... до весны.

Это бывает со мной всегда, когда поезд увозит меня из Одессы. Справа и слева степь, неглубокие овраги. И вдруг среди поля, вдалеке, возникает темное и прохладное пятно. Море? Нет, тень от облака. И сердце щемит.

Новый Год в катакомбах

Андрей Красножон

В отличие от большинства других отрядов и диверсионных групп, отправленных в одесские катакомбы «по приказу» накануне румынской оккупации, этот отряд сумел выжить…

Когда осенью 1941-го партизанскому отряду Лазарева и Горбеля был дан приказ уходить в усатовские катакомбы для организации на оккупированной территории советского подполья, руководители обкома партии заверили, что все это ненадолго – максимум на полгода. Видимо, рассчитывали на скорое контрнаступление Красной Армии. Из этого расчета подпольщикам был выдан запас керосина и продуктов. Но группа продержалась в подземных каменоломнях более трехсот дней – до июля 1942 года, после чего благополучно покинула катакомбы.

Перед группой стояла задача по антифашистской пропаганде среди населения. Отряд работал автономно, не будучи связанным ни с одной другой группой на поверхности. Это, видимо, спасло его от предательств.

В 1944 году группа снова объединилась и в расширенном составе спустилась в подземелья, помогая вступлению советских войск в Одессу. Для писателя Валентина Катаева история именно этого отряда послужила основой сюжета для создания повести «Катакомбы» в рамках ностальгической тетралогии «Волны Черного моря».

Отряд Лазарева и Горбеля был сформирован из личного состава Одесского пригородного и Овидиопольского районов и спустился в катакомбы 14 октября 1941 года через центральный вход, возле сельской церкви. Помимо запасов горючего и продовольствия, партизаны тащили с собой листовки, несколько пачек писчей бумаги и новенькую печатную машинку «Ундервуд»...

Группа была немногочисленной. Район дислокации – достаточно обширный, он соединялся с поверхностью множеством различных выходов. Поэтому блокировать отряд было не так-то легко. Для встречи со связными на поверхность выходили только женщины. Мужчина, который небрит, немыт и бледен, одежда которого в известняковой крошке, мог сразу вызвать подозрения в подпольной деятельности. Все пригородные села, стоявшие на катакомбах (Усатово, Куяльник, Нерубайское) патрулировались румынами особым образом. Но отряд регулярно разбрасывал листовки по округе, напоминая о присутствии советской власти на оккупированной территории.

Пропагандистские прокламации составляли следующим образом. Женщины приносили из города продукты и румынские газеты. Партизаны читали прессу и сочиняли свои листовки «от обратного». Например, румыны сообщали, что Москва взята, а подпольщики утверждали, что столица обороняется…

На задания партизаны выходили по специально разработанной схеме и только ночью. Появляясь из одного выхода на поверхность, следовало обязательно знать о расположении запасных лазов. В дождь или снег выходить на поверхность строго запрещалось – по следам можно легко вычислить подпольщиков.

Получив директиву командования, местные власти подошли к решению вопроса организации партизанского подполья по-бюрократически. Обком принялся срочно формировать тыловые партизанские группы «для галочки». Подготовка шла спешно, подпольщиков усатовских катакомб не обеспечили проходческими инструментами, поддельными документами, печатями – то есть всем необходимым в условиях ведения подпольной деятельности в тылу врага, да еще и в условиях подземелий…

Мне не раз приходилось в составе спелеологической группы «Поиск» под руководством Константина Пронина участвовать в экспедициях в районы катакомб, где сохранились следы пребывания партизанских отрядов. Однако никогда не мог предположить, что доведется лично встретиться с одним из участников группы «красных террористов», как называла партизан оккупационная румынская пресса. Пятнадцатилетний подросток Саша Щерба, сын партийного работника, оказался одним из тех, кто был зачислен в состав подпольной группы Лазарева-Горбеля вместе с отцом и матерью. Сегодня Александр Иванович Щерба – личность легендарная. Уникальный свидетель и участник партизанской истории Одессы.

Причины, по которым отряд сумел продержаться почти год, он объясняет просто. Прежде всего, руководство группы – Лазарев, Горбель, Крылевский – состояло в родстве. Родственниками являлись почти все члены подпольной группы. Щерба-старший работал секретарем райкома партии, был коммунистом, перед началом оккупации получил приказ уходить в партизанский отряд. Семью отправлять было некуда, вот пришлось взять с собой. По этой же причине Горбель взял свою сестру и ее мужа – Крылевского. Все остальные члены отряда находились в крепкой дружбе между собой. Жили и действовали как единая семья.

Бороться с оккупантами методом диверсий отряд не пытался. Командир прекрасно понимал, что за убийство одного солдата румыны вырежут полсела. И если у входов попадались патрули, то партизаны попросту не выходили в этих местах.

…Два или три раза Саша подходил из спрятанного в глубине массива катакомб к выходу, подышать воздухом. Садился в штольне так, чтоб небо видно было. Снег на улице. Вдруг, видит – румын в патруле мерзнет. На нем сапоги, шуба. Ходит себе с винтовкой туда-сюда. Щерба на него посмотрел, повернулся и направился обратно в лабиринт…

Сегодня я люблю приезжать к дяде Саше в гости, слушать его истории из «раньшего времени».

– Мы тоже отмечали дни рождения, но, разумеется, не так шикарно», – делится воспоминаниями о партизанской юности дядя Саша. – Без водки, правда. Командир посчитал, что оно ничего не даст. При спирте можешь натворить глупостей. Если лишнего выпил, ты полезешь куда угодно...

Именины Саши Щербы праздновали второго апреля сорок второго года, в условиях подземного партизанского быта. В этот день мама дала Саше целую столовую ложку черного кофе. Пальчиком горку сняла, бросила ароматный порошок в чашку и залила кипятком. А всем остальным выдала по чайной ложке. Таков был подарок единственному подростку в отряде от сослуживцев.

– Новый год, – спрашиваю, – праздновали?

Дядя Саша ухмыльнулся.

– Это громко сказано – праздновали... Сели вечером, отметили. Партсобраний никто не проводил. Питание в этот день было чуть лучше. К тому времени мы просидели в катакомбах всего около трех месяцев, продуктов еще хватало. Тридцать первого декабря мою маму ребята проводили к выходу. Она пошла к своему брату в город, взяла бутылочку вина, свежие газеты. Нашла где-то зеленую веточку елочки. Я по малолетству не пил, а старики отметили. Так и встретили, новый – сорок второй год…

Как человек, стоявший у истоков основания спелеоэкспедиции «Поиск», Александр Иванович интересуется ее современными традициями. К таковым уже относятся ежегодные встречи Рождественских праздников в рамках автономных многосуточных экспедиций «поисковцев» в самых труднодоступных районах одесских катакомб. Мне доводилось также не раз праздновать в катакомбах дни рождения своих друзей. А одни знакомые даже день свадьбы отметили в катакомбах: с шампанским, в костюме и белом платье, с восторженной свитой, при свечах...

Материал проиллюстрирован эпизодами реконструкции партизанской жизни 1940-х студентами 2000-х. Участвуют студенты и преподаватели историко-филологического факультета Южноукраинского педуниверситета им. К.Д. Ушинского.

«Страсти» по Качубиеву, или Сколько лет Одессе?

Андрей Красножон

Гравюра Хаджибейского замкаХорошо известно, что «одесский проект» Дерибаса начался за несколько лет до формального основания города, в середине сентября 1789 года, с захватом в турецком селении Хаджибей небольшого каменного замка. Через две недели замок был снесен по указанию Г.С. Потемкина. Через два года эти территории перешли во владение Российской империи. Через пять лет (22 августа 1794 года) в Хаджибее русскими властями был заложен порт, крепость и новые городские кварталы. Еще через год молодой российский город неформально, без высочайшего указа, был переименован в Одессу.

Источники указывают, что турецкий Хаджибей возник на месте литовского города и порта Качубиева (Kaczubyeiow). Это позволило некоторым историкам утверждать, что сравнительно молодой Одессе «на самом деле – 600 лет», датируя появление города 1415 годом, когда Качубиев был впервые отмечен польским средневековым историком Длугошем.

«Страсти по Качубиеву» развернулись вскоре после обретения Украиной независимости. Суть полемики состоит в конфликте взглядов на сам факт основания Одессы. С одной стороны находятся выразители национально-патриотических настроений, с другой – приверженцы идеи сугубо имперского происхождения молодого города. Причем последних раздражает не столько тенденция к «удревнению» истории Одессы, сколько культивация ее украинских корней.

Так, исследователи, расположенные к поиску таких корней, утверждают, что Качибей был основан в XV веке великим князем литовским Витовтом, и проводят параллели «между возникновением Великого Княжества Литовского и Киевской Русью», подчеркивая, что княжество было государственным образованием литовского, белорусского и украинского народов, в котором последние играли первостепенную роль. Тем самым подразумевается, что Витовт был украинцем.

Цель таких инсинуаций – развенчать «миф» о 200-летии Одессы, тесно связанный с представлением о Новороссии как сравнительно новом и особом геополитическом пространстве, которым создается благодатная почва для сепаратизма в Украине.

В данных спорах Хаджибейский замок, взятый Дерибасом в 1789 году, стал ключом к раскрытию тайны о средневековом предшественнике Одессы. Судя по двум сохранившимся планам замка 1780-х годов, это была прямоугольная в плане постройка, с четырьмя башнями.

Замок отличался крайней архаичностью, с точки зрения фортификации XVIII века. Это типичный образчик классической средневековой замковой архитектуры, предшествовавшей эпохе активного использования пороховой осадной артиллерии.

Точное место расположения Хаджибейского замка долгое время оставалось предметом споров, поскольку ясных документальных свидетельств на этот счет не сохранилось (а планы сделаны без топографической привязки). Судя по рапорту Дерибаса, сооружение располагалось на мысе, образованном устьем нынешней Военной балки и плато Приморского бульвара. Значит, главный фасадом он был обращен к морю, а наименее защищенный его фланк (северный) ориентирован в сторону непреодолимого обрыва Военной балки.

Поэтому здесь и были найдены во время археологических раскопок 1997 года остатки одной из круглых башен замка, с внутренним диаметром около семи метров. При этом обнаружены фрагменты керамики XIV-XV веков, вкупе с турецкими материалами XVIII века.

Результаты раскопок позволили точно привязать замок к местности (занимал место нынешнего дворца Воронцова) и вычислить его реальные размеры (оба плана выполнены с искажением масштаба): 44?45 м.

Но от Хаджибейского замка сохранились не только фундаменты. В подвалах Воронцовского дворца находится вход в подземную галерею, которая протянулась на 110 м, к склонам Военной балки. Существующий вход в подземную галерею примечательным образом совпадает с тем местом, где на планах указан вход в «пороховой погреб» и обозначены ступени для спуска (в тыльной многоугольной башне).

Сам факт сооружения хода не отмечен в архивных сметах по строительству дворца, хотя тщательно оговорены даже такие детали, как покраска крыши в несколько слоев. В отличие от известного развлекательного хода из дворца Потоцкого, воронцовская галерея ведет не к морю, а в тыл, на задворки глубокой балки, которые малопривлекательны в качестве объекта для увеселительной прогулки. По всем признакам, дворец в 1826 году попросту «сел» своими фундаментами на эвакуационный подземный ход старой крепости.

Однако что об этом замке говорят источники? В 1766 году русский разведчик Исленьев составил весьма условный (но не вызывающий сомнений в передаче общей картины местности) план турецкой «крепости и города Гаджибей». Любопытно, что форма и тип укреплений, отмеченных Исленьевым в том месте, где сегодня расположен дворец Воронцова, не имеет ничего общего с тем замком, который отмечен на двух более поздних планах. Это современный для того времени фортификационный объект с классическим бастионным фронтом, квадратный в плане, площадью 8 га.

Локализация Хаджибейского замка на плане городаЛокализация крепости Ени-Дунья на плане города"План города и крепости Гаджибей", 1766

Казалось бы: Исленьев изобразил совсем другую крепость, которая существовала до каменного замка. Но это не совсем так. Отправке Исленьева в Хаджибей предшествовала серия немаловажных событий, происходивших на берегах нынешнего Одесского залива. В июне 1765 года в распоряжение русских властей попадают следующие разведданные: «по направлению к Белгороду, в 60 верстах от Очакова, при море делается крепость, коей именование Ени-Дунья, то есть Новый Свет. Прежде это было село и именовалось Куджа-бей. Оная же крепость зачалась делаться сего года из весны, а делают ту крепость волохи молдаване, на которую возят камень из степи, с речек и балок околичных».

Российские власти тотчас заявили туркам, что их действия противоречат условиям Белградского договора 1740 года, согласно которому Оттоманской империи запрещалось строить в Северном Причерноморье новые укрепления. Однако турецкое правительство пояснило, что работа в Хаджибее есть «не что иное, как починка бывшего в том месте в древние времена небольшого замка с построением одной небольшой высокой башни, на высоком берегу для фонаря, для безопасности мореплавателей и входа судов в тамошний залив».

Таким образом, турки восстановили старый замок в 1765 году (как его называли купцы «каланча четырехбашенная»), а затем приступили к возведению вокруг его стен более мощной бастионной крепости. Ее-то контур и зафиксировал Исленьев: внутрь разведчика, разумеется, не пустили и замка, превращенного в цитадель, он не видел.

Бастионная крепость (Ени-Дунья) в поселке Хаджибей была уничтожена российскими войсками перед тем как передать отвоеванную Очаковскую область обратно туркам после окончания очередной войны. Русские войска ушли из Хаджибея летом 1774 года, оставив нетронутым лишь архаичный замок.

Сам факт восстановления турками замка в 1765 году, «бывшего в том месте в древние времена», ставит вопрос о времени и причинах его возникновения. Что говорят документы? Как далеко «во глубину веков» удается проследить укрепление Качибей или селение при нем? Так, на картах 1714, 1730, 1732, 1757 годов отмечено селение Кодия-Бей или Kozubi в районе современного Одесского залива. Это же название присутствует на карте Ван Келена 1699 года, а гонец Айтемирев в 1692-1695 годах сообщает о местности Акучубей – по дороге из Очакова в Белгород. Название Kozubi встречается также на карте Сансона 1660 году.

В 1657 году турецкий путешественник Эвлия Челеби, следуя по дороге из Аккермана в Очаков, сообщает о том, что в селении Ходжабай, локализованном в районе современного Одесского залива, располагается заброшенная крепость. «До сих пор постройки этого укрепления сохранились и хорошо видны на берегу Черного моря, на крутой скале. Если это укрепление хотя бы немного подправить, местность станет населенной, а дорога – безопасной».

Менее чем за столетие до того, в 1578 году, через Кaчубиев проехал Мартин Броневский, с посольской миссией от короля Стефана Батория к Крымскому хану. Он пишет: «Качибеево городище, как будто пришедшие в упадок земли (Quasi territorium collupsum), омываемые широким озером, находящимся возле моря и при устье Днестра. Там, говорят, был прежде довольно значительный город». Эту чрезвычайно важную фразу дипломата о локализации Качубиева в устье Днестра историк А.И. Маркевич не склонен принимать всерьез: «Броневскому изменила память, – пишет ученый, – когда он смешал Днестровский лиман с одним из Одесских». Мы к этому сообщению еще вернемся...

К 1442 году относится другое свидетельство, что в Качубиеве находится «замок», отданный в пожизненное владение польским королем Владиславом III одному из Бучацких. Сентябрем 1431 года датируется сообщение о том, что Качубиев входит в число подольских городов. Наконец, наиболее ранним сообщением о Качубиеве является пассаж из «Истории Польши» средневекового хрониста Яна Длугоша.

В числе прочих событий этой хроники, которые ясно датированы автором под 1415 годом, сообщается следующее. «Кроме того, прибыли к польскому королю Владиславу послы патриарха и греческого императора с письмом и оловянными буллами, которые их удостаивали, а турки их всецело мучили и унижали; им необходима щедрая помощь зерном. Владислав же, польский король, в святом сочувствии, документально свидетельствует помочь. Он дает и щедро дарит требуемое количество зерна, которое им необходимо получить в королевском порту Качубиев».

Итак, населенный пункт с таким названием все-таки встречается в исторических документах, договорах и картах на протяжении XV-XVIII вв. И наиболее ранним из них является сообщение Длугоша об отправке в осажденный турками Константинополь партии зерна из королевского порта Качубиев.

Те историки и краеведы, которые отстаивают «российскую линию» в происхождении Одессы, оспаривают не только правдивость процитированного пассажа из «Истории Польши», но и достоверность всей источниковедческой базы, которая выводит сам факт существования Хаджибея за пределы 1765 года вглубь веков. Лейтмотивом своего критического отношения к свидетельству Длугоша (который опирался в создании «Истории» на летописные данные), они выбрали тот факт, что в 1415 году польский хронист едва родился, а значит не был современником описываемых им событий. Следуя этой логике, современный читатель не должен доверять справочникам самих одесских краеведов и историков об одесской архитектуре XIX века, коль скоро их авторы родились в середине века двадцатого.

Что касается многочисленных документальных и картографических свидетельств о былом существовании населенного пункта (или замковых руин) на берегу современного Одесского залива под названием Качубиев в период с начала XV века – до середины XVIII века, то в качестве контраргумента группой оппонентов выбрано «молчание» бургундского рыцаря Гильбер де Ланнуа, современника даты 1415 года, приводимой Длугошем. Действительно, двигаясь в 1421 году вдоль черноморского побережья из Белгорода в Крым, рыцарь не видит в районе современного Одесского залива ничего, что напоминало бы населенный пункт или его остатки.

Но вернемся к отрывку из «Истории» Длугоша. Весьма авторитетные дореволюционные историки, такие, как А. Маркевич, Ф. Брун, К. Смолянинов, считают, что ставить под сомнение верность его указания на существование города и порта Качубиев нет ни малейшего основания.

Историкам XIX века вторят и некоторые современные исследователи, полагая, что «свидетельство польского хрониста XV века Яна Длугоша является первым упоминанием о населенном пункте на территории Одессы». Они не видят ничего удивительного в том, что «в 1415 году польский король отправил транспорт в осажденный город (Константинополь) из порта Кочубеева».

Вся пикантность этих споров состоит в маленьком факте, который не удосужились проверить ни оппоненты, ни приверженцы сообщения Длугоша за все 160 лет истории изучения проблематики. А именно: история не знает никакой турецкой осады Константинополя 1415 года, да еще настолько серьезной, чтобы вызвать в столице катастрофическую нехватку продовольствия. Ближайшая к указанной дате турецкая осада Константинополя состоялась лишь в 1422 году. Большое мусульманское войско, снабженное разнообразными военными машинами, даже попыталось взять город штурмом.

Значит, Длугош ошибся. Если в рассматриваемом отрывке имелась в виду осада Константинополя 1422 года, тогда проблема авторства заказчиков и времени основания Качубиева предстает в ином ключе.

В 1421 году уже упоминавшийся рыцарь Гильбер де Ланнуа находился в Белгороде, с дипломатической миссией. О своем путешествии он оставил хорошо известные историкам этого периода «Записки», в которых сообщается следующее: «Я прибыл в укрепленный город и порт при сказанном Великом море, в так называемый Монкастро, или Белгород... Туда ж прибыл в это самое время, при мне, упомянутый губернатор Подолья, Гельдигольд, с тем, чтобы на одном из берегов реки основать и построить новый замок, который упомянутым герцогом Витольдом был построен меньше чем за один месяц в пустынном месте, где нет ни леса, ни камня; но упомянутый губернатор привел двенадцать тысяч человек и четыре тысячи возов, нагруженных камнем и лесом».

Но какой замок был выстроен Гельдигольдом и где? Ключевой фразой в данном отрывке является: «на одном из берегов реки». Поскольку рыцарь встретился с Гельдигольдом в Белгороде, нет сомнений, что речь идет о Днестре. Как не приходится сомневаться и в том, что Днестр обладает двумя берегами. Но Ланнуа, составляя этот отрывок, находился на правом берегу, принадлежавшем Молдавскому княжеству, граничившем в те годы с Литвой по течению Днестра. Почему же рыцарь, в таком случае, не написал, что Гельдигольд собирается строить замок на левом берегу, на литовской стороне? Значит, этих берегов было больше, чем два.

Подчеркнем, что, составляя этот пассаж, Ланнуа употребил два времени: в первой части замок еще только планируется построить на некоем месте, с которым Гельдигольд еще полностью не определился. Во второй части уже говорится о возведении замка как свершившемся факте, с указанием сроков, которые ушли на его постройку.

Выражение «на одном из берегов реки» означает, что представления о географии Нижнего Поднестровья в эпоху средневековья кардинально отличалось от современных. Во всяком случае, в умах Ланнуа, Гельдигольда... а также некоторых итальянских картографов. Так, на карте Фра-Мауро, составленной в синхронный период (1459 год), Днестр впадает в Черное море двумя рукавами. Южный соответствует современному руслу, и на правом его берегу, в нижней части, действительно присутствует значок с крепостными башнями и подписью: «Mocastro». А вот северное устье впадает в Черное море примерно там, где сегодня находится Хаджибейский лиман.

Устье Днестра располагается всего в 50 км от Хаджибейского лимана, протяженность которого составляет порядка 35 км. В широтном направлении он ориентирован как раз на Днестр в нижнем его течении. По меньшей мере до 1430-е годы этот лиман соединялся с морем, формируя широкий эстуарий в Одесском заливе, оставаясь открытым для доступа крупнотоннажных кораблей XIV-XV веков (якоря которых в нем находили). Поэтому нет ничего удивительного в том, что итальянские мореплаватели приняли широкое и полноводное устье Хаджибея за один из рукавов Днестра, не поднимаясь по нему столь далеко, чтобы убедиться в обратном.

По всей видимости, такие же географические заблуждения в отношении данной малоизученной приморской области новых литовских территорий царило и в уме Гельдигольда, который планировал основать замок не на правом или левом берегах южного русла Днестра, а на «одном из берегов» северного рукава, действительно в безлюдной и безлесной местности. Вспомним теперь в этом контексте свидетельство Мартина Броневского, который в 1578 году увидел Качубиево городище именно в устье, как он полагал, Днестра.

Итак, сколько же лет Одессе? Двести шестнадцать – именно столько прошло с момента основания российскими властями нового города с новым названием на месте старого турецкого поселка. А когда же был основан Хаджибей? В середине XVIII века. Ну а литовский замок и порт Качубиев? В 1421 году. И связывать в один узел три этих разных события, произошедших на одной территории, не корректно с точки зрения исторической науки. Как не пристало и игнорировать их... Вместо этого лучше заложить памятник Гельдигольду у Воронцовского дворца. Тем паче подходящая клумба после «переезда» Глушко пустует.

Одесские берега

Ева Краснова
Анатолий Дроздовский

Удобная, не замерзающая зимой живописная бухта, в которой ныне расположена Одесса, не случайно когда-то прельстила создателей нового ландшафта на отвоеванных у турок землях. Северный берег бухты – пологий и песчаный, там, на Пересыпи издавна строились многочисленные промышленные предприятия. С другой стороны бухты, вдоль крутых, скалистых берегов от Ланжерона до Люстдорфа, обустраивались приморские дачи, увеселительные заведения, купальни и пляжи всех уровней.

В литературе описан старенький колесный пароходик «Тургенев», исправно курсировавший сто лет назад между Аккерманом и Одессой. Расписание его движения в летние месяцы неизменно присутствовало в путеводителях и справочниках. Писатель – одессит Валентин Петрович Катаев вместе с героями повести «Белеет парус одинокий» любовался одесскими берегами, возвращаясь на «Тургеневе» из Аккермана в Одессу:

«Уже чувствовалось приближение к Одессе. Впереди виднелась белая коса Сухого лимана. Низкая его вода была до того густой, синей, что даже отсвечивалась красным.

Затем показались шиферные крыши немецкой колонии Люстдорф и высокая грубая кирка с флюгером на шпиле.

А уже дальше пошли дачи, сады, огороды, купальни, башни, маяки…

Сначала знаменитая башня Ковалевского… громадное сооружение, похожее на чудовищно увеличенную шахматную туру…

Затем показался новый белый маяк, а за ним старый – бездействующий…

Большой Фонтан, Средний Фонтан, Малый Фонтан, высокие обрывистые берега, поросшие дерезой, шиповником, сиренью, боярышником.

В воде под берегом – скалы. До половины зеленые от тины, и на этих скалах – рыболовы с бамбуковыми удочками и купальщики.

А вот и «Аркадия», ресторан на сваях, раковина для оркестра, не больше суфлерской будки, – разноцветные зонтики, скатерти, по которым бежит свежий ветер…

«А это я: «Отрада»! Не может быть, чтобы ты забыл мои купальни, и мой тир, и мой кегельбан!»

«А вот и я! Здравствуй, Петька! Не узнал Ланежерона? Смотри, сколько плоскодонных шаланд лежит на моем берегу, сколько рыбачьих сетей сушится на веслах, составленных в козлы!»

«Синий город, с куполообразной крышей Городского театра и колоннадой Воронцовского дворца, возник как-то сразу и заслонил полгоризонта.

Водянистые звезды портовых фонарей жидко отражались в светлом и совершенно неподвижном озере гавани. Туда и заворачивал «Тургенев», очень близко огибая толстую башню, в сущности, не очень большого маяка с колоколом и лестницей».

Вид Одессы с моря в начале ХХ века был впечатляющим. Ее парадная улица – Приморский (Николаевский) бульвар с Гигантской лестницей и колоннадой Воронцовского дворца – производила на приезжающих морем незабываемое впечатление. Южная Пальмира выглядела вполне респектабельным европейским городом благодаря прекрасному архитектурному ансамблю бульвара, волею руководителей города сложившемуся намного раньше, чем в Одессе появились непременные элементы цивилизации – канализация и водопровод.

Одессу с моря рисовал непревзойденный мастер морского пейзажа, имевший многочисленные родственные связи в нашем городе, И.К. Айвазовский, фотографировали замечательные одесские и приезжие фотографы. Привлекали маринистов и скалистые одесские берега. Море создавало из камней причудливые композиции, которым люди с большим воображением даже присваивали имена. Так, в путеводителе по Одессе 1894 года упоминалась скала «Монах» на Малом Фонтане как одна из достопримечательностей города. В 1910 году эта же скала стала сюжетом открытки, причем силуэт скалы за 15 лет практически не изменился. Много рисовал причудливые одесские берега местный художник-маринист Харлампий Костанди.

Еще до недавнего времени морские пляжные снимки делались на фоне или на вершине какой-нибудь сохранившейся скалы или грядки скал. Островки каменистых пляжей сохранились и по сей день. Они, безусловно, небезопасны и требуют осторожности и определенных навыков при купании, но уж очень живописны и романтичны. От этих скалок веет вечностью и глубочайшей стариной.

В тихих заводях, защищенных от бурного моря скалами, сто лет назад обустраивали бесхитростные лодочные причалы. Такой причал с прогулочными лодками хорошо виден на открытке дачи Дунина в конце Малофонтанской дороги (Французского бульвара), там, где еще недавно был пляж санатория «Россия». В этом месте в прежние времена были лучшие в городе купальни, увеселительные заведения и ночные и дневные лодочные прогулки. Для развлечения многочисленных дачников прогулки на лодках устраивались в Аркадии, на Среднем и Большом Фонтане, в Люстдорфе. Курсировали и специальные прогулочные катера.

В 1950-х годах прогулочные катера стали использовать в летнее время в качестве транспортных средств. Из порта катером можно было быстро и приятно добраться до Лузановки или Аркадии, Ланжерона, 16 станции Большого Фонтана и Черноморки. Позднее катера останавливались еще и в Отраде, на «Дельфине» и 10 станции Большого Фонтана. На основных пляжах были оборудованы пирсы, способные вынести зимние шторма и непогоду, и павильоны для продажи билетов. В 1970-х годах старые катера заменили на новые, прослужившие верой и правдой много лет. Несколько судов катают одесситов и приезжих по сей день. Большинство некогда капитальных причалов в наши дни разрушено, нарядные павильоны превращены в неказистые склады или вообще снесены.

Современной Одессе стоило бы возродить местный морской транспорт и сделать его доступным большинству одесситов.

       

«Я жил тогда в Одессе пыльной…»

Ева Краснова
Анатолий Дроздовский

Кто из одесситов с детства не знает наизусть пушкинские строки, посвященные Одессе? Молодой поэт сумел понять и полюбить молодой город, его европейский дух, многонациональный колорит, сумел разглядеть его яркое будущее. Опальный поэт и юная Одесса, родившаяся всего на пять лет раньше Пушкина, полюбили друг друга.

Каким увидел Южную Пальмиру А.С. Пушкин в начале 1820-х годов, мы можем судить по репродукциям картин того времени.

В 1821 году Одессу рисовал придворный пейзажно-архитектурный живописец ХIХ века Максим Никифорович Воробьев. Будущий академик живописи с присущей ему точностью отобразил порт со множеством парусников, стены и башни карантина вдали, отвесное плато будущего Приморского бульвара с невзрачными строениями, крутые берега, с которых так любил сбегать к морю ссыльный поэт...

…Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к морю отправляюсь я…

Свободная морская стихия влекла поэта. С морем, как с живым существом, очаровавшим его «могучей страстью», пришел он прощаться перед отъездом в 1824 году.

Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.

Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз…

Эти строки вдохновили умелую кисть великого художника-мариниста Ивана Айвазовского, обучавшегося в Академии художеств у М.Н. Воробьева – большого почитателя творчества Пушкина. Айвазовский создал цикл прекрасных картин на один и тот же сюжет – прощание поэта с морем. Как известно, замечательному маринисту суша и фигуры людей удавались намного хуже, чем морские виды. Поэтому Пушкина на его «маринах», как правило, писали другие художники. Известно, что на одной из картин фигуру поэта рисовал по просьбе Айвазовского Илья Репин.

Пробыв в Одессе всего 13 месяцев, Пушкин как бы насытил город своими мощными творческими флюидами, и с тех пор Южной Пальмире суждено было стать родиной множества талантливых людей, прославивших город. Один из них, Эдуард Багрицкий, посвятил великому поэту такие строки:

…Здесь он стоял, здесь рвался плащ широкий,
Здесь Байрона он нараспев читал.
Здесь в дымном голубином оперенье
И ночь, и море стлалось перед ним…

А Владимир Высоцкий считал, что, задержись Пушкин в Одессе, его судьба сложилась бы по-другому:

Пушкин, величайший на земле поэт,
Бросил все и начал жить в Одессе.
Проживи он здесь еще хоть пару лет,
Кто б тогда услышал о Дантесе?!

Благодарные граждане Одессы, объединив усилия, установили и открыли в 1889 году к 90-летию А.С. Пушкина на Николаевском (Приморском) бульваре памятник ссыльному поэту. К этому времени в городе было три памятника: герцогу Ришелье в центре Николаевского бульвара, светлейшему князю М.С. Воронцову на Соборной площади и Александру II в Александровском парке.

Конкурсный проект, выполненный скульптором Ж. Полонской и архитектором Х. Васильевым, помещенный в многотомной «Архитектурной энциклопедии второй половины XIX века» А. Барановского, предусматривал в основании памятника фонтан в два яруса. При строительстве проект несколько упростили, оставив только один ярус струй. Причем большое внимание уделялось равномерному падению воды из четырех фонтанчиков и затем красивому истеканию из чаш. Процесс этот регулировался специальным служителем, которого уволили после революции.

В 1899 году, к 100-летию со дня рождения Александра Сергеевича, было выпущено множество изобразительной продукции, посвященной великому поэту. Почтовые открытки – модная новинка конца XIX века – издавались столичными, зарубежными и местными издательствами. В юбилейном году сюжеты многих почтовых карточек были посвящены великому поэту. Особой популярностью пользовалось изображение памятника Пушкина в Одессе, попавшее на многие ранние коллажированные сувенирные одесские открытки, изданные в конце ХIХ века.

Издательство Г.М. Левинсона в Одессе отпечатало серию из трех сувенирных пушкинских открыток. На них изображения памятника Пушкину и дома, где жил поэт в Одессе, репродукция картины Айвазовского «Пушкин на берегу Черного моря», созданной в 1868 году, вид Пушкинской улицы со стороны вокзала.

Приглашение на многолюдные пушкинские торжества, программа которых в Одессе в 1899 году была расписана на несколько дней, оформлял известный одесский художник Петр Нилус.

К 200-летию со дня рождения А.С.Пушкина, в 1999 году, у дома, где он жил, был установлен еще один памятник. В тот же день по Приморскому бульвару прогуливался в цилиндре и с тросточкой среди публики в нарядах ХIХ века «живой памятник» Александру Сергеевичу (был загримирован артист) и с интересом наблюдал за шахматными баталиями – сеансом одновременной игры на 25 досках, проводимым шахматным гроссмейстером Юрием Дроздовским. Как известно, Пушкин увлекался шахматами…

Одесситы во все времена трепетно относились к великому поэту, написавшему строки, которые и сегодня звучат как лучший «рекламный слоган» Одессе:

…Но солнце южное, но море…
Чего ж вам более, друзья?
Благословенные края!..