Одесса и Кишинев, музыка и скрипка

(Евгений Михайлович Лабовский в воспоминаниях родных, друзей, коллег и учеников)

 

Краткая биографическая справка

Евгений Михайлович Лабовский родился 23 февраля 1946 года в Одессе в семье Михаила Соломоновича Лабовского и Иды Исааковны Митник. С отличием окончил Одесское государственное музыкальное училище (1961-1965 гг.) и Кишиневский институт искусств им. Г. Музическу (МССР, 1965-1970гг.). В 1969 г. зачислен в симфонический оркестр на должность артиста первой категории. В 1970 г. уволен в связи с призывом на действительную службу в Советскую армию – служил в ансамбле Одесского военного округа. В 1972 г., по окончании армейской службы, принят на должность артиста симфонического оркестра Молдавской государственной филармонии (артист высшей категории). С 1990 г. работал концертмейстером группы вторых скрипок. 7 марта 2006 г. Лабовскому Евгению Михайловичу было присвоено почетное звание “Maestru in Arta” (указ Президента Республики Молдова № 487 от 07.03.2006; на этот момент полное название оркестра: «Симфонический оркестр Национальной филармонии имени Сергея Лункевича»). На протяжении 25 лет совмещал работу в филармонии с работой в Кишиневском музыкальном училище им. Няги в качестве концертмейстера. С 1970 г. работал концертмейстером в Кишиневском институте искусств им. Г. Музическу. Много лет работал в Кишиневском музыкальном лицее им. Порумбеску педагогом по классу камерного ансамбля. Умер Е.М. Лабовский 8 апреля 2016 года в г. Кишинев.

«Я училась у Жени всю нашу совместную жизнь»

(Лариса Михайловна Лабовская, жена, музыкант-пианист, педагог)

С Женей я познакомилась в 1973 г. Он работал концертмейстером в Кишиневском институте искусств им. Г. Музическу в классе камерного ансамбля профессора О.М. Дайка и профессора А.И. Дайлиса, а я была студенткой этого института. Перед первой встречей на уроке камерного ансамбля, где мы должны были играть сонату Моцарта, я очень волновалась. Слышала о Жене много «страшилок»: очень образованный, серьезный музыкант, бескомпромиссный, требовательный ко всем «мелочам» в игре. Вошел по-доброму улыбающийся человек, в хорошем настроении. Открыл футляр, достал скрипку и, настроив инструмент, кивнул головой – и снова с улыбкой начал играть. Этот урок, эта совместная игра, где было, благодаря Жене, чувство ансамбля, построение фраз, кульминации, которые он предлагал, его безукоризненный вкус и знание музыки – запомнились на всю жизнь. Потом были Брамс, Григ, Бетховен. И разговоры. Вернее, говорил Женя, а я слушала, слушала...

Я много занималась, старалась, прислушивалась к любым замечаниям, которыми Женя щедро делился. Они всегда были точными, логичными, интересными. До слез было обидно, когда пальцы были в разладе с головой, с чувствами. Хотелось побыстрее услышать результат совместной работы, соответствовать его игре, культуре, знанию музыкальной литературы разных эпох и стилей. Играть с Женей было очень удобно, интересно – и очень ответственно.

В 1975 г. мы стали семьей. И я продолжала учиться у Жени всю нашу совместную жизнь – 41 год. Училась не только музицировать. Женя был сдержанным, спокойным, а меня эмоции порой захлестывали так, что терялось главное. Я говорила ему: «мне бы твою голову, я бы сделала массу полезных дел».

Женя очень помогал мне в моей работе с учениками. Ни один классный концерт не проходил без его участия. После окончания репетиции в оркестре он спешил ко мне в Школу искусств им. Стырчи, где я работала. Там его с нетерпением ждали все мои ученики. Он всех слушал, что-то предлагал и, без всякой скидки на возраст ученика, говорил: «Я хочу услышать музыку в твоей игре». И ребята очень старались, а Женя все время их подбадривал. Если что-то не получалось, он мог пошутить над проблемой и предложить решение.

Ученица третьего класса играла концерт Моцарта. Начало концерта не получалось таким, которым оно должно было быть: радостным, веселым, бодрым. Пришел Женя, увидел нас, расстроенных. Улыбнулся, подошел к ученице и пропел: «С голубого ручейка начинается река, ну а Моцарт начинается с улыбки.» И всё встало на свои места.

Все мои ученики, игравшие концерты с симфоническим оркестром, знали, что на сцене у них есть «крепкий тыл» - Евгений Михайлович. Это давало им ощущение уверенности, поддержки на сцене. Концерты, как правило, проходили успешно. Ребята на всю жизнь запомнили свои первые успехи в качестве солистов и были благодарны Евгению Михайловичу.

Женя говорил, что «ценит в друзьях порядочность, теплоту и надежность». И сам он был таким для меня и нашей семьи. На всю жизнь мне запомнились 80-90-е годы. Было трудно. Двое детей, зарплаты маленькие, продукты доставали «с боем». Во время работы, в антрактах, Женя бегал отмечаться в гастроном - как он говорил, «за синей птицей». Так выглядели куры, за которыми стояли часами. Так же было и с молочными продуктами. На тыльной стороне ладони у Жени был записан номер очереди...

Он был очень требовательным к нашим детям. Считал, что школа дает мало знаний, что их надо получать дома, самостоятельно. А для этого нужно пользоваться дополнительной литературой, энциклопедией и другими источниками. Женя охотно включался в разговоры, споры на разные темы, по любому предмету. Объем его знаний был огромным: математика, история, языки, литература, шахматы, музыка.

Я счастлива, что Женя увидел всех наших внуков. Радовался их успехам и с гордостью присвоил себе звание «дед». Он гордился нашими детьми. Всегда говорил о них с улыбкой. Любил вспоминать их детство и был счастлив, что участвовал в их взрослении и становлении.

Сейчас Жени с нами нет, но воспоминания, которыми делятся его друзья, коллеги, ученики, заполняют пустоту, образовавшуюся в жизни нашей семьи. Низкий поклон всем. Спасибо за память. (Кишинев, сентябрь 2016 г.)

Из письма Жени к Ларисе

Лариска, здравствуй. 21.02.75

... попробуй на ближайшие пару дней удержать настроение типа

Строчка из Симфонии № 3 («Героическая») Бетховена, 1 часть

etc. Дальше - лень, да и нот нет под рукой.

Как тебе такой метод развития слуха? Ведь в самом деле, часто люди не представляют себе, как выглядит на бумаге знакомая музыка или не слышат, как звучит написанное, даже одноголосие, партитуру вообще никто не слышит. Тут Брянская совсем права. Я когда-то, в погоне за длинным рублем, занимался с некоторыми студентами училища гармонией, анализом форм – это в 1968-70 гг., натаскивал их к экзаменам. Никто не мог, не глядя на клавиатуру, записать любую знакомую мелодию. Почему это? Ведь это никогда не мешает, а в читке с листа, по-моему, здорово помогает, особенно, если впервые играешь знакомую на слух музыку.

«В папе сплелись глубочайший ум, прекрасная память, любознательность и чувство влюбленности»

(Александр Евгеньевич Лабовский, сын, математик, PhD)

Сегодня четыре месяца, как папы нет. И время ничего не лечит, и нет слов, чтобы описать тоску. Можно только вспоминать, грустить и ждать, когда подрастут дети, чтобы я мог им рассказывать об их дедушке.

В папе сплелись глубочайший ум, прекрасная память, любознательность и чувство влюбленности. Он обожал свою семью и делал для нас все, что мог (на самом деле, он делал гораздо больше). Он пошел в музыку в довольно раннем возрасте, когда на наши решения влияем не столько мы, сколько наши родители и люди, которые нас окружают. Папа мог бы стать прекрасным литературоведом, критиком, историком – сочетание ума и памяти открывали для него очень много возможностей. Папа был бы очень хорошим математиком – в этом я уверен, ведь кроме ума у него было еще и прекрасное воображение. Но он выбрал музыку и, думаю, никогда об этом не жалел. В ней он сумел найти себя, развить и применить все свои таланты. Он объяснял своим студентам, как использовать в музыке математику. Он рассказывал им, как важно знать историю, чтобы понимать, как разные эпохи рождали разные музыкальные стили. Но главное – это то, что папа видел музыку во всем. Он видел – и умел прекрасно и увлекательно объяснить – музыку в литературе, в живописи, в архитектуре. Папина любознательность и прекрасная память делали его прекрасным рассказчиком. Михаил Соломонович, папин папа, учил его: «Когда идешь с друзьями на концерт или спектакль – приходите в зал вместе и уходите вместе, но сидите порознь. Каждый должен сам набраться впечатлений и пропустить их через себя, прежде чем обсуждать с другими.» Папа всегда очень много читал, все прочитанное обдумывал и всегда находил связи между различными событиями.

Мне очень повезло иметь папу, который был для меня примером. Он мог посоветовать, какие книги прочитать, мог выслушать и объяснить, он стоял за спиной моих соперников на шахматных турнирах и моргал обоими глазами, если я делал правильный ход. Он по памяти цитировал многих поэтов, и мы спорили о красоте слога или о том, какая мысль спрятана в том или ином стихе.

Папино одобрение всегда было для меня высшей похвалой. Я только надеюсь, что я смогу дать моим детям все то, что папа дал когда-то мне: поездить с ними по миру; вложить в их голову знания и мысли, которые я считаю важными; любить их так, как мой папа любил свою семью. И когда мне понадобится папин совет – я знаю, он следит за нами сверху - он подскажет. (Мичиган, август 2016 г.)

«Итак, знакомство наше состоялось в сентябре 1953 г.»

(Николай Львович Дорфман, физик, канд. физ.-мат. наук)

Как начиналась дружба

Школа, где мы учились с Жекой и Геной (бывшая СШ № 92, Успенская 58.). Справа встык примыкает дом, где жил Гена – наш друг и одноклассник (с 6-го класса). Из всего круга ныне живущих людей, знавших Женю Лабовского, я узнал его одним из первых - в 1-м классе одесской мужской средней школы №92 на Чичерина угол проспекта Сталина (сейчас школа №68, Успенская угол Александровский проспект). Когда мы подружились, я звал его Жека, а уж прозвище «Король» появилось во времена учебы в Одесском музыкальном училище с легкой руки Павлика Литовченко, «Профессора», как его тогда же окрестил Женя. Итак, знакомство наше состоялось в сентябре 1953 г.

Первым нашим учителем был завуч, добрейший Иван Гурьевич. В 1954 г. раздельное обучение было отменено, со 2-го класса у нас учились и девочки, а вместо «мягкотелого» Ивана Гурьевича появилась «строгая» Ольга Давидовна Гойхман (потом мы к ней привыкли и полюбили ее). Когда случайно выяснилось, что мы с Женей учимся еще и в музыкальных школах игре на скрипке – он в школе №1, а я в школе №2 имени А.К. Глазунова – появилась взаимная симпатия. Еще больше нас потянуло друг к другу, когда оказалось, что мы с ним (и еще несколько учеников) очень быстро решаем задачки и примеры по арифметике, бегло и четко читаем, легко запоминаем и пересказываем текст (причем Женя явно был самым «сильным» в классе).

Впервые я попал в дом Жеки Лабовского во 2-м или в 3-м классе. Как-то раз после уроков, выйдя из нашей школы, Жека упал и сломал ногу. Получил освобождение от посещений школы. В таких случаях соученики должны были по очереди относить домашние задания «больному» и рассказывать, что было в классе. Обычно ходили те, кто жил рядом, но я тоже вызвался посещать страдальца.

Библиотека Лабовских. Любовь к чтению

Когда я впервые попал в квартиру Лабовских на Пушкинской 52 (угол Базарной, в те времена – Кирова), то был потрясен количеством книг (у нас в доме, как и у большинства советских граждан, было немного книг, так что книги брали в библиотеке). Еще больше я был поражен тем, что многие из этих книг Женя уже прочел и мог рассказать о них. Конечно, ни Толстой, ни Лермонтов, ни Пушкин увлечь нас в то время не могли, но с Чеховым, Жюлем Верном и Майн Ридом Женя был уже неплохо знаком и познакомил меня. Особенно поразил он меня Чеховым, которого я до этих пор знал только по «детским» произведениям – «Каштанка» и «Ванька». А Женя мне дал прочесть «Письмо к ученому соседу»! Мы читали его вместе и оба хохотали до упаду – я впервые, а Женя, видимо, в 10-й или в 20-й раз. Потом Женя мне показал другие короткие юмористические рассказы молодого Чехова, и с тех пор Чехов стал моим любимым писателем на всю жизнь. Дальше начались горячие беседы «А ты читал то? - А ты читал это?». Так мы стали «читательским клубом на двоих». От Жени я узнал о книгах Майн Рида, Фенимора Купера и ставшего на несколько лет моим кумиром Жюля Верна. Возможно, благодаря научной фантастике Жюля Верна - «20000 лье под водой» (в СССР в связи с не совсем забытой борьбой с космополитизмом эта книжка называлась «80000 км под водой»!), «Таинственный остров», «Из пушки на Луну» - я рано заинтересовался физикой и химией. Позже Женя меня познакомил и с с «Новым миром» времен оттепели, и с «Повестью о жизни» Паустовского (и Паустовский тоже стал моим любимым писателем, его вообще любили в Одессе, ведь он жил в ней на Черноморской улице, и написал замечательную повесть об одесской жизни в начале 20-х годов «Время больших ожиданий»). Михаил Соломонович, отец Жени, включался в наши разговоры и ненавязчиво сообщал о каких-то книгах, которые имело смысл прочитать. Кроме Чехова нас сближала и более широкая общая любовь к юмору и сатире. «12 стульев» и «Золотой теленок» Ильфа и Петрова стали нашей Библией. Кажется, Король был первым, кто мне сообщил об этих романах и дал почитать книгу, где оба они были напечатаны вместе. Мы постоянно цитировали «Библию» или развлекались игрой «угадай, откуда эта фраза?». Между прочим, самоназвание нашей дружеской компании (Кворум, Quorum) возникло из знаменитой фразы, описывавшей конференцию детей лейтенанта Шмидта – «Кворум был велик – у лейтенанта Шмидта оказалось тридцать сыновей в возрасте…». Позже, во время «оттепели» было переиздано собрание сочинений Ильфа и Петрова, где были замечательные фельетоны и считавшаяся чуть ли не запрещенной «Одноэтажная Америка», и это стало для нас ошеломляющим открытием.

Атмосфера в семье. Музыка

Родители у Жеки были инженеры, что по тем временам считалось труднодостижимой вершиной, однако держали они себя скромно, у них всегда было удивительно уютно и легко. Там говорили тихими спокойными голосами – в отличие от большинства одесских семей, где часто бурлил довольно крикливый темпераментный южный гомон. В семье царило радушное уважительное отношение и друг к другу, и к товарищам Жени (в частности, ко мне), мягкий незлобивый юмор, шутки без «подковырок», на которые так горазды одесситы. Особой деликатностью отличалась Ида Исаковна, мама Жени. Еще там была тетя Роза, инвалид, очень полная из-за сидячего образа жизни, удивительно милая и обаятельная женщина, всегда веселая и жизнерадостная.

В квартире на Дерибасовской улице, ноябрь 1989 г. Слева направо: тетя Роза, Антоша Литовченко, Жека (он же Король), Саша Лабовский, Паша Литовченко (он же Профессор), Ида Исаковна.

Она постоянно делала для какой-то артели разную надомную рукодельную работу – вязала сумочки, раскрашивала женские платки и шали. При этом тетя Роза все время пела! У нее был прекрасный голос и слух. Впрочем, в Одессе, как в Италии, все любили петь.

Женя учился в музыкальной школе №1 у известного в Одессе педагога Якова Самойловича Брата. Ида Исаковна неплохо играла на фортепьяно и аккомпанировала Жене на старинном пианино (кажется, Беккер), когда он разучивал пьесы, требовавшие аккомпанемента. Кроме того, давала ему дельные советы и замечания касательно его игры на скрипке. Играл он намного лучше меня, у него уже тогда были заметны великолепные скрипичные способности. Я это понимал, слушал и смотрел на него с восхищением, но не завидовал, так как меня учеба в музыкальной школе обременяла, а его увлекала. При этом музыку я очень любил, но слабо в ней разбирался. К классической музыке меня приобщили дома у Жеки, где я начал впервые слушать грампластинки. Спустя какое-то время и у нас в семье появилась радиола «ВЭФ-Аккорд» и первые пластинки – концерт для скрипки с оркестром Мендельсона в исполнении Давида Ойстраха, рондо-каприччиозо Сен-Санса, «Цыганские напевы» Сарасате. Совместное прослушивание и обсуждение пластинок нас сильно сблизило. Впоследствии, когда в 6-м классе к нашей паре присоединился Гена Иохвидов, оказалось, что у них в семье есть огромная коллекция грамзаписей классической музыки в исполнении великих музыкантов. Общая любовь к музыке, прослушивание грамзаписей, а позже и совместные посещения концертов в Одесской филармонии крепко сплотили нашу троицу, которая красуется ниже на «триптихе», сделанном путем вырезок из выпускной фотографии 8Б класса – это самые ранние из имеющихся у меня фотографий Кворума.

 

Немного о школьных годах

Жека почти всегда был «круглым» отличником, причем отнюдь не зубрилой и «ботаником», а просто учеба давалась ему очень легко. Даже когда он не учил материал к очередному «болтологическому» уроку, ему достаточно было пробежать в первые минуты урока текст учебника (читал – фантастически быстро), и он уже мог вполне складно отвечать и с места, и у доски. Особые способности у него были к математике. Грозный учитель математики, неподражаемый Давид Борисович Нисенблат (клички «Аршин», «Буденный», «Додик» - впоследствии мы узнали, что он считался одним из лучших одесских учителей математики) явно выделял Жеку из нашей четверки отличников по математике (Жека, Гена, Гриша Варшавский и я), поскольку Жека всегда первым решал задачи на контрольных и первым поднимал руку, когда «Додик» задавал классу каверзный вопрос по пройденному материалу.

Наш дружеский дуэт превратился в трио с появлением в нашем классе «6Б» Гены Иохвидова. Вскоре мы стали всё обсуждать на переменах втроём. Тут же выяснилось, что у нас общая тяга и к классической музыке, и к художественной литературе, и склонность к математике и физике, общие суждения об учителях и соучениках. Гена быстро доказал, что он тоже из «стаи» отличников, к тому же в отличие от нас с Женей, умел хорошо рисовать и чертить, обладал каллиграфическим почерком. Однажды Жека выдвинул идею, что поскольку на «трепологических» уроках типа истории, географии, русской и украинской литературы всё равно нам рассказывают то, что написано в учебниках, то слушать это незачем, а можно в это время делать письменные домашние задания по математике, физике, химии, русскому, украинскому и английскому языку, и тогда дома меньше времени придется тратить на приготовление уроков! Они с Геной начали соревноваться: кто больше домашних заданий сделает во время текущих уроков. Я сидел обычно на первой парте и не мог этим заниматься под носом у учителя, страшно завидовал друзьям. В какие-то четверти мне удавалось добиться места на удаленных партах, и тогда я тоже включался в соревнование. Разумеется, чемпионом всегда был Жека, так как он быстрее всех соображал и писал тоже, а кроме того ухитрялся отлично всё слышать и ощущать ситуацию в классе (о чем только что говорили, куда смотрит учитель). Сейчас я понимаю, что идея Жеки была воистину гениальной, так как спасала от отупляющей рутины и скуки большинства школьных уроков, активно развивала «мозги».

Игры на свежем и несвежем воздухе

Нас с Королем увлекало множество игр. В младших классах мы охотно играли в примитивные игры: игрушечный биллиард, когда пружинкой запускался шарик, который случайно попадал в лунки с указанным числом очков; приключения, в которых надо было передвигать по игровому полю фишки, каждый раз бросая кубик с очками; пружинки, с помощью которых надо было шарики куда-то забрасывать. Довольно быстро нам это надоело, тем более, что мы выучились играть в шашки и шахматы. В те времена шахматы были невероятно популярны, и мы с Жекой подолгу и азартно сражались в них, часто ходили смотреть, как играют сильные одесские шахматисты в павильон напротив знаменитой ланжероновской арки, который в народе называли «Шахклуб четырех коней» (как в романе «12 стульев»). Хотя Король играл сильнее меня, иногда и я выигрывал, когда он пускался в авантюры. Не гнушались мы и шашками – обычные шашки, поддавки, уголки, «волки и овцы» и даже пресловутый «Чапаев», который нас очень нас веселил – в нем использовались шашки и шашечная доска, но начисто исключалась «умственная» шашечная идея, всё решала ловкость пальцев и глазомер.

Король обожал подвижные игры – волейбол, баскетбол, настольный теннис. В «дворовой» подростковый волейбол он отлично играл, причем иногда так забывался и заигрывался, что навлекал на себя упреки и даже наказания от родителей. В баскетбол он отлично водил и метко бросал мяч в корзину. Однако играть в баскетбол в спортзале, с «чужими», он вскоре прекратил после того, как в 5-м или в 6-м классе Валерка Смородников (по кличке Сморода, и даже еще короче – Морда), стремительно проходя по краю площадки плечом сшиб Жеку, и тот в очередной раз сломал ногу. В волейбол играть в командных матчах на площадке с сеткой Жека тоже прекратил, опасаясь травм, но на пляже с удовольствием играл в круге таких же любителей. В дурацких ситуациях, часто встречающихся в наших краях, я вспоминаю смешную присказку, впервые услышанную от Жеки: «Не понимаю, что за странная игра волейбол?! И в сетку нельзя, и под сетку нельзя!».

Король играет не на скрипке, а в настольный теннис. Вот она, китайская хватка! Аркадия, санаторий «Приморье», август 1963 г. Но истинной отрадой души и тела стал для меня, Жеки и Гены пинг-понг, т.е. настольный теннис! Эта игра в одесских дворах стала повальным увлечением, но там приходилось подолгу дожидаться своей очереди, а у Жеки дома был замечательный прямоугольный раздвигающийся стол, и на этом столе можно было играть в пинг-понг. Стол был, конечно, меньше стандартного, но ведь и во дворах никогда точных стандартов не было. Играли простыми деревянными ракетками без резины. Звук был потрясающе звонкий и оглушительный. На столе было несколько щелей и щербин, которые меняли направление полета мяча и отскок. В одном углу было замечательное место, от которого шарик отскакивал очень слабо. Если шарик туда попадал, то отбить его было практически невозможно. При этом Жека и его папа, Михаил Соломонович, часто со смехом произносили фразу «Старый дружба не ржавеет!». Зато не надо было долго ожидать своей очереди! Мы часто устраивали состязания вдвоем с Жекой, втроем с его папой или с Геной, а иногда и вчетвером. Баталии затягивались надолго, и не раз я задерживался позже оговоренных сроков и был на грани домашней экзекуции. Жека и в пинг-понге преуспевал, но тут я, как ни странно, «нашел себя», и играл с ним на равных, особенно после того, как научился более-менее нормально брать мяч «слева». У Короля проблем взятия мячей слева не было, так как он и в пинг-понге был оригиналом: держал ракетку «китайской хваткой» – при этом не надо было переворачивать ракетку другой стороной, а просто игрок изменял ее угол поворотом кисти (а правая «смычковая» кисть у Короля была гибкой и сильной!).

Были еще три забавных экзотических игры: футбол на подоконнике, тюремное очко и «тюлени». В первую мы сражались исключительно на школьных переменах. На двух концах подоконника игроки ставили «ворота» из большого и среднего пальца правой или левой руки, роль вратаря играл указательный палец, а роль мяча – ластик (в те времена в Одессе его почему-то все именовали «резинкой»). При этом Король еще и комментировал сражение, замечательно имитируя манеру знаменитого футбольного радиокомментатора Вадима Синявского. Короля с его длинными, гибкими, тонкими и точными пальцами в этой «высокоинтеллектуальной» игре победить удавалось редко. Еще на переменах часто играли на пальцах в «тюремное очко» - здесь Король демонстрировал невероятную скорость устного счета. Но веселее всего была игра в «тюленей» – устраивалась летом на пляже в воде и заключалась в том, что надо было по мячу бить исключительно головой. Толку бывало мало, но смеху много. А как мы втроем или вчетвером (уже с Павликом) бывали счастливы, когда изредка удавалось провести 3 подряд удара головой! К слову сказать, Жека прекрасно плавал.

Карты… Полузапретная, обычно порицаемая игра и страсть. Где и когда научились играть в карты мы с Королем (вначале, разумеется, в «подкидного дурака»), я не помню. Играли мы в карты исключительно на пляже – в семье и Жеки, и Гены на это посмотрели бы очень косо, а могли и просто запретить. К тому же шахматы было неудобно таскать, раскладывать, складывать, а карты сунул в карман и пошел, хотя и здесь подстерегали неудобства – ветер. Позже я на Физтехе, а Король в Институте им. Музическу научились и в какой-то степени пристрастились к игре в преферанс. В те годы это было повальное увлечение, слагались истории и анекдоты, поговорки и прибаутки («не с чего ходить, ходи с бубей!» и т.п.). Впоследствии мы научили игре в преферанс и Профессора. В этой сложной игре превосходство Короля в стратегии, потрясающей памяти, быстрых расчетах и аналитических способностях было неоспоримым. Король любил рассказывать, как он замечательно играл и выигрывал заметные суммы в преферанс и в покер в компании своих кишиневских однокашников. А также убежденно говорил, что игра «без денег» совершенно не дает того азарта и остроты ощущений, поскольку игроки теряют строгость и ответственность. Думаю, Король мог бы стать великим игроком, но с течением времени он понял, что карточная игра и азарт опустошают душу.

Гораздо более благородной областью применения замечательных способностей Короля к комбинациям и его колоссальной памяти была любимая всем Кворумом игра в слова. Причем особенно веселые баталии разгорались в квартире у Гены, когда к игре присоединялись Иосиф Семенович и Анна Абрамовна. При зачтении слов каждого участника Иосиф Семенович и Анна Абрамовна при подвернувшейся возможности сопровождали слова шутливым комментарием, причем наиболее интересным было, когда они зачитывали свои списки, иногда Иосиф Семенович даже ухитрялся с помощью «связок» создать как бы юмористическую миниатюру. Тут были нюансы: Король очень часто выигрывал за счет большого количества простых, лежащих на поверхности слов, мимо которых проходили остальные игроки, и невероятной скорости написания. Все Иохвидовы, особенно Гена, играли не столько на максимальный результат, сколько на красоту (редкость, неожиданность) найденных слов. Гена не раз возмущался, когда Король в очередной раз предъявлял страницу, всю исписанную словами: «Да он выигрывает просто за счет скорости письма, я так быстро писать не умею!». Тем не менее, все игроки были достаточно сильны и бывали игры, когда у Короля «выбивали» все его тривиальные слова-клише типа «автор, втора, отвар, тавро, рвота, товар» - тогда выигрывал Иосиф Семенович и другие.

Другие совместные развлечения

Бывший клуб им. Ильича, а ныне Дворец бракосочетания. Лето 2008 г. Наиболее доступным развлечением в нашей юности было, конечно, кино. Помню, что ходить втроем с Жекой и Геной на «взрослые» кино мы начали где-то около 12-13 лет. Неподалеку от нашей школы, моего дома и дома Гены на углу Александровского проспекта и Успенской находилось замечательное заведение – клуб им. Ильича. Это был клуб хлебозавода (по-моему, в Одессе это слово писали «хлебзавод»), с кинозалом маленьким, душноватым, со скрипучими неудобными стульями, но очень дешевыми билетами – от 1 до 3 рублей «старыми деньгами», а после хрущевской денежной реформы 10-30 копеек. Но самое главное достоинство этого очага культуры состояло в том, что он фактически был кинотеатром повторного фильма. И там часто шли старые иностранные и отечественные фильмы-шедевры, которые в обычных кинотеатрах увидеть было невозможно, только в такого рода «ведомственных» клубах.

Нашим любимым фильмом был «Праздник святого Йоргена». Самым горячим поклонником этого шедевра (режиссер Я.А. Протазанов, в главных ролях изумительный дуэт Анатолия Кторова и Игоря Ильинского) был Гена. Как только в очередной раз на афише появлялось это название, Гена начинал нас агитировать посмотреть эту комедию еще раз. Первые несколько раз мы охотно соглашались. Потом начали робко возражать, но Гена так нас с Жекой упрашивал, что мы соглашались, и постепенно это стало неким ритуальным посещением. Самое интересное, что нам не было скучно, и мы неизменно хохотали до упаду, хотя знали все реплики и кадры наизусть. Родители Гены – Иосиф Семенович и Анна Абрамовна – изощрялись в остроумии, потешаясь над нашим поклонением святому Йоргену, но ничего не помогало. Даже Жека, который никогда не был таким податливым при уговорах, как я, и не был склонен к сотворению кумиров (чем часто грешил Гена), сдавался на его уговоры и весело смеялся во время фильма и после сеанса. Это было так заразительно, что даже Иосиф Семенович иногда присоединялся к нашей компании. Он придумал одну смешную фразу про клуб им. Ильича. Дело в том, что в подвалах этого дома был склад, где хранились бочки с солеными огурцами. Поскольку бочки неизбежно протекали, то от рассола в клубе почти всегда ощущался соблазнительный запах соленых огурцов. Иосиф Семенович как-то сказал: «Этот клуб следовало бы назвать «Храм Спаса на огурцах»! (это перекликалось со знаменитой фразой Остапа Бендера из романа «Золотой теленок» - «Храм Спаса на картошке»).

В Одессе было еще несколько подобных клубов, которые мы посещали в стремлении посмотреть хорошее кино, например, клуб медработников на Греческой улице, клуб работников связи на ул. Островидова (теперь ул. Новосельского). Иногда приходилось обойти 2-3 клуба (благо, центр Одессы весьма компактный), чтобы найти интересный всем троим кинофильм. Блуждания были интересны сами по себе – обсуждали спорт, литературу, музыку, обменивались свежими анекдотами. Совместное переживание фильма было огромным наслаждением. После фильма мы возвращались по домам и пока шли, а иногда и у ворот своих дворов, долго обменивались впечатлениями. Жека очень любил подробно, «по косточкам», аналитически весомо разбирать просмотренный фильм, мы же с Геной вставляли свои замечания и эмоциональные отклики, причем Гена часто находил неожиданные и глубокие моменты, а у меня больше преобладали эмоции.

Однажды мы с Жекой, возжаждав посмотреть новый замечательный антифашистский фильм «Загон» (Франция-Югославия, режиссер и сценарист Арман Гатти), решились пойти на вечерний сеанс в кинотеатр, находившийся в районе Молдаванки (не могу уже точно вспомнить, но кажется, это был «Мир» на ул. Перекопской победы, бывшей и нынешней Градоначальницкой), куда вечером «тихим» мальчикам ходить не стоило. Тем не менее мы пошли, поскольку фильм, как часто бывало у нас в родной советской стране, специально ограничили в показе из-за того, что там была сильно затронута еврейская тема. Совсем его зажать было невозможно, т.к. он получил приз за лучшую режиссуру на Московском кинофестивале в 1961 г. (т.е. нам уже было по 15 лет) и еще какие-то премии в Каннах и Маннгейме. Ну и нарвались! К нам таки пристали местные хулиганы, с большим трудом мы избежали избиения, и хотя оба вели себя не по-геройски (и, наверное, правильно сделали!), это неприятное приключение сплотило нас еще больше, однако позже мы о нем никогда не вспоминали.

С присоединением к Кворуму Павлика Литовченко мы полюбили посиделки в его доме на Слободке. У него была СВОЯ комната, и мы могли общаться без присутствия родителей, а в определенном возрасте это очень ценится. Жека познакомился и подружился с Павликом в Одесском музыкальном училище (будущие музыканты в шутку называли его «музучище», а также «хедер», намекая на традиционный для Одессы (да и для СССР вообще) национальный спектр сообщества музыкантов-исполнителей). Как я уже говорил, прозвище «Король» к Жеке прилепил Павлик во времена учебы в музыкальном училище, причем решающую роль здесь сыграла крылатая фраза из рассказа Бабеля «Король» («Поэтому он Король, а вы держите фигу в кармане!»). В свою очередь Женя окрестил Павлика «Профессором» (характеристика «профессор» в то время означала высшую похвалу, а Павлик действительно был «профессор» - и в игре на фортепьяно, и в игре в футбол и гандбол, и в фотографии, так что Король искренне им восхищался). К Гене прилепилось прозвище «Кабака» (титул королей Буганды), а ко мне прозвище «Киса».

В 1961-1965 годы Король и Профессор напряженно осваивали исполнительское мастерство и готовились к поступлению в консерваторию, а мы с Геной работали и учились в школе рабочей молодежи, да еще ухитрялись ходить в Педагогический институт в Школу юных математиков. Три фотоснимка тех лет я откопал в своих архивах.

Павлик во дворе своего дома на Слободке. Апрель 1964 г. Иосиф Семенович Иохвидов (на заднем плане) и мы с Геной, на борту «Кометы». Поездка на Каролино-Бугаз 24.08.1965 г.Жека и Гена на Черноморской улице, воспетой Константином Паустовским (на ней есть дом-музей К. Паустовского). Снято Павликом 08.11.1965.

Позже в счастливые студенческие годы мы время от времени стали встречаться втроем или вчетвером в доме у Павлика на Слободке. Профессор играл на фортепьяно – очень хорошо ему удавались Рахманинов, Шопен, Метнер, а часто он начинал изумительно импровизировать «под Рахманинова» или «под Метнера». У Профессора была хорошая библиотека и коллекция грампластинок, отличный проигрыватель. Мы слушали музыку, читали книги (каждый наугад вытаскивал с книжной полки то, что ему в этот момент приглянулось), обсуждали всякую всячину. Профессор уже в юности прекрасно фотографировал (почти все наши архивы состоят из его фотоснимков), и во время наших встреч демонстрировал свои новые фотографии. Король и Профессор очень интересно и долго могли говорить о музыке. Много говорили и о прочитанных книгах и фильмах (напомню, что это были годы, когда «оттепель» еще не вполне сменилась «морозами», например, фильм «Обыкновенный фашизм» вышел в 1965 г.), и наслаждались нашим культурным единством. Такие посиделки очень много дали мне, и, наверное, нам всем в интеллектуальном развитии, и я вспоминаю их как одни из самых счастливых часов нашей юности. А вот как Кворум выглядел не в домашней обстановке, а на природе в 1966 г.

Встреча Кворума 1 мая 1966 г. Король приехал из Кишинева, а я из Москвы. На фото (снимал я) Профессор, Кабака и Король. Профессор «схватил» нас (Король, Кабака и я) в движении. 28.08.1966.

Организационные способности и наши походы

О прекрасных организационных способностях Короля говорит то, что он много лет (точно не знаю, по штатному расписанию – с 1990 г., а фактически примерно с 1975-1980 гг.) был концертмейстером Республиканского симфонического оркестра (см. воспоминания коллег). Я же опишу впечатления юности – как Король организовывал и возглавлял наши туристические походы, в двух из которых я принимал участие. В 60-е годы увлечение туризмом было повальным. Хотелось оторваться от привычной обстановки, вступать в вольное общение с природой, друг другом и с новыми незнакомыми людьми из других мест, посидеть на привале у костра, попеть «бардовские», не прописанные сверху партией и комсомолом песни – лирические, сатирические, ухарски-бесшабашные, всякие! Удовольствие это было недорогое (по сравнению с санаториями, домами отдыха и житьем в сараюшках у самого синего моря). Наша же компания, руководимая Королем, обходилась и без официальных турпутевок, и мы ухитрялись потратить совсем немного денег, почти не напрягая родителей (ну разве что они немного «подбрасывали» на транспортные расходы). Так было и с походом на Кавказ в 1967 г., и с походом в Карелию в 1968 г. Первый же туристический поход Кворума был совершен в 1966 г. в Крым. Мне предлагалось принять участие, но я не смог, так что Король, Профессор и Наташа Лебедева втроем совершили «хадж» в Мекку советской интеллигенции с посещением «заливов Коктебля», Фороса, Феодосии и других сакральных мест (см. след. 3 фотографии).

Король и Профессор на т/х «Пётр Великий». 30.07.1966 Чудеса автоспуска! Наташа Лебедева, Павлик Литовченко, Женя Лабовский. Симеиз, 02.08.1966. На водопое. Ялта, 02.08.1966. (Помните ли вы эти антикварные автоматы? 1 коп. – газированная вода без сиропа, 3 коп. - с сиропом. А Гришка Варшавский умел хитро «вдарить» автомат, после чего без всяких 3 копеек лилась вода с сиропом! Иногда такой криминал заканчивался тем, что выскакивал «командир автоматов» и гнался за «взломщиком».)

На Кавказ ходили Король с Профессором, их однокашник по музыкальному училищу Яша Полищук (или, как шутил Король, «товарищ Многощук») и я.

«Уезжаем на Кавказ, солнце светит прямо в глаз». Слева направо: Яша Полищук, я, Профессор, Король. Обратите внимание: Яша держит гитару, а Король длиннющие рейки (колья?) для установки палатки. Одесса, 14.07.1967. Теплая встреча на Киевском вокзале в Москве. Король, я, и Кабака, снимает Профессор. 29.06.1968.

Во время похода в Карелию, кроме Короля, Профессора и меня, четвертым членом «экипажа» вместо Яши был, как я уже говорил, «бортмеханик» Кабака (функции бортмеханика, а также «прислуги за всё» в экипаже Антилопы-Гну, выполнял, как известно, Шура Балаганов).

При подготовке к нашим походам Король, совещаясь с Профессором, составлял маршрут, точное расписание, планировал транспорт, остановки, экипировку, инвентарь (палатка, спальные мешки, посуда), запасы продовольствия, денежные расходы и т.д., даже лекарства (а в поход на Кавказ мы даже потащили с собой гитару!), намечал посещение природных достопримечательностей. Профессор был наш фотолетописец и сделал очень много снимков, которые находятся в памятных архивах (Анналах!) Кворума в его исторической хате на Елисаветинской ул. (ранее Щепкина) (кстати, приводимые здесь снимки – почти все сделаны Профессором).

Король довольно легко вступал в контакт с собратьями по разуму (организованными туристами и их инструкторами) и благодаря хорошо поставленной речи, юмору и добродушному виду договаривался о том, как нам вместе с группой пройти по маршруту или пристроиться питаться в столовой. Впрочем, мне кажется, в умении договариваться ему не уступали Яша Полищук и Профессор, мы же с Геной совершенно были к этому непригодны. В кавказском походе (Одесса - Минеральные воды – Пятигорск – Карачаевск – Теберда – Домбай – Северный приют – Южный приют – Сухуми – Сочи – Ялта – Одесса) мы пристроились к тургруппе, в которой инструкторами были чудесная Валя с мужем Толей.

С парнями из Баку мы так подружились, что они даже помогали нам в Домбае на турбазе бесплатно утаскивать в суматохе столовой лишние тарелки с манной кашей. Хлеб в те времена стоял на столах бесплатно, чай тоже можно было налить из общего большого чайника, так что мы здорово экономили на питании. Освободившиеся средства, впрочем, пускали на вечерние посиделки в местной шашлычной или уже на чаепития без спиртного, но под гитару, в домиках турбазы.

Король с гитарой играет роль военного оркестра, сопровождающего марш пехоты. Слева направо: я, Король, бакинец Петя, Профессор, Яша Полищук. Карачаево-Черкессия, июль 1967 г.

Кстати, о гитаре. Король довольно быстро научился подбирать аккорды и неплохо бренчал под туристские песни – ему только нужно было чисто напеть мелодию. Здесь и я смог проявить себя, поскольку прибыл из продвинутого Физтеха и знал много песен, которые по вечерам пели у нас в студенческом городке в общежитиях и возле них, на концертах бардов, которые приезжали к нам на Физтех (Юлий Ким, Владимир Высоцкий, Сергей Никитин), а также в поездках «на картошку» (если кто-то подвержен ностальгии по советским временам, то вспомните это унизительное рабство, к которому принуждали советских трудящихся и студенчество каждую осень). Память у меня тогда была еще хорошая, слух и голос тоже неплохие, так что с Королем мы составляли отличную пару, а другие товарищи подпевали.

Поскольку мы шли с тургруппой «неформально», то ночевать мы могли либо в палатке, либо, если были свободные места, нелегально в домиках на турбазе. Мы перебрались с тургруппой через Клухорский перевал, видели потрясающей красоты водопады и изумительное озеро с совершенно бирюзово-изумрудной водой на фоне снежных склонов. Переход был длинный, во многих местах было очень скользко, а Король панически боялся упасть, помня о своих неоднократно переломанных ногах. Мы с Пашей и Яшей всячески ему помогали, и в общем переход обошелся без происшествий. Конечной точкой был Южный приют. Мы, как и в Домбае, устроились вчетвером на трех кроватях. Случайно начальник-абхазец зашел в домик и, увидев ЭТО, невероятно возбудился и потребовал объяснений. Кто-то отозвал его в сторонку и объяснил, что ничего ТАКОГО нет, а просто мы идем с группой нелегально, и готовы заплатить ему 2-3 рубля за ночлег (немалые деньги те времена!). «Нэт, скажи, зачэм вдваём лэжал на адной кравати?». С трудом удалось бдительного товарища успокоить, взял он, наконец, рубль и отвел кого-то в другой домик на имевшуюся свободную койку. Позже даже продал недорого бутылку чачи и пару отличных шашлыков. Долго мы после этого хохотали, произнося с нарочитым кавказским акцентом «Зачэм вдваём лэжал на адной кравати?».

В завершение рассказа о кавказском походе еще 2 фотографии.

Жека, я и Яша на горе Машук, «Эолова арфа». Где спрятался Профессор с фотокамерой – непонятно. Пятигорск, 14.07.1967. Проводы бакинца Оси (по центру). Мы с Королем – по краям. На этот раз и Профессор попал в кадр, ура! Одесса, 06.08.1967.

В Карелию мы уже ходили без гитары и абсолютно самостоятельно, не прикрепляясь ни к какой группе. Здесь организационные таланты Короля проявились еще ярче, так как мы шли по топографической карте и в нужных точках иногда пользовались местным автобусным транспортом. Временами казалось, что мы заблудились, но в итоге благодаря усилиям Короля и бортмеханика Кабаки находили правильные дорожки и ориентиры. Поскольку мы не рассчитывали на питание на турбазах, то практически всю еду тащили с собой, рюкзаки были тяжеленные, зато как интересно было самим устраивать костер, готовить еду и, наконец, вкушать ее!

Кабака входит в образ (Гена – «бортмеханик»). Остров Кижи, 01.07.1968.Завтрак на траве, картина маслом. Казначей (Король) и бортмеханик Кабака. Остров Кижи, 01.07.1968.

Вести нас было некому, и это было хуже, чем идти большой группой под командой инструктора в нужном темпе к известной точке. Было тяжело, и для поднятия боевого духа пели туристские песни а капелла. Особенно хорошо шагалось под песни цикла «Отечественная война 1812 года» Юлия Кима, например, под гренадерскую «Как гром гремит команда//Равняйсь налево или направО//Пускай теперь ударит канонада//А там посмотрим, кто кого!». Сильно мучили нас слепни, и хотя мы из последних сил продолжали наслаждаться красотами Карелии, но аллергия, слепни и злобные комары, особенно полюбившие Кабаку, вынудили его ко всеобщему огорчению преждевременно покинуть компанию, когда примерно половина или даже 2/3 маршрута были пройдены.

Мы с Кабакой и Королем отдыхаем после трудного перехода, а Профессор как всегда всё и всех фотографирует. Водопад Кивач на реке Суне, 05.07.1968. Мы с Королем на Финляндском вокзале. Цитирую Пашину надпись на обороте фотоснимка: «Король опосля посещения парикмахерской» (Жеке надоела борода, и он сразу же ее сбрил по прибытии в Ленинград). Ленинград, июль 1968 г.

Мы Гену как бы слегка осуждали, но в душе каждый ему завидовал. Когда мы, наконец, добрались до станции Сосново, сели на электричку и вскоре прибыли в Ленинград, 6-е чувство советских людей (чувство глубокого удовлетворения) охватило нас.

Несколько дней мы пожили у родственников Короля, съездили в Петергоф и в Пушкин (Царское село), побывали в Театре Комедии (у великого Акимова) и в БДТ (кажется, «Лиса и виноград»). Всё это было чудесно, но больше на такие подвиги мы уже не поднимались.

Мелкие наблюдения

«Новое платье Короля. Из цикла «Одежда в быту народов СССР». Примерно 1969 г.Помню некоторые характерные черты Жеки, которые, казалось бы, не очень существенны, но для меня неотъемлемо связаны с его обликом и характером.

Жека очень быстро и абсолютно грамотно писал. Почерк у него был не шибко красивый, но разборчивый. С какой скоростью писал Павлик, я не помню, но почерк у него был красивый и… не шибко разборчивый. Сказывалась его художническая натура. Самым уникальным «писакой» следует признать Гену: у него невероятно каллиграфический почерк, не просто разборчивый, но исключительно красивый, зато уж скорость написания писем-шедевров поистине черепашья.

Про любовь Жеки к шуткам и анекдотам я уже упоминал, но в Одессе это не было оригинальным. Тем не менее я всегда обожал его слушать, так как даже в обычный разговор он мог вплетать шутки и прибаутки. Особенный колорит его речи приобрели после длительного пребывания в солнечной Молдавии – любил вставлять молдавские словечки (вяца, ши, нуй, гата, еу, уно, доу, трей), а иногда письма начинал словами «Большой прифет от молдавского народа!».

Жека не любил «шикарно» одеваться, наоборот, предпочитал носить самую простую и дешевую одежду и обувь. Например, до определенного возраста из года в год носил сандалии, цена которых в разные годы составляла то ли 4, то ли 5 рублей. Такие сандалии в Одессе назывались в народе «пылесосами», Жеке очень нравилась эта хохма, и он с удовольствием повторял «наденем-ка пылесосы!», зимой же, про туфли он говорил «нацепим копыта». Еще любил клетчатые рубашки навыпуск и самые простые китайские брюки марки «Дружба». Вероятно, на работу Король одевался более изысканно, но в юности и во время летних отпусков я его в другой одежде не помню.

Совершенно не помню, видел ли я когда-нибудь Жеку пьяным. Обучаясь в Кишиневском институте искусств и живя среди рек, озер и моря молдавского вина, он, наверняка, отдавал дань Бахусу, но будучи рациональным человеком, быстро нашел свою меру и на моих глазах никогда ее не превышал. В зрелые годы я слышал от него странноватые суждения, вроде «с возрастом начинаешь понимать, что самый лучший напиток – хорошая водка», но как-то такие радикальные воззрения не привели ни к чему серьезному.

Водоворот жизни – между дипломом и пенсионерским удостоверением

После получения дипломов о высшем образовании на пути каждого из нас появились некоторые ямы, колдобины и труднопроходимые участки. Король и Профессор были призваны в армию, но там надо было «подсуетиться», чтобы попасть в ансамбль Одесского военного округа. К счастью, им это удалось, вначале Павлику, а через несколько месяцев и Жеке. Вспоминает Профессор: «Готовим мы с Жекой к очередному концерту ансамбля округа сонату Франка для скрипки и фортепьяно. Заходит прапор: «Шо ерундой займаетэсь, живо двор подметать!» И мы продолжили игру в 4 руки, но уже другими инструментами – метлами».

Король и Профессор во время службы в Советской Армии. Одесса, 1971 г.

В 1970 г. с бракосочетания Павлика Литовченко и Наташи Лебедевой начался «брачный» период жизни Кворума, так что уже в 1975 г. весь Кворум был «отбракован» и даже появились первые отпрыски. Король ухитрился и здесь отличиться – бракосочетание его с Ларисой Сигало состоялось 31 декабря 1975 г.

Жека и его невеста Лариса. Кишинев, весна 1975 г.Свадьба Жеки и Ларисы. 31 декабря 1975 г. Король счастлив. Рядом с ним его отец – Михаил Соломонович Лабовский.

В 1970-1992 г. встречи Кворума в разных составах происходили на родине в Одессе и в «филиалах» - Москве, Кишиневе, Воронеже. Постепенно встречи стали более редкими – каждый из нас почти всё время уделял семье, детям, работе, а отпуска были значительно короче студенческих каникул. Да и переписка стала скудеть, несмотря на регулярные призывы «Выше знамя служебной переписки!» (цитата из «Библии»). Наступило тяжелое время, когда начали уходить наши родители – у Паши и Жеки ушли отцы, у меня мать, у Ляли и Гены – и отец, и мать. Почему-то я этот период помню гораздо хуже, чем более молодые годы. Но родственное участие и дружескую помощь Паши и Жени в тяжелые дни июня 1979 г., когда умерла моя мама, я запомнил навсегда.

В Москву Жека почти не приезжал, я в Одессу ездил не каждый год, поскольку был очень занят работой, диссертацией, маленькими детьми. Тем не менее встречи были, о чем свидетельствуют обнаруженные в моем архиве фотодокументы от Профессора о сборах в Кишиневе, Москве, Воронеже, Одессе и записи в моих дневниках, которые я начал вести с 1983 г. В 1986 г. я 1-8 мая был в Одессе и Кишиневе. Особенно запомнилось лето 1989 г., когда я опять побывал и в Кишиневе, и в Одессе. В Кишиневе замечательно посидели дома у Ларисы и Жеки, пили отличный молдавский коньяк, говорили о жизни и грядущих переменах – ведь это был самый пик перестройки, выходила масса интересной литературы, велись споры, наблюдался некоторый подъем духа, и никто еще не подозревал, что всё пойдет совсем не так, как мечталось интеллигенции и другим гражданам еще живого СССР. В Одессе собрался весь Кворум – Король, Профессор, Гена, я, Ляля Иохвидова и Валера Воевудский.

Поездка Кворума в Загорск (Троице-Сергиев Посад). Слева направо: Жека, его брат Гаврила (он же Гаррик), Гена, Киса, Валера, Ляля. 8 августа 1972 г.Мы с Королем беседуем с Олесей Литовченко. Одесса, январь 1975 г.

Кворум соображает на троих, а Наташа это снимает. На обороте даты нет, но судя по всему, человек, сидящий с соской во рту у книжного шкафа рядом с Профессором, это будущий гобоист Антон Литовченко. Следовательно, это примерно 1980 г., Одесса. Заседание Кишиневского филиала Кворума. Слева направо: Зойка-Зая (Сашку за стол еще не допущають!), Лариса, Жека, Гена, Паша. Кишинев, 19.04.1981. Король демонстрирует Кворуму наследного принца, Александра Евгеньевича Лабовского. Кишинев, 19.04.1981.

Заседание Воронежского филиала Кворума. Стоят слева направо: Гена, Валера Воевудский, Профессор. Сидят Ляля Иохвидова и Наночка Воевудская (празднуют ее день рождения). Воронеж, 21.01.1986 г.Проводы Воевудских. Слева направо: Валера, Жека, заметно выросшая Нана, Ляля, Наташа; снимает, видимо, Паша. Одесса, 1990 г.

Еще в дневниках натыкаюсь на такие записи: «7-9 ноября был Одессе. … Валера и Ляля 30 июня улетели в Израиль, я их провожал. На днях пришло очередное письмо. У них всё хорошо. Валера получил контракт с фирмой DEC. Женя Лабовский 2 месяца был в Перу на гастролях.» (1992 г.); «Ездил в Одессу, повидался с Павликом и Жекой. Он много гастролирует с оркестром» (1994 г. – надо отметить, что для всех это были очень тяжелые годы, и возможность заработать командировочные в валюте много значила для поддержания нормального состояния семьи).

Три богатыря на пляже «Лермонтовский». Одесса, июль 2000 г. Похоже, что этот и следующий снимок сделаны в Аркадии. Снявшая нас Наташа Лебедева любит там купаться ближе к вечеру. Одесса, 2004 г.

В те годы, когда удавалось в Одессе встретиться с Жекой, мы много гуляли вместе, говорили о быстротекущей жизни, вспоминали старые времена, Жека очень интересно рассказывал об истории семьи, особенно о бабушке. Я его расспрашивал о музыкальной жизни в оркестре, где он был концертмейстером, о гастролях, он увлекался и незаметно переходил на любимые темы музыковедения, особенностей исполнения, музыкальной педагогики. Видно было, что педагогическая работа его увлекает и доставляет удовольствие. Думаю, что в силу своей необыкновенной скромности и, скажем так, «непубличности», он задавил в себе крупного педагога. Хороши были наши традиционные прогулки с разговорами – по одесским улицам или вдоль высокого берега моря (от Аркадии до Отрады или от Отрады до Ланжерона и дальше). Говорили и о литературе, и о политике, и о национальном вопросе, которым мы оба в силу своего «неарийского» происхождения всегда очень интересовались, много читали и готовы были со знанием дела обсуждать. Помню и визиты в квартиру на Дерибасовской 31, напротив Городского сада, причем, в те годы, когда нам с Королем не удавалось пересечься во время моих коротких наездов в Одессу, мы навещали Иду Исаковну и тетю Розу вместе с Профессором и Наташей Лебедевой (см. фото в самом начале). Рядом с воротами, ведущими во двор, где находилась эта квартира необычной планировки (там был круговой коридор), в подвале была (да и сейчас существует) пивная «Гамбринус», славная тем, что кроме пива, креветок и воблы, там наличествовал антураж, отдаленно напоминавший тот, что описан в рассказе Александра Куприна. Один раз мы зашли туда втроем. Когда местный лабух заиграл на электрической скрипке, Король, который бывал там и прежде, захохотал, долго качал головой и со смехом говорил: «Это ужасно!» (кстати, это было одним из его любимых выражений, когда он видел или слышал что-то очень некрасивое или уродливое).

Последние встречи

После 2005 г. мы долго не могли с Королем пересечься в Одессе. В дневниках у меня есть краткие записи об обмене письмами по случаю дней рождения (его или моего), о том, что Сашка женился (2008 г.). Наконец, запись о нашей последней встрече: «13.06.2012 я прилетел в Одессу. На 3 дня приезжал Король. Мы с ним ездили вместе на Таировское кладбище - у него там отец похоронен, у меня мама. Один раз вечером ходили на пляж - днем ему нельзя. У него была меланома, и он на учете в онкоцентре Кишинева. И с кровью непорядок. Но держится молодцом, да и выглядит неплохо.». Тогда я плохо представлял себе, что такое меланома. Женя об этом не распространялся, и я совершенно не понимал, под какой страшной угрозой находится жизнь его. Он переночевал одну ночь в комнате, которую я снимал на Уютной улице (возле Отрады), мы опять много времени в эти 3 дня провели вместе. Собирались у Профессора (Павлика) на Елисаветинской, опять говорили о многом, вспоминали прежние годы, стараясь не говорить о том, что лучшие наши годы позади. 

Но были и оптимистические нотки: Жека сообщил, что они с Ларисой ожидают в конце года пополнение семейства у Сашки (то бишь Александра Евгеньевича!) и надеются поехать в Мичиган, чтобы познакомиться с новым продолжателем рода Лабовских. Сие сбылось. В моей электронной почте сохранилось письмо, датированное 01.11.2012: «Мэтт (он же Матвей, он же Мотл) Александрович Лабовский родился 30.10.2012 в Мичигане. Баба и дед стоят на ушах и, по возможности, наблюдают. Третье поколение Кворума ширится. Мы.». Ниже помещены фотографии Кворума 2012 г. 

Мы с Наташей Лебедевой и Королем на конечной остановке троллейбуса № 1 (пл. Льва Толстого). Одесса, 16.06.2012. Провожаем Короля в Кишинев. Одесса, 18.06.2012.

После июня 2012 г. мы с Королем виделись только по скайпу (с Профессором и Наташей мы встречались еще в 2013 г., когда я вместе с дочкой Ирой и пятью внуками жил 10 дней на 12-й станции Большого Фонтана). Я просил Женю сообщить мне, когда будет решен вопрос об их с Ларисой переезде в США на постоянное местожительство (поближе к Зое, Саше и внукам) – тогда я бы приехал повидаться и проводить их с Ларисой за океан. Но жизнь, увы, повернула всё иначе… (Москва, август 2016 г.)

Приложение: Отрывок из письма от Короля (27.05.1966, ко мне он шутливо обращается «Здоров, гадт»). Здесь есть и о возможном походе в Крым в августе, и о музыкальной жизни.

«На занятиях в музучилище мы сидели за одним столом, и я немилосердно «катала» у него математику»

(Наталья Юрьевна Лебедева, музыкант-пианист, педагог)

С нашим другом Женей мы познакомились в Одесском музыкальном училище в возрасте 15 лет. На занятиях в музучилище мы сидели за одним столом, и я немилосердно «катала» у него математику. Павлик, его друг (мой будущий муж) на всех переменах импровизировал на фортепьяно. Все вместе мы посещали концерты в филармонии, брали клавиры опер на ночь (это называлось «взять бесплатную ложу в оперный театр»), и так прослушали все оперы, которые наш Одесский оперный театр ставил. На свою стипендию (в разное время от 12 до 20 рублей) мы покупали книги, ноты, пластинки. У Жени был проигрыватель. Павлик часто ходил к ним домой на Пушкинскую, и его поражало обилие книг в доме. 

Женя был единственным ребенком в семье, и три женщины – мудрая еврейская мама Ида Исааковна, чудесная и очень музыкальная тетя Роза (родная сестра Иды Исааковны, инвалид, она постоянно вручную рисовала для артели инвалидов «батики» и при этом что-то напевала), а также бабушка – души не чаяли в Жене, так что он рос в любви, заботе и понимании.

Когда Женя поступил в музучилище, он уже хорошо владел своим инструментом, скрипкой, и ему повезло: специальностью он занимался у чудесного педагога и человека – Марка Зингера (выпускник школы им. Столярского, Одесской консерватории, МГУ, солист Одесской филармонии, с 1979 г. в США, профессор музыки в Чикаго). Полный энергии, юмора, желания отдать знания своим студентам, этот педагог заряжал Женю своей бодростью, побуждая его много заниматься и добиваться еще большего мастерства. Зингер подготовил Женю к поступлению в Кишиневский институт искусств им. Г. Музическу (до 1961 г. – Кишиневская консерватория).

Когда мы Кворумом (Кворум – наша дружеская компания) гуляли по Одессе, разговоры были всё больше о музыке (ну, и о жизни тоже). Женя был юноша разносторонних дарований и знаний, и учился очень хорошо. Он также замечательно играл в шахматы, и на турнирах в музыкальном училище всегда побеждал.

Мы все любили путешествовать. Были походы в Крым (я, Павлик и Женя), по Военно-Сухумской дороге (Павлик, Женя, Киса (Коля Дорфман) и Яша Полищук), в Карелию (Павлик, Женя, Киса, Гена). С появлением жен походы прекратились, но все жены хотя бы раз участвовали в дружеских вечеринках Кворума. Я была первой, потом присоединилась Женина жена Лариса, затем Наташа, жена Кисы, потом Вера, жена Гены, и Ляля, его сестра, вместе со своим мужем Валерием. Иногда в Одессе удавалось провести замечательные сборы, когда удавалось собрать почти всех за парой бутылок вина (все пили очень мало) и шашлыками в непритязательной «Карусельке» - шашлычной под открытым небом на 10-й станции Большого Фонтана.

Когда у всех появились дети, собираться стало намного труднее, но наши одесско-кишиневские связи сохранялись еще долго. Жизнь была нелегка и приходилось крутиться, но время от времени наступала пора, когда мы с Павликом говорили друг другу: «Надо ехать в Кишинев, хочется пообщаться». Вставали в 5 часов утра, дети (Олеся – 7-9 лет, Антон – 3-5 лет) – под рюкзак и пешком на вокзал, чтобы успеть на первый «дизель». Досыпали на скамейках в вагоне – и к Лабовским! Женя – на репетиции в оркестре, Лариса уже накрыла стол – изобилие! Завтракаем, общаемся, приходит Женя – идем гулять «по долинам и по взгорьям». Собираем грибы, ягоды, цветы и говорим, говорим, говорим… Вечером смотрели привезенные из Одессы слайды и фотографии, вспоминая однокурсников, одноклассников и просто знакомых парней и девчат. В воскресенье ехали «в город» (Женя с Ларисой жили как бы на окраине Кишинева), гуляли с детьми по паркам, детским площадкам, при этом было интересно наблюдать за тем с каким обожанием и нежностью Женя относился к своему сыну Саше. Женя всегда старался уделять его воспитанию много внимания, особенно в части интеллектуального развития, и Саша вырос прекрасным, умным юношей. Вечером в воскресенье нас сажали в «дизель», и поскольку уезжали этим поездом многие, то это было сложно, поэтому Женя обычно чуть ли не дрался за места для нас, и ему удавалось всегда нас усадить.

Много раз мы были в Кишиневе и без детей – Женя «устраивал» нам билеты на концерты чУдных исполнителей. Благодаря ему нам удалось послушать Святослава Рихтера, который сказал, что ноги его не будет в Одессе никогда – за то, что «наши» расстреляли его отца, великолепного музыканта, органиста в кирхе (Справка из Википедии: Теофил Рихтер в 1932-1936 гг. посещал немецкое консульство, где давал уроки музыки сыну консула; на этом основании и на основании донесений агента НКВД его арестовали по ст. 54-1а УК УССР (измена Родине). Был приговорен к расстрелу с конфискацией имущества, расстрелян 06.10. 1941 г., реабилитирован в феврале 1962 г.). Чтобы попасть на концерт Святослава Рихтера нам приходилось ночью трястись на заднем сидении автобуса, но это стоило того – нас ждал Кишинев, встреча с друзьями и концерт!

Женя часто приезжал в Одессу, чтобы повидаться с мамой и тетей Розой. Тогда мы, чтобы не отрывать его от родных, шли к ним в гости и сидели все вместе, слушали как Женя делился своими новостями. Так было и до женитьбы, и после – когда Женя приезжал уже с Ларисой. И мы шли гулять по вечерней Одессе, и опять обо всём говорили да говорили.

А какое было счастье, когда приезжали в одно время и Женя, и наш друг Киса, и мы вчетвером ходили купаться в Аркадию! Манило ласковое море на закате, о чем свидетельствуют разосланные всем фото, напоминающие о незабываемых летних одесских днях. И опять мы говорили и никак не могли наговориться!

Когда тетя Роза умерла, Ида Исаковна переехала в Кишинев, и Женя стал редко бывать в Одессе. Но мы снова и снова ехали в Кишинев только, чтобы увидеться, только чтобы еще поговорить, обменяться мнениями и впечатлениями об увиденном и пережитом. Потом, с разделением на разные страны и появлением странной области Приднестровья, из-за которого приходилось пересекать две границы, визиты в Кишинев прекратились. Изредка, раз в год или раз в два года Женя приезжал из Кишинева в Одессу на могилу отца, Киса приезжал из Москвы на могилу своей матери, и тогда удавалось нам всем увидеться…(Одесса, август 2016 г.)

Строки из открыток, написанных Евгением Лабовским в адрес Павла Ивановича Литовченко и Н.Ю. Лебедевой в 1961-1975 гг. с комментариями и необходимыми пояснениями (от Н.Л. Дорфмана)

«Конц. жизнь несколько оживилась» - ничего себе! В течение трех недель (с 7 по 25 марта) какие имена - Ростропович, Безродный, Керер, Темирканов!

«Я окончательно уяснил…» - это характерная для Жени категоричная манифестация его музыкальных пристрастий. «Каков был Коган?» - вопрос профессионала-скрипача. «Еу» – молдавское (румынское) слово, означающее «я». Женя любил в качестве «приправы» вставлять в свою устную и письменную речь молдавские слова и шутки русскоязычных жителей Молдовы, имевших хождение в кругу музыкантов. Например, «сострикат поломался» («сострикат» – по-молдавски как раз означает «поломался»).

Здесь каждая фраза наводит на воспоминания.

«Осталось посетить сегодня выпускной вечер, и всё» - обратите внимание на дату – 17.05.1970. 

«Я получил достоверные сведения о том, что ансамбль округа хочет получить нас уже сейчас, в мае» - эта фраза, а также предыдущая и последующие касаются предстоящего сомнительного удовольствия - службы Павлика и Жени в Советской Армии. Впрочем, времена тогда были относительно «вегетарианские», и служба в армии (по-старому – в музыкантской команде, по-новому – в ансамбле Одесского военного округа) обернулась для них лишь потерей года нормальной жизни, да кучей юмористических наблюдений и баек, которые Король с присущим ему юмором блестяще рассказывал, веселя других членов Кворума.

«Киса защитился 13-го. Как – не знаю» - я защитил дипломный проект отлично и получил рекомендацию в аспирантуру МФТИ.

«Остался только ты. Ни пуха. Уже пошёл.» - к моменту отправления открытки 17.05.1970 Павлик еще не «отыграл» выпускной концерт (не знаю, как это мероприятие у консерваторских называется). Женя ему пожелал «ни пуха, ни пера», сам же в шутку мысленно принял ответ «К черту!» и написал «Уже пошёл».

Эта открытка почти целиком посвящена музыкальным и литературным интересам Жени.

«Большой прифет» – это выражение стало крылатым среди членов Кворума, поскольку является цитатой из речи некоего государственного деятеля (чуть ли не Брежнева!) во время визита в Молдавскую ССР, когда оный деятель громогласно произнес: «Большой прифет молдавскому народу!»

«Некоего Владимира Виардо» - в то время не было ни Интернета, ни Википедии, но сейчас, заглянув туда, легко убедиться, что Женя вполне точно оценил силу этого пианиста.

«Сэркин и 2 Буша. Это еще один из великих ансамблей» - Женя был прекрасный «ансамблист», и ориентировался в своей работе на лучшие образцы.

«Какое было прекрасное время, какие были живые журналы» - речь идет о 1964-1965, это был конец «оттепели».

Почти весь текст связан с музыкой. Вначале иллюстрация к воспоминаниям Наташи о том, как Женя доставал для них с Павликом билеты на концерт Рихтера. Ниже о музыке Бартока и о занятости Жени исполнительской деятельностью: «Вообще почти весь в музыке». И опять о замечательном ансамбле Сёркина и братьев Буш.

«Большой P.S.» - большой привет (P.) семье (S.).

«Это будет на пользу и Леське, и Зойке» - это означает, что общение уже стало носить семейный характер.

«Решение некоторых вопросов снабжения алкоголем» - уже в то время в стране победившего социализма начались серьезные проблемы со снабжением страждущих строителей социализма алкоголем, особенно качественным, который исключительно предпочитали члены Кворума. В винодельческой Молдавии этот вопрос решался легче, чем в Одессе, что и собирался сделать Король.

«Полное спокойствие человеку может дать только страховой полис» – цитата из романа Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Золотой теленок», который члены Кворума часто цитировали и в юности именовали «Библией».

«Однажды Женя сформулировал, на чем основана наша дружба: первое – это музыка»

(Евгений Иосифович Иохвидов, математик, канд. физ.-мат. наук) 

Наша дружба началась в 6-м классе школы № 92 г. Одессы. Я пришел в этот класс после того, как мой бывший пятый перевели в другую школу, а Женя здесь учился с самого начала. Обычно мы сидели за одной партой, предпоследней в 1-м ряду, дальнем от окон. Женя прекрасно успевал по всем предметам, всё давалось ему очень легко. Уже тогда ярко проявлялись его выдающиеся способности, которые имели несомненный универсальный характер. В то время, а это был конец 50-х годов, круглых отличников уважали, а презрительно-иронического термина «ботаник» еще не существовало. Так вот, одному Жене позволялось, в знак особого уважения, оставаться в спортивном зале после урока физкультуры, чтобы побросать мяч по кольцу вместе с двумя-тремя нашими одноклассниками, «профессионально» занимавшимися баскетболом.

Помню, как иногда, во время какого-нибудь скучного урока, он открывал учебник или задачник по алгебре и начинал решать задачи повышенной трудности, помещенные в конце книги. Решал он их в уме, на решение уходило не более 5 минут, и ответ тут же записывался рядом с условием задачи. Это, конечно, не могло не восхищать.

Часто после окончания уроков я провожал Женю домой, причем по пути мы всегда заходили в крошечный магазинчик «Соки-воды» на углу улиц Чичерина и Карла Маркса и выпивали по стаканчику томатного сока. Потом шли к его дому на Пушкинской, где он жил с родителями, тётей Розой и бабушкой. Квартира располагалась на первом этаже, пол был на уровне тротуара, что позволяло с удобством беседовать через открытое окно. Дома у Жени мы обычно играли в настольный теннис, или смотрели телевизор, или же слушали пластинки с записями классической музыки. К нам присоединялся наш общий школьный товарищ, Коля, друживший с Женей еще с 1-го класса.

Однажды Женя сформулировал, на чем основана наша дружба: первое – это музыка, второе – разговоры на уроках. Было еще что-то третье, но сейчас я не могу вспомнить. Конечно, главным была классическая музыка. Мы трое не просто ее любили, но, без преувеличения, были ее фанатиками. Это увлечение не было случайным: Женя к тому времени уже окончил обучение в музыкальной школе по классу скрипки, Коля тоже какое-то время учился играть на этом инструменте, я со 2-го класса пытался овладеть искусством игры на фортепиано, а кроме того, был потомственным любителем классической музыки, причем даже в третьем поколении.

После окончания 8-го класса наши пути формально разошлись: мы с Колей устроились на работу и продолжили учебу в вечерней школе, а Женя поступил в Одесское музыкальное училище. Однако наша дружба от этого ничуть не пострадала. Наш тройственный союз укрепился еще больше, когда к нему присоединился Павлик, Женин сокурсник, пианист, игравший с ним камерные сочинения для скрипки и фортепиано. Таким образом, приблизительно в 1961-1962 годах, возникло в высшей степени прочное объединение, называвшее себя Кворумом (название, кажется, предложил Женя).

И снова на знамёнах нашего Кворума были начертаны слова «Классическая музыка». Мы поглощали ее в огромных дозах и в самых разных видах. Тут были и концерты в филармонии, и прослушивание пластинок, и беседы с голосовым воспроизведением главных и побочных тем музыкальных произведений. Особенно памятен сольный концерт Святослава Рихтера в Кишинёве в марте 1966 г., на который мы с Павликом специально ездили из Одессы (пропуск на концерт нам «устроил» Женя, учившийся в то время в Кишинёвском институте искусств).

Когда пришла пора нашей «мятежной юности», мы втроем, а затем и вчетвером, стали совершать большие прогулки по вечерней Одессе. Эти прогулки почти всегда совмещались с распитием бутылки лёгкого вина (болгарского, румынского, венгерского, грузинского или местного). При этом всегда соблюдалось чувство меры, ни у кого не было желания напиться, а напитки крепче 22 градусов никогда не употреблялись. Более того, сама мысль о возможности приёма внутрь бесцветной жидкости с мерзким запахом и отвратительным вкусом никому из нас не приходила в голову.

Вот уже почти полвека я живу в Воронеже, и поездки в родной город становятся всё более редкими. Последняя из них состоялась в 1989 г., когда я провел отпуск со своей семьей в Одессе. Это было прекрасное время, возможно, «лучшее из времен»: конец июля и первая половина августа, солнце, море, пляжи, красота старинных одесских зданий, встречи Кворума в полном составе.

Нас с Женей объединяла еще и отчетливо выраженная неприязнь к эпистолярному жанру, уже тогда мы писали друг другу всё реже и реже. Хорошо помню последний наш день в Одессе, минуты прощания в аэропорту и неподдельный восторг Жени, вызванный моей фразой «Пиши ещё чаще!», обращенный к нему.

Как оказалось, это была последняя встреча с моим другом Женей Лабовским, и я хочу заключить свои короткие воспоминания о нём удивительно точными словами поэта Жуковского:

О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской «Их нет»,
Но с благодарностию «Были».

(Воронеж, 19 августа 2016 г.)

«Поражает масштаб дарования этого человека. Его стремление передать свои опыт и знания молодому поколению»

(Татьяна Степанова, артистка оркестра) 

Время неумолимо. Один за другим наш оркестр покидают корифеи, классики. Одним из таких был Евгений Михайлович Лабовский. Он относился к поколению музыкантов, кто застал расцвет классической музыки во всем мире, ее "золотые годы", когда к нам приезжали выдающиеся дирижеры и солисты со всех континентов. Мы, пришедшие в оркестр значительно позже, всегда с интересом слушали рассказы ЕМ о сотрудничестве с тем или иным артистом. Не упускались и любопытные детали – был случай, когда концертмейстер оркестра сыграл фразу вместо забывшей текст скрипачки-солистки, а духовик в точности повторил мелодию за пианистом-солистом, взявшим ошибочную ноту. Не зря ЕМ вспоминал такие случаи. Это несло своего рода воспитательную работу: оркестр – единый организм, каждый голос имеет значение, и только во взаимодействии создается произведение искусства. Будучи высочайшим профессионалом, ЕМ никогда не противопоставлял себя менее опытным коллегам, наоборот, он всегда стремился поделиться своими знаниями. Ни в каком вопросе он не оставался в стороне, касалось это творческой деятельности оркестра или организационных проблем. Человек поистине энциклопедических знаний, он был очень скромным, простым в общении, со всеми коллегами держался доброжелательно и на равных. При этом ЕМ обладал превосходным чувством юмора, причем юмор его всегда был позитивным. Бывало, в процессе репетиции создавалась напряженная ситуация, некоторые выражали недовольство, а ЕМ скажет одну фразу – и всё, обстановка разрядилась, все друг другу улыбаются, и работа заладилась. ЕМ был настоящим лидером оркестра. Музыканты из группы вторых скрипок, которыми он долгие годы руководил, не раз подчеркивали, что они за ЕМ как за каменной стеной. Случалось оркестру работать и с малоопытными, начинающими дирижерами. И если, не дай бог, на концерте дирижер мог допустить ошибку, ЕМ всегда выручал, ловко подхватив мелодическую линию, становясь "спасательным кругом" для таких дирижеров. Часто на репетициях он давал молодым дирижерам много полезных советов, послушав которые, дирижеры совершенствовали свое мастерство. Это в полной мере относилось и к молодым солистам-скрипачам, пианистам, певцам… Удивительно, насколько эти советы были точны и результативны. 

В последние годы в оркестре появилось довольно много учеников ЕМ, для каждого из которых он всегда находил время индивидуально позаниматься оркестровыми партиями, предложить варианты штрихов и аппликатуры. 

Поражает масштаб дарования этого человека. Его исключительная преданность отечественной культуре. Его стремление передать свои опыт и знания молодому поколению. 

Вообще, он жил стремительно. Как будто боялся чего-то не успеть. После работы в оркестре он быстрым шагом, почти бегом спешил в лицей или колледж. Он мог специально выучить скрипичный концерт, никогда не игранный им ранее, чтобы исполнить вместе со студентом-пианистом на экзамене. ЕМ очень любил камерное музицирование, подчеркивая, что получает огромное удовольствие от слияния звуков и тембров. Его всегда интересовала и новая музыка, причем ЕМ никогда не высказывал неприязнь даже к тем "произведениям", которые с трудом можно было назвать музыкой. Помню, на репетиции мы читали новое иностранное сочинение, написанное для фестиваля современной музыки. Беглого взгляда в ноты для ЕМ было достаточно, чтобы уже с первой репетиции уверенно вести и развивать тематический материал, намечая кульминации и спады, выявляя гармоническое движение. 

ЕМ побывал во многих гастрольных поездках оркестра. Для всех нас поездки были ценнейшим опытом знакомства с другими странами, их богатейшей культурой. Каждая поездка была открытием нового, того, о чем прежде читал, а теперь мог увидеть воочию. ЕМ находил среди оркестрантов единомышленников, с которыми посещал музеи, достопримечательности или просто мог прогуляться по старому городу. ЕМ умел интересно отдыхать. Мне навсегда запомнятся его экскурсии по Риму, Милану, Барселоне, Лиме, его дальние заплывы с группой скрипачей и альтистов в Средиземном море на Корсике. Его жизнь была яркой и наполненной, он не умел скучать и мог своими идеями воодушевлять ближних 

До сих пор кажется, что ЕМ отлучился ненадолго и вот-вот вернется в оркестр… И мы, его последователи, будем помнить ЕМ и передавать эту память нашим потомкам, ибо лучшая память о человеке – его достижения, творческие удачи – все то, чем он обогащает последующие поколения. (Кишинев, август 2016 г.)

«Маэстро блестяще владел знаниями в области музыкальной литературы. Он знал все об исполняемом произведении, а его рассказы о Чайковском и Шостаковиче можно было слушать бесконечно!»

(Полина Хаит, музыкант) 

Евгений Михайлович Лабовский был прекрасным музыкантом и замечательным человеком! Много лет он являлся концертмейстером вторых скрипок в симфоническом оркестре Национальной филармонии. Честнейший, внимательный, добрый и отзывчивый, он в любую минуту был готов прийти на помощь! Когда возникали какие-либо сложные оркестровые моменты, Евгений Михайлович легко и доступно объяснял, как сыграть неудобные фрагменты, помогал правильно подобрать аппликатуру. "Не бойтесь использовать четные позиции и если видите октаву, играйте ее в одной позиции" – говорил он. Если возникали проблемы в работе с дирижером, он всегда мог успокоить мудрым советом и добрым словом, помогая тем самым поверить в себя. Работу со своей группой Евгений Михайлович всегда начинал со слова "пожалуйста". Если музыканты не совсем понимали с какой точки начать играть или не улавливали заданный темп, достаточно было посмотреть на первый пульт и увидеть, как Евгений Михайлович наклоняется слегка вперед, тем самым ведя нас за собой и прибавляя при этом в два раза больше звука. Маэстро блестяще владел знаниями в области музыкальной литературы. Он знал все об исполняемом произведении, а его рассказы о Чайковском и Шостаковиче можно было слушать бесконечно! Нам очень не хватает Евгения Михайловича, мы постоянно ощущаем его незримое присутствие на сцене. Память об удивительном человеке и талантливейшем музыканте всегда будет жить в наших сердцах...

(Кишинев, сентябрь 2016 г.)

«Я горжусь, что сидел в ансамбле рядом с таким великолепным музыкантом, каким являлся Евгений Лабовский»

(Борис Дубоссарский, профессор кафедры струнных инструментов, заслуженный деятель искусств Республики Молдова, композитор) 

Мы были друзьями и коллегами. Будучи ровесниками, поступали в один год в Кишиневский государственный институт искусств им. Гавриила Музическу в далеком 1965-м году. В те годы это учебное заведение по праву славилось талантливыми студентами, великолепным педагогическим коллективом и прекрасным руководством. ВУЗ имел статус всесоюзного. Этому способствовало единое двуязычное обучение, где на равноправной основе существовали русские и молдавские группы.

Евгений Лабовский приехал из Одессы, которую в те годы неофициально называли филиалом Кишиневской консерватории, где выпускники из нашей республики пользовались всеми льготами наравне со студентами из Украины. Хочу отметить, что такими же льготами пользовались также выпускники из г. Черновцы, Николаева, Кривого Рога и других мест Украины.

Такая широкая география создавала неповторимый языковой колорит контингента студентов, интересные профессиональные контакты и тот неповторимый дух постоянного соперничества. Дело в том, что одесские выпускники, приехавшие на учебу в нашу республику, обладали прекрасными инструментальными качествами, многие из них пользовались «зеленой» дорогой, поступая в стены московской, ленинградской и нижегородской консерватории. Выпускники из нашей республики также поступали в вышеназванные ВУЗы, успешно их заканчивали, поэтому хороший пример из братской Украины весьма плодотворно влиял на наших студентов. Вспоминая те далекие годы, не могу не отметить прекрасное исполнение Е. Лабовским концерта для скрипки с оркестром А. Хачатуряна, который он успешно исполнил на приемных экзаменах, а также концерта №2 С. Прокофьева. Сохранилось в моей памяти также исполнение квинтета для фортепиано, двух скрипок, альта и виолончели Д. Шостаковича в ансамбле с Л. Афанасьевой (фортепиано), А. Вайсманом (альт) и Г. Фридманом (виолончель). Е. Лабовский продемонстрировал не только личные исполнительские качества, но также талант руководителя и организатора. Его замечания всегда были предельно точны, образны. Я горжусь, что сидел в ансамбле рядом с таким великолепным музыкантом, каким являлся Е. Лабовский. Эти его достоинства особенно ярко выделились в роли концертмейстера группы вторых скрипок, которую он выполнял на протяжении почти 50-ти лет. 

Следует отметить его работу преподавателя лицея Ч. Порумбеску, где он руководил классом камерного ансамбля. Нельзя и позабыть о студенческих годах Жени, о его активном участии в студенческом научном обществе, в конкурсах которого он был отмечен за профессиональное, вдумчивое отношение в раскрытии темы не только и не столько музыкального содержания, но и в области знаний по политэкономии.

Творческий облик Е. Лабовского весьма многогранен, в симфоническом оркестре филармонии им. С. Лункевича он пользовался неизменным уважением товарищей и коллег по работе. 

К сожалению, жестокая смерть вырвала этого необыкновенного человека, музыканта и исполнителя из наших рядов. Память о нем навсегда сохранится в сердцах тех, кто хорошо знал его.

(Кишинёв, август 2016 г.)

«Евгений Михайлович всегда имел чёткую музыкальную позицию, глубоко личностное видение и понимание исполняемого произведения»

(Юхно Ольга Викторовна, музыкант, коллега по ансамблю)

Каждая личность, встреченная нами в жизни, является для нас уроком. Евгений Михайлович Лабовский стал уроком в высшей степени гармоничного сочетания человеческих и профессиональных начал.

Камерный ансамбль – это особая сфера деятельности музыканта, где каждому партнеру надлежит иметь личную музыкальную волю и уметь объединять её с волей другого во имя общей цели. Не секрет, что зачастую ансамбль грешит доминированием одной воли при корректном “аккомпанировании” остальных исполнителей. Один солирует, другие покорно его сопровождают. Либо иная ситуация: каждый дорожит только личным мнением и, при общем формально правильном исполнении нотного текста, играет “свою музыку...”. Евгений Михайлович всегда имел чёткую музыкальную позицию, глубоко личностное видение и понимание исполняемого произведения. И вместе с тем он не только слышал другого, и это не было просто данью вежливому сосуществованию. Здесь проявлялись искреннее уважение и живой интерес одной личности к другой. Он воистину был отмечен даром общения высокой пробы – и в музыке, и в жизни. 

Особое внимание Е. М. уделял работе над формой – формой в высшем аристотелевско-творческом значении. Никогда это не было схоластикой. Выявление структуры, логических связей, скрытого смысла ничуть не противоречит вдохновению и восхищению прекрасным. Всё прекрасное немыслимо без формы - в противном случае оно вырождается в неуправляемый поток эмоций или эстетическую манию жонглирования “нюансами.” 

Бог одарил Е. М. незаурядным интеллектом и тонкой, чуткой душой, скрытой подчас за сдержанностью и иронией. 

Мы с Н. К. Козловой (именно она собрала нас в ансамбле) играли с ним вершины творчества Бетховена (трио B-dur, D-dur), Шуберта (трио Es-dur), Брамса (трио H-dur, C-dur, c-moll), трио Моцарта, Гайдна… И всегда это была совместная радость проживания и переживания глубочайших человеческих откровений. 

Евгений Михайлович также обладал значительным педагогическим даром. Я имела возможность видеть, как он общался с учениками. Всегда присутствовало неизменное уважение, доброта и обращение к личности – и дети переставали быть просто детьми, послушными или не очень. Их лица поразительным образом преображались, они становились строгими, серьёзными, сосредоточенными - они становились личностными. 

И это, пожалуй, главный урок. Настоящая личность не та, что громко декларирует себя, подавляя окружающих, или пренебрегая ими, а та, что позволяет открыться рядом другой личности – открыться с радостью и благодарностью. 

Светлая память этому удивительному человеку.

(Кишинёв, сентябрь 2016 г.)

«Каждый, кто был знаком с Евгением Михайловичем, и кто находился с ним в творческом союзе, носит в себе его свет, мудрость и особое отношение к музыке»

(Лариса Капацына, музыкант, пианист) 

Для меня Лабовские – Лариса Михайловна и Евгений Михайлович были и остаются истинными наставниками и колоссальной творческой поддержкой с раннего детства. Теперь я называю их своими музыкальными родителями. Они воспитали во мне музыканта, человека, научили меня слышать и слушать музыку, заниматься музыкой, не прекращая работать над собой, быть преданной своему делу. Кроме прочной технической и исполнительской базы, которая так нужна любому музыканту, они дали мне вдохновение и веру в себя, благодаря которой я до сих пор занимаюсь своим любимым делом.

Я уверена, что каждый, кто был знаком с Евгением Михайловичем, и кто находился с ним в творческом союзе, носит в себе его свет, мудрость и особое отношение к музыке. Мне посчастливилось знать Евгения Михайловича и быть его ученицей с самого детства. Я говорю ученицей, потому что любой телефонный звонок, любой разговор с ним, не говоря уже о консультациях или уроках, являлись для меня ценными источниками информации, огромным творческим импульсом, зарядом, наполняли новой энергией и желанием продолжать заниматься, работать и совершенствоваться в своей профессии. При каждой встрече с Евгением Михайловичем, я понимала, что я говорю с невероятно эрудированным, начитанным человеком, глубоко мыслящим и глубоко чувствующим музыку. Можно было обсуждать любые темы из области искусства и культуры в целом - у него всегда находилась интересная история на данную тему, причем со множеством деталей и красок. Я всегда поражалась этому, а для себя пыталась понять: как один человек может иметь такой багаж знаний и так легко этими знаниями оперировать.

Евгений Михайлович часто приходил на наши репетиции с Ларисой Михайловной, вносил свои корректировки, дополнения, подчас поднимая процесс работы над произведением на новый исполнительский уровень. Но наше общение не заканчивалось одной репетицией. Я помню, как после урока мы вместе шли к остановке общественного транспорта и обсуждали самые разные темы, связанные с музыкой и другими видами искусства. Рассказы Евгения Михайловича были настолько увлекательны (той информации я бы не услышала на уроках музыкальной литературы), что мне не хотелось прощаться и идти домой, мое внимание и воображение было полностью захвачено самой беседой и магической личностью моего собеседника.

Одно из воспоминаний хранит впечатление о рассказах Евгения Михайловича о жизни Шостаковича. Кроме деталей событий и особого мнения самого Евгения Михайловича на эту тему, меня поразил тот факт, что Евгений Михайлович прочел эту биографию из книги на английском языке, которая не была переведена на русский. Таким пытливым музыкантом и мыслителем он был.

Несмотря на то, что я была довольно юной ученицей, уроки с Евгением Михайловичем, остались в моей памяти по сей день. Я возвращаюсь к ним мысленно каждый раз, когда занимаюсь сама и когда преподаю своим ученикам. Самым любимым моментом занятий с Евгением Михайловичем было особое внимание оркестровому мышлению во время работы над произведением и прослушивание каждой отдельной мелодической линии, каждого голоса; “дыхание смычка” во фразировке, особое внимание к интонации каждого мотива, распределение акцентов и динамика внутри фразы. Ведь Евгений Михайлович не был играющим пианистом, а мог так много важного и нужного привнести в работу музыканта-пианиста. Он мог подобрать нужные и точные слова в помощь при работе над каждым произведением, которым мы занимались, связывая разговор о музыкальной идее в данном опусе с деталями из биографии композитора, побуждая задуматься над тем, что могло повлиять на то или иное настроение и характер пьесы. Мне особо нравилось, когда Евгений Михайлович строил мостики от одного произведения к другому и находил различные пересечения элементов и стилей. Это открывало новые границы восприятия музыки, которую я играла, и углубляло сам процесс исполнения.

Я благодарна Евгению Михайловичу за его чуткость, внимательность, бережность в отношении меня как музыканта и как человека, за его сильнейшую поддержку, которую я ощущала вне зависимости от того, был ли это урок или просто беседа по телефону. Мне будет очень его не хватать, как музыкального наставника и как доброго друга, с которым можно поделиться и быть всегда услышанным.

(Кишинёв, июнь, 2016 г.)

«Там, где был Жека, всегда были юмор, смех и хорошее настроение. Я в жизни мало встречала таких людей, чтоб умели так ободрить, успокоить, настроить на позитивный лад»

(Алина Иохвидова, филолог, канд. филол. наук, журналист) 

Что греха таить, мы уже в таком возрасте, что всякое может случиться со всяким. И поступают, пока, слава Богу, не так часто, грустные сообщения. С нашего могучего дерева, еще недавно цветущего и зеленеющего, отлетают уже первые пожелтевшие листочки. Но это еще поначалу не так заметно. А вот когда обламывается целая мощная ветка, тогда все дерево в опасности.

Евгений Лабовский, которого мы обычно звали Жекой, а позднее, по праву, Королем, был, наверное, такой ветвью, во многом определяющей облик самого дерева. Дерево это, в самом широком смысле, можно назвать первым послевоенным поколением, в Америке именуемом бэби-буммерс (т.е. самое многочисленное в прошлом веке поколение), которое теперь понемногу переходит в разряд пенсионеров (или, на американский лад, синиоров, что, конечно, звучит более импозантно, но смысла не меняет). 

В более узком смысле Женя составлял основу группы школьных друзей, получивших поздней название «Кворума». Более подробно о Кворуме написали одноклассники Жени, поэтому я не буду повторяться. В составе Кворума находился и мой старший брат Евгений, которого в семье и среди друзей знали как Гену. Это было удобно, можно было не путать двух Евгениев, тем более, что даже дни их рождения почти совпадали: Женя Лабовский родился 23 февраля 1946 г., а мой брат двумя днями раньше.

Немного подробней остановлюсь на том, почему Гена не с первого класса сдружился с Женей Лабовским и Колей Дорфманом. Это даже забавно и в некотором отношении отражает особенности той эпохи. Дело в том, что на протяжении шести лет брат каждый год менял либо школу, либо класс, в котором учился. И это не было связано с тем, что Гена был каким-то хулиганом, двоечником-второгодником или чем-то в таком роде. Нет, он был отличником и вполне себе тихим и законопослушным мальчиком (хотя при случае мог и постоять за себя). Но так получилось, что наша семья все время на протяжении трех лет переезжала с места на место, причем в разные концы Одессы. Поневоле приходилось менять школу. Наконец, папа получил новую квартиру в доме, принадлежавшем Строительному институту. Дом этот был на углу двух больших улиц, Чичерина (ныне Успенской) и Александровского проспекта (этот проспект стал затем Сталинским и, наконец, Мира; сейчас ему возвращено изначальное название). А на самом углу этих двух улиц находилась школа №92 (сейчас № 68), бывшая гимназия Иглицкого. Стена нашего дома, даже самой нашей квартиры, вплотную примыкала к стене этой школы. Казалось бы, и брату, и мне (я как раз должна была пойти в первый класс) было самое место в «древних стенах» этой школы. Но не тут-то было. Гена сперва отправился в другую школу, находившуюся немного подальше, но в новом красивом здании. У нее была репутация «престижной», но не знаю, насколько это соответствовало действительности. И вдруг по городу Одессе разнесся слух: открывается новая школа, в которой часть предметов будет вестись на английском языке! А язык этот будут изучать с первого класса! Вы представить себе не можете, какой шум поднялся в нашей «жемчужине у моря»! Шутка ли! Дело было в 1956 году, вроде можно было уже не опасаться, что за знание английского языка тебя объявят шпионом. Мама наша была преподавателем этого самого английского, а мы с братом уже года два как его изучали под руководством известного в городе педагога, по рождению канадца (украинца по происхождению), Джона Григорьевича Бурлака. Разумеется, мама «проходила» с нами все занятия, следила за подготовкой к урокам с Джоном и изрядно нас гоняла по всему материалу. В результате мы уже прилично знали английский, а Гена даже самостоятельно выучился читать (тогда была такая мода, чтобы изучать только разговорный язык, так что меня читать не учили, я выучилась поздней, а вот Генке было лень учить наизусть тексты диалогов и стихов, так он и научился читать сам). И вот появилась возможность еще более углубленно знать язык! Нечего говорить, что пол-Одессы ринулись записывать своих чад в эту школу. Она была далековато от нашего дома, но это казалось не столь важным. 

После первой недели обучения в этой «школе нашей мечты» выяснилось следующее: первые классы переполнены, английского в них не будет еще три года, а все обучение будет вестись на украинском языке. Русский будет отдельным предметом, всего пару раз в неделю. Меня немедленно изъяли из этого класса, еще неделю, к моей большой радости, я сидела дома, а потом записали все-таки в 92-ю школу, где я и проучилась, не без пользы, все последующие восемь лет. А вот Гену оставили в четвертом классе, т.к. там был уже «усиленный английский». Вскоре оказалось, что ведет этот предмет учительница, раньше преподававшая, видимо, немецкий. Во всяком случае, она произносила английские слова так, как это принято в немецком. Брат Гена с простодушием младенца начал исправлять ее ошибки, а дети почему-то доверяли именно ему, а не учительнице. Назревал скандал. Родители наши не могли дождаться окончания учебного года, чтобы забрать Гену из этой «престижной» школы. Наконец, дождались. И перевели его все в ту же родную 92-ю. Казалось, на этом злоключения брата завершились. Ан нет! Проучившись год в пятом классе, он вновь оказался перед дилеммой: его класс почему-то решено было перевести в другую школу. Можете представить, что было с моими бедными родителями и с самим Геной! 

Все же решено было пожертвовать классом и друзьями, но остаться в той же школе. Вот так, наконец, после стольких мытарств, брат оказался в одном классе с Женей Лабовским и Колей Дорфманом. Надо сказать, что у Гены в каждом из тех классов, в которых он учился, были друзья-приятели, и очень неплохие ребята. Но так обычно получается, что в таком возрасте даже крепкая дружба часто затухает, если дети учатся в разных школах. И возникают новые связи, новая дружба. 

Я надеюсь, мне простят это маленькое отступление.

Вскоре в рассказах Гены о занятиях в новом классе (а надо сказать, что он не только рассказывал, но и показывал в лицах, так что мы порой покатывались со смеху) все чаще стало упоминаться имя Жени (Жеки) Лабовского. «Женя Лабовский считает, что… А вот Жека говорит, что...» и так далее. Стало ясно, что Жека – это высший авторитет в классе и для Гены, в частности. Гена был потрясен способностями нового друга: решать в уме самые сложные задачи, запоминать при этом то, что объясняет учитель в классе, настолько точно, что ему уже не нужно было прочитывать материал учебника, - это, согласитесь, не всем дано. В общем, такие способности производили впечатление не только на школьников, но и на самих учителей. В довершение ко всему, Женя серьезно занимался музыкой, играл на скрипке, что, понятное дело, требовало особого слуха и других музыкальных способностей.

В этом классе были и другие хорошие ребята: Коля Дорфман (Киса), Гриша Варшавский, Валера Зайвый и еще несколько мальчишек, которые стали постепенно появляться в нашей квартире. Родители наши очень любили молодежь и старались, чтобы наши друзья приходили в дом. Прирожденные педагоги, они старались им привить любовь к тому, что любили сами всей душой: к музыке и литературе, искусству и науке. Я, помнится, уже гораздо позже не без удивления услышала от Жени Лабовского, что некоторые высказывания моего отца о музыке произвели на него сильное впечатление и заставили серьезней относиться к знанию музыкальных произведений. Это было для меня тем более удивительно, что Жека происходил из семьи, где были профессиональные музыканты, а его мама, Ида Исааковна, сама прекрасно играла на фортепьяно и аккомпанировала сыну. Мои же родители были дилетантами, хоть и настоящими меломанами.

В числе игр, которые очень любили мои родители и приучили к ним и нас, была игра «в слова»: из большого слова составляются новые слова. При этом для начинающих были правила попроще, а для «матерых» игроков они усложнялись. Например, не считалось слово, если в нем буквы шли в том же порядке, что и в исходном, зачитывались только существительные в именительном падеже, устанавливались минимумы букв (например, минимум четыре или пять букв) и другие ограничения. Для Жени в этом не было никаких проблем. Он очень тонко чувствовал комбинаторику и мгновенно понимал, сколько слов и в каких комбинациях букв можно извлечь из исходного слова. А запас слов у него был уже тогда огромный. Женя потом, правда, отзывался об игре в «слова» немного скептически, дескать, она несколько примитивна. Все-таки, думаю, эта игра была полезна даже и для него.

Но вообще-то Женя любил все игры, где требовалось понимать комбинации, предвидеть и просчитывать ходы. В их число входил даже и преферанс. Уже несколько позже, когда мы иногда проводили часть отпуска в полном или частичном составе Кворума, я наблюдала, как Жека играл в преферанс с какими-то мужиками на пляже. У него оказался однажды довольно туповатый партнер, который все время ходил неудачно и необдуманно. Король очень горячился, пытался обучить этого дядю премудростям игры, но, похоже, зря старался.

Иногда в нашей квартире устраивались не только интеллектуальные, так сказать, бои. Расскажу один забавный эпизод так, как его пересказывали в нашей семье. Гена начал увлекаться игрой в большой теннис, каждую свободную минуту он использовал, чтобы отрабатывать навыки разных ударов. Для этого требуются либо стенка, от которой отскакивают мячи, либо специальные тренажеры. Конечно, о последнем в те времена не было и речи, а в качестве таковых использовалась либо я, либо приятели: мы набрасывали мячик на ракетку, а Гена отбивал. Надо сказать, что мы жили в «малокоммунальной» квартире. Две комнаты занимала наша семья, а две комнаты поменьше наш «малокоммунальный сосед», как он себя называл, тогда доцент, Иван Тимофеевич Балуков, инвалид войны, но моложе родителей. Наши комнаты находились по обе стороны большого коридора, дверь из которого вела в коридор поменьше, а оттуда в кухню и прочие службы. Эта дверь закрывалась, получалось нечто вроде стенки. Гена и его друзья, ничтоже сумняшеся, иногда принимались колотить в эту стенку либо об пол теннисным мячиком и ракеткой. Можно представить себе, какой поднимался при этом грохот. Наш малокоммунальный Иван Тимофеевич при этом выглядывал из своей комнаты, заспанный, и спрашивал миролюбиво: «Мальчики, вы что, в шахматы играете?» Его терпению можно было позавидовать. Конечно, родители устроили Гене нагоняй, так как это он был инициатором таких «тренировок». Но ребята, в том числе и Жека, сопровождали его и в тренировках на открытом воздухе. Правда, в большой теннис они, как я понимаю, играть не стали, а вот в настольный часто игрывали. Вообще, я была немного удивлена, когда узнала, что Жека охотно играл в баскетбол. У него с детства были проблемы с переломами ног, поэтому ему не следовало серьезно заниматься спортом, в котором всегда есть место травмам. Но плавал он отлично. Впрочем, для нас, одесситов, это было делом совершенно естественным.

Конечно, для меня, в ту пору еще младшей школьницы, друзья брата имели особый статус: они были именно «друзьями брата», т.е. не совсем моими. У меня, разумеется, были свои подружки или приятели. Но и с этими ребятами меня связывали какие-то очень хорошие чувства, они для меня были как бы продолжением личности брата, а порой даже и улучшением оной, если можно так выразиться. К тому же папа и мама всегда их держали в сфере своего внимания, одобрительно отзывались об их достоинствах, иногда укоряли за некоторые недостатки и провинности. Что касается меня, то я всегда тянулась за старшим братом, читала его книги и учебники (даже когда не понимала там многого). Поэтому его друзья были для меня тоже немаловажными ориентирами в жизни того периода. 

Но постепенно мы росли, Гена с ребятами окончили «неполную среднюю школу», т.е. восьмилетку. Наступила пора «хрущевских реформ», о которых я уже писала в моей первой книжке. Ребятам предстояло сделать выбор, куда пойти: либо остаться в прежней школе, где можно было получить «политехнический стаж», либо уходить в училище, техникум, вечернюю школу и на предприятие. 

Коля и Гена пошли в вечернюю школу и на работу - зарабатывать производственный стаж, т.к. собирались идти дальше по технической части. По крайней мере, таков был изначальный план. А для Жени Лабовского все решалось однозначно – в музыкальное училище по классу скрипки. У него к тому моменту, как вспоминают друзья-музыканты, уже был солидный репертуар. Я, к сожалению, в тот период как-то меньше общалась с ребятами из Кворума, у них была своя жизнь, а у меня своя. И к тому же так получалось, что Гена с Колей учились все же вместе, хоть и работали порознь, а у Жени завелись совсем новые товарищи. Вот тогда как раз у нас в доме впервые появился новый приятель Жени Павел Литовченко. Он стал часто приходить, сразу же садился за пианино и начинал либо играть какие-то пьесы, либо импровизировать, причем очень здорово. Я с удовольствием слушала его игру. Жаль, что они с Женей вместе ничего не играли у нас. Павлик и его жена Наташа Лебедева, тоже написавшая воспоминания о Жене, конечно, лучше моего знают этот период его жизни. Я только помню, что иногда они собирались даже в какие-то совместные путешествия, в Кишинев, например, на концерт Святослава Рихтера. Потом Коля Дорфман поступил в московский Физтех, что было огромным успехом. Гена же сначала поступил в Одесский институт инженеров морского флота (ОИИМФ, в просторечии называемый Водным), Павлик Литовченко в Одесскую консерваторию на отделение фортепьяно (уж не помню, с какого именно курса Павлик стал учиться в классе знаменитой Серафимы Могилевской, ученицы «самого» Г. Нейгауза, воспитавшей целую плеяду блестящих исполнителей). Женя Лабовский поступил в Кишиневский институт искусств на исполнительское отделение скрипки. Я впоследствии узнала от Иды Исааковны, мамы Жени, что он сначала учился еще и на теоретическом отделении. Но затем администрация института решила, что это уж слишком «роскошно», и то ли запретили ему учиться сразу на двух факультетах, либо как-то по-иному этому помешали. Боюсь в чем-то ошибиться, но второй факультет ему окончить не дали (я не сомневаюсь, что дело было отнюдь не в том, что он как-то «не справлялся» с программой).

К сожалению, в этот период мы все реже стали видеть Женю у нас дома. Но в свои приезды на каникулы он все-таки бывал у нас. Однажды мы отправились вместе на встречу Нового года. Я встречала в другой компании, но Генка и Жека проводили меня к тому дому, а сами отправились куда-то в другое место. Запомнилось, как Жека заставил Гену надеть галстук (тот терпеть не мог всякой официальной одежды). Завязывая ему узел, он приговаривал: «Давай, давай, вяжи его, для этого тебе шея дадена!» Вообще, там, где был Жека, всегда были юмор, смех и хорошее настроение. Я в жизни мало встречала таких людей, чтоб умели так ободрить, успокоить, настроить на позитивный лад. При этом он не принадлежал к типу эдаких «натужных» остряков, генерирующих, так сказать, непрерывные хохмы. Нет, шутки рождались как-то очень органично, непринужденно, не подавляли собеседника.

Рассказывая нашим знакомым математикам о происхождении названия улицы Дж. Гарибальди (ныне им. Леха Качиньского), он объяснял его так: Гарибальди посетил Одессу в детском возрасте. Это произвело на него столь неизгладимое впечатление, что он сразу же решил возглавить освободительное движение в Италии.

В другой раз он объяснил им же некую одесскую особенность. Дело в том, что в Одессе было довольно много немецких лютеранских церквей (кирх). После войны их практически уничтожили, сбили с готических башен кресты. А потом во многих из этих кирх были открыты физкультурные залы. Женя так трактовал это явление: советское правительство решило превратить эти храмы духа в храмы тела.

Гуляя с нами по городу, Женя вдруг увидел телефонную будку, на которой недоставало первой буквы. Король пришел в восторг. «Еле фон! Еле-еле-фон! Это же просто гениально!». А мы, наверное, просто и не заметили бы юмора ситуации.

Однажды я поделилась с ним методом чистки обуви, если она запачкалась по дороге на какое-либо торжество. Метод простой: верхняя часть обуви вытирается поочередно правой и левой ногами сзади о брюки, если таковые в наличии, или, в крайнем случае, о чулки. Жека посмеялся, но внес уточнение: очень важно, что именно является «казенным обмундированием» - обувь или брюки. Если брюки, то, конечно, нужно чистить обувь об них, но если брюки свои, а обувь оркестрантская, то тут такой способ не подойдет.

Даже в одну из наших последних бесед, уже через скайп, из Молдовы в Канаду, когда Женя уже был тяжело болен, он продолжал шутить так, что у нас с моим мужем Валерой возникло ощущение, увы, обманчивое, что он бодр и почти здоров. Что он говорил тогда? Передаю ему слово.

Жека: Вот приветствие по-одесски. Его структурные признаки такие же, как у симфонии.

Есть простая трехчастная форма:

- Моня, здравствуй, Моня!

А есть форма сложная трехчастная:

- Здравствуй, Моня, … твою мать, Моня!

И еще такое. Надо петь не так, как мы привыкли:

Там сидела Мурка 
В кожаной тужурке…

А вот так:

Там сидел Амурка
В кожаной тужурке…

 Как-то Король рассказывал о гастролях оркестра в Ницце, если не ошибаюсь. Оркестр и хор, которые должны были исполнять 9-ю симфонию Бетховена, застряли в дороге из-за неполадки с автобусами. Им срочно прислали другой автобус, но выяснилось, что хор и оркестр в одном автобусе не поместятся. Что делать? Было решено первым отправить оркестр, поскольку, как известно, хор вступает только в самом финале. Оркестр прибыл вовремя, однако дирижер задал совершенно похоронный темп – он боялся, что хор не подвезут к нужному моменту. В таком темпе он вел все части, в том числе и бурное «Скерцо». И все время поглядывал за кулисы: не появились ли вокалисты? Наконец, они прибыли и начали потихоньку выходить на сцену и занимать свои места. Увидев это, дирижер с такой энергией и в таком темпе «погнал» симфонию, что на следующий день газеты, давшие рецензию на этот концерт, не без удивления вопрошали, что это за новая трактовка темпов в знаменитой симфонии. Конечно, в передаче Жени этот эпизод звучал намного смешней, чем это смогла передать я.

Женя, конечно, не только «хохмил». Когда наступили годы «перестройки», многие из нас смотрели фильм «Покаяние» Тенгиза Абуладзе. Я в тот год приехала со своими студентами в Одессу, и мы встретились с Королем у ЛебЛитов (так сокращенно называли себя Павел Литовченко и Наташа Лебедева). Разговорились, помимо прочего, и об этом фильме. Женя очень высоко оценил музыкальную сторону этой вещи, например, использование стретты Манрико из вердиевского «Трубадура» для характеристики одного из главных персонажей фильма. Я вспомнила также сцену с пением «Оды к радости» Бетховена. Одна из героинь фильма, старая большевичка, поет «Оду», не слушая, что ей говорит ее подруга об ужасных репрессиях и гонениях, происходящих повседневно. Тут Король поправил меня: не «не слушает», а «не желает слушать», еще точнее «НЕ ЖЕЛАЕТ СЛЫШАТЬ». Это было очень точное и меткое замечание, и теперь, когда я часто замечаю эту болезнь нашей интеллигенции – не желать слышать и видеть реальность, не желать расставаться со своими иллюзиями, пусть и прекрасными, - я всегда вспоминаю это высказывание Короля. Это было прямое попадание.

Запомнился мне 1967 год. Для меня он был особенным, да и для всей нашей семьи. Папа наш защитил в тот год докторскую диссертацию, а я окончила школу. Нужно было поступать в вуз, но в Одессе факультет иностранных языков имелся только в университете, а туда мне путь был попросту закрыт. Не буду вдаваться сейчас в подробности такой ситуации, но для многих моих сверстников, живших на Украине в ту пору и имевших «не тот 5-й пункт» в паспорте, вопросов, думаю, не возникнет. Собственно, по такой же точно причине и Женя Лабовский не стал поступать в Одесскую консерваторию, хотя его репертуар был такой, с каким обычно эту консерваторию заканчивают. 

Алина Иохвидова. Одесса, 1 мая 1967г. Фото Павлика ЛитовченкоПоэтому наши родители, посовещавшись, пришли к выводу, что раз уж дочери нужно покидать родной город, чтобы учиться в университете, то лучше ехать всей семьей. Папу приняли на работу в Воронежский госуниверситет (ВГУ), где он вскоре стал профессором математико-механического факультета. Гену перевели на математическое отделение (он к тому времени твердо решил стать математиком), я поступила на французское отделение факультета романо-германской филологии, сдав на «отлично» профилирующий французский (у меня была золотая медаль), мама стала работать там же несколько позже. Мы очень по-разному восприняли этот отъезд. Я была рада и довольна, для меня это было началом новой жизни. Был доволен и папа. А вот для брата и мамы это оказалось, по ряду причин, тяжелым испытанием. В то же время, нужно было собираться, паковать вещи, книги, - короче, покидать насиженное место, с которым многое было связано. Мама буквально заболела. Позже, когда нам пришлось навсегда покидать родину, я очень хорошо поняла, что она тогда испытывала. И вот тогда пришли нам на помощь друзья, в том числе и ребята из Кворума. У них каникулы подходили к концу, но они не пожалели времени и сил, помогли нам упаковать и погрузить книги и другие вещи. Как-то их присутствие и особенно шутки Жени нам помогли, подняли настроение. И потом весь Кворум пришел нас провожать на вокзал, хотя поезд отходил часа в два ночи. Трудно все это забыть!

Чтобы как-то приободрить Гену, они склеили большое письмо в виде газеты, с фотографиями и шутками, порой не предназначенными для дамских ушей и глаз. Но так получилось, что пакет пришел почему-то вскрытым, Гена был в колхозе, где обычно в советские времена постигали науку осенью студенты. Так что мы ненароком прочитали это послание. Посмеялись от души.

Можно было бы предположить, что теперь, когда нас всех разнесло уже совсем далеко друг от друга, общение наше и дружба пойдут на убыль. Но, к счастью, так не случилось. Встречались при каждой возможности: ребята ходили в походы, мы собирались в Одессе, а поздней уже в Москве. Получилось так, что Коля Дорфман, окончив Физтех, остался в аспирантуре в Москве, а поздней там же нашел себе и жену, Наташу Азарх, с которой они и живут там по сей день в окружении детей и внуков. А я после окончания ВГУ приехала к своему мужу Валерию Воевудскому, тоже в Москву. Верней, в Подмосковье, где он первые два года работал на станции космического слежения программистом. Потом он перевелся на работу в Академгородок в Красной Пахре, поздней переименованный в город Троицк. Там мы с ним жили и работали десять лет, до самого возвращения в родной Воронеж. А в самом начале нашей московской эпопеи, в 1972 году, мы с Валерой оказались без жилья, я без прописки и без работы, в Москве, изнывающей от необычного зноя и засухи. Горели торфяные леса, над столицей стоял смог и пахло гарью. Я еще ухитрилась в эту жару простудиться, болело горло. Валера рано утром уезжал на работу далеко за город, возвращался поздно вечером. Настроение было ниже плинтуса, как говорится. И тут вдруг объявились Коля Дорфман, Женя Лабовский с двоюродным братом Игорем (в семье его зовут Гарриком, а Женя в шутку звал Гаврилой), а потом подъехали Павлик Литовченко с женой Наташей и сестрой Таней. В заключение прибыл и наш Гена, мы его встретили-приветили. Я теперь уже точно не припомню, где разместилась вся эта теплая компания. Кажется, у всех были в Москве какие-то друзья или родичи. А Король, кажется, был с оркестром на гастролях. Но это не так уж важно, а важно было то, что мы в таком расширенном составе ни до, ни после, кажется, долго не собирались. Нам с Валеркой повезло: один наш родич договорился с какой-то сослуживицей, чтобы мы пожили у нее в квартире недельки три-четыре. Так что мы смогли устроить небольшой «сабантуй» на этой довольно просторной квартире. Собрали все наши припасы продовольствия, получилось вполне качественное застолье. Конечно, пригодилось и хорошее вино (уж не помню, привез ли его Король из Молдавии или Павлик из Одессы, но, кажется, в Москве тоже что-то прикупили). Было очень весело. Мы еще съездили в Сергиев Посад (тогда Загорск), посетили монастырь и другие святые места. Это было похоже на глоток свежей воды или свежего воздуха в это угарное лето.

В 1991 году мы трое – Валера, наша дочь Наночка и я, - в последний раз побывали в Одессе, попрощались со всеми, со многими тоже в последний раз. Гостили мы у жениной мамы Иды Исааковны и ее родной сестры Розы. Находилась эта уютная и гостеприимная квартира на Дерибасовской в доме бывшей известной гостиницы. Вообще, родные Жени отличались исключительным радушием и гостеприимством, о которых можно было бы написать отдельную книгу.

Я не буду описывать все наши встречи в Одессе и Кишиневе, это заняло бы слишком много места. Скажу только, что тогда в нашу компанию прочно вошла Лариса, жена Жени. Мы часто гуляли вместе, наша дочка Нана и их сын Саша были примерно одного возраста, так что дети тоже вместе ходили на пляж и на прогулки, а мы, взрослые, находили иногда время поболтать о каких-то более сложных вещах. Всегда было интересно услышать мнение Жени по тому или иному вопросу. Его суждения были всегда очень четкими и точными, иногда необычными, хотя и без «оригинальничания». Не всегда мы придерживались одного с ним мнения, но для меня было как-то важно выслушать его точку зрения на разные вопросы, будь то политические проблемы, будь то музыка. Конечно, в последнем вопросе его мнение было неизмеримо более грамотным и веским, нежели мое, но он никогда его никому не навязывал. Вообще же, я просто уверена, что он мог бы стать выдающимся музыкальным критиком, если бы… Я даже не знаю, что «если бы». Мне слишком трудно судить, какие обстоятельства заставляют человека действовать таким или иным образом, почему он принимает то или иное решение. Одно только мне понятно: там, где Женя трудился, его все очень высоко ценили, любили и уважали. Может быть, именно это удерживало его от того, чтобы сразу принять решение, которое слишком резко поменяло бы его жизнь. А потом оказалось, что и времени у него для этого уже не было…

Когда я предложила всем, кто знал и любил Женю Лабовского, нашего Короля, написать все, что они помнят о нем, была у меня и еще одна мысль: пока еще есть какие-то силы и память, провести что-то вроде переклички, вспомнить не только о нем, таком светлом и замечательном человеке, но и друг о друге. Я надеюсь, что в какой-то мере это удалось.

(Торонто, октябрь 2016 г.)

«Я помню его маленьким мальчиком - он читает "Двенадцать стульев" и громко хохочет»

(Мая Симановская, врач, онколог-радиолог) 

Женя Лабовский был моим двоюродным братом. Я помню его маленьким мальчиком - он читает "Двенадцать стульев" и громко хохочет.

Тогда, в ранние послевоенные годы, он жил на Пушкинской улице в квартире бабушки Дуси и тёти Розы. Это была длинная комната на первом этаже. Тётя Роза, или как многие её звали "Розочка", была инвалидом с неунывающим характером и добрым сердцем. Большую часть времени она сидела у окна с надомной работой в руках.

Много лет они так и жили "за занавеской", как говорил Женин отец, пока не получили "самостоятельную" комнату. У Жени были эндокринные проблемы, приводившие к частым переломам костей. Он никогда не плакал, и, едва поправившись, сразу возвращался к обыденной жизни.

Родители Жени познакомились в Ташкенте, куда оба были эвакуированы по работе. Я помню, как тётя Дуся, Женина мама, вбежала к нам во двор 9-го мая и радостно сообщила об окончании войны.

Дядя Миша был единственным членом большой семьи Лабовских–Гуревичей (фамилия деда), поддерживающих мою маму, когда моего отца, «врага народа», отправили в Воркуту. Из своих скудных инженерных средств он посылал нам витаминизированное варенье. А также помогал семье своего брата, живущего во Львове.

В его одесской комнате часто собиралась вся семья. Дядя Миша был мне как отец. В его честь я назвала своего сына.

Женя приезжал к нам в Ленинград. Конечно, филармония была для него «приманкой».

Ему очень повезло с родителями: дядя Миша обладал музыкальным слухом много выше среднего, часто напевал оперные арии. Тётя Дуся – трудно представить человека более терпеливого, умеющего слушать, понять и помочь - играла на фортепиано, правда редко, не хватало на всё времени. Благодаря таким генам и упорному труду, Женя стал энциклопедически образованным человеком.

Как-то мы вместе слушали вторую симфонию Малера. Женя комментировал каждую музыкальную фразу, и симфония приобрела для меня глубину и стала частью моей памяти о Жене. Когда Женя приезжaл к нам в гости в Бостон, я смогла его познакомить с альтистами и скрипачами нашей филармонии. Но он долго не решался нa эмиграцию. Я думаю, что на его решение повлияла неуверенность в своём музыкальном будущем, бесконечная преданность семье и уважение к своим коллегам.

Незадолго до его смерти, я спросила его по телефону, что он читает. Он ответил: "Пушкина, он неисчерпаем!" Неисчерпаемым по своим способностям и душевным качествам был и Женя.

Есть выражение "Мы живы, пока нас помнят". Мы будем помнить Женю всегда.

(Бостон, ноябрь 2016 г.)

«Невозможно передать словами, что чувствует мать, когда с таким трепетом, глубокими знаниями и невероятной отдачей обучают её детей»

(Нелли Мовила, врач)

Евгений Михайлович обучал моих детей: Анжелику, Павла и Елизавету Чиботару, особенно Анжелику, которая является студенткой 3-го курса Женевской консерватории. Мы все осиротели без него, очень скучаем. Можно было бы вспоминать и вспоминать, удивляясь насколько много природа может дать человеку.  Замечательный, всегда какой-то недосягаемый по уровню мышления и отношения к людям, он как никто другой понимал гармонию этого мира. 

Меня очень удивила фраза, сказанная им: "Я должен отдать людям то, что дали когда-то мне". Неустанно обучая чужих детей постигать азы и красоту музыки, он делился своим опытом очень щедро. Обладая энциклопедическими знаниями и незаурядным умом, он их заодно и образовывал. Невозможно передать словами, что чувствует мать, когда с таким трепетом, глубокими знаниями и невероятной отдачей обучают её детей.

Стоило только спросить или напеть какую-то музыкальную фразу, как тут же с немыслимой точностью рассказывалось об авторе произведения, времени написания и что именно он хотел этим показать, возможно изменить...

Глубочайшее терпение и наивысшая человеческая порядочность и скромность.

Никогда не забуду, как он приходил по субботам и воскресениям, в любую погоду перед поездками на конкурсы, особенно в Москву, не говоря уже о Швейцарии, и на мои незамысловатые вопросы отвечал: "Ваша дочь этого заслуживает".

Очень, очень рады, что такой человек встретился на нашем жизненном пути.

Моя дочь рассказывает, что перед ответственными выступлениями она себе говорит: "Я не должна подвести Евгения Михайловича".

Это был ангел небесный, который показывает людям какими надо быть, облегчая жизнь на Земле.

Светлая память... .

(Кишинев, ноябрь 2016 г.)

 

 

 

---

Прочитанные вами воспоминания о музыканте и педагоге Евгении  Михайловиче Лабовском впервые были опубликованы на веб-странице Алины Иохвидовой

Провинциалный роман-с.

Ефим Ярошевский

Ефим Ярошевский  Провинциальный  роман-сЕфим ЯрошевскийИзбранные произведения, Одесса, 2002

Ефим Ярошевский. Провинциалный роман-сЕфим ЯрошевскийЕфим Ярошевский. Провинциалный роман-с. Избранные произведения, «Моряк», Одесса, 2002, 157 с.

Ефим Ярошевский, поет и прозаик, автор известной книги "Провинциалный роман-с", опубликованной в 1998 году, в США (издательство «Lifebell»). Отдельные стихотворения и малая проза публиковались в журнале "Крещатик", Киев-Мюнхен, №(5), 1999; в журнале «Арион» (Москва), №1, 2000; в одесской периодике (журнал "Одесса" и др.).

В настоящую книгу вошел "Провинциалный роман-с" (восстановлен в первоначальной редакции), а также стихи и проза разных лет. Ряд произведений публикуются впервые.

Чем случайней, тем вернее

Седой, высокий человек, лет шестидесяти стоит на Сабанеевом мосту. Осенний ветерок воротит копну седых волос. Человек повернут ко мне в профиль; - так он выглядит более впечатляюще. Хотя и в анфас он смотрится - один раз увидишь - не забудешь. У него под мышкой толстая книга. Книга называется "Китайский эрос". В мире не так много людей, способных так стоять и смотреть вперед и вглубь одновременно, к тому же держа книгу скорее экзотическую, чем эротическую. В Одессе такой человек только один, его зовут Ефим Ярошевский. В узком и страшно далеком от народа (куда подальше декабристов) кругу одесско-еврейских литераторов его знает каждый. За прошедшие десятилетия круг распадался, сужался, закавычивался (литстудия "Круг"), его обломки разносились по всему свету вместе с известностью Ярошевского. Теперь, охватив ненамного большее число людей, она (известность) покрывает огромные территории...

Начиная с семидесятых годов, все знали, что Ефим пишет роман. Некоторые видели десяток-другой страниц. Сомневаюсь, что сам автор видел его целиком. Время шло, страницы ветшали, покрываясь многочисленными рукописными правками, понять содержание которых не всякому под силу: почерк Ефима витиеват, прекрасен в смысле эстетики и ужасен в смысле разборчивости. В конце восьмидесятых роман начали печатать по кусочку большими тиражами. А в конце девяностых напечатали целиком. В несколько приемов, общим тиражем 300 экземпляров. Десятилетия, когда Ефим по его собственным словам, стоял "по колено в пыли своего романа" закончились. Но жизнь продолжается.

Потому что с тех же семидесятых все знали, что Ефим пишет стихи. Эти стихи выглядели так же как страницы романа - потертые листы машинописи, покрытые завитками правок и почти пушкинскими рисунками. Выпеваемые голосом Фимы, звучали странно и значительно. Создавалось впечатление, что стихов должно быть очень много. Когда пришла пора собирать книжку, оказалось, что стихов ровно столько, столько нужно.

Ироничные, сотканные из мелких лоскутков, стихи Ярошевского продолжают прерванную традицию (продолжать прерванное - наше любимое занятие) поэты круга Заболоцкого. Но фактура стихов южная. Ибо Фима не только жил в Одессе, по и жил Одессой. Роман Ярошевского зафиксировал диалоги, фантазии и страхи одесской литературной тусовки. О том же и стихотворение "Ретро" - "Гудела печь. Мы говорили вместе, перебивая, торопя друг-друга..." Так в то время разговаривали повсеместно. Но только в Одессе могли проживать старушки Модильяни, приютившие у себя невежественного перса-курфюста Абрама. Здесь ночь опуститься на голову старого дворника как дворец. Здесь о любимой можно сказать "ты одна и неодета". Здесь со времен Багрицкого можно говорить о сортирах (уборных) как элементах поэтического пейзажа - "пока еще в уборных тьма стать предрассветной тужится". Здесь родство включает в себя не только людей, но и птиц - "мой грач двоюродный, троюродный мой зяблик". Здесь можно торжественно экспонировать обрывки старого текста, как хозяйка развешивает белье во дворе. Никто не удивится, не покрутит пальцем у виска, а жаль.

В последние годы Ефима часто и много печатают в разных журналах и альманахах. Он получил первый приз конкурса "Сетевой люк" в номинации "Большая проза". Он непременно получит какой-нибудь приз и за стихи. Мне жаль, что напечатанные в этой книжке строки дважды вырваны из контекста - из папок с рисунками и черновиками и, что важнее, из времени, когда они писались. Наконец вырваны из рук самого автора, часто перебиравшего листы с текстами и весьма неохотно отдававшего их "подержать" даже на несколько минут. Поэтому публикация книжки не только естественный итог, это еще и болезненная операция отделения текстов от их автора. Теперь им придется как-то перебиваться без него - без еврейского профиля, тонких пальцев и робкого певучего голоса. Автору легче - в конце концов он может написать новые тексты. Что, надеюсь, будет делать и впредь.

Книга, вместившая всю жизнь

Ефим Ярошевский

Ефим Яковлевич Ярошевский. Королевское лето / Рисунки автора. - ОдессаЕфим ЯрошевскийКнигу с названием «Королевское лето» и сочным южноколоритным наполнением можно было представлять только здесь — в самом знаменитом и нарядном зале одесского Литературного музея. В Золотом зале 30 марта (2005 года) состоялось «явление» читающей публике внушительного (почти 400-страничного) тома избранной прозы и поэзии Ефима Ярошевского, 70-летнего именинника к юбилею которого Одесса (точнее, издательство «Печатный дом») впервые издала его книгу. Она вобрала в себя то, что писалось десятилетия назад: ставший уже достаточно известным благодаря Интернету и недавним любительским изданиям в США и Германии «Провинциальный роман(с)», в котором запечатлена богемная среда художников, поэтов, артистов и киношников Одессы шестидесятых и семидесятых годов двадцатого века, «Лето и ливни. Вторая проза» и блок стихотворений «Холодный ветер юга». Весьма удачно рядом с литературой самого автора в книге помещены рецензии и заметки литературных знатоков о его творчестве, помогающие проникнуть в ту, уже далекую, полузабытую, а кому-то и вовcе не известную, одесскую действительность и мир ее героев.

Главное свое произведение — «Провинциальный роман (с)» — Ефим Ярошевский представляет в книге сам. «Случилось так, что эта повесть (или роман, или, если угодно, романс) написалась как-то сама… Она возникла из необязательных записей, где моделировались интонации моих друзей и знакомых. Потом все стало обрастать бытом, литературой, словесной игрой. Чем-то еще. Получилась книга, где неспешно текут настроения и пейзажи, где много говорения и мало поступков. Так мы жили... «Эта книга родилась из размытого дождями, выцветающего на ветру золотого известняка, разваливающегося на глазах города, из уходящей куда-то Молдаванки, уехавших зачем-то друзей. Из чада сковородок, на которых уже давно не жарят знаменитую скумбрию. Из ядовитой пены у скал погибающего моря, которое в Дофиновке все еще прекрасно. Из весенних звезд, которые восходят над нашими теплыми, пыльными, бессмертными и нищими дворами».

В самом начале привлекательно оформленного издания автор благодарит одесских друзей, без которых эта книга не увидела бы свет. Некоторые из них сейчас находились в «рабочем президиуме» встречи и, выступая, стремились быть искренними в своих оценках литературного феномена «провинциального человека» Ефима Ярошевского.

Евгений Голубовский, редактор «Всемирных одесских новостей»:

Портрет Ефима Ярошевского работы И.Розенфельд— Книжку сделали полиграфисты-профессионалы, которые вложили в нее душу и постарались, чтобы в ней совместились порой трудно сочетаемые части. «Крупная» и «мелкая» проза, стихотворные миниатюры, художественные и фотографические вклейки. Такому изданию могут позавидовать Киев, Москва и другие столицы. Книжка стала произведением искусства и, без всякого сомнения, ее можно ставить на «золотую литературную полку» писателей-одесситов всех времен.

Феликс Кохрихт, ведущий встречи, редактор альманаха «Дерибасовская — Ришельевская»:

— «Провинциальный роман(с)» продолжил еще одну традицию романтической одесской литературы — создание замаскированных мемуаров, где современники укрыты под псевдонимами, зачастую весьма прозрачными. Вспомним заметки Юрия Олеши, Льва Славина, записные книжки Ильи Ильфа и особенно «Алмазный мой венец» Валентина Катаева.

Валерий Хаит, писатель, редактор юмористического журнала «Фонтан» (именно он настоял и способствовал тому, чтобы к семидесятилетию Ефима Яковлевича Ярошевского в Одессе состоялся его книжный дебют, то есть вышло «Королевское лето»):

— В этом зале нас собрал не просто выход в свет замечательной книги и даже не юбилей автора, а такое яркое явление в литературе, как Ефим Ярошевский. Смелым названием «Провинциальный роман(с)» он не скрывает своего провинциализма. В той стране, где мы много лет жили, понятие «провинция» утратило те положительные свойства, которые присущи провинциям многих европейских стран, и приобрело, в основном, негативный оттенок. Но, вопреки этому, Ефим Яковлевич Ярошевский оказался в числе тех немногих состоявшихся писателей, которые творили вне столицы. Подтверждение тому — самые высокие отзывы о его прозе и стихах людей, весьма искушенных в литературе.

Теплые поздравления и щедрые пожелания адресовали почтенному дебютанту его коллеги по цеху художественного творчества Галина Маркелова, Самуил Имас, Александр Розенбойм, Борис Херсонский, Анна Мисюк, Илья Рейдерман.

В заключение выступил юбиляр. Он говорил о себе и своем времени, о попавших в книгу друзьях и приятелях, читал фрагменты «Провинциального роман(с)а» и стихи.

А. К.

Мастер и балерины

Вадим Ярмолинец

Вадим ЯрмолинецИлья ЗомбМы с удовольствием представляем материал, который можно было бы назвать «Как наши художники рисуют, а наши журналисты о них пишут». И то и другое они делают (притом очень интересно) далеко от места, где родились и обрели свое призвание.

Журналист и писатель Вадим Ярмолинец (родился в Одессе, живет в Нью-Йорке, работает редактором отдела городских новостей в газете «Новое русское слово», публиковался в альманахе «Дерибасовская — Ришельевская», издал в Одессе книгу «Проводы») пишет об успешном художнике Илье Зомбе (родился в Одессе, окончил Грековское училище, живет в Нью-Йорке).

Их умение рисовать и писать лишь подтверждает то, что наш город сохранил способность рождать дарования.

В минувший День Независимости Илья Зомб поднялся из-за праздничного стола наших гостеприимных нью-джерсийских друзей, чтобы поехать на берег и посмотреть фейерверк над Манхэттеном. Вернулся он радостно возбужденный: "Я увидел просто великолепный сюжет для картины!"

Сейчас в известной манхэттенской галерее "Колдуэлл-Снайдер", где представлена новая коллекция полотен художника - итог последнего года напряженой работы, можно видеть картину, вдохновленную тем самым сказочным ночным видом, открывшимся с пляжа поселка Леонардо.

По песку идет небольшое стадо слонов, на их спинах стоят и сидят балерины. Салют бьет прямо из песка и даже из хоботов четвероногих великанов. Могу вас заверить, что ничего подобного на ночном пляже не было. Никогда здесь не сходились две подгулявшие труппы - цирковая и балетная. И нет никакого резона искать прямые параллели между тем миром, в котором мы живем и тем, в котором живут балерины Зомба, водящие дружбу со слонами, носорогами и жирафами, влюбленные в экзотические плоды и лирические осенние парки.

Мне повезло наблюдать то, как возникал этот мир и из чего он возникал. Как, кажется, мало общего между нынешними, лишенными всякого социального подтекста работами Зомба и его же ироничными работами пятнадцатилетней давности, которые не обошло ерническое отношение нашего поколения к тупой и злобной власти, канувшей в лету истории.

Этому два объяснения: отдаленность от старого мира с его бесконечными проблемами и зрелость художника. Банальная истина - художник по мере роста жизненного опыта и мастерства избегает дешевых эффектов, прямых цитат из жизни, которые обещают быструю реакцию зрителя. Играя, (ибо его работа похожа именно на любимую и потому не знающую усталости игру), со своими постоянными героинями - упитанными балеринами и их растительно-животным антуражем, Зомб всякий раз ловит, а точнее запечатлевает момент, который с максимальной точностью передает состояние их души. И в тот момент, когда художник останавливает их, прижавшимися к спине носорога, замершими в изысканной балетной позе, парящими в облаках, зритель физически ощущает поразительное состояние их душевного покоя и согласия с окружающим миром. Кажется сейчас женщина с виноградиной в руках или с птицей, сидящей на подвешенной к ее руке жердочке, поднимет взгляд и скажет тебе: "Эта минута - прекрасна, насладись ею".

Насладись пока можешь, ибо все мимолетно. И об этой мимолетности счастья и самой жизни постоянно напоминает интерьер, в котором живут персонажи художника: тревожное зарево на темнеющем небе; густые облака, никогда не пропускающие солнечных лучей, но дающие рассеянный, меланхоличный свет; осенние, усыпанные листвой парки, где спящие красавицы кажутся олицетворением самой природы, погружающейся в зимний сон.

Ilya Zomb. Observing Independence Day, 2001

 

Энергия и эклектика Ильи Шенкера

Вадим Ярмолинец

Илья ШенкерВадим ЯрмолинецВ свои 85 лет Илья Шенкер говорит, что ежедневно проходит около десяти километров. Утром он выходит из своей манхэттенской квартиры на 33-й и Лексингтон и идет на север кварталов 20-30. Маршрут, по его словам, определяется светофорами. Он просто следует зеленым сигналам. Иногда поворачивает на Запад к Гудзону, иногда на восток к Ист-Ривер.«Движение помогает сохранять бодрость и здоровье, — говорит он. — Я уже не помню, когда был у врача».Помимо многокилометровых прогулок, бодрость ему помогает сохранять купание в океане. Илья рассказывает, что начнет сезон через неделю-другую, то есть в начале апреля, и будет купаться до начала декабря. Он начал такие купания еще в Одессе и сохраняет верность «моржовому» образу жизни в Нью-Йорке.

Сейчас в галерее «Грант», что на Мерсер-стрит, проходит выставка работ Ильи Шенкера, в которой, как в зеркале, отразилась география жизни художника — от солнечного одесского пляжа до размытых вечерним туманом силуэтов манхэттенских небоскребов.

Илья родился в Одессе, после войны поступил на архитектурный факультет строительного института, а параллельно посещал занятия в Грековском училище. Получив диплом архитектора, он отдал этой профессии всего несколько лет, предпочтя ей труд художника. «За моим выбором стоял обычный человеческий эгоизм, я хотел делать то, что люблю, — объясняет художник. — И я никогда не стремился чему-то научить своего зрителя, объяснить ему что-то. Если бы я пошел по этому пути, то уж точно не смог бы делать то, что мне нравится». Его собственный художественный язык сформировался под влиянием мастеров, отстоящих друг от друга на изрядном расстоянии. Это Леонардо Да Винчи, Рембрандт, Суриков, Серов и Врубель. «Суриков для меня бог», — признается он, и это признание в любви созвучно другому — пристальному интересу к мировой истории. «Я вырос в русской культуре и мне всегда была близка русская образность. Точно так же мне интересны темы Ветхого Завета. В США, где я стал больше узнавать об американской истории, увлекся и ею. Это все — история человечества, наша история».

Еще одним живительным источником вдохновения была Одесса. «Для меня Одесса — это бульвар, «круглые» дома, лестница. То, что зовется одесским ампиром — легкая, южная архитектура. К сожалению, она недалеко ушла за пределы бульвара. Если бы это произошло, то Одесса мало отличалась бы от лучших городов Средиземноморья».После отъезда в 1974 году Шенкер побывал в Одессе всего лишь раз – в 1988 году. «Тогда город еще мало изменился по сравнению с теми временами, когда я его покинул, — вспоминает он. — После того визита я не испытывал большого желания посетить его. То лучшее, что в нем есть, живет в памяти. Мне этого хватает». То лучшее, что живет в памяти, помимо воли художника покидает реальную жизнь.

В бруклинской студии Шенкера я увидел небольшую работу, которая неожиданно вызвала у меня ностальгическое чувство — уголок Нового базара: старые скобяные, как их называли, лавки; деревянные стены, крашенные зеленой и коричневой краской, листы крашенной жести на крыше; серьезные мужчины в кепках и ватниках, сосредоточенно считающие пачки рубчиков; полутемные, сырые внутренности помещений, где каждый гвоздь, каждый обернутый промасленной бумагой инструмент — клещи, молоток, отвертка — не были предметом быстрого, разового использования, а представляли собой пожизненную ценность. Сейчас это мир уничтожен, застроен тесным лабиринтом бетонных стен, забит бросовым товаром южноазиатского производства, от многоцветья которого рябит в глазах.

Возможно, ностальгическая тема получила бы большее развитие в творчестве Шенкера, окажись он в другом городе, но эмиграция занесла его в Нью-Йорк. «Я все чаще смотрю вверх, — рассказывает он. — Эти силуэты высотных домов, эти стеклянные кубы и башни невероятно захватывают. Это как другой мир. Как это сочетается с моей любовью к одесскому ампиру? Очень просто. Здесь, в Нью-Йорке, двигаясь по улице, ты часто натыкаешься на здания, которые вполне вписались бы в одесский городской пейзаж». Эклектика и энергия — две, вероятно, наиболее выраженные черты, присущие Нью-Йорку. Они в полной мере присущи жизни и творчеству Ильи Шенкера.

 

Пушкинская улица

Алена Яворская

Коллаж

Пушкинская улица – самая барственная из всех улиц города в начале своем и чуть ли не одноэтажная в конце – контраст, характерный для первых десятилетий жизни Одессы.

Впрочем, тогда она еще называлась Итальянскою. Похоже, именно о ней писал Пушкин: «Язык Италии златой звучит по улице веселой». Вначале – Итальянская, затем – Пушкинская.

Натан Эйдельман вспоминал о поездке в Одессу:

«Пушкин настолько одессит, что уже никто почти не знает, как называлась раньше Пушкинская улица. О других – пожалуйста: улица Чкалова была прежде Большой Арнаутской, улица Карла Либкнехта – Греческой, а улица Ласточкина – Ланжероновской…

– А как раньше называлась Пушкинская?

– Мосье! (Наконец-то я дождался настоящего обращения!) Пушкинская всегда была Пушкинской.

И я ухожу, стыдливо скрыв, что во времена Пушкина эта улица, естественно, не называлась Пушкинской, а была Итальянской».

Впервые «Итальянская», или «Тальянская», упоминается в 1827 году, с 1880 года улица стала Пушкинской.

Владели домами на Пушкинской семейство Анатра, Рафалович, Маразли, Ралле, Абаза, Вучина. Проектировали их Бернардацци, Моранди, Даллаква, Боффо, Оттон (сын).

Жили на ней люди обеспеченные. Так, купец Герш Фишелевич Томянский в составленном 26 июня 1837 года завещании отписывал трем дочерям «жемчужных, бриллиантовых и алмазных вещей на 30000 каждой», двум сыновьям «новый дом на Греческой… дом на Тальянской улице цокольный, начатой мной и продолженной постройкой и тоже каменный о трех этажах, предположенный под железную крышу, на что все материалы и железо приготовлены, и по учиненной смете с покупателем под оный местом от дворянина Германа, стоящего до сего мне 60000 рублей».

Гостиница «Бристоль»Дворцы, гостиницы («Норд», в которой жил Пушкин, – одна из первых в Одессе, «Парижская», «Европейская», «Бристоль»), биржа, банки, синагога, вокзал. О бирже (она же филармония), вокзале, синагоге, Музее западного и восточного искусства (бывшей четвертой мужской гимназии), Обществе взаимного кредита, доме Маразли достаточно много писали. О гостинице Сикара и того больше. Диссонансом в общем хоре звучит голос английского путешественника Эдварда Мортона, побывавшего здесь в 1827 году: «Норд» – большое здание в центре города. Удобства в нем скудны, а оплата высока… В «Норде» маленькие комнаты, почти без мебели и, что отвратительнее всего, – грязные».

Немного хроники.

15 сентября 1794 года. Олег Губарь разыскал документ о раздаче первопоселенцам мест под застройку домами, лавками, магазинами и обзаведения садами, датированный этим днем. На Еврейской угол Пушкинской (по нынешнему плану) участки получили Герц и Гершкович.

1855. «На Итальянской улице, в доме Тальянского под № 12, открыта фотография художника Александра Хлопонина, ежедневно с 10-ти часов утра до 4-х вечера. Портреты – 5 и 8 руб. сер. без красок; красками же 12 и 15 руб. сер. сообразно с величиною портрета. Там же преподаются уроки фотографии на бумаге и стекле». Цены, прямо скажем, немалые по тем временам.

8 июля 1863. Рапорт городского архитектора Моранди Строительному комитету № 159. «На перекрестке Итальянской и Почтовой сложен разного сорта камень, которого так много, что для проезда по улицам осталось никак не более трех саженей в ширину, и этим почти что загорожен свободный проезд, в особенности при встречах дрожек или экипажей. На вопрос, для чего сложен этот камень, мне сказали, что для постройки новой синагоги». Так начиналось строительство знаменитой Бродской синагоги.

1869. Н. Мурзакевич в «Одесской старине» дает описание: «Итальянская улица. Слева, начав от здания городской биржи, стоит помещение музея, принадлежащего Одесскому обществу истории и древностей, которое в нем имеет свои заседания. Передний фас построен архитектором Торичелли с образца Палладиевой знаменитой галереи в Болонье, но в уменьшенной пропорции; остальная постройка произведена на счет Общества. В музее собрано множество весьма редких в научном отношении предметов, как то: древних сосудов, вещей, статуй, надписей, монет, планов, рисунков, книг, портретов исторических лиц. Доступ свободен и без платы; имеется печатный краткий указатель музея (цена 20 к.). Общество, учрежденное 25 марта 1839 г., имеет счастье состоять под покровительством его императорского величества с 14 ноября 1839 года, имеет в составе своем членов: почетных, действительных и корреспондентов в России и за границею.

Основатели Общества: Алекс. Скарл. Стурдза, Дмит. Макс. Княжевич, Андр. Яковл. Фабр, Мих. Мих. Кирьяков и Ник. Ник. Мурзакевич. Общество до сего времени кроме разных книг издало VII томов Записок, содержащих в себе драгоценные сведения, касающиеся Южной России. Записки желающим продаются в его музее. Направо стоит помещение Одесского клуба, имеющее довольно хорошее собрание русских и иностранных газет и журналов. Далее по разным кварталам идут гостиницы: Европейская в доме Маразли, Парижская в доме Ягницкого, Греческое казино в доме Ралле.

По соседству стоящий дом, теперь купца Рафаловича, построенный г. Абазою во вкусе «renaissance», замечателен по изяществу формы. Дом К. Сикара некогда был занимаем гостиницею Hôtel du Nord, в ресторан которой захаживали Вигель, Пушкин, Туманский, Тепляков, граф Самойлов, Ильин, Спада, Никлевич и почти все иностранцы.

Синагога на Пушкинской улицеВ 4 квартале построена недавно так называемая «Новая еврейская синагога», примечательная опрятностью. В 8 квартале дом Попечительного комитета об иностранных поселенцах Южного края России. Кончается Итальянская улица подъездом к железной дороге. Итальянскою прозвана она по домам, большей частью построенным итальянскими купцами, некогда жившими здесь».

1904. Постановление Городской думы: «Разрешить после устройства электрического освещения Пушкинской и части Полицейской улиц, где ныне производится освещение в течение всей ночи, освещать названные улицы электричеством только до 1 часа ночи, а после часа ночи освещать их газовыми фонарями с ауэровскими горелками». Электричество экономили уже тогда. Впрочем, как и булыжники.

1909. Постановление Городской думы: «Перемостить Пушкинскую улицу, не расширяя ее, гранитными кубиками, тщательно отделанными… уложенными на бетонном основании… снятыми с Пушкинской улицы кубиками перемостить Прохоровскую».

1910. Для главной строительной конторы по постройке в Одессе трамвая электрической станции и других зданий нанято большое помещение в доме Переца по Дерибасовской и Пушкинской ул. 1913. «Городское управление в целях придания Пушкинской ул. красивого вида признало желательным устройство на тротуарах на всем протяжении улицы цветочных клумб по образцу уже сделанного насаждения на Биржевой площади. С этой целью управа обращается к домовладельцам Пушкинской ул. с просьбой прийти на помощь городскому управлению в деле благоустройства улицы и устроить на свои средства на тротуарах у своих домов предполагаемые клумбы под надзором городского садовника с тем, что цветы будут отпущены из городской оранжереи безвозмездно». Сегодня бы так!

Сказалась на мирной жизни улицы и первая мировая, и гражданская войны. В 1915 наиболее крупные общежития для беженцев размещаются на Разумовской и на Пушкинской улицах.

1918: «Клуб Партии народной свободы. При клубе Партии народной свободы (Пушкинская, 19) имеется образцовый буфет, где с понедельника 1 июля с 12 до 4 дня можно получать завтраки и обеды исключительно для членов партии и членов клуба».

6 декабря 1918. «С наступлением сумерек весь район Пушкинской и других улиц, начиная с Троицкой, оказался во тьме, ввиду того, что электрическая станция выключила по обыкновению этот район. Но на этот раз оказался во тьме и главный пассажирский вокзал».

Январь 1920. «Все иностранные подданные, желающие покинуть Одессу, должны явиться в американский комитет (Пушкинская, 4) со всеми нужными бумагами».

Пересекал Пушкинскую трамвай № 24, соединявший центр и море: Преображенская – Жуковского – Канатная – Сабанский пер. – главная аллея Александровского парка – Ланжерон.

Храм на ПушкинскойУлицу эту в начале ХХ века облюбовали редакции газет и журналов, очевидно, считая, что гений Пушкина им будет покровительствовать. Посудите: № 11 – «Отечественные записки» – еженедельный политический, литературный и художественный журнал. Редактор-издатель – Наум Рашковский. По этому же адресу с 1912 по 1915 гг. размещался

«Вестник Одесского общества для надзора за паровыми котлами», редактор-издатель Александр Гулев. В 1920 была контора «ЮгРОСТА». Сообщение в газете: «От ОдукРОСТА… Тов. Дзюбину (Багрицкому), Олеше… зарегистрированным в качестве газетных работников, предлагается явиться в пятницу 28 августа в 1 ч. дня в иногородний инструкторский отдел ОдукРОСТА (Пушкинская, 11, 2 этаж) для получения назначений и инструкций. Нарбут». Здесь делал журналы литературно-критический и политический «Лава» и красной сатиры «Облава» поэт-акмеист и заведующий ОдукРОСТА Владимир Нарбут. А после войны именно здесь была редакция газеты «Моряк».

Дом № 18 кроме учеников второй прогимназии видел в 19171919 годах звезд сатирического журнала «Бомба» – Катаева, Олешу, Фазини, Олесевича. А редактора Бориса Флита всевозможные цензурные власти регулярно вызывали в гостиницу «Бристоль» на той же улице для наложения очередного запрета. В ответ на строгое предупреждение не заикаться о чем-либо крамольном, Флит правдиво отвечал: «Пппростите, нно я заикккаюсь решительно обббо всем».

В июле-октябре 1919 в доме № 26 размещалась редакция «Вестника одобсоюза Одесского облсоюза потребительских обществ».

В 16 номере с 1918 по 1920 годы была контора журнала «Объединение» – «толстого» ежемесячного литературного, научного и политического журнала, редакторами которого были поэт Наум Маркович Осипович и брат известного писателя Семена Юшкевича Павел. В ноябре-декабре 1919 все театральные новости можно было прочесть в ежедневной литературно-театральной газете «Театр».

В № 19 в 1950-е была редакция газеты «Комсомольське плем’я».

Дом № 32 привлекал редакции, как пыльца пчел: журналы

«Театр клуб кино», «Шквал», газеты «Известия», «Молодая гвардия» в 1920-е годы, «Большевистское знамя» и «Чорноморська комуна» после войны.

Пять лет (с 1916 по 1919) выходил в Одессе еженедельный иллюстрированный журнал «Театр и кино», который издавал Леонид Камышников. Редакция была в доме № 34.

Необычное название Центродом (Пушкинская, 37) расшифровывалось как центральный комитет подомовой организации г. Одессы, который выпускал с июля 1918 по апрель 1919 одноименный журнал.

Пушкинская, 38. В 1908 любители скачек читали «Рысак – иллюстрированный журнал исключительно по вопросам рысистого спорта, выходит накануне бегового дня Новороссийского общества поощрения рысистого коневодства».

Пушкинская, 54. В 1913-14 годы – адрес газеты «Всероссийское торгово-промышленное и техническое обозрение», редактор-издатель Мирон Абрамович Зак.

Пушкинская, 55. В 1911 кандидат медицины Геттингенского университета Борох Шпенцер выпускал «Вестник медицины, еженедельный журнал, посвященный вопросам медицины».

А в доме № 7 жил потомок польских королей Борис Евстафьевич Стах-Гереминович, редактор «Одесских известий», к которому захаживали Исаак Бабель и Владимир Маяковский.

Писатели не обошли улицу вниманием. Описание Одессы, как правило, обязательно включает и Пушкинскую.

В. Жаботинский, «Пятеро»: «Я начинал шествие снизу, с угла Пушкинской: важная улица, величаво сонная, без лавок на том квартале; даже большая гостиница на углу почему-то не бросалась в глаза, не создавала суматохи, и однажды я, солгавши друзьям, будто уехал за город, прожил там месяц, обедая на террасе, и никто знакомый даже мимо не прошел. Кто обитал в прекрасных домах кругом, не знаю, но, казалось, в этой части Пушкинской улицы доживала свои последние годы барственная классическая старина, когда хлебники еще назывались негоциантами и, беседуя, мешали греческий язык с итальянским».

В. Катаев в «Белеет парус одинокий» вспоминает прибытие в Одессу гроба с телом генерала Кондратенко, героя Порт-Артура:

«…его поставили на лафет и повезли по широким аллеям одесских улиц на вокзал.

Гаврик видел мрачную торжественную процессию, освещенную бедным сентябрьским солнцем: погребальные ризы священников, кавалерию, городовых в белых перчатках, креповые банты на газовых уличных фонарях.

Мортусы в черных треуголках, обшитых серебряным галуном, несли на палках стеклянные фонари с бледными языками свечей, еле видными при дневном свете.

Беспрерывно, но страшно медленно играли оркестры военной музыки, смешиваясь с хором архиерейских певчих.

Нестерпимо высокие, почти воющие, но вместе с тем удручающе стройные детские голоса возносились вверх, дрожа под сводами вялых акаций. Слабое солнце сквозило в сиреневом дыму ладана. И медленно-медленно двигался к вокзалу посредине оцепленной войсками Пушкинской улицы лафет с высоко поставленным громадным черным ящиком, заваленным венками и лентами».

По Пушкинской российские императоры проезжали из порта к вокзалу. Здесь же стояла временная арка в честь 300-летия дома Романовых.

Один из приездов царской семьи описал живший на Пушкинской Семен Липкин:

«Отец назначил нам свидание у фонтана в Александровском садике, недалеко от нашего переулка, мама привела меня к нему, он взял меня за руку, в другой руке он сжимал серебряный набалдашник трости, и мы отправились на Пушкинскую. Сейчас вряд ли кто поверит, что человек, скрывавшийся от полиции, настраивающий рабочих против существующего строя, мог свободно идти по центру города, да еще с какой целью? Посмотреть на царя!

Дойдя до Главной синагоги, мы уже издали услышали голоса военных труб. Кстати, именно эта синагога дала свое название Еврейской улице, точно так же, как Троицкая получила свое название потому, что в конце этой улицы, в начале парка, располагался монастырь св. Троицы, белые здания которого, в чудной своей чистоте выглядывавшие из густой зелени, были уничтожены во время гражданской войны…

Здание Одесского учетного банкаМы свернули на Пушкинскую. Показалась важная процессия. Она двигалась от вокзала по направлению к Николаевскому бульвару, к Воронцовскому дворцу, предназначенному для краткого пребывания царя. По обе стороны улицы стояли любопытные. То не были знатные люди, допущенные по специальным пропускам, кто хотел, тот и пришел, и места впереди, у кромки тротуара, достались не самым проверенным, а самым прилежным.

Нас никто не вздумал останавливать, мы спокойно поднялись на второй этаж. Изо всех окон, с балконов старались разглядеть царя обитатели Пушкинской и их знакомые, большей частью евреи. У нас в городе улицы нередко делились на отрезки, соответствующие материальному и сословному положению жителей. На Пушкинской, начиная от вокзала, вдоль перпендикулярных к ней Новорыбной и Старорезничной с их Привозом, Большой и Малой Арнаутскими (свидетельство, что здесь когда-то селились албанцы, иначе – арнауты), Базарной, Успенской, Троицкой и Еврейской, сосредоточились дешевые, пользовавшиеся дурной славой номера, лавки ремесленников и мелких торговцев, хорошо помню бедную синагогу в глубине обшарпанного двора, а потом, начиная с Жуковской и Полицейской, улица богатела, чванилась, постепенно становилась частью Средиземноморья, появлялись великолепные дома и кариатиды могущественных банков, сверкающие надменной роскошью магазины, изумительное здание биржи (теперь там зал филармонии), построенное и украшенное итальянскими архитекторами и скульпторами, Бродская синагога толстосумов, воздвигнутая галицийскими выходцами из города Броды, первая в Одессе хоральная синагога с органом, с готическими башенками и вытянутыми узкими готическими окнами, теперь полуразрушенная, – в сохранившейся изуродованной части размещено какое-то архивное управление.

Когда-то Пушкинская была многоцветной. Говорят, что такой ее впервые увидел Пушкин. Сухие ветры, горячее солнце Новороссии, осенние и зимние дожди, годы военного коммунизма и сплошной коллективизации погубили яркую окраску стен, штукатурку, но при мне в широких, гулких, загаженных, но веющих прежней роскошью парадных еще сохранились росписи. Не знаю, обладали ли они художественной ценностью, но помню то чувство праздника, приобщения к иному, зовущему, загадочному миру, которое охватывало меня, когда я, босоногий, забегал в чужие богатые парадные и смотрел на нарисованных людей и птиц, живущих незнакомой, может быть, вымышленной жизнью.

Конный кортеж двигался медленно. В толпе зевак виднелся только один городовой. Он часто крестился, держа в левой руке фуражку. Буколические, беспечные времена – преступно беспечные, как вскорости выяснилось. Я просунул голову сквозь витую ограду балкона, мне мешал высокий платан. Царя я не запомнил, хотя мне на него указывали, – вот он, на лошади, но другие военные тоже сидели верхом, а кто из них царь?

Моя двоюродная сестра Дора, которая была на шесть лет старше меня, рассказывала, что она видела на той же Пушкинской не только царя, но и наследника, когда они приехали в Одессу в связи с 300-летием дома Романовых. Это было в год моего рождения. Сестру поразило, что наследника почему-то нес на руках огромный матрос. Наследник был в военной форме».

На этой же улице Липкин учился.

«Я не случайно написал, что хорошо помню синагогу на Пушкинской в глубине обшарпанного двора. Синагог было много, все не упомнишь, да еще такую невзрачную, но дело в том, что под нею помещался мой хедер.

Улица была названа Пушкинской потому, что Пушкин на ней жил, недалеко от моря, от молодого порта, по которому властно расхаживал бывший корсар Морали и куда, то-то радость, на южных кораблях прибывали устрицы. Пушкин жил недалеко от знаменитой ныне Дерибасовской, да, в сущности, и от Садовой, от Ришельевского лицея, где впоследствии учился его младший брат Лев. Дом, в котором жил Пушкин, сохранился, правда перестроенный еще в конце прошлого века, здесь долгое время действовала филия украинского Союза писателей. Пушкин, надо думать, прогуливался по улице, но вряд ли доходил до моего заветного квартала, а тем более дальше, до того дома, где в мое время были бедная синагога и хедер, хотя и этот дом весьма старый, середины девятнадцатого столетия. Я полагаю, что в те годы город обрывался близко от того места, где жил Пушкин, а дальше простиралась то многозеленая, то выгоревшая голая степь.

Ворота двора, который я собираюсь описать, пусть бегло, были низенькие, улица опускалась к ним примерно на пол-аршина. Двухэтажное приземистое здание, выходившее на улицу, казалось сугубо городским по сравнению с широким двором, чья пыльная земля по-деревенски обнажалась, кое-где прикрыв наготу булыжником, а флигельки вокруг были, в сущности, сдвоенными или строенными мазанками. Против ворот было другое двухэтажное здание, без входов, без окон, только арка была прорублена в стене, через арку проходили на черный двор, в конце его соседствовали сортир и темный подвал с мусорным ящиком. Слева и справа от арки, со стороны черного двора, взбегали на второй этаж узкие деревянные лестницы в синагогу, одна – в помещение для мужчин, другая – в отгороженную часть для женщин. Перед входом в помещение для мужчин имелся так называемый пулэш – вестибюль, что ли, в углу его стояли длинная жесткая метла и ведро, орудия производства Тевеля Винокура, шамеса (служки) синагоги. Он-то и был нашим меламедом (учителем). Его жилье находилось под лестницей и состояло из очень большой полутемной кухни, служившей одновременно и столовой, и спальней для двоих, кажется, детей, и светлой продолговатой комнаты со скошенным потолком. Эта комната и была нашим хедером. Комната замыкалась низенькой нишей, в которой едва умещалась двуспальная деревянная кровать с множеством подушек – видно, на всю семью, – а посередине комнаты почти во всю ее длину простирался стол без скатерти, за которым, склонив головы, сидели ученики – курчавые, стриженые, черные, рыжие – и читали книги справа налево, и лишь изредка поглядывали на стены, на портреты раввинов-богословов, длиннобородых, в лисьих шапках, и только баронет Мозес Монтефиоре, знаменитый филантроп, красовался хотя и в ермолке, но в европейском белом жабо».

Ефим Зозуля о Пушкинской писал иронически: «Хорошая улица! Вегетарианская: по ней еще не ходит трамвай… Впрочем, в нескольких местах он ее пересекает, и там она вегетарианствует меньше… По ней всегда ходят и ездят много новых людей. Это приезжие. Лица у них в большинстве случаев удивленные. В глазах – любопытство. Зато радостных лиц еще больше: это у едущих не с вокзала, а на вокзал».

Об улицах времен гражданской войны в городе выразительнее и емче всего написал А. Козачинский в «Зеленом фургоне»:

«Война вливалась в русла улиц. Каждая улица имела свое стратегическое лицо.

Улицы давали названия битвам. Были улицы мирной жизни, улицы мелких стычек и улицы больших сражений – улицы-ветераны. Наступать от вокзала к думе было принято по Пушкинской, между тем как параллельная ей Ришельевская пустовала. По Пушкинской же было принято отступать от думы к вокзалу.

Орудия били по зданию вокзала прямой наводкой. После очередного штурма на месте больших вокзальных часов обычно оставалась зияющая дыра. Одесситы очень гордились своими часами, лишь только стихал шум боя, они спешно заделывали дыру и устанавливали на фасаде вокзала новый сияющий циферблат. Но мир длился недолго; проходило два-три месяца, снова часы становились приманкой для артиллеристов; стреляя по вокзалу, они между делом посылали снаряд и в эту заманчивую мишень. Снова на фасаде зияла огромная дыра, и снова одесситы поспешно втаскивали под крышу вокзала новый механизм и новый циферблат. Много циферблатов сменилось на фронтоне одесского вокзала в те дни».

У Катаева иные воспоминания:

«…на углу Пушкинской и Троицкой, где небольшой отряд матросов и красногвардейцев начал строить баррикаду, пытаясь остановить гайдамаков, которые к этому времени вместе с юнкерами внезапным ударом захватили здание штаба военного округа, вокзал и теперь, выйдя на главные улицы – Пушкинскую, Ришельевскую и Екатерининскую, – под прикрытием броневиков быстро продвигались к центру города. …Ветер нес в глаза пыль, смешанную со снегом, острую, как битое стекло.

Пули свистели вдоль улицы, отскакивали от гранитных обочин, от чугунных крышек канализационных колодцев и уносились, рикошетом выбивая из стен домов штукатурку, с визгом, звоном, скрежетом, завыванием, ударяясь в железные фонарные столбы.

Вокруг был каменный город, пустая гранитная улица – место, не приспособленное для войны. Не за что зацепиться.

Красногвардейцы и матросы прятались в подворотнях и стреляли оттуда боком вдоль улицы в сторону вокзала. Они стреляли стоя, с колена, наконец, лежа, упираясь локтями в булыжник и плитки лавы.

…А через несколько дней в городе состоялись похороны жертв революции.

Хоронили всех вместе – в одной общей могиле посредине Куликова поля.

Наступила оттепель.

День был мокрый, гнилой, как поздней осенью, а не в конце января.

Низко над городом шли темные тучи. Иногда начинался мелкий дождик. Похоронная процессия, растянувшаяся на несколько кварталов, двигалась через весь город, поворачивая с Херсонской на Преображенскую, с Преображенской на Дерибасовскую, оттуда на Пушкинскую и дальше по прямой, как стрела, Пушкинской, по ее мокрой синей гранитной мостовой, к вокзалу, на белом фасаде которого на месте знакомых часов зияла черная круглая дыра от артиллерийского снаряда, попавшего прямо в циферблат.

Около сотни обернутых кумачом гробов, как вереница красных лодок, медленно покачиваясь, плыли один за другим над толпой, длинной и молчаливой, как тяжелая черная туча.

Рабочие окраин, воинские части, остатки гайдамацких куреней, судовые команды, рыбаки, ремесленники, крестьяне из пригородных сел, хуторов и слободок, студенты несли на плечах или на вытянутых руках над головой своих покойников.

Почти за каждым гробом шли родственники, а на тротуарах стояла неподвижная стена горожан, мимо которых двигалась процессия, неся красные знамена и полотнища с белыми и желтыми самодельными надписями: «Вся власть Советам!», «Да здравствует мировая революция!», «Вечная память борцам за коммунизм!».

Иногда в толпе раздавался женский плач, истерические выкрикивания, рыдания.

Кое-где провожающие начинали петь хором «Со святыми упокой» или «Вы жертвою пали». Издалека слышались звуки военного оркестра, с торжественной медлительностью, такт за тактом, отбивавшего своими тарелками и литаврами траурный марш.

Но все эти звуки не могли нарушить громадной, подавляющей тишины, повисшей над городом».

А вот и воспоминания Липкина о редакциях на Пушкинской:

«И вот я аккуратно переписал мои творения в новенькую тетрадку, на зеленой обложке густо чернела голова Троцкого, а под ней изречение: «Грызите молодыми зубами гранит науки», и прямо из школы, никому ничего не говоря, с бьющимся сердцем направился на Пушкинскую улицу, в тот квартал между Троицкой и Еврейской, где вблизи от дома, в котором я родился, помещались «Одесские известия», а также редакция «Вечерней газеты», комсомольской «Молодой гвардии», тонкого журнала «Шквал», редактором которого был заезжий человек, подписывающийся восточным псевдонимом «Суфи», впоследствии известный Петр Павленко, а его заместителем, беспартийной рабочей лошадью, – образованный, умный, сластолюбивый Станислав Адольфович Радзинский, отец ныне заметного драматурга Э. Радзинского.

Все эти редакции переехали сюда сравнительно недавно из старинного – пушкинских времен – дома Вагнера, занимавшего кварталы на Екатерининской и Дерибасовской, и два обширных проходных двора которого своей скрытой от иногородних сельской сущностью спорили с нарядными фасадами, с кокетливыми вывесками кондитерских, с живописными корзинами цветочниц, с уличной франтовской толпой. А здесь, на Пушкинской, помещалась раньше только типография, и когда я, бывало, проходил мимо, гутенберговский гул казался мне тем же, что, наверно, мусикийский лад лиры для греческих рапсодов, комуз для сказителей киргизского эпоса, вйны для поэтов Индии, не декламирующих, а поющих свои стихи.

Я вошел в подъезд. Ворота напротив вели во двор типографии. Слева было парадное. Я поднялся по его ступенькам на второй этаж.

По коридору с показной озабоченностью сновали мужчины в новомодных роговых очках и женщины, сжимающие накрашенными губами (тогда это было не совсем обычно) папиросы».

Вторит ему еще один уроженец Пушкинской Всеволод Азаров:

«Я родился в четырехэтажном доме с балконами, выходящими на Пушкинскую улицу. Идущая от вокзала к Приморскому бульвару в порт, она была для меня дорогою в живописный, то грустный, то веселый окружающий мир. Рядом с нашим домом стояло серое, как бы покрытое легким налетом свинцовой пыли здание. Тогда в нем работала «фабрика новостей» – редакция местной газеты «Известия», впоследствии названной «Чорноморська комуна». По ночам там громыхали типографские машины, ранним утром с громкой перекличкой заголовков выбегала толпа подростков, неся кипы свежих газет.

Несколькими кварталами дальше по той же Пушкинской улице, между пересекавшими ее Греческой и Дерибасовской, размещалась редакция газеты Черноморского бассейна «Моряк».

И напоследок – одна из самых известных легенд о Пушкинской в передаче Леонида Утесова:

«Есть в Одессе и место, где делаются сделки, – биржа. Это одно из красивейших зданий в городе. Вот история этого здания, как рассказывают ее потомки лепетутников.

В свое время экспортеры и банкиры при поддержке лепетутников выписали из Италии архитектора Бернардацци.

Здание биржи– Бернардацци! – сказали ему, – надо построить биржу, но зал должен быть такой, чтобы не было никакой акустики. Если два человека разговаривают между собой, – чтоб рядом стоящий ничего не слышал. Так нужно для дела.

И Бернардацци построил зал без акустики. Теперь в этом зале сделали… филармонию».

Впрочем, совсем недавних легенд об этой улице немало. В 1950-х – начале 70-х все уважающие себя молодые писатели и журналисты непременно выпивали по чашечке кофе в баре гостиницы «Красная». Описано и у Ефима Ярошевского, и у Гарри Гордона. А девушки, прельщавшие интуристов и не только у той же «Красной»? А Николай Сличенко, который во время холеры 1970 (когда город был закрыт, и все спасались от болезни сухим красным вином) пел прямо с балкона гостиницы под восхищение немедленно выросшей толпы? Долгое время в семидесятые самой яркой приметой были птицы, облюбовавшие несколько кварталов улицы. Они радостно одаривали счастьем (если вспомнить народную примету) отъезжающих, приезжающих и просто одесситов. Неблагодарные горожане решили, что и счастья бывает слишком много. В результате птицы исчезли. А появившийся в самом начале Пушкинской первый в мире памятник взятке (то бишь апельсинам, подаренным Павлу)? Стоял он аккурат между прокуратурой и горсоветом. Наверное, поэтому его вскоре и перенесли – чтобы не было ненужных ассоциаций.

Одно из последних зданий, построенных на Пушкинской, «Дом с ангелом», или «Дом Литвака». Вообще-то, официально он называется «Центр реабилитации детей-инвалидов Одесского областного фонда «Будущее». Здание это – символ надежды для детей, родителей и всех нас – еще есть на свете подвижники, и держится на них и «Дом с ангелом», и город Одесса, и планета Земля.

 

Монолог педикюрши

Татьяна Янковская

Как обаятельны (для тех, кто понимает) Все наши глупости и мелкие злодейства.

Булат Окуджава.

Здравствуйте, Танечка! Раздевайтесь, не сопротивляйтесь. Подождите, сейчас я с этой старухой быстро разделаюсь. Спрашиваете, как дела? Ну какие в Америке могут быть дела? Вот в Рашке были дела! Стоял в очереди за бананами, давали по два килограмма, а ты взял четыре — это дело! Туфли чехословацкие лакированные купила, только десять рублей переплатила — это дело! Апельсины без очереди взял, мясо с черного хода вынес — вот это все дела! А здесь что? Никаких дел. Скука.

Ирочка, привет! На стрижку к Тони пришла? Подожди, я тебе сейчас голову помою. Да как жизнь? Жисть — держись, упадешь — не подымут. Танечка, берите пока конфетку, чтоб в ротике было нескучно. Ира, ты что?! Крыша у тебя поехала? Чаевые она мне дает! Еще чего выдумала. Столько мне услуг сделала!

В Одессе у нас в парикмахерской большими буквами на стене было написано: "Позор тем, кто дает! Позор тем, кто берет!" А начальница наша — ну чисто комсомолка. А я ротатая, и все к ней приставала, чтоб вывеску эту снять. А она мне: "Ты тут нам, Фаина, устроишь вырванные годы!" А нам что эти чаевые? Копейки! Мы там деньги делали — покупали, продавали. Клиентура у нас была богатая, большие дела крутились.

Вот ювелир у меня был в Одессе хороший. Я покупала обручальные кольца — у меня девочки были знакомые в магазине для новобрачных, несла ему, и он такие кольца делал, такие серьги: с рубинами, с другими камнями — таких нигде не найдешь. Надену я серьги, кольцо, наведу марафет и иду к ювелирному магазину к открытию. А там уже очередь стоит, ждут, что выбросят. Я к началу очереди подойду и как бы невзначай: "А что сегодня привезут? Что слышно?" А сама так волосы поправляю, воротник. Они все: "Ой, женщина, какое у вас кольцо красивое! Какие сережки! Продайте, а? Вы здесь живете, вы себе еще достанете, а мы специально приехали, неизвестно еще, что сегодня выкинут". А я: "Да нет, не могу, это такой дорогой гарнитур! Другой такой нигде не найдете". Ну, поломаюсь, цену понабиваю, а потом говорю: "Ну ладно уж, за хорошую цену уступлю". Деньги в карман — дело в шляпе. Вот так и крутились. Весело было жить.

У меня же квартира была шикарная, дачу снимала на Фонтане. Курортники приезжали, я оденусь, иду вся такая из себя — я-тебе-дам! Я же не крестьянка какая-нибудь. Европа! Вот мне здесь все говорят: "Зачем же ты приехала, если ты там так хорошо жила?" — "Да, — говорю, — нет ума — считай, калека". Вот как клиентки наши, старухи эти — волос мало, а мозгов еще меньше.

А по воскресеньям в три часа утра к дому подходило такси. Я брала большой мешок, фонарик, надевала парик, и мы с девочками ехали на толчок. Мы шли по рядам, светили фонариком и покупали сапоги, купальники — всё. А утром продавали на двадцать — тридцать рублей дороже. Я брала только свой размер: если спросят — купила для себя, не подходит, принесла продавать. Лифчик покупала себе на пять размеров больше — специально, чтоб деньги складывать.

Один раз забрали в милицию. Начинают допрашивать, я время тяну. А тут два часа, у них пересменка. Мой милиционер сдает меня молодому: "Вот, закончишь тут со спекулянткой". Смотрю я на них — все они там пьют, тоже каждый смотрит, где урвать, я вынимаю десятку и говорю этому молодому: "Слушай, давай-ка, парень, ты меня не видел, не знаешь, покажика, где тут у вас черный ход". Он как увидел десятку, аж затрясся. Пошел, незаметно вывел меня к задней двери, ну я и утекла. И обратно на базар.

Куда вы в отпуск едете, Танечка? Мы тоже в прошлом году на острова ездили. Все включено. Чисто, конечно, и еда вкусная, но там ведь делать совсем нечего. Что я, пришла на

пляж — так мне скучно! И солнце так и жарит. Ну, я пошла в бассейн, там деревья, тень. Никого нет, а полотенца все разложили, места заняли. Смотрю, лежит дорогое полотенце, Валентино-шмалентино, значит, думаю, наши, из Рашки. Показать, что они за 50 — 60 долларов полотенце купить могут. Я взяла, скинула его и легла. Потом пришла одна — и правда, из наших — рот открыла. Так как она его открыла, так она его и закрыла. Всё! У меня разговор короткий.

Хорошо было отдыхать в Румынии. Там такое лечение! Только с едой плохо было. Но нас предупредили, мы взяли с собой сухую колбасу, шпроты. Там ведь на море не аппетит, а само летит. Кормили нас этой ихней кашей, мамалыгой. Семке нравилось. А потом придем на пляж, я сижу, как королева, кушаю шпроты прямо из банки. Другие смотрят — им завидно. Хотели оттуда в Одессу съездить, но не получилось, только в прошлом году, наконец, съездили.

Лису себе из Рашки привезла. Сема говорит: "Зачем она тебе?" А я: "Хочу, и все!" Мы были на круизе, так когда обратно из Одессы на корабле отплывали, нас так трясли на таможне! Одна говорит: "Мы хотим вам сделать личный досмотр". Ну, я, конечно, раскрыла рот: "Да что там досматривать? Вот, все видно в этих ваших мешках дырявых!" А нам родственники чего-то там в авоськи положили по мелочи. А они все шуруют. "Да можете вы сказать, что вы там ищете?" — ору. А она мне: "Мы землю ищем". — "Какую землю?! Вы что, офонарели?" А она мне — дескать, многие приезжают за родной землей, накопают и в мешочке увозят. Твою мать! Сколько буду жить, никогда такого не услышу. Землю они искали! А Сема потом говорит: "А все-таки они дернули банку черной икры". Родная земля, чтоб они провалились!

Мой отец был прекрасный маляр, его вся Одесса знала. Если у него бывала калымная работа (например, рублей триста), мне всегда 10 — 15 рублей перепадало. Было нас четверо детей, но он всегда почему-то меня выделял, может быть, потому что я такая же отмороженная, как и он. Он говорил: "Если не хочешь быть нищей, нужно быть аферисткой". А я все на ус мотала. Мне еще пятнадцати не было, я уже знала: не подмажешь — не поедешь. Папа меня часто с собой брал. Если клиенту скажет: пятьсот рублей, то всё. Четыреста пятьдесят, даже четыреста девяносто — нет. Такой у него вкус был! Приходили все на его работу смотреть. А он так встанет, руки на груди сложит и молчит, любуется своей работой. Мне папа говорил: "Главное — знай себе цену. Будешь знать себе цену — все будут знать тебе цену. Как себя поставишь, так все и пойдет".

Вот Зиночка, моя подружка еще со школы. Когда она замуж выходила, свекровь очень ее не хотела, потому что она не из богатой семьи. Как будто в Одессе все мультимиллионеры! Они все равно поженились, потому что парень очень ее любил. Свекровь знать ее не желала, они комнату где-то снимали. А когда у Зины дочка родилась, свекровь стала их звать к себе жить. Очень ей внучку хотелось, а от старшего сына внук был. Квартира была большая, Зина с мужем переехали. Свекровь со старшей невесткой сразу забыли, что только что волосы на голове друг другу рвали, объединились и стали над Зиной издеваться. Поедят все, гору грязной посуды оставят и ее заставляют мыть, все свои грязные тряпки несут ей стирать. В общем, как Золушка, она у них жила. Каждый день плакала, а слово сказать боялась.

Раз прихожу я к ней, а у нее вид — на море и обратно. Привела меня на кухню и показывает: все завалено кастрюлями, горшками, сковородками грязными, посуда навалена — это они ей все помыть оставили. Я ей говорю: "Слушай меня. Если ты хочешь, чтоб они тебя уважали, знаешь, что ты должна сделать? Ты должна им эти кастрюли на головы надеть!" Она перепугалась: "Они же меня убьют!" — "Не убьют. У тебя другого выхода нет. Хочешь жить, как человек, делай, как я скажу. Я сейчас выйду, пока они меня не увидели, а как они войдут, ты им все это на головы и надень". Ну, зашли они, рот на нее раскрыли, а она свекрови казанок из-под жаркого на голову надела. А невестке — сковороду. Да еще взяла половник и стала по сковородке бить. А я стою под окном и хлопаю, как в театре, мне же все через окно видно. Так они такой крик подняли — весь двор сбежался. И мужья из комнат повыскакивали, стали в кухню ломиться. А я ей сказала: "Ты дверь закрой на крючок, чтоб никто не мог войти". Она так и сделала. Ну, взломали мужики дверь, в конце концов, ворвались — и не знают: или им смеяться, или что. У свекрови по лицу соус мясной течет, у невестки масло подгорелое, голосят обе. А на Зиночку сердиться тоже не могут: они ведь все знали, что она ангел, это я знала, что она идиотка. Понимают, что, видно, достали они ее. И что вы думаете? Они ей потом задницу целовали!

Мы когда в Нью-Йорк приехали, тут уже жила моя подруга Муся. Так она за меня хозяину своему говорила. Звонит он мне по телефону. А у меня такой английский — с ним только на Брайтон. Я не знаю, что там он мне говорил, но я знаю, что я ему говорила. Когда он услышал, сколько я хочу, он стал смеяться. Сказал, чтобы я пришла. Прихожу. На мне весь наряд — десять долларов, но выглядит все хорошо. Брюки малиновые за колено, вот такой каблук, волосы кудрявые до плеч, жгучая брюнетка, так выглядела — я-тебе-дам! И так себя преподнесла, он мне сразу сказал: "Я вас беру". Сначала он взял меня на три дня в неделю, а уже через неделю сказал: "Я тебя хочу на пять дней в неделю". Конечно, я работаю быстро — пока Муся с одним клиентом возится, я троих делаю. И все довольны были.

Недавно Тони нас всех на свадьбу своей дочки пригласил. Я так оделась, так себя преподнесла — как будто я дочь графа Потоцкого. Вопервых, костюм, мне его из Франции привезли. Черный, на юбке ниже колена нашита лиса в пять рядов, вот такой вырез фигурный, и я надела бриллиантовое колье вместо пёрлов, тоже фигурное, и кольцо. Это сет, гарнитур — шестнадцать тысяч стоило! И лису свою надела. Они все упали! Так что я им на всякий случай показала, кто я такая, если они раньше не знали.

Однажды, давно уже, была я в Сан-Франциско на свадьбе. Столько там было красивых русских мальчиков! Я у подруги спрашиваю: "А где же девочки?" Она мне говорит: "Да они же все гомосеки!" Потом выпили, стали танцевать. Ну, сначала ничего не заметно, на еврейских свадьбах мужчины и так отдельно танцуют, а потом смотрю — мать моя! — разобрались по парам, обжимаются по углам. Я такого никогда не видела. И так мне страшно стало — а вдруг Леню моего сманят? Ему тогда шестнадцать лет было, он уже с девочкой встречался. Вернулась я в Нью-Йорк и говорю ему: "Леня, тебе Любочка нравится?" — "Да". — "А ты с ней спишь?" — "Нет". — "А почему?" Он так удивился. Говорит: "Мне ее некуда привести". — "В чем дело? — говорю. — Приводи ее сюда!" Ну, он и привел. Я Лене сказала: "Со всеми не переспишь, но к этому нужно стремиться". Это ему так понравилось! Ну, а теперь — хо-хо! Ничего говорить не надо.

Потом я работала у одного голубого в салоне. Он хорошо ко мне относился. Стрижет бесподобно. Я к нему не хожу только потому, что он с меня денег не возьмет, а я так не хочу. Он у меня педикюр, маникюр делал, потом бикини стал делать. И дружки его стали ко мне ходить. Волосы с тела удаляли. Я их чистила, как курей! Мальчики они не бедные, хорошие типы мне оставляли. Другие девочки в салоне брезговали, а мне это чисто по барабану: мне деньги были нужны, у меня мальчики в школе учились. И как учились! Такие оба способные. Жора — тот тихий, а у Лени язык подвешен, как лопата, он если 95% за тест получит, уже недоволен и все с учителями спорит! Даже если 100% — и то бывал недоволен, требовал, чтобы с плюсом. И всегда добивался своего. Ну чисто отмороженный!

Они у меня такие грамотные все, аж противно. Газеты читают, как придут, так с Семкой начинают за политику говорить. Меня стыдят: "А ты почему новости не смотришь?" — "Зачем? — говорю. — Все равно я им ничем помочь не могу". — "И тебе не стыдно?" — "Мне? Стыдно? Обижаете! И что это вы тут мне партсобрание устраиваете?" Леня спрашивает: "А что такое партсобрание?" — "Пусть тебе отец объяснит, он в комсомоле был". А Семка: "Но в партии же не был!" — "Какая разница?" — говорю. А сама я и в комсомоле не была. Когда в девятом классе нас стали принимать, меня классная уговаривала — ты, мол, должна. А я говорю — ничего я никому не должна. Я уже тогда это твердо усвоила. "Но так ведь жить нельзя!" — "Можно, поверьте мне, Софья Борисовна. А собрания ихние меня не интересуют". — "Что же тебя интересует?" — "Пойти на толчок, за рубль купить, за три продать — вот это меня интересует". Она чуть не трохнулась: "Ты, Фаина, смотри, никому это не говори, с тобой никто дружить на будет". — "Не будут — так я переживу этот цорес!" — "Ш-ш-ш! Нельзя в школе такие слова говорить!"

Когда мы сюда ехали, Леня маленький был, четыре года, и ему все хочется — мороженое там, шоколад. А я говорю: "Мы в капиталистической стране, тут все должны деньги зарабатывать". А он у меня умел ушами двигать — и вверх-вниз, и взад-вперед, и вращать. У Жоры не было такого таланта. И вот мы на пляж придем, я ему волосы кудрявые уберу в косички, чтоб уши было видно, и говорю: "Ну, иди, покажи им цирк. К русским не подходи, только к итальянцам". Так он мне целый мешок мелочи приносил! И тогда мы идем на качели, на карусели, лимонад ему покупаю, конфеты. Так он до сих пор мне говорит: "Я все помню, как ты меня на преступление толкала, посылала ушами шевелить на пляже!" — "Какое же это преступление? У тебя же талант! Ты им цирк показывал, а за цирк надо платить". А что? За бесплатно папа маму не целует!

В Италии я Семку на работу устроила. Он работал сорок восемь часов в сутки. Днем в ателье, вечером дома. Он с собой швейную машинку привез. Наши же эмигранты все себе покупают, и кому ушить нужно, кому подкоротить. Я Семе говорю: "Ты только работай, а я буду цены назначать". Клиентов я ему легко находила. Смотрела: если одеты так себе, то одна цена, а если приходит такая вся из себя — я-тебе-дам! — то цена, конечно, выше. Они в крик: "Грабители! Три мили! Ну, две — еще куда не шло!" — "За две, — говорю, — идите к итальянцам. Они вам такую цену назначат, мало не покажется". Ну и куда им деваться: итальянцы-то с них двенадцать — четырнадцать миль возьмут, а тут три. У наших, конечно, денег мало, им каждая миля — деньги. Семе вроде неудобно, так я ему говорю: "Будешь даром работать, не буду при свете спать. А будешь деньги зарабатывать, то и при свете посплю". Так они там все Семку любили: "Ах, такой милый человек! А жена у него — ну просто грабительница!"

Одна у меня была знакомая, русская, муж у нее еврей. Так он первый в Америку уехал, а ее с ребенком оставил. Думал, наверное, что в Америке себе получше найдет. Ну, никого он не нашел и ее вызвал. Mы с ней вместе эмиграцию проходили. Она себе в Италии и любовника завела. Так и надо! Я ей сказала: он в сторону — и ты в сторону. Раз приехали мы с ней в Риме на Круглый рынок. Там же так все дешево было: куры там, мясо, я знаю? — двадцать копеек. Двадцать копеек, а я еще торгуюсь, она же торговаться не умеет. Ну, ходим мы так часа два, я ей все байки рассказываю. В паузах одесский мат вставляю, а иначе же никакого удовольствия! Потом остановились, а за нами стоит какая-то пожилая пара. И вдруг этот мужчина мне говорит: "Вы, конечно, из Одессы. Это ясно, тут и объяснять ничего не надо. Вот мы с женой уже два часа за вами ходим, слушаем. Вы так хорошо говорите!" Ну, я ему, конечно, выдала — это ж надо, без предупреждения ходили подслушивали! Потом мы с ним подружились. Они визы в Австралию ждали. Пока ждали, он всюду за мной ходил — и на пляж, и на пятачок, где по вечерам все русские собирались, записывал что-то в блокнотик. Я ему сказала — тут полно одесситов, идите их слушайте. А он говорит — нет, это все не то. Я не спросила, кто он по профессии — какое мне дело!

Так вы когда хотите снова прийти, Танечка? В среду? Конечно, можно! У нас все можно, даже то, что нельзя. Так я вас тогда на три часа забукаю!

США, Нью-Йорк.

 

Улица (из жизни одесских проституток)

Семен Юшкевич

Семен Юшкевич. Улица (из жизни одесских проституток)

"Книга издана к 75-ти летию со дня смерти С.С. Юшкевича"

Книга С. Юшкевича "Улица" познакомит читателя с бытом и нравами низшего сословия Одессы - уличных женщин, которые не только зарабатывали на хлеб насущный своим телом, но и любили, и погибали от непосильного труда и неразделенной любви.

Старинные фотографии Дерибасовской улицы начала XX века представлены коллекционером Михаилом Познером.

В книге помещены работы художника Эрнста Людвига Кирхнера.

От издательства

У Вас в руках повесть Семена Юшкевича "Улица" - третья книга в "белой серии" книг об Одессе. Если первые две - "Исхоженные детством" и "Торг обильный" - интересное и глубокое краеведческое исследование, то нынешняя - высокохудожественное описание нашего города и нравов его "низкого" сословия - "уличных", по-современному, проституток.

Вы не будете шокированы откровенными описаниями, автора интересует психология человека, которого жизнь толкнула на панель, на тротуар Дерибасовской, на заработок хлеба насущного.

Мы надеемся, что эта повесть, которой предпослано предисловие Р.Александрова, нашего известного краеведа, тонко знающего и теневую история города, заинтересует Вас, дорогой читатель, и Вы получите истинное удовольствие, которое возможно при чтении только хорошей книги.

Издатели Александр Таубеншлак, Борис Эйдельман

"И с тех пор началась... жизнь хронического преступления заповедей божеских и человеческих, которая ведется сотнями и тысячами тысяч женщин,.. и кончается для девяти из десяти мучительными болезнями, преждевременной дряхлостью и смертью".

Лев Толстой, "Воскресение"

"Проститутки - это необходимость. Иначе мужчины набрасывались бы на порядочных женщин на улицах".

Наполеон I

Содержание

Ростислав Александров. "Где я забыл галоши?.."

Семен Юшкевич. Биографическая справка

Семен Юшкевич. Улица

Борис Зайцев. С.С.Юшкевич (1869-1927)

Семен Соломонович Юшкевич

(1868, 0десса - 1927, Париж)

Биографическая справка

Семен Юшкевич, писатель, драматург. В 1902 г. окончил медицинский факультет Сорбонны. С 1890-х годов начал заниматься литературной деятельностью; одно из первых произведений - рассказ "Портной" (1897). С 1900-х гг. сотрудничал с книгоиздательским товариществом "Знание", напечатавшим повесть "Еврей" (1904), посвященную М. Горькому, драму "Король"(1906), первое собрание сочинений в 5-ти томах (1903-1908). В 1903-1922 годах опубликовано 15 драм и комедий Юшкевича: "Голод" (1905). "В городе" (1906), "Miserere" (1910), "Комедия брака" (1911), "Человек воздуха" (1915), "Облака" (1922) и другие. Большую известность получила социальная драма "Король", в 1906 году запрещенная цензурой, но впоследствии широко ставившаяся в театрах (в Москве впервые поставлена братьями Адельгем). Пьесы С. Юшкевича широко шли в театрах Петербурга. Москвы и других городах России. Некоторые пьесы Юшкевича были переведены на идиш и ставились в еврейских театрах. В 1914-1918 годах в Петрограде вышло полное собрание сочинений Юшкевича в 14-ти томах. С 1921 года жил во Франции, затем - в США, где сотрудничал с газетой "Дер тог", журналом "Ди цукунфт", издавался на идише. В еврейских театрах Нью- Йорка были поставлены пьесы "Miserere", "Человек воздуха" (обе в 1925 году), "Мендель Спивак" (1926) и другие. Среди произведений 1920-х годов известен роман "Эпизоды" - о гражданской войне в России (издан в Берлине в 1923 г.; в СССР - в 1926 г.). Автор рассказов "Автомобиль", "Улица", "Дудка" (все - 1922).

Борис Зайцев. С.С.Юшкевич (1869 - 1927)

Я много лет знал покойного Семена Соломоновича, но впервые его "почувствовал" как следует и, быть может, понял, лет десять назад, в Москве, - мы встречались довольно часто в пестром и шумном предреволюционном кафе Бома. Большой лоб Юшкевича, большие руки, уши, нервный и горячий говор, удивленные, светлые и добрые глаза с очень детским оттенком живо помнятся среди мягких диванов Бома, в накуренной комнате, где встречались прапорщики, писатели, актеры, вечно бывали разные дамы. Юшкевич всегда горячился и всегда спорил, со страстью утверждал свое. Он очень любил разговоры о литературе, кипел беззаветно и самым искренним образом воспламенялся... Именно тогда я увидел в нем "нашего", очень, навсегда отравленного литературой - а значит, сотоварища. И добрую его природу тогда же почувствовал.

Эти впечатления потом только подтвердились. В эмиграции еще чаще приходилось с ним встречаться. Он так же любил шумно и горячо говорить о литературе, хохотать, сидя в дружеской компании за бутылкой вина, и еще ясней раскрылась (для меня) одна его прекраснейшая, трогательная черта: беспредельная, воистину "неограниченная" любовь к семье - жене, детям. Даже казалось, что его жизнь вообще ориентирована по этим близким, что и слава, и возможность заработка интересны не столько для писателя Юшкевича, сколько для Юшкевича - мужа и отца.

Но одной стороны раньше я в нем не знал или, может быть, на чужбине она сильней выступила: это общая горечь отношения к жизни, пессимизм, безнадежность. Сыграло ли тут роль изгнанничество? Надвигавшаяся болезнь, упорно направлявшая его мысль к рассуждениям о смерти? Или дало себя знать безысходно-материалистическое его миросозерцание?

Как бы то ни было, за шумностью, нервностью, иногда и за смехом Юшкевича в Париже или в Жуан ле Пен (где так дружественно и бесконечно приветливо принимал он нас с Буниным этим летом!) - всюду ясно чувствовался какой-то "хриплый рог". Смерть ли это давала ему сигналы?

Он очень тосковал по России и тяжелей других переносил изгнание. Тут приближаемся мы к его писательскому облику.

Юшкевич нередко говорил (мне и Бунину):

- Вам хорошо, вы рождены Москвой, а я Одессой.

Этим хотел сказать, что его родина, которую он так любил и с которой так тесно был связан, юг России, иерархически как бы подчинена, второстепенна рядом с Великороссией.

- За вами целая великая литература, - кричал он иногда. - Россия! Какой инструмент языка!

Тут он был и прав, и неправ: прав в иерархическом предпочтении Москвы Одессе, и неправ в мрачных выводах о себе: сам-то он очень ярко и сильно выражал южнорусский народ, русско-еврейский - и в этом была главная его сила как художника. Так Мистраль (с которым у Юшкевича ничего нет общего в натуре) выражал свой, южно-французский, провансальский народ с таким гением, которому бы позавидовал всякий северный француз.

Да, Юшкевич был писатель "региональный". Лучшее в его писании связано именно с русским югом, с Одессой, с ее живым, нервным, говорливым и бурливым народом. Юшкевич, будучи евреем, нередко будто бы евреев задевал в своем писании, давал так называемые "отрицательные типы" ("Леон Дрей") и даже, кажется, в еврейских кругах это ему ставили в некий минус. Если стоять на этой точке зрения, то следовало бы нашего Гоголя совсем заклевать - уж кажется ни одного порядочного русского на сцене не показал. Конечно, у Юшкевича была сатира (и кстати, он как раз Гоголя очень ценил, и сам весьма тяготел к гротеску) - но подо всем этим, конечно, пламенная, кровная, органическая любовь к своему народу. Юшкевич был органический писатель, в этом его главная сила, он достигает наибольшего тогда, когда живописует художнически - любимых им людей Одессы, когда дает неподражаемый их язык, трепет и нервность, и неправильность этого языка, и их облики, сплошь живые.

Вот потому, что он был такой кровный и настоящий, ему пришлось столь трудно заграницей, в том Париже, который он знал с молодости, - но где нет Одессы. В одном небольшом его очерке, уже здесь, в эмиграции, трогательно и ярко изображена тоска двух одесситов по Одессе. Все тут хорошо, а там лучше, и акации, и море, и Франкони... Если угодно, это древний плач на реках вавилонских. Возможно, что в каждой еврейской душе есть тоска по Земле Обетованной и горечь безродинности. Для Юшкевича жизнь так сложилась, что на склоне лет солнечная и веселая, разноязычно-пестрая и яркая Одесса была отнята у него, и его плач стал еще пронзительней.

Совсем, совсем недавно мы сидели с ним на берегу Средиземного моря, под пиниями, в солнечном дыму каннского залива, и он искренно всем этим восторгался, но сердце неизменно направлялось на Россию, и никакими Каннами утешить его было нельзя.

А тому назад месяц со вздохом кинули мы по пригоршне латинской земли в могилу на прах нашего дорогого сотоварища, талантливого и честнейшего писателя, добрейшей, открытейшей души человека.

Вечная ему память!

Возрождение из пепла

Александр Юрченко

Церковь Святого апостола Павла (фрагмент)С помощью Баварской Евангелическо-лютеранской церкви начата реконструкция одесской кирхи.

Кирха ещё с детства приковывала моё внимание…

Её величественное здание особенно эффектно смотрелось по вечерам, когда остроконечная верхушка растворялась в темнеющем небе и, казалось, цеплялась за первые появляющиеся на нём звёзды. С наступлением ночи вся громада её нависала над тобой в свете сумеречных фонарей чёрным остовом, как бы напоминая: ты всего лишь песчинка в этом мире.

Мы, мальчишки, воспитанные в советское время истинными безбожниками, не знавшими тогда ни названия церкви («кирха» на немецком – церковь), ни конфессии, которой она принадлежала, по вечерам старались обходить её стороной. Знали одно – днём в кирхе воспитывают талантливых прыгунов в высоту. Один из них стал обладателем золотой олимпийской награды.

Кто возводил церковь Cвятого Павла

Юрий Петрович Шеффер, уполномоченный по делам строительства и содержания зданий Немецкой Евангелическо-лютеранской церкви Украины, встретил меня приветливо. Его лицо ещё более оживилось, когда он узнал, что я собираюсь рассказать историю кирхи, а точнее, церкви Святого Павла – так она всегда называлась.

Наша беседа началась с воспоминаний. Мы делились тем, что знали о кирхе. Я – больше детскими воспоминаниями и слухами. Юрий Петрович – историей немецкой общины.

В 1786 году Екатерина II направила в Германию своего фаворита князя Потёмкина-Таврического с заданием набирать немецких колонистов для заселения Новороссийского края. Только что отвоёванная у турок пустынная земля требовала деятельных, умелых хозяйских рук. Затем последовал указ императрицы, который давал переселенцам значительные льготы. Началась миграция десятков тысяч немецкоязычных семей из Германии, Швейцарии, Пруссии.

– Датой основания первой лютеранской общины в Украине принято считать 3 декабря 1803 года, – говорит Юрий Шеффер, – когда по ходатайству градоначальника Одессы Эммануила дю Плесси герцога де Ришелье в соответствии с указом российского императора Александра I в должность пастора Одесского округа вступил Иоганн Генрих Пферцдорф. На тот момент в Одессе в частном доме Оттерштеттера на улице Садовой уже собиралась для чтения Библии и воскресных богослужений большая группа лютеранского и реформатского вероисповедания.

В 1811 году Одесская община обратилась в городскую думу с прошением о выделении участка земли для строительства своего церковного здания. В 1823 году было принято решение о выделении земельного участка, ограниченного нынешними улицами Новосельского, Кузнечной, переулками Лютеранским и Топольского. В 1825 году было начато сооружение первого каменного здания лютеранской церкви Святого Павла по проекту известного одесского архитектора Боффо. В 1827 году этот храм, сооружённый в классическом стиле, был завершён. Через 65 лет было принято решение о реконструкции или строительстве нового здания, так как старое сильно обветшало и уже не могло вместить прихожан увеличившегося лютеранского прихода. В 1893 г. церковный совет принял решение о проведении конкурса на реконструкцию, в котором победил проект архитектора Шойрембрандта. Новое здание значительно превосходило своими размерами бывшую кирху и вмещало одновременно 1200 человек. В столетний юбилей Одесской общины, в 1903 г., архитектор Герман Карлович Шойрембрандт императорским указом был награждён орденом Святой Анны «за выдающиеся заслуги в сооружении замечательного памятника архитектуры».

Духовный центр немцев Одессы

За всё время существования церковь Святого апостола Павла была духовным центром немцев Одессы и на протяжении почти двух веков сплачивала членов немецкой общины, подвигая их на добрые дела во благо города. Одним из первых был вклад в сферу образования Южной Пальмиры, сделанный коллежским асессором Николаем Штиглицем. Он пожертвовал в распоряжение Дюка де Ришелье 100 тысяч рублей «для употребления на пользу городу Одессе», которая заключалась в организации Ришельевского лицея.

Добрая половина предприятий Одессы была открыта выходцами из Германии. Они много занимались благотворительностью. Так, член евангелической общины, купец II гильдии, пивовар Вильгельм Санценбахер, построивший в своём дворе одесский цирк, много сделал для строительства Евангелической больницы, щедро жертвовал средства на содержание военных лазаретов во время русско-турецкой войны 1877-78 гг.

Почётный гражданин, советник коммерции, поверенный парижского торгового дома Ротшильдов, купец I гильдии барон Эрнст Маас был председателем церковного совета Евангелической общины. Вся его семья занималась благотворительностью. В 1881 г. на пожертвованные им 15 тысяч рублей на углу Петропавловской и Старопортофранковской построили ночлежный приют на 725 мест.

Под попечительством церкви Святого Павла в Одессе возведены Евангелическая больница, несколько домов для престарелых, детские приюты, богадельня для бездомных. В церковных школах-интернатах лютеранской общины дети получали трёхразовое питание, жильё, общее начальное образование, учились правилам хорошего тона и манерам поведения. До 1841 г. в церкви Св. Павла находилось подразделение Ришельевского лицея, со временем превратившегося в Новороссийский университет.

Церковь Святого апостола ПавлаМрачные дни в жизни кирхи

После революции для церковной жизни наступили чёрные дни. Уничтожались храмы, сжигались церковные и печатные раритеты, отнимались ценности. Священников отправляли в ссылку или расстреливали (Среди погибших – органист церкви Св. Павла Теофил Рихтер, отец знаменитого пианиста Святослава Рихтера.)

Всё же кирхе повезло больше, чем главному православному храму Одессы – Свято-Преображенскому собору, взорванному в 1936 году. Она была передана Институту связи. Но по иронии судьбы то, что не сделали большевики в середине 30-х, довершили их потомки в середине 70-х годов ХХ столетия.

Рассказывает Юрий Петрович Шеффер:

– Когда в 1973 году кирха была переподчинена коммунальному хозяйству города, она пребывала в довольно сносном состоянии. Сохранилась деревянная галерея, кровля с высококачественной марсельской черепицей, остатки росписи стен в виде цветочного орнамента. В 1976 году районные власти решили произвести ремонт и поручили его тресту «Одесгорремстрой». Предполагаю, что строители немного «сэкономили». И для того, чтобы красиво уйти от следственных мероприятий, в ночь с 9 на 10 мая был осуществлён поджог здания. Почему я утверждаю, что именно поджог, а не халатная небрежность? Достоверно известно, что по периметру здания были расставлены бочки от лакокрасочных материалов. По официальной версии, где-то около 22 часов внутрь кирхи влетела осветительная ракета. Пламя мгновенно охватило всё сооружение. Газо-воздушная смесь внутри него была настолько пожароопасной, что возгорание могло быть приравнено к взрыву. Температура факела достигала огромной величины. Об этом свидетельствовал отрыв пламени от башни кирхи на расстояние более полутора метров. Это я видел собственными глазами с крыши здания, расположенного напротив. Пожарные прибыли своевременно, но долго не могли приступить к тушению: рядом не оказалось гидранта (воду завозили машинами), не хватало длины лестниц. К двум часам ночи пожар удалось погасить. То, что я увидел утром, невозможно описать словами.

Возрождение

В начале 80-х годов был открыт расчётный счёт для сбора средств на восстановление кирхи. Было собрано 90 тысяч рублей. Из них 20 тысяч – за счёт пожертвований. Несколько благотворительных концертов дал Михаил Жванецкий, были поступления от других деятелей культуры, в том числе от известного российского художника Ильи Глазунова, от рядовых одесситов. В 1984 году начались восстановительные работы, во время которых был установлен металлический каркас здания. Дальнейшие работы заглохли из-за нехватки средств. По грубым подсчётам, в тот период для восстановления кирхи требовалось около миллиона долларов.

В начале 90-х в крупных городах Украины стали появляться немецкие культурные общества, из числа которых началось возрождение лютеранских общин. Первой, 16 октября 1990 года, была официально зарегистрирована община в Одессе. Затем – в Киеве, Львове, Днепропетровске, Харькове. 2 февраля 1992 года в Киеве состоялся первый (учредительный) Синод, на котором было объявлено о создании Немецкой Евангелическо-лютеранской Церкви в Украине (НЕЛЦУ). Центром её был выбран наш город, а церковь Святого Павла (кирха) стала главным собором Украинской епархии. С этого момента началась работа по возвращению кирхи и рядом стоящего здания бывшей богадельни в собственность Церкви. Было решено восстановить весь лютеранский комплекс. Первая его очередь – бывшая богадельня – за два года реконструировалась под административное здание НЕЛЦУ и Одесской общины, получив название Пасторский дом. (Освящение состоялось 21 сентября 2002 года). Со 2-й очередью – кирхой – дело обстояло сложнее.

Второе рождение церкви Святого Павла

Кирха ветшала. Ни город, ни украинское государство не имели средств на её восстановление. Однако постоянные контакты пастора Украинской епархии с Баварской Евангелическо-лютеранской церковью привели к тому, что и церковь, и община прониклись идеей возрождения кирхи. Начался сбор средств. За четыре года была собрана огромная сумма в 6 млн. евро. Половину денег выделила Баварская церковь и её община, остальное – плод частных пожертвований и спонсорства фирм из Германии. Одесская Лютеранская община зарегистрировала благотворительный фонд им. Теофила Рихтера, на счета которого и были переведены собранные деньги. Для управления проектными и строительными работами по восстановлению кирхи Баварская церковь выбрала немецкую фирму «ОЛП консалтинг». Проектные работы были поручены научно-производственному центру «Экострой», строительные –специализированной организации «Кирхенбау».

На долю проектировщиков выпала сложная задача – восстановить разрушенное человеком и стихией здание, вернуть ему строгую красоту, выделявшую его даже на фоне других замечательных построек Одессы. Работа усложнялась тем, что архитектор Шойреммбандт использовал при строительстве северо-восточной части кирхи фрагменты фундаментов и несущих стен, стоящей на её месте старой церкви – это было «ахиллесовой пятой» сооружения.

– Фундаментные плиты из известняка не выдержали проверки временем, – рассказывает директор НПЦ «Экострой» Владимир Суханов. – Здание просто раскололось на несколько частей. Отсутствие кровли способствовало износу стен от ветровой и дождевой эрозии. Так что в проекте реконструкции мы предусмотрели усиление фундаментов и несущих стен. Кроме того, заказчик попросил построить на месте не подлежащей восстановлению задней части кирхи современное трёхэтажное здание, в котором будет размещён Национальный немецкий культурно-религиозный центр. Интерьер церкви будет восстановлен практически в полном объёме. Основное помещение – ритуальный зал – будут опоясывать две галереи и балкон для хора и органа. Их ограждение будет, как и прежде, выполнено из дерева. Внизу, перед алтарём, установлены деревянные скамьи для прихожан.

Летом на специально созванной совместной коллегии двух министерств –культуры и строительства, где присутствовали представитель Баварской церкви старший церковный советник г-н Рёбке и Посол Германии в Украине г-н Штюдеманн, был одобрен эскизный проект. Параллельно разрабатывался рабочий проект, в котором помимо архитектурных решений были рассмотрены вопросы автономного тепло- и электроснабжения, разработаны схемы водоснабжения и кондиционирования. Сейчас пройдены все этапы согласования и рабочий проект передан в последнюю инстанцию – «Укринвестэкспертизу».

Учитывая уникальность проекта восстановления кирхи, управление по охране памятников разрешило проведение подготовительных реставрационных работ до окончательного утверждения проекта. Они начались ещё летом. Уже выполнено усиление фундамента буро-набивными сваями, проведено укрепление стен, сделана кровля, ведётся зачистка стен и снятие поверхностного слоя, пострадавшего от эрозии.

Одесса – город веротерпимый, многоконфессиальный. Над ним взметнулись купола и восстановленного Свято-Преображенского собора, и армянской, и греческой церквей, шпили католических костёлов. Не далёк тот день, когда перед одесситами во всей красе предстанет церковь Святого апостола Павла, самое грандиозное сооружение Евангелическо-лютеранской церкви на территории СНГ.

Автор благодарит за предоставленные материалы и фотографии Юрия Шеффера, первого президента Синода (1992-94 гг.) Немецкой Евангелическо-лютеранской Церкви в Украине.

Фото А. Шепелев

 

Поэзия

Мариам Юзефовская

Мариам ЮзефовскаяМариам Юзефовская родилась в 1941 г. в Ярославской области. Окончила Одесский электротехнический институт связи.

Печататься начала в конце 80-х. Проза публиковалась в журналах: “Рабочая смена”, “Литва Литературная”, "Мишпоха", “Знамя”, “Дружба народов”, "Континент", “Sinn und Form” , "Bremische Seiten" (Германия), а также в русскоязычной прессе США. Неоднократно в различных журналах была лучшим автором года. Автор книг “Дети Победителей” и “Разлад”.

В 1993 г. повесть “Октябрина” выдвинута на Букеровскую премию, в 2005 роман "Бэса ме мучо" выдвинут Академией русской современной словесности на премию Апполона Григорьева, в том же году рассказ "Господи, подари нам завтра" получил литературную премию от "Ассоциации Восточно-Европейских Евреев".

Живет в США, в штате Нью-Джерси.

Тел: +1-201-944-7851

E-mail: beremar@msn.com