Михаил Божий: постигая непостижимое

Вера Савченко

К 100-летию cо дня рождения народного художника СССР М.М.Божия

Михаил Михайлович БожийИмя Михаила Михайловича Божия давно и прочно вошло в историю отечественного искусства. Это один из крупнейших художников-реалистов советского времени, чей самобытный и самородный талант засверкал особым неповторимым светом в драгоценном наследии одесской живописи, чье творчество вошло в анналы художественной истории не только нашего города, Украины, СССР, но и мирового искусства – его картина «Медсестра» была удостоена бронзовой медали на Всемирной выставке в Брюсселе (1958).

Многое в его творчестве было связано и обусловлено временем, его идеалами, которые сегодня с позиций новых исторических условий подвергаются очередному пересмотру, хотя и сейчас не получают однозначной оценки и осмысления. Такими же сложными и непрямолинейными видятся сегодня отношения художника с его эпохой.

При жизни М.М.Божий был для многих кумиром, наставником, Учителем. Этому способствовали два неотъемлемых его качества: большое художественное дарование и добросердечность, интерес к людям, готовность откликаться на их нужды и умение помочь. К сожалению, сегодня в силу ряда причин уже не одно поколение молодых, в том числе художников, непростительно мало знают об этом Живописце.

Написано о Михаиле Божие немало (сотрудником Национальной научной библиотеки имени М.Горького О.Барковской составлен объемный библиографический указатель, посвященный М.М.Божию). Многие публикации вызывают неподдельный интерес, что в значительной степени обусловлено яркостью и неординарностью самой личности художника. Мои размышления о Мастере дополняют беседы с известными одесскими живописцами Олегом Волошиновым и Анатолием Горбенко, которые были близки к М.М.Божию.

Оригинальный художественный дар и неординарная личность Мастера при его жизни и уже после смерти нашли отражение в монографии Ф.Шапошникова (1963), вступлениях к каталогам А.Шистера (1977), О.Тарасенко (1986), а также в многочисленных статьях периодических изданий (среди самых интересных – интервью с самим М.М.Божием Е.Голубовского, воспоминания и размышления С.Божия, Р.Бродавко, А.Глущака, Л.Козлова, А.Лантухова, Е.Ферсанова).

М.М.Божий. Медсестра, 1955Художники по праву считают его гениальным самоучкой, поскольку три года обучения в Николаевском художественном техникуме у Д.К.Крайнева (1930-33), которого он очень ценил и с благодарностью вспоминал до конца своих дней, были по сути лишь началом (а точнее продолжением ранних детских и юношеских занятий в освоении реалистического письма) большого пути самообразования, которое продолжалось всю жизнь (в доме Божиев было множество книг). Показательны слова, произнесенные художником уже на склоне лет: «Так жаль, я только-только начинаю понимать живопись, а приходится уходить…» Это говорил Мастер, получивший столько наград и званий, как, пожалуй, ни один другой одесский художник. О его требовательности и скромности говорит и его отношение к персональной выставке, которую он собирался открыть в 60, 65, 70 лет, но все время откладывал. И только в 75, за четыре года до смерти, такая выставка была им подготовлена.

Интересна ситуация, рассказанная Анатолием Горбенко, о том, как к М.М.Божию пришла слава. В 1958 году он представил три картины «Медсестра» (1955), «Портрет отличницы Светланы Шипуновой» (1950) и «Таня, не моргай» (1954).

Фото Выставкомом Одесской организации Союза художников УССР, который тогда возглавлял П.П.Пархет, все три произведения были отклонены. Так они стояли среди других, повернутые к стене. Но курировавшие в то время Украину Сергей Герасимов и Борис Йогансон приехали для отбора работ на всесоюзную выставку. Развернув некоторые отвергнутые картины, они приняли решение взять часть из них в Москву, здесь были и три работы Божия. За полотно «Медсестра» его удостоили серебряной медалью Министерства культуры СССР и затем бронзовой медалью на Всемирной художественной выставке в Брюсселе. Тогда же в течение двух недель ему, писавшему свою «Отличницу», как и многие другие портреты, в комнатушке 16 кв.м, предложили переехать в трехкомнатную квартиру и занять мастерскую 60 кв.м. Здесь он стал работать с сыном Святославом, а с 15.00 практически ежедневно его дом превращался в гостеприимную гостиную для друзей, знакомых, учеников и приемную для посетителей, поскольку художник с 1962 по 1970 гг. был народным депутатом – 6 и 7 созывов Верховного Совета СССР. Уже в 1957 году ему присваивается звание заслуженного художника УССР, в 1960 – звание народного художника УССР. С 1962 года он – действительный член АХ СССР, с 1963 – народный художник СССР.

М.М.Божий. Портрет отличницы Светланы Шипуновой, 1956Прославился М.М.Божий прежде всего своими портретами. Хотя и оставил множество превосходных работ в других жанрах. Так, к примеру, те, кто когда-либо видел его пейзажные этюды, не могли остаться к ним равнодушными. Волошинов вспоминает: «Михаил Михайлович и Славка (сын М.М.Божия – В.С.) постоянно ездили на этюды. Они их обожали. В Одессе вообще был культ этюдов. Написать картину – это другое. А в этюде – душа, вдохновение…». Остается только сожалеть о том, что практически ничего из этого наследия мы сегодня не видим. Разумеется, и не знаем.

Возвращаясь к наиболее известной части творчества Михаила Божия – портретам, отметим, что и сегодня они воспринимаются проникновенными, выразительными и очень живыми. Психологически точное и характерное в деталях, его изображение человека схватывает миг, в котором отражается характер и жизненный путь личности. Недаром, по свидетельствам очевидцев, Божий был так внимателен к разным людям, так много с ними общался – интересен был практически каждый, кто приходил к нему. С трех часов пополудни и до 22.00 двери его дома были открыты и поток посетителей не прекращался. Среди них было немало художников, получавших советы и уроки мастера. Все, кто с ним был лично знаком, отмечают его многогранную художественную одаренность – умение играть на гитаре, причем тоже самостоятельно освоенное и достигшее такого уровня, что многие музыканты, в том числе гастролирующие в Одессе, приезжали к Михаилу Михайловичу домой и устраивали с ним совместные концерты. Его «Бетховен», «Апассионата», «Думы мои, думы…»(весомый вклад в украинскую Шевченкиану) или цикл, посвященный Пушкину, свидетельствуют об очень чутком чувствовании и глубоком переживании музыки и поэзии. Может быть, поэтому многие его работы внутренне так музыкальны и поэтичны.

К созданию портретов, по собственному признанию, Божий относился очень вдумчиво и прочувствованно – писал тех, кого уже хорошо знал. Вероятно, с этим связано то ощущение глубины, наполненности, богатства внутреннего мира человека, которого впервые видишь, но, кажется, знаешь уже много лет. Воплощая классические каноны, Божий писал лица, сквозь которые в полный голос звучали судьбы, где внешнее не могло не быть отражением внутреннего, и наоборот. Его портреты, да и лучшие из произведений других жанров – большие картины, пейзажи, натюрморты, ню – подлинно искренни и органичны. Изображаемые герои и модели цельны и прекрасны в своей чистоте, благородстве, романтичности, при этом всегда естественны и безпафосны. И самому мастеру все это было очень близко и понятно. Как сказали бы сегодня, он писал свои alter ego, ощущая в этих проекциях собственные чаяния, настроения, мысли, устремления. Нельзя не заметить, с какой теплотой и любовью относится автор к тем, кого пишет. Возможно, в этом эмоциональном единстве и цельности, охватывающих художника и модель, разумеется, в совокупности с неоспоримым живописным талантом, секрет немеркнущей притягательности портретов М.М.Божия.

Показательны два эпизода, рассказанные Анатолием Горбенко со слов самого мастера.

Однажды Божий пришел писать знаменитого врача-офтальмолога Владимира Филатова, известного не только своей уникальной медицинской практикой, но и как человека широкой образованности, наделенного и художественными способностями, в частности создавшего немало пейзажных картин и этюдов. Божий, придя на один из последних сеансов, оказался невольным свидетелем разговора, возникшего между медицинским светилом и пожилой старушкой из захолустья, чуть ли не в платочке комкающей 280 рублей, собранных ею на операцию. Бабуле не хватало до официальной суммы 20 рублей, и Филатов ей отказал. Это настолько впечатлило художника, что, несмотря на почти завершенный удачный портрет и настоятельные приглашения заказчика, он больше у него не появился.

Другой случай, по-своему не менее яркий, хотя и как будто противоположный по мотивации, показывает, как в этом сплаве этико-эстетического в творческом процессе одерживает верх именно чувственно-образное, художественное вопреки тем или иным установкам долга, этикета и т.п. Божий очень хотел написать портрет одной известной женщины, Героя Социалистического Труда, работающей на канатном заводе. Различные обстоятельства некоторое время не позволяли приступить к созданию образа, и наконец, после двух месяцев лета, героиня пришла к художнику «загоревшая, как негр». Остолбеневший от неожиданности Божий вынужден был прибегнуть ко всяческим извинениям. Затем ретировался, и, как в эпизоде со знаменитым врачом, окончательно и навсегда отказался писать портрет.

По художественным пристрастиям и предпочтениям человека искусства можно судить о его собственных приоритетах. Так, в интервью с журналистом Е.Голубовским, с которым мастера в свое время связывали многие часы задушевных бесед о творчестве, он восхищается Тицианом, Веласкесом (вспомним божиевский парафраз «Менин»), Вермеером. И хотя последний, по его мнению, «и уступает Рембрандту в философичности», но сколь многому еще современные художники могут научиться у этого «высочайшего колориста». «Иногда мне кажется, что тайна его живописи непостижима».

Все, что писал Божий, он проживал и переживал. «Я люблю (да и умею) писать лишь тех, кого хорошо узнал, полюбил. Я не могу с наскока… Мне нужно осмотреться, обжиться, а потом с героем пуд соли съесть. И герой останется моим другом, моим героем на всю жизнь». Иными словами и другим собеседникам Михаил Михайлович формулировал свое кредо так: в изображение нужно влюбиться и всеми способами стараться передать свою любовь или донести ее зрителю. Ему это, и вправду, удавалось. Сегодня продолжают вызывать к себе интерес все его картины и портреты, не только романтические, пейзажные, лирические, но даже те, что относятся к теме Ленина и Октябрьской революции. Потому что в божиевском варианте это никогда не оказывалось пресловутой «халтурой», предназначенной для незамысловатого декора штатных Домов культуры, это были произведения искусства своего времени. Они искренни и раскрывают то сложное и многосоставное целое, очевидцем и участником которого был и сам мастер. Они человечны и созвучны другим поколениям именно тем, что выходит за рамки узкого исторического интереса и тем, что, безусловно, не вмещается в расхожее презрительное определение «совок», хотя в них, разумеется, много советского. И в этом сложном времени и культурном конгломерате, в серьезных противостояниях и балансировании между различными житейскими, социальными и творческими позициями, условиями, обстоятельствами, оказалось возможным состояться феномену живописи Михаила Божия, в котором, помимо уже сказанного, проявились великолепное мастерство, чувствование тончайших нюансов светотеневой и колористической моделировки, продуманность и нетривиальность композиционных решений, «легкость, широта и свобода письма» (О.Волошинов). Поэтому не оставляет безразличным и его «Великий мечтатель»… И даже художники, ныне ориентирующиеся на иные эстетические идеалы, далекие от реализма и даже фигуративности, но способные без предвзятости ценить сущность художественного, отдают мастеру должное и считают, что и нам у него не грех многому поучиться. Волошинов сетует на то, что «нынче о Михаиле Божие как-то подзабыли. А такого большого мастера стоило бы и больше показывать». На мое замечание о том, что в Одесском художественном музее даже в измененной, обновленной экспозиции нашлось место работам художника («Портрет актрисы Л.В. Мациевской», «А.С. Пушкин и А.П.Керн», «Портрет молодой женщины», «Зимка»), Волошинов высказал мнение, что необходим был бы и божиевский «Ленин у карты» и другие работы, в которых не устаешь восхищаться тем, как это сделано: и компоновкой, и умением обобщить форму…

Работал над своими полотнами Михаил Божий добросовестно, тщательно и кропотливо, в них не было ничего случайного или малозначимого, включая рамы или подписи, которые Божий выводил под трафаретку. Святослав Божий писал: «Если бы человеку давалось три жизни, две из них отец посвятил бы, вероятно, переписыванию своих работ и вариантам». Так же строго мастер относился и к работе тех, кто советовался с ним. Будучи всегда очень расположенным к Анатолию Горбенко, Божий, тем не менее, как-то «вместе со Славиком просто замучили» молодого художника, в течение почти двух лет заставляя переделывать эскизы к одной картине.

Себя в работе Божий называл «однолюбом», не желая и не умея в творческом процессе раздваиваться между различными полотнами, полностью концентрируя внимание и силы на создании одного произведения. Вспоминает Горбенко: «Так учил и меня… Это как старые мастера. Но я потом понял, что для меня лучше иначе – одновременно писать три-четыре работы, а теперь я параллельно работаю над десятью, выбирая по ходу, какую поставить на мольберт».

Интересно, что отношения учителя и ученика между М.М.Божием и А.А.Горбенко переросли в отношения коллег, причем мнение младшего из них оказывалось для старшего весьма авторитетным. Из художников Горбенко первому Михаил Михайлович показывал свои работы, при этом заметно волнуясь, но выдавая себя лишь игрой желваков на скулах. К советам даже в таких случаях относился скорее настороженно, сразу почти никогда не соглашаясь с замечаниями. Поскольку сам в процессе работы многое продумывал и переделывал, относясь к сделанному в высшей степени строго и самокритично. В последние годы порой обращался к Горбенко с просьбой: «Толечка, принеси работ десять-двадцать». А потом из них на время – «оставь пяток!» Это ли не высшее признание Мастером своего молодого коллеги!

Многие, и оба моих собеседника тоже, говоря о Божиях – старшем и младшем, всегда вспоминают супругу Михаила Михайловича – Ольгу Петровну Белоглазову. Волошинов: «Это была классическая жена художника. Из тех, которые все терпят, способствуют, не бегают на дискотеки (смеётся – В.С.)… Это труд колоссальный. Она была очень терпеливой. И Михаил Михайлович был мягкий, спокойный, очень располагавший к себe».

На доме, где жил М.М. Божий и где была его мастерская установлена мемориальная доскаСвятослав Божий в своем «Слове об отце» – о матери: «Друг из самых преданных. Наипервейший и необходимейший критик. Сестра милосердия. Наша сторожевая совесть. Много не сумел бы сделать отец, не будь мать неотлучно рядом».

Горбенко: «Божии не знали, что такое холсты, подрамники, кисти, краски – всем этим занималась Ольга Петровна».

Надо полагать, весь быт семьи был обустроен и отлажен этой удивительно красивой женщиной. Горбенко: «Она, как Дина Михайловна Фрумина, обладала той красотой, которая с возрастом не меркла, а приумножалась, становилась все изысканней и утонченней». По признанию тех, кто знал семью Божиев, более 90 портретов художник написал со своей жены.

Значимы и характерны факты из биографии Ольги Петровны, о которых рассказал журналист Е.Ферсанов. Она всегда сохраняла свою девичью фамилию, хотя из-за нее, а точнее из-за того, что отец в свое время был объявлен врагом народа, тяготы судьбы испытала с лихвой. Отец служил при дворе Николая ІІ ветеринаром, был высококлассным специалистом, за что снискал уважение и расположение самого императора. И когда жена была беременна, сам царь высказал пожелание о том, чтобы назвать девочку Ольгой. Так и произошло, но улыбки и ласки на заре ее жизненного пути были недолги. Впоследствии отец был сослан, Ольга не могла получить образование, учиться медицине. Но среди разных фактов ее жизни есть и такой. Во время войны семья осталась в оккупации, жила в подвале одного дома. Михаил Михайлович поломал ногу. Ни врачей, ни медикаментов. И, явно опираясь на знания, полученные от отца, Ольга Петровна вылечила мужа прикладыванием к больному месту сырой картошки, что впоследствии, по свидетельству одного из известных хирургов, было определено как почти уникальный случай такого излечения перелома. Благородство и внутренний аристократизм Ольги Петровны, которые, несомненно, удалось передать на портретах Михаилу Михайловичу, часто вызывают ассоциации с Серебряным веком: такими предстают дамы на полотнах мирискусников, картинах любимых Божием Валентина Серова, Михаила Врубеля, Константина Коровина, Михаила Нестерова, французских импрессионистов. И, вне всякого преувеличения, образы Ольги Петровны, запечатленные Мастером, вошли в галерею лучших женских портретов, созданных художниками Одессы, Украины, СССР. Быть может, и мира…

Работы Михаила Михайловича Божия

М.М.Божий. Женский портрет, 1944М.М.Божий. Портрет старой женщины, 1946М.М.Божий. Портрет художницы Л.Поповой. 1955М.М.Божий. Женский портрет, 1955М.М.Божий. Мама, парад уже начался! 1958М.М.Божий. Натюрморт, 70-е годы

Объявлен международный градостроительный конкурс

Леонид Рукман

И.Э.БабельОбъявлен международный градостроительный конкурс на лучший проект памятника выдающемуся гражданину Одессы – писателю И.Э.Бабелю

Рассмотрев обращение Всемирного клуба одесситов относительно сооружения памятника писателю И.Э. Бабелю в Одессе, информацию управления архитектуры и градостроительства и управления финансов Одесского городского совета, Исполнительный комитет Одесского городского совета принял решение N 707 от 24.06.2008 соорудить (за привлеченные средства) в Одессе памятник перед зданием школы № 117 по ул. Ришельевский, 18 со стороны ул. Жуковского.

Конкурс, в котором могут принять участие архитекторы, скульпторы и проектные организации, молодые архитекторы (в том числе, граждане других государств), пройдёт с 1 июля по 7 ноября 2008 года.

Сбор средств на памятник И.Э.Бабелю продолжается

Вот уже год и два месяца прошло с того дня, как, поддержав инициативу Всемирного клуба одесситов, мэр Одессы Эдуард Гурвиц подписал Распоряжение № 323-01р «Об организации проведения Международного градостроительного конкурса на лучший проект памятника выдающемуся гражданину Одессы – писателю И.Э.Бабелю».

Как и ожидалось, одесситы, где бы они сегодня ни жили, горячо поддержали это благородное начинание. Сегодня на счете, открытом Одесским горсоветом (на 30.07.2008) уже накоплено 35262 $ (см. суммы по странам).

В ходе сбора денег нам всем пришлось столкнуться с трудностями перевода денег из-за границы, т.к. стоимость банковских услуг превышала, как правило, саму сумму перевода. И здесь проявилась солидарность одесситов, создавших свои объединения в различных странах. Землячества Нью Йорка, Лос-Анджелеса, Берлина начали на своих счетах аккумуляцию средств, присылаемых чеками, и накопленные суммы, вместе со списками дарителей, начали поступать в Одессу. Особая благодарность Одесскому землячеству Лос-Анджелеса, которое сумело организовать работу по сбору средств таким образом, что сообщение о поступлении средств от каждого дарителя на их счет, мы получаем на следующий день. А проходит еще три – четыре дня и мы отправляем в Землячество Свидетельство и копию банковской квитанции о зачислении средств дарителя на спецсчет Горсовета. И, как видно, такой метод работы и дал возможность этому Землячеству, несмотря на то, что они подключились к сбору денег не так давно, уже переслать на бабелевский счет более 2000 долларов.

В Одессе же двери Всемирного клуба одесситов все чаще и чаще распахиваются для очередного дарителя. Для того, чтобы облегчить одесситам и гостям города процесс внесения денег на спецсчет, мы решили им помочь. И теперь, пока сотрудник Клуба внесет деньги в соседний банк, каждый даритель в течение 15-20 минут знакомится с клубом, нашей книжной полкой, пьет кофе, а затем, совместив таким образом приятное с полезным, получает банковскую квитанцию и свидетельство Клуба о личном участии в этой благородной акции. Что касается перевода денег по Украине, то желающие могут всегда перевести его прямо на счет Горсовета. Банковские реквизиты для перевода денег в других валютах см. здесь.

Клуб обратился с письмом в Одесский областной архив с просьбой, по окончании сбора денег, принять на хранение составляемый нами реестр лиц и организаций, принявших участие в сборе средств на сооружении памятника. Предложение это было с энтузиазмом принято.

На этом углу улиц Ришельевской и Жуковского будет установлен памятник И.Э.Бабелю.

Жюри конкурса на лучший проект памятника писателю Исааку Бабелю в Одессе определило проект-победитель

В течение 4-х месяцев на конкурс были присланы 24 проекта от 21 автора. Среди конкурсантов есть одесситы, а также скульпторы из России, США, Израиля, Германии, Беларусии. Все заявки были поданы на рассмотрение жюри в "зашифрованном" виде под шестизначными номерами. Проекты были представлены макетами (разной сложности) и планшетами с изображением будущего памятника. Большинство скульпторов предлагают выполнить его из бронзы.

При вынесении вердикта учитывался не только эстетический облик будущего памятника, но и его габариты и возможность "вписаться" в конкретное место. Согласно решению Одесского горисполкома, памятник будет установлен по адресу: ул. Ришельевская, 18 (угол ул. Жуковского), напротив дома, в котором жила семья писателя. Открытие памятника запланировано на январь 2010 года, к 70-летию трагической гибели Исаака Бабеля.

В результате почти 3-хчасового обсуждения были отобраны 5 проектов. Разработчики двух из них отмечены поощрительными премиями, а авторы трех лучших получат по 50, 30 и 20 тысяч гривен, соответственно.

Первое место жюри присудило проекту под кодовым номером 071108. Скульптор - Г.В. Франгулян (Россия, г. Москва), архитектор - О.М. Луценко (Украина, г. Полтава).

1 место

Скульптор Г.В. Франгулян предложил к проекту памятника свою концепцию, считая, что композиция органично впишется в структуру городской среды и не нарушит, а подчеркнет неповторимый облик Одессы. Памятник представляет собой композицию, состоящую из бронзовой скульптуры писателя, сидящего на ступенях, которые могут восприниматься и как порог дома и как Потемкинская лестница. И на него наезжает колесо, которое автор трактует как колесо судьбы, колесо из эйзенштейновской коляски, в конце концов из повозок Конармии. Если скульптура и колесо выполнены из бронзы, то все ландшафтные элементы изготовлены из гранита. Размер фигуры в 1,5 раза больше натуральной высоты человека.

2 место

Второе место получил проект под кодовым номером 007007. Скульптор - А.В. Князик (Украина, г. Одесса), архитектор - В.Н. Чепелев (Украина, г. Одесса).

3 место

Третье место получил проект под кодовым номером 480092. Скульптор - Д. Зунделевич (Израиль, г. Рамат Ганн), дизайн – П. Штивельман (Израиль, г. Ганей Ор).

1 поощрительная премия

Первая поощрительная премия присуждена проекту под кодовым номером 081108 за профессиональную скульптурную работу. Премию получит авторский коллектив «Babel men`s», скульптор - А.В. Чипигин, (Украина, г. Одесса), архитектор - О.М. Луценко (Украина, г. Одесса).

2 поощрительная премия

Вторая поощрительная премия присуждена проекту под кодовым номером 851947 за нестандартное решение, нетрадиционный новаторский подход к скульптурной композиции. Премию получит автор проекта В.Г. Гринберг (Украина, г. Одесса).

Напомним: проект "Исааку Бабелю граждане Одессы" инициирован Всемирным клубом одесситов. Бюджетные средства в этом проекте не задействованы. Сегодня уже собрано 174 тысячи 160 гривен - из Украины, России, США, Израиля, Германии, Грузии, Эстонии, Франции, Канады, Швеции, Австралии, Латвии, Польши. 100 тысяч из этой суммы будут направлены на премии победителям международного конкурса.

Сбор пожертвований продолжается. Внести свою лепту можно переведя благотворительный взнос на специализированные счета, реквизиты которых опубликованы на официальном сайте Одессы и на сайте клуба либо обратиться во Всемирный клуб одесситов (ул. Маразлиевская, 7).

Однако, последнее слово в подведении итогов конкурса проектов памятника Исааку Бабелю будет за одесситами. Из пяти определенных членами жюри проектов памятника Исааку Бабелю одесситы выберут лучший.

Конкурс закончен. Обсуждение продолжается.

Согласно распоряжению мэра города, с целью ознакомления всех одесситов с проектами, получившими 1-ое, 2-ое, 3-е места и поощрительные премии , проекты выставлены в фойе Горсовета для всеобщего обозрения . Городу важно узнать мнение горожан, какой действительно памятник великому Бабелю они хотели бы поставить. С этой целью с 15-го по 21-ое декабря на сайте города проводится интерактивное обсуждение проектов.

Как всё начиналось

Леонид Рукман

Общий вид памятника Исааку Бабелю (макет)

Отлитое в бронзе "Колесо судьбы"Бронзовая фигура Исаака Бабеля. Рядом на ступенье автор памятника, известный российский скульптор Георгий Франгулян.

Менее чем через год Исаак Бабель вернется в Одессу

Благотворительный концерт в одесском оперном театре

30 ноября в Одесском оперном театре состоялся благотворительный концерт "Crescendo JAZZ" в поддержку установки в Одессе памятника замечательному писателю Исааку Бабелю.

Согласно планов скульптора Георгия Франгуляна и одесской мэрии памятник должен быть установлен ко дню рождения писателя, к 13 июля 2011 года в Одессе, на углу улиц Ришельевской и Жуковского.

В концерте, прошедшем с большим успехом, участвовали известные российские музыканты: Денис Мацуев (фортепиано), Андрей Иванов (контрабас), Дмитрий Севастьянов (ударные), Борислав Струлев (виолончель), Айдар Гайнуллин (баян). Все музыканты работали бесплатно.

Вел концерт специальный представитель Президента Российской Федерации по вопросам культурного сотрудничества Михаил Швыдкой.

В связи с этой акцией в Одессу прибыла большая группа российских деятелей культуры и искусства, многие из которых имеют глубокие одесские корни. Это, в частности, Михаил Швыдкой, Иосиф Райхельгауз, Михаил Левитин, Давид Смелянский.

Сумма, которая могла бы пойти на памятник И. Бабелю с этого концерта, была бы больше, если бы Министерство культуры и туризма Украины не взяло денег за аренду театра. Однако министерство деньги потребовало...

Полная стоимость работ составляет 400 тысяч долларов. Автор проекта — известный скульптор Георгий Франгулян, отвечая на вопрос, сказал, что на самом деле стоимость памятника и всех работ гораздо больше, но для него большая честь участвовать в этом проекте, в связи с чем реальная стоимость памятника была им значительно снижена.

На данный момент собрано около 170 тысяч долларов, из них 135 тысяч — выделило ЗАО "Пласке" (Президент О. И. Платонов).

По мнению Михаила Швыдкого, наиболее перспективным представляется поиск недостающих средств среди российских деловых кругов. Бабель — объединяющий символ наших стран, общее достояние культуры Украины и России. В ближайшее время будут подготовлены письма и направлены в соответствующие российские организации.

Как рассказал Георгий Франгулян, через две недели памятник будет готов к отливке, а через два месяца воплотится в бронзе и его можно будет устанавливать.

По художественной задумке автора памятник будет стоять на настоящей одесской брусчатке. Это будет уголок бабелевской Одессы, как бы приподнятой из прошлого. В фигуре Бабеля автор стремился запечатлеть трагизм человека, взвалившего на себя все беды мира.

Участвующие во встрече с одесским мэром и в первом заседании Одесского отделения общества «Украина-Россия» (Предс. — Липтуга И. Л.) деятели искусств Украины и России выразили уверенность, что выдающийся писатель Исаак Бабель соединит Россию и Украину, которые имеют общие корни, культуру и литературу. В настоящее время готовится и учреждение Международной Литературной премии имени Исаака Бабеля, в котором будут номинироваться выдающиеся таланты. Первая церемония награждения планируется на следующий день после открытия памятника. В эти же дни в Одессе с гастролями в моноспектакле «Как это делалось в Одессе» выступит внук Бабеля актер и режиссер Андрей Малаев-Бабель…

Вокруг памятника…

Во время встречи в мэрии произошел курьез, которым, мы уверены, не преминут воспользоваться наши недоброжелатели и противники благородного дела установки в Одессе памятника И. Э. Бабелю…

Из выступления Михаила Швыдкого:

«Теперь средства на памятник И. Бабелю в Одессе будут поступать на специальный счет в мэрии, а не на счет Всемирного клуба одесситов. Нам дана «охранная грамота»…

От администрации сайта:

К сожалению наш земляк и большой друг Одессы Михаил Ефимович Швыдкой не был информирован, что уже весной 2007 года по распоряжению Горисполкома были открыты специальные целевые счета мэрии, в том числе и в рублях, на которые все это время поступают средства на памятник, а Всемирный клуб одесситов по этому же распоряжению оказывает информационную поддержку проекту. Кроме того, клуб оказывает помощь одесситам и гостям города, желающим внести средства на памятник непосредственно. Желающие участвовать в благородной акции сбора средств приходят во Всемирный клуб одесситов и пока они там знакомятся с жизнью клуба и пьют кофе, сотрудники ВКО вносят его деньги в банк на спецсчет мэрии и вручают благотворителю именное Свидетельство об участии в акции, квитанцию банка о зачислении средств и письмо Областного архива с гарантией сохранения списка на вечные времена. Со списком тех, кто внес средства на памятник Бабелю, можно ознакомиться на сайте ВКО.

До открытия памятника Исааку Бабелю в одессе остался ровно год (?)

Победитель Международного конкурса на лучший проект памятника Исааку Бабелю в Одессе московский скульптор Георгий Франгулян приступил к изготовлению форм для отливки монумента.

Начало работ стало возможным после того, как известная своими социальными и культурными проектами международная организация АО «ПЛАСКЕ» (Президент - О. И. Платонов), партнер Всемирного клуба одесситов, Одесского Национального театра оперы и балета, Одесского Литературного музея, Национальной библиотеки имени Горького и др., передала необходимую для начала работ сумму. Она равна трети общей стоимости памятника и составляет 135 тыс. долларов США.

Как уже сообщалось, общая стоимость композиции равна 400 тыс. долларов.

Объявленный Всемирным клубом одесситов всенародный сбор средств на памятник Бабелю дал на сегодняшний день 289 862 грн. Из них 100 тыс. гривен пошло на премирование победителей конкурса. Оставшиеся 189 862 грн. (это порядка 24 тыс. долл. США) в ближайшее время также будут перечислены на соответствующий счет скульптора.

О том, что столь серьезный благотворительный взнос кампании АО «ПЛАСКЕ» дал возможность Г. В. Франгуляну начать работу, Всемирный клуб одесситов немедленно сообщил в письме мэру Одессы Э. И. Гурвицу. По сведениям, которыми с нами поделился архитектор проекта памятника Бабелю одесский скульптор Михаил Рева, мэр дал распоряжение готовить документацию по благоустройству площадки под монумент. (Напоминаем, что утвержденное горисполкомом место установки памятника находится на углу улиц Ришельевской и Жуковского, напротив дома, где жил писатель.)

Сообщаем также, что на сегодняшний день свой взнос на сооружение памятника Исааку Бабелю внесли 844 дарителя, а также ряд организаций из 14 стран. (Со списком дарителей можно ознакомиться на сайте ВКО).

Мы надеемся, что серьезное финансовая поддержка проекта, которую продемонстрировала компания АО «ПЛАСКЕ», станет благородным примером и для других одесских компаний, отдельных бизнесменов и просто граждан Одессы, приведет к активизации сбора средств и обеспечит условия для того, чтобы монумент нашему выдающемуся земляку был открыт в начале июля 2011 года ко дню рождения писателя.

Сбор средств на памятник И. Э. Бабелю продолжается…

Желающих принять участие в благородном деле увековечения памяти И. Э. Бабеля просим обращаться во Всемирный клуб одесситов. (Одесса, Маразлиевская, 7. Тел. 7254567, e-mail: vko@list.ru. Здесь вы сможете внести деньги на спецсчет для сооружения памятника и получить именное свидетельство и банковский документ.

Архитектор проекта памятника, известный одесский скульптор Михаил Рева сообщил нам о том, что уже готовится проектное задание по благоустройству площади на углу улиц Ришельевская и Жуковского, где летом 2011 года предполагается открыть памятник нашему выдающемуся земляку. Кроме отделки и обновления фасадов окружающих зданий имеется в виду и реконструкция самой площадки с ремонтом коммуникаций и прочих работ, необходимых для создания архитектурной композиции «Площадь имени Исаака Бабеля».

Скульптор Георгий Франгулян, автор проекта памятника Бабелю принимает активное участие в решении всех вопросов, связанных с установкой монумента.

Всемирный клуб одесситов

Одессе возвращают Бабеля

Объявлен международный градостроительный конкурс

Две луны,три солнца. Или четырнадцать дней в поисках чуда

Евгений Руденко

Пригород Иерусалима (Фото Константина Мостия)

На территории этой маленькой страны соседствует столько примечательностей, что позавидует любая мега-держава. Всего на пятистах километрах по вертикали и чуть более ста двадцати по горизонтали мирно уживаются три пустыни, четыре моря (включая море-озеро) и целых семь климатических поясов. Иной раз кажется, что кто-то невидимый и всесильный слепил этот край из особого материала, замешав в него все необычное — особую природу, историю, культуру. А затем — на всем этом начертал одно лишь таинственное слово — «Израиль»...

День первый

Всего три часа в небе, и сырость киевского аэропорта сменяет жара Тель-Авива. Спускаясь по трапу, пытаюсь вдохнуть полной грудью — тщетно. Воздух словно накалился, будто духовку кто забыл прикрыть. Это проделки хансима — так здесь называют день без ветра, без свежести и, кажется порой, без жизни. На часах — еще нет четырех, но за окном машины, что мчит нас навстречу приключениям — уже черным-черно. Да, вечера здесь короткие — не то, что дома...

День второй

Из прибрежного Тель-Авива до столицы — города Иерусалима, что расположен в центре Израиля — добираемся чуть больше часа. Кажется, в этой стране все под боком — оно и понятно, ведь всю территорию можно проехать за полдня — что вдоль, что поперек. Не смотря на это, здесь ютятся целых семь климатических поясов-зон. Вот и наш авто, неприметно для пассажиров, за короткое время пересек три из них — Средиземноморские тропики, Горные субтропики и даже чиркнул шинами по песчаному телу Иудейской пустыни. Иерусалим — город на холмах. Издали — он словно игрушечный, примостился на островках невидимого божественного озера. Желтые фигурки домов, башен и крепостных ворот — однотонно-песочные, как из цельного камня вырезанные. Таков здесь архитектурный порядок — с тех самых пор, как было принято мудрое решение сохранить первозданность городского стиля. В солнечный «иерусалимский камень» одеты и вековые постройки, и современные торговые центры. Любуясь таким небывалым количеством желтого цвета, в мыслях посетовал — мол, не мешало бы и нашим градоначальникам поучиться. Может, тогда и Киев, и Одесса не утратили бы исторического шарма...

Первая наша остановка — Храм Гроба Господнего. Учтя пожелания гида, приехали загодя, в половине восьмого утра. Похоже, вовремя — едва успели занять очередь, как за нами уже выстраивается длиннющая вереница туристов. Не спеша осматриваем внутренние своды и росписи купола. Место завораживает, особая энергетика чувствуется во всем — в очертаниях стен, в шагах служителей, живет и искрится в самом воздухе. Может поэтому взолнованный хоровод мыслей вскоре утихает. Надо же! Столько думал по дороге сюда, столько хотел сказать важного! А теперь замечаю перемену — все как-то замирает во мне. И, кажется даже, обретает тот самый уклад и порядок, к которому стремился всю жизнь. А еще чувствую, как вздымается в груди немое восхищение. И уважение — к святому месту и Священной земле, как называли ее далекие крестоносцы...

Автор у Христианского "Пупа Земли".Храм Гроба Господнего.Купол.Храм Гроба Господнего. Камень помазания.

Минуты — как птицы. И вот, под стать настоящим паломникам, уже совершаем путь по всем 14-ти станциям-остановкам Крестного пути. Даже не верится — десятки раз наблюдали его по ТВ, на Пасху, а теперь — сами участники действа. Наверное, так не переживал с тех пор, как мне повязывали пионерский галстук. Волнение ребенка — оно самое искреннее.

Счастлив, что не очерствел. И спасибо за возможность сопереживать, Господи.

А далее — уже все укромные уголки Иерусалима открываются нам во всей своей красе! Христианский «Пуп Земли», Стена плача — столько раз слышали о ней, величественная мечеть Омара, Масличная гора со своими сокровищами — Усыпальницей Девы Марии и Гефсиманским садом, где спят тысячелетние оливковые деревья... Церковь Марии-Магдалины... Могила Царя Давида, одолевшего гиганта Голиафа... Светлица тайной вечери, ущелье Гиены Огненной. Все, как во сне. Но как отчетлив этот сон! Библия на ладони, история перед глазами...

Назад вновь возвращаемся в сумерках. По большей части — молча. Каждому из нас есть, о чем подумать — о чем-то очень важном...

День третий

Сегодня наш путь лежит к берегам Мертвого моря. По дороге узнали забавную вещь — оказывается, чтобы полюбоваться лунным пейзажем, совсем не обязательно отправляться в космический полет. Достаточно побывать в Иудейской пустыне. «Лунные» горы из песка и известняка — словно стражи-великаны по обе стороны нашей дороги. Кое-где замечаем и стражей-людей — «песчаных аборигенов». Стоянки бедуинов и убоги, и горды. Даже в покосившихся стенах фанерных шалашей — вызов стихии.

«Мильоны вас, нас — тьмы, и тьмы, и тьмы,
Попробуйте сразиться с нами!
Да, скифы мы, да — азиаты мы,
С раскосыми и жадными глазами!... »

Рядом с фанерными домиками и стайками коз наблюдаем и модные авто. Такие вот здешние «скифы», а значит — и еврейская пустыня — территория контрастов...

Слева, вдали от шоссе, видим город. Это — Иерихон. Маковки домов и мечетей хорошо проглядываются в запретной дымке — посетить город-легенду, которому — ни много, ни мало — сто веков, можно лишь с разрешения Израильского МИДа. Что поделать — библейский город — территория другого государства, ведомство Палестины. Кстати, соседство с ней ощущаем повсюду — и в заградительных бетонных заборах, что временами высятся вдоль дорог, и в блокпостах израильской армии. И даже в юрких таксомоторах с «иными» — зелеными номерами — пока что машины свободно пропускают через контрольные пункты — сюда, в «израильские гости»...

Тем временем, наш автобус, накручивая виражи по горным серпантинам, спускается к самой нижней точке на Земле — Мертвому морю. Немного терпения — и наш шофер уже тормозит близ заповедного местечка Эль Геди, что в переводе — «Источник козленка». Емкости с такой надписью и изображением рогатого красавца украшают полки еврейских супермаркетов — минеральная вода в этих краях и впрямь знатная — чистая, ясная. Захватив пару бутылочек (памятуем правило для здешних туристов пить по глотку каждые 10-15 минут, дабы предупредить обезвоживание организма), спешим сфотографироваться у отметки «минус 416 метров», почти у самой кромки соленой глади. А затем, словно дети, резвимся в этой плотной и ужасно соленой жидкости, с трудом угадывая в ней родственность воде. Хоть раз чувствовали вы себя поплавком? Или кусочком пенопласта? Пытались ли не только лежать на поверхности моря, но еще и с успехом сидеть? Нет? Тогда срочно отправляйтесь в путь! А уж впечатлений хватит! Только в воду — обязательно — заходите не спеша, каждой клеточкой тела смакуя необычность ощущений! А под ногами — на дне, и вокруг, вдоль кромки воды, куда ни брось взгляд, не привычный песок, а... белесые барханчики соли. »Пляж» расположился прямо у подножия сопок Иудейской пустыни. Вспомнив рассказ о «лунном пейзаже», чувствуем себя астронавтами, что, улучив момент в суматохе космического дня и сбросив скафандры, решили поплескаться в бассейне лунного кратера. В вышине, прокричав, парит какая-то птица, очень похожая на крупную чайку. Ее курс — на другой берег, к огромному горному хребту. Там — уже другая страна, там — Иордания..Темнеет.

За окнами автобуса, что везет нас обратно в Тель-Авив, все тот же лунный пейзаж. Теперь — уже ночной. А в вышине — ярко-желтый, словно новогодний, шар. «Надо же — две Луны. По одной едем, другая — в небе... », — улыбаясь, бурчу про себя и засыпаю...

День четвертый

Яффо, старый арабский город — сиамский брат современного Тель-Авива. Правда, весьма старший брат, ведь даты их рождения разделяют более тридцати веков. Помимо информации из турсправочника, почерпнул для себя еще один интересный факт — жители Яффо очень любят... знаки Зодиака. Проявление этой страсти повсюду — в эмблемах на стенах домов, в рисунках на мозаичных площадках, в причудливых скульптурах и даже на перилах пешеходных мостиков. Может, именно здесь много-много веков назад жил романтичный дедушка Зодиак? (шутка автора:))

День пятый

В Иерихонской долине, неподалеку от побережья Мертвого моря, есть диковинное место. Это — всемирно известный монастырь Святого Георгия, что спрятан от любопытных глаз на самом дне глубокого горного ущелья. Сюда-то и лежит наш путь. От Иерусалима, уже привычной дорогой едем на восток — меж сопок Иудейской пустыни. Каких-то сорок минут от столицы — и наш автобус уже паркуется близ специального указателя — символичных арочных ворот, которые венчает крест. Дальше идем пешком. Проскользнув сквозь ворота, наша дорожка тут же уходит по спирали вниз — словно приглашает нас совершить прогулку к центру Земли. Вездесущие спутники — арабы и арабчата предлагают услуги четвероногого «такси». Сервис от вислоухого ишачка с грустными глазами оценивают достаточно высоко — просят 10 долларов за спуск — 20 — за подъем. Правда, с легкостью соглашаются уменьшить цену вдвое. Словом, на Востоке — как на Востоке...Дополнение к «скоростной доставке» — арафатки и платки от почти 40-градусного солнца.Они очень кстати - зной так беспощаден,что временами кажется,будто в небе не одно,а целых три солнца…

Дорога, сделав, кажется, уже сотый виток, переходит в долгожданную «финишную кривую» — нашему взору предстает красавец-монастырь, которому, если верить историкам, без малого две тысячи лет. Сооружение сродни гигантскому ласточкиному гнезду, что каким-то чудом примостилось на отвесной стене — здесь, в самом низу гигантской трещины. Внутри «гнездышка» — спокойно и прохладно. Четверо молчаливых служителей в церковных сутанах проводят нас по узким каменным лестничкам, угощают водой и каркаде. В одной из светлиц — у алтаря — видим мумию человека-легенды, монаха Румынского. Говорят, что когда его мертвое тело нашли в пустыне, оно не имело признаков распада — даже волосы какое-то время продолжали расти. Так и ссохлось тело в мумию, миновав тление и законы природы...

Поблагодарив хранителей за гостеприимство, покидаем дно ущелья. Следующий пункт нашего пути — еще одно примечательное место, которое так рекомендуют туристические путеводители — Храм Святого Герасима. Расположен он уже на самой что ни на есть равнине, близ кромки Мертвого моря. Искусственно усаженный со всех сторон пальмами и оливковыми деревьями, храм напоминает маленький плодородный оазис на иссохшемся теле Иудейской пустыни. По поверью, именно здесь в свое время совершило остановку по пути в Египет святое семейство — Иосиф, Дева Мария и маленький Иисус. Здесь же, в храме, полюбовались мы красотой известной «Кормящей Богородицы». Говорят, икона эта — чудотворная. Впрочем, многое в этих местах — словно не от мира сего...

Узнали в этот день много интересного и об основателе храма — Святом Герасиме. Помните икону с изображением старца, у ног которого — лев? Старец этот — и есть Святой Герасим. По одной из легенд, однажды в пустыне встретил Герасим раненого льва, из лапы которого торчала огромная заноза. Монах извлек ее, а царь зверей последовал за своим спасителем в храм. Говорят, прижился там. А после смерти хозяина лег на могилу и вскоре тоже умер — не вынес потери. Такая вот история. Возможно, что-то в ней вымысел, что-то — правда. Тем не менее, многим из нас следует почаще перечитывать подобные вещи...

Попрощавшись с легендарным местом, отправились далее — в один из национальных парков Израиля, Кумран. Побывали на исторических раскопках — в том самом месте, где более двадцати веков назад жили Ессеи — древнейшая религиозная секта «Братьев Света», существование которой исторически доказано. Где-то здесь, в одной из пещер, местные жители нашли оригиналы документа, по описанию очень похожего на... Библию. Что ж, полон загадок и неразгаданных тайн этот край Обетованной Земли...

День шестой

"Вифлеемская Звезда". Место где родился Иисус.С самого утра отправились в длительную поездку на север Израиля. Цель нашей маленькой экспедиции — окрестности озера Кинерет, пресноводной достопримечательности страны, которую местные жители с гордостью и уважением величают морем. В него — у северной кромки — впадает река Иордан, подпитывая воду, которую израильтяне используют для питья. Из него же — уже в южной части — Иордан вытекает, устремляясь в дальний путь к Мертвому морю. Наша первая остановка — Тобга, местечко Копернаум, что приютилось у северной оконечности моря-озера. Вот Храм пяти хлебов — место, где по преданиям, Иисус Христос накормил множество людей, взяв лишь пять хлебов и немного рыбы.

Неспеша ступаем по живописно-мозаечному полу, что своими рисунками-плиточками повествует о событиях далеких лет. Здесь же — три «особых места», обозначенных на полу надписями и укрытых стеклом — «хлебное», «рыбное» и то, где посланник Божий поблагодарил покровителя за помощь. Замечаем, как стайка японских туристов, вытащив из бумажников пестрые купюры, старательно прикладывают их к «хлебосольным» отметкам — это по поверью, на удачу, чтоб деньги множились. Напротив входа, в том самом месте, где обычно располагается алтарь, замечаем каменный стол — это «Христов Стол». Кто знает, может, именно он, по библейским сказаниям, и был накрыт угощениями Иисуса. Выйдя во двор Храма, долго любуемся разноцветными рыбками и рыбищами в небольшом фонтане. Символично. «Живая мозаика» из красных, оранжевых и даже фиолетовых жителей водной стихии долго не отпускает наших взоров. Не перестаем поражаться умиротворенности, покою и размеренности, что живут в этих местах...

Оставив рыбок на радость детской группе, что выпорхнула из вновь прибывшего автобуса, совершаем небольшой переезд к новому пункту нашего путешествия. Это — популярная у туристов и паломников всего мира гора Блаженных. Знаменита она тем, что здесь, в одноименном храме, окаймленном густыми кронами тропических деревьев, Иисус Христос впервые прочел Нагорную проповедь. Здесь же —.. предсказал свою близкую смерть. В садах и причудливых посадках, что укутали Храм причудливым одеялом, встречаем множество людей — англичан, немцев, японцев. На скамье, в сени разросшегося кипариса, большая группа индусов и индианок в пестрых нарядах поют длинную песню — что-то вроде гимна. На лицах людей читаем строчки и фразы доброты — наверное, здешние места полны особой энергетикой. Мы ее чувствуем на каждом шагу...

День седьмой

Сегодня решили обследовать южную часть озера — местечко Иорданит, где река Иордан вытекает из Кенерета. Именно здесь много веков назад Иоанн Креститель совершил обряд водного крещения над Иисусом. Зайдя в воду по щиколотку, долго стоим неподвижно, чувствуя, как маленькие рыбки снуют возле наших ног и шаловливо покусывают ступни — словно приветствуют. Честно говоря, всю жизнь представлял Иордан иной — мощной, широкой. А увидел тихую лесную речушку — очень уютную и даже домашнюю. Склонившиеся деревья, как заколдованные художники, окрашивают воду в зеленый цвет. Еще долго любуемся их творением, полной грудью вдыхая красоту, растворенную в воздухе...

Следуем дальше. Обогнув озеро Кинерет с востока, с тревогой понимаем, что взглянуть еще на одно библейское место, где Иисус Христос «превратил плохих людей в свиней, и те бросились с обрыва», в этот день, возможно, не удастся. Уже темнеет, а ориентиры на местности упрямо не желают совпадать с теми, что указаны на карте. Остановившись в очередной раз, вновь пытаемся осмотреться. Примечаем большой каменный указатель. К нашему удивлению, обелиск красноречиво сообщает, что мы находимся на... Голанских высотах! Вот уж не ожидали такого сюрприза! Вот так, по воле случая, заблудившись, побывали еще в одном памятном уголке Израиля...

День десятый

Река ИорданЦерковь БлаговещенияСегодня мы продолжаем свое маленькое паломничество по ожерелью израильских дорог, на котором яркими и незабываемыми жемчужинами встречаются нам все новые места и местечки. Оставили за спиной крошечный поселок Каркот, в котором провели два незабываемых дня — почти в деревенской тиши и благоухании растения, очень похожего на наш жасмин. Дорога ведет нас на юго-запад от озера Кинерет, в библейский Назарет.

Город встречает нас низкорослыми домами в два-три этажа, запахом свежей штукатурки и нагревателями воды на крышах. Все это уже и привычно нашему взгляду, прошедшему 10-дневную адаптацию в здешних местах, и в диковинку — очень уж ярок контраст с древними постройками Назарета. Направляемся к одной из таких — церкви Благовещения, где по преданиям Архангел Гавриил сообщил Деве Марии весть о том, что у нее родится Сын Божий. Долгое время наша машина блуждает по узким улочкам города — место преимущественно арабское, большинство вывесок и указателей — на тюркском наречии. Названия улиц имеют еще более непонятные обозначения — налево уходит улица номер 5050, направо — 6018-я. Наш проводник, нервно разглядывая туристическую карту, не спешит выйти из авто и уточнить дорогу у прохожих — многие израильтяне-евреи считают эти места небезопасными для своих прогулок...

После получасовых мытарств, все же достигаем цели.

По одному из преданий, церковь Благовещения построена на том самом месте, где жила Богородица. В прохладном помещении двора — горстка туристов со смешным рязанским «аканьем». На каменной скамье — толстенький мужчина в засаленной рубашке и нечесанной шевелюре. Примостившись, как дома на диване, с прищуром высматривает туриста побогаче. Таков удел местных «нищих». Профессиональных. Шествуем в церковь — в холле по-особому тихо. Видимо, угодили в ту самую паузу, когда недавняя экскурсионная группа уже покинула храм, а новая — еще только на подходе. Сквозь тишину слышим мерное журчание воды. Приблизившись к традиционному для алтаря месту, различаем металлическую решетку. А за ней — в глубине — родник. Когда-то читал, что именно здесь находилась часть пещеры, в которой много веков назад и прозвучала благая весть. Временами в уютном полумраке будто чувствуем чье-то присутствие. Словно само время заглянуло в этот уединенный уголок Земли, чтобы послушать шелест воды. И подумать о собственной необратимости.....

Оставив родник, вновь петляем по переулкам Назарета еще с полчаса. И вот перед глазами очередные шедевры архитектуры и истории — Храм Святого Иосифа и — чуть поодаль — внушительный купол Базилики Благовещения. Масштабы впечатляют — чтобы сфотографировать здания целиком пришлось вновь протискиваться по узким улочкам, в отдалении выбирая удобный ракурс. Как повествует литература, на том месте, где ныне проходят церковные службы, когда-то жил Иосиф — муж Девы Марии — и его семья. Здесь же находилась и его мастерская. Запрокинув голову, долго бродим внутри храмов. Нарядные, они больше походят на музеи. Несколько раз с улыбкой ловлю себя на мысли, что шествую внутри шкатулки, в которую сложили праздничные фрески, картины и витражи...

День одиннадцатый

«Кейсария, Хайфа, Акко» — делаю новую запись в своем дорожном дневнике, мысленно вспоминаю карту Израиля и рисую на ней виртуальный путь — с юга на север. Позади — автобус, полный туристов, и мы уже любуемся уголком Древнего Рима. Здесь, всего в считанных метрах от кромки Средиземного моря, продолжаются раскопки древней Кейсарии. Если верить историкам, во времена правления библейского царя Ирода на этом самом месте высился город, равных которому не было во всей Иудее. А вот останки резиденции и самого правителя — фундамент бывшего дворца подался в море — на десятки метров, словно корпус разбитого пиратского судна. Немного фантазии и хорошей погоды (чтобы волны не мешали воображаемой картинке), и перед нами уже расстилается лабиринт богатых залов, в которых снуют стайки наложниц и слуг. А вот и гордость сооружения — огромный пресноводный бассейн в центре дворца. Воду для него доставляют по специальному трубопроводу, конец которого теряется где-то там, на склонах горы Кармель, на расстоянии... 26 (!) километров от дворца. Неплохо для тех времен, не так ли?

Следуем дальше. Вот первые в Иудее амфитеатр и ипподром, вот фрагменты римских парных и купален. Древние камни манят — хочется присесть на какой-нибудь из вековых булыжничков, как в кресло за штурвал машины времени, и совершить скачок в прошлое! Поздороваться там с кем-нибудь из местных, поболтать о том, о сем. Знаменитость какую-нибудь встретить — скажем,... Цезаря! Кстати, в честь него Кейсарию и воздвигли. «Эй! Кто тут последний с Цезарем общаться? Никого? Так значит мы — первые! » Слыша смех, группа немецких туристов укоризненно косится в нашу сторону — прав был товарищ Киплинг, запад есть запад....

Кстати, совершили сегодня экскурс и по вотчине здешней Фауны. Долго любовались Араукарией — чилийской сосной, как две капли воды похожей на нашу елочку, только перевернутую вверх тормашками. Долго цокали от удивления языками и кружили, задрав голову, вокруг Бенгальского фикуса. От его массивно-серого ствола разветвились во все стороны длинные отростки-щупальца. А, уткнувшись в землю, дали корни. И так — до бесконечности... Такое вот диковинное дерево, что клонирует само себя! Чуть поодаль заметили радужно-забавные цветы — желтые, сиреневые, красно-смешные, всякие! Недоверчиво переглядывались и внимательно слушали рассказ гида, который сообщил, что «смешные разноцветики», что сплошь растут вдоль здешних обочин, всего лишь... сорняки! Название у сорняка оказалось важным — Буконвилия, что в переводе — «бумажное дерево». И еще о здешних растениях — в Хайфе, куда отправились после исследования руин Кейсарии, надолго задержались в Бахайском саду. Место и тихое, домашнее, и вычурное, даже капризное в своих только ему присущих деталях. И — очень масштабное: говорят, более ста опытных садовников приходят сюда каждое утро, чтобы посостязаться в тонкостях кропотливого и самобытного креатива. Гравиевые просеки дорожками очертили здесь большие и маленькие клумбы. Как на дорогом ресторанном блюде, красуется на них «заморский эксклюзив» — кактусы, похожие на карликовые арбузы, остроконечные короны алое, подстриженные челки папоротника. Всего не перечислить, и уж тем более — не счесть. В центре зеленой сокровищницы — храм. Знаменует он присутствие на Земле особой религии — Бахайской. Говорят, ее суть — в равенстве вероисповеданий, уважении к иным божествам. Кстати, присутствие в городе Центра новой религии многие считают делом очень символичным — Хайфа всегда слыла местом толерантным. Недаром и сегодня на ее городском кладбище хоронят независимо от того, кем был человек при жизни — мусульманином ли, иудеем, христианином ли...

К концу дня добрались еще до одного приморского города — Акко. Историки считают, что люди в этих местах начали селиться еще пять тысяч лет назад, а само местечко основали... ни кто иной, как крестоносцы. Новость эта привела в восторг — неужели прикоснемся к стенам, что построили эти отважные люди из книг, на которых мы выросли и которыми так воодушевлялись, будучи детьми? Однако, пройдясь по крепостным сооружениям, пришли в уныние — древние улочки города, некогда заманчивые дворики и ниши оказались забиты мусором и территориями паркинга. Мда, могли ли представить сэры-благородные рыцари, что их более чем 200-летнее пребывание на Священной Земле отметят подобным образом?..

Небольшим утешением в экскурсе по Акко стала встреча с мечетью-легендой Аль-Джазар. Еще перед поездкой прочли, что мечеть эта — четвертая по важности в мире. От гида узнали и подробности ее славы — именно здесь, в специальном ларце, хранятся волосы из бороды самого пророка Мухаммеда....

Кстати

Здешняя история знает множество случаев героизма крестоносцев. Особняком в их веренице стоит замок Отлит близ города Кессария. Знаменит он тем, что за все время пребывания воинов храма на Священной Земле, крепость, в которой постоянно дислоцировались около 4000 бойцов, ни разу не была взята арабами. Отлит так же стал последним фортом, который крестоносцы оставили, покидая Израиль.

День двенадцатый

За окном — плюс 35. Вода в Средиземном море, до которого всего лишь пять минут ходьбы — плюс 26. Даже не верится, что на календаре — глубокая осень. Недаром название Тель-Авив переводится как «бугорок лета». Порой чувствуем себя разомлевшими муравьями на его вечно знойной макушке...

Сегодня узнали, что весь Израиль можно обойти всего лишь за полчаса. Проверив это утверждение на практике, неторопливым шагом прошли вдоль кромки Мертвого моря, свернули к Иерусалиму, а затем в два шага достигли древнего Назарета. Вся страна оказалась перед глазами, как в настольной игре — дома, улицы, люди и автомобили. Все — вычурное, броское и выразительное, только... очень маленькое. «Мини-Израиль» — так называется это миниатюрная копия страны — вся из «кукольных домиков»-макетов и забавных фигурок. Находится она близ местечка Латрунь — прямо по пути из Тель-Авива в Иерусалим. Вот известная мечеть Омара — всего метра полтора в высоту, протяни руку — дотронешься до маковки купола. Вот строгие контуры Кнессета — главного правительственного дома: одно нажатие кнопки на оградительном заборчике — и задвигались, засуетились «стойкие оловянные» у входа в здание, протрубил военный рожок, и взметнулось на флагштоке бело-голубое знамя — тоже в миниатюре.

В этой мини-державе, сконструированной сотней терпеливых рук, невольно чувствуешь себя Гулливером в обществе лиллипутов. И в то же время — малышом, что угодил по счастью в край «Лего» — страну умных конструкторов и заводных игрушек. Какое это замечательное чувство — вновь ощутить себя ребенком! Хотя бы на полчаса. Подумалось и об Украине — вот бы и у нас построить нечто подобное! Разбить, к примеру, живописный уголок с мини-Хрещатиком и мини-Потемкинской. Тогда и детишек бы украинских к истории, географии страны приобщали бы легче, «играючи»! И гостей бы зарубежных возили, и сами (чего уж там!) чаще вспоминали бы о родных красотах. Эх!...

Остаток дня посвятили исследованию всемирно известной сталлоктитовой пещеры близ города Бейт-Шемеш (что в переводе — «Дом солнца»). Долго бродили меж колонад гигантских сосулек, думая об одном — «И как только умещается столько диковинных мест на крошечной территории Израиля? И сколько времени потребуется для того, чтобы обследовать каждое из них? » Как говорится — это уже не к нам. Это — к кибернетикам! (шутка автора!)

День тринадцатый

Тель-Авив. Торговый Центр.Сегодня — шабат, еврейская суббота, а значит — день отдыха, посещения синагоги и благих мыслей. Приближение праздника ощутили еще накануне, в пятницу (по здешним традициям — короткий день). Ближе к обеду в супермаркетах прибавилось людей — горожане спешили закупить продукты, ведь в шабат большинство магазинов не работают. В одной овощной лавке наблюдали комичный сюжет — пытаясь побыстрее распродать продукты и закрыться пораньше, хозяин заведения снижал цену на товары каждые полчаса. Сориентировавшись, пожилая леди набрала пакет отборных яблок, когда те стоили еще 15 шекелей (около 19 гривен — прим. автора). И, спрятавшись за колонну, простояла там до тех пор, пока цена на «Голд» не снизилась в пять раз...

В субботу на улицах еврейских городов царит спокойствие. Не видно автобусов и маршрутных такси, даже на всегда оживленных перекрестках не наблюдается привычной автосуеты. Побывали в одном из молодых районов Тель-Авива — Бать-Яме («Дочь моря»). Из работающих заведений нашли лишь дежурную аптеку. Такова сила традиций...

День четырнадцатый

Стена плача.Две недели нашего пребывания в краю Обетованной Земли пролетели незаметно. Даже не верится, что всего за несколько дней в дневник наших судеб и встреч, сами того не замечая, мы вписали множество ярких и по-настоящему удивительных страниц. Сегодня, уже буквально перед самым отъездом наконец-то выбрались в географический центр Тель-Авива. Давно вынашивали план забраться на смотровое плато, что расположено под самой крышей гиганта-небоскреба — местного торгового центра.

Скоростной лифт быстро доставил нас на 94-й этаж, а еще минуту спустя мы любовались вечерним городом. Где-то там, далеко внизу суетились муравьями на проторенных тропках сотни спичечных коробочек — машин. Чуть поодаль — «космический» дом с «летающей тарелкой» на крыше — здание министерства обороны Израиля. Рассматривая его, вспомнилось, что людей в зеленой и песчаной униформах мы встречаем очень часто и буквально повсюду. Воинская обязанность здесь, действительно, всеобщая — независимо от пола. Юноши и девушки в армейских одеждах, с рюкзаками и американскими автоматическими винтовками на плече обыденно стоят в очереди на автобус, пьют кофе у фонтанов, разговаривают по мобильному телефону на эскалаторах оживленных супермаркетов. Маленький бронепоезд маленькой страны день за днем настороженно стоит на своем запасном пути. Как-то, на одной из улиц Тель-Авива с удивлением заметил девушку-карлика. Та деловито шествовала по тротуару, разглядывая витрины модных бутиков. Защитная военная форма как-то неуклюже топорщилась на ее невысокой, чуть больше метра, фигурке. За плечами — огромный рюкзак, внушительная кобура с пистолетом на боку. Я хорошо запомнил взгляд маленькой солдатки — очень серьезный, волевой, большого и сильного человека. Потом, вспоминая этот взгляд, я часто ловил себя на мысли о том, что нахожу в нем ответ на вопрос, который так часто задавал себе здесь, на израильской земле. Вопрос о том, каким чудом удается существовать до сих пор этому маленькому еврейскому государству, столько лет окруженному кольцом потенциальных врагов? И при этом — раздираемому внутренними противоречиями? Израильские арабы и израильские евреи... Палестина, разбросанная клочками в разных уголках страны, полная неожиданностей...

Значит, чудо все же есть. Чувствую, оно где-то там — в тысячах глаз, в лабиринтах душ и потаенных местах в сердце простых людей, что живут в этом удивительном оазисе богатой истории, культуры и отваги...

Краткий еврейско-русский словарик

Брухим абаим! — Добро пожаловать!

Шалом! Маниш ма? — Привет! Что слышно? (Как дела?)

Тов — Хорошо!

Ра — Плохо!

Тода! — Спасибо!

Тода раба! — Спасибо большое!

Беседер! — Ладно! Ок!

Кен — Да

Ле — Нет

Леитраот! — До свидания!

Агава — Любовь

Маша(ударение на посл. слоге) — загородный коттеджный поселок

Кибуц — Ферма

Ям — Море

Цены на некоторые основные продукты

Хлеб — 10 шек.

Молоко — 4-7 шек. за литр.

Яйца — 25 шек за 30 шт.

Курятина — 10-15 шек.

Говядина — 60 шек.

Минеральная вода — 5 шек. за 2 литра.

Примечание: 1 шекель = 1, 25 грн.

Интересные факты

Птеродактили в воздухе!

В конце октября-начале ноября в одном из северных районов Израиля — близ границы с Ливаном, можно наблюдать интересную картину. Тысячи птичьих стай, совершая свое перелет из Европы в жаркие страны Африки, по какой-то причине делают остановку именно в этой точке Земли Обетованной. На таком «пернатом аэродроме» можно встретить самые необычные крылатые виды. К примеру, одна из местных жительниц — 36-летняя Татьяна однажды была напугана стаей огромных низколетящих... пеликанов. Женщина впала в шоковое состояние, приняв крупноклювых птиц за.. птеродактилей!

За парту — в пижаме.

Раз в году израильские школьники отмечают... день пижам. С самого утра тысячи мальчишек и девчонок, как обычно, отправляются в классы, чтобы сесть за парты. Изюминка же дня состоит в том, что ребятишки проводят его исключительно в одежде для сна — с мишками, зайками и рюшечками. Это — довольно смелый шаг для страны, в школах которой немалую часть времени отводят для изучения религиозных предметов.

Дом — мечта... импотента!

Известный архитектор из Тель-Авмва спроектировал и построил жилой дом, основываясь на форме и пропорциях собственного... фаллоса. И хотя квартиры в этом одноименном комплексе стоили более двух миллионов долларов каждая, помещения были быстро распроданы. Остается лишь гадать, кто мыслил более нестандартно — архитектор строения или же покупатели квартир, среди которых — кстати говоря, не только женщины?

Автор выражает благодарность дирекции «Всемирного клуба одесситов» за содействие в организации поездки.

Парашютист. Как я был знаменитым в Одессе

Юрий Рост

Весна, яблоня цветет, любовь возможна, дети рождаются, все такое. И тут сдуру включаю телевизор и вижу, будто на Москву свалилась наша же (кому еще надо?) нейтронная бомба и уничтожила все живое. Людей и машин на улицах нет, а на фоне красивых городских пейзажей едет кортеж и везет на предъявление в Кремль, по-видимому, нового президента. А у меня смутное ощущение, что я его уже видел. И даже могу узнать, хотя он все время заметает следы, то в самолете понарошку пилот, то на татами самбист, то акванавт за амфорами, то на трехколесном мотоцикле байкер, то в Белом доме премьер-министр, то на пианино пианист несколькими пальцами, то друг молодежи легкого для власти поведения… И действительно, входит он в Кремль, и я чувствую, что все идет к тому, что он станет гарантом Конституции по всем телеканалам. И хотя от этого жанра устали все, включая бенефицианта, он, мятежный, молодится и уже вечером появляется в хоккейном шлеме, на скользком льду, где он забивает угодливым профессионалам две шайбы при молчаливом восторге пустых (как улицы утром) трибун. Я в восторге изумления слежу за событиями, и в голову мне приходит, что он — словно парашютист, упавший на нашу больную голову с неба, к счастью, к радости, к стабильности, навсегда. И сразу хочется вспомнить что-то веселое, жизнерадостное и не связанное с очаровательной политикой сегодняшнего дня.

И я вспоминаю.

Открытие Всемирного клуба одесситов, президентом которого единогласно и безальтернативно избран Михаил Жванецкий, предполагало небывалый праздник, который должен собрать на всю ночь массу достойных и остроумных людей (в то время представлялось, что это одни и те же люди) в новом здании Театра музыкальной комедии. Действие нон-стоп с одним антрактом, в котором пищевые кооперативы и частные рестораны, несмотря на голодное время, обещали кое-как покормить изысканную публику (мужчины в часах и перстнях, дамы в бриллиантах, и какие дамы! Вся Одесса!). Спонсоры — заводы шампанских вин и коньяков. Программа — капустник «План ГОЭЛРО», где Миша будет изображать не то Ленина, не то Герберта Уэллса, а потом выступят все гости из Москвы, Питера, Киева. Одним словом, гала-представление, каких в то время в стране не было.

…Театр полон, партер сверкает. Капустник великолепен, и хотя Жванецкому непривычно играть не Жванецкого, успех ошеломительный. В антракте вся публика устремляется в фойе, где столы ломятся от роскошной, хотя и недешевой, закуски и выпивки. Тюлечка, колбаска, жареные бычки, глосики и поросята (!), огурчики-помидорчики, фаршированная рыбка, брынзочка… вы знаете… Напитки — от настоящих одесских до фальшивых иностранных. Музыка играет, компании вокруг столов роятся с удовольствием.

За кулисами с питанием поскромнее, зато выпивки море. Ну и, конечно, на нервной почве, от волнения и ответственности перед сверкающим зрителем (помните — вся Одесса?) мало кто эту выпивку экономил. Миша просит оставить усердие и велит дать после антракта первый звонок. В зрительном зале — ни души. Второй — та же картина. После третьего наименее обеспеченные начинают вяло занимать свои места, но зрители с надежным одесским достатком продолжают гулянье и после четвертого и пятого звонков.

Получается не совсем как в Европе, а хотелось.

По громкой связи президент Жванецкий (как звучит!), который очень волновался за успех предприятия, раздраженно требует зрителей в зал, и они, громко переговариваясь и бродя меж креслами, наконец кое-как его заполняют, продолжая переговариваться и обмениваться впечатлениями об антракте… На сцену в черном смокинге выходит воспитанный ведущий, бывший капитан одесского КВН Валерий Хаит. Вежливым голосом он просит тишины, но зал его игнорирует.

— Давай активней! — кричит ему из кулис нервничающий Миша.

— Фредерик Шопен. Ноктюрн, — безнадежно произносит Валерий в шуршащий и шушукающийся зал. — Исполняет лауреат международных конкурсов пианист Евгений Могилевский.

Могилевский во фраке выходит к роялю, коротко кланяется и легким пальцами касается клавиш, хотя его никто не принимает во внимание.

— Софа, где вы будете отдыхать? Опять?

— Идите до нас, тут свободное место. Хоть словом перекинемся.

— А кого показывал Жванецкий? Ленина? Смело!

— Пугачева не приехала? Или да?

— Да она давно с ним не живет!

Зал живет своей жизнью, Могилевский с Шопеном своей, а Миша — общей.

— Юра! Журналисты и писатели выступят вместе. Чтоб не затягивать. Щекочихин, Иртеньев, Кабаков, Лошак, Макаров. Ты идешь первый, — говорит мне Жванецкий тоном маршала Жукова из советского фильма. — Возьмешь зал. И предоставишь им слово. Коротко. Всё.

Использовав закулисные спонсорские напитки, я был граммов на триста лучше, чем обычно, и вышел на сцену безразличного к высокому искусству зала в парадном свитере цвета кофе с двумя порциями молока со светло-коричневыми кожаными полосками по границе реглана. Этот свитер мне связала несравненная Ольга Борисовна, и был он сложной, но спокойной вязки. (Корни по отцовской линии Ольги Борисовны терялись на Туманном Альбионе, и поэтому, обладая вкусом в жизни, на сцене, в приготовлении пищи и вязке свитеров, она не пользовалась стилем, который в Одессе именуют словом «швыц».) Свитер, связанный с любовью, — связан с любовью. Он, как приданое, полученное до свадьбы, являет собой акт чистых (с надеждой) намерений. Свитера ручной вязки возникают и растворяются (распускаются), следуя таинственным законам жанра жизни.

Кстати, со свитером моего брата однажды произошла история, которую невозможно объяснить. Во всяком случае, он не смог. Перед приездом жены из отпуска, где она пребывала двадцать четыре календарных дня, он провел генеральную уборку. Все вычистил с влажной тряпкой и пылесосом, чтобы не осталось следов стороннего пребывания, потом позвал мужскую компанию, попировали, накурили, опять все почистил и стал грамотно ждать жену. Жена приезжает, придраться не к чему. Она нюхает цветы, и глаза ее умильно увлажняются. Брат спокоен, все чисто, жена идет переодеться в домашнее, и возвращаясь со словами: «Я с тобой развожусь и больше жить не буду», кладет перед братом большой свитер, связанный английской резинкой.

— А в чем, собственно, дело? — спрашивает брат хорошо поставленным еще в институте Гнесиных баритоном.

— Когда я уезжала,— говорит жена, — он был связан только до половины, без рукавов.

Вот видите…

Попробуйте-ка найти способ выйти из этой (на мой взгляд и опыт, нерешаемой ситуации), а я вернусь на сцену.

Кроме свитера на мне был шапокляк, под которым покоилось в стаканчике с широким дном еще граммов пятьдесят. Казалось, что грациозностью я достигал уровня туркменской женщины, несущей на голове кувшин с водой. Возможно, так оно и было, но публике в этот вечер был безразличен не только Шопен.

Ведущий во фраке с тихой шуткой представил меня, но это зал не потрясло.

«Кто это? Что он хочет?» — услышал я громкую реплику из партера, обращенную не ко мне. В Одессе можно не отвечать на вопрос, заданный тебе, но на вопрос, который тебе не задавали, ответить обязательно.

«Как пройти на улицу Жанны Лябурб, восемь?» — спрашиваешь ты интересную (а как же?!) женщину, без всякого второго плана, но она видит тебя насквозь, и удостоив (все-таки!) оценивающего взгляда, молча проплывает мимо. Зато полдесятка прохожих, на глазах которых произошло крушение надежд на серьезные изменения в твоей жизни на этот вечер, с готовностью и жаром отвечают тебе буквально, как пройти на эту улицу, показывая руками в разные стороны света.

— Я хочу рассказать вам анекдот, — говорю я громко этому типу, который спрашивал не меня.

Зал притих немного: не Шопен же, ей-богу.

Сняв с головы складной цилиндр и стакан в нем, чтоб не было видно зрителю, и освободившись от скромности, присущей женщинам Востока, я начал:

— На военных учениях летит самолет с парашютистами. Старшина открывает дверь в небо и командует:

— Первый — пошел! — Тот прыгает за борт.

— Второй — пошел, третий — пошел, четвертый — пошел, пятый…

— Не буду. Я уже четыре раза прыгал, и парашют ни разу не открылся.

— Да пошел! — кричит инструктор и вышвыривает его из самолета.

В это время на земле в клубе идет колхозное собрание. Председатель говорит:

— Дорогие односельчане, плохо наше дело: картошка сгнила, силос закончился, озимые не взошли, коровы не доятся… — В это время десантник с нераскрывшимся парашютом пробивает крышу и падает на сцену. — И парашютист этот уже зае...л!

В роскошном зале Музкомедии наступила мертвая тишина. Валерий с тоской посмотрел на меня. Тогда глаголы со сцены еще не произносились. Я достал из цилиндра стаканчик и выпил за здоровье парашютистов. И тут по залу покатился шепот:

— Шо он сказал? Шо он сказал? Он это сказал?

Теперь-то театр не удивишь доступной лексикой, а тогда… Через пару секунд зал рухнул от восторга.

— А сейчас перед вами выступят журналисты и писатели из Москвы, — сказал я покоренным зрителям и оглянулся на стоявшего в кулисах Мишу Жванецкого: — Ну как? Взял я зал?!

Миша обреченно посмотрел на меня, махнул рукой и ушел прочь.

На следующий день в гостинице «Лондонская» я проснулся знаменитым на всю Одессу.

И был им целый день.

"Где я забыл галоши?.."

Александр Розенбойм

Александр РозенбоймОдесситы издавна имели обыкновение возводить в ранг "короля", другими словами, городской знаменитости, самых разных своих, но достойных сей почести сограждан: искусного портного, находчивого нищего, вездесущего репортера, колоритного сумасшедшего, удачливого налетчика, бесстрашного авиатора, романтичного поэта, отчаянного кутилу, щедрого мецената, хозяина фешенебельных бань или содержателя достославного публичного дома. Но короля, как известно, играет свита, и если извозчик слышал вполголоса брошенное ему "к Йоське", то, не выспрашивая адреса, прямым ходом доставлял седока к отмеченному красным фонарем заведению, где, случалось, отец сталкивался с сыном, хозяин с приказчиком, преподаватель с гимназистом...

У нас истоки этого давнишнего промысла "всех времен и народов" теряются в подернутых дымкой легенды "дерибасовских" годах Одессы, когда тысячи здоровых молодых мужчин - солдаты, черноморские казаки, крепостные, сбежавшиеся сюда чуть ли ни со всей страны, возводили богатый, веселый город. И еще в 1823 году А.С.Пушкин с эпической обстоятельностью отписал своему не соблазняющемуся противоположным полом приятелю Ф.Ф.Вигелю, как "недавно выдался нам молодой денек - я был президентом попойки - все перепились и потом поехали..." Публикаторы письма деликатно заменяют последнее слово многоточием, но кто всерьез может подумать, что взбодренные выпивкой молодые повесы поехали по салонам сиятельной графини Элиз Воронцовой, прелестной Амалии Ризнич или демонической красавицы Каролины Собаньской.

В конце же ХIХ века бордели, что называется, дверь к двери располагались на Кривой, которую называли "улицей красных фонарей", а когда в 1902 году ее переименовали в Провиантскую, то по воле городских властей их "перевесили" на Молдаванку. Там, в начале Запорожской улицы, и располагался публичный дом "венценосного" Йоси, фамилию которого не привожу исключительно по причине того, что в Одессе вполне могут жить его потомки, во всяком случае, еще в конце 1960-х годов я имел удачу и интерес знавать его сына, которого все не решался порасспросить о деятельности папаши. А напротив Йоси, на Запорожской, 7, держала заведение коллега Марья Ивановна, никоим образом не конкурируя с ним, поскольку у каждого была своя клиентура. Другое дело, что клиент клиенту рознь. Однажды какой-то купец даже затеял судебный процесс, обвинив Марью Ивановну в том, что от Матары, она же Елизавета Измайлова, Верочки, Хаи Квас или кого другой из ее "персонала" его сын поимел дурную болезнь. Мадам исправно явилась тогда к мировому судье и, жеманно кутаясь в роскошное боа, тоном оскорбленной невинности изрекла облетевшую потом всю Одессу фразу: "Нехай наследник этого мусью не таскается по шлюхам", - дескать, ничего подобного, постыдного и печального в ее заведении просто не могло произойти - слава Богу, не притон какой-нибудь.

В отличие от разрешенных, отчасти контролируемых полицией да врачебной управой борделей, притоны пребывали "на нелегальном положении", а посему на страх, риск и оборотистость их содержателей располагались не только на Молдаванке, но и в других частях города. Так, на Мещанской, 22, был притон П.Друккер, который имел "филиал" на Разумовской, 6, и "крышу" в полиции, поелику две дочери мадам оказывали кое-кому из блюстителей порядка услуги по профилю мамашиного заведения. В Щепном переулке, 19, держала притон Яновская, на улице Петра Великого, 21, нынешней Дворянской, - мадам Парадиа. Впоследствии этот притон отошел к Хане Айзенберг, а ноябре 1917 года, когда уже начиналось, как говорят в Одессе, "то время", с ним случилось совершенно курьезное, отдающее преемственностью, происшествие: его помещение захватили под свою штаб-квартиру анархисты, наиболее ретивые из которых ратовали за безусловный и незамедлительный "вселенский бардак".

Тайные притоны купно с борделями, численность которых даже в "лучшие" годы не превышала полутора десятков, не в состоянии были полностью удовлетворить спрос на платные любовные утехи в таком крупном портовом городе, каковым уже тогда была Одесса. И, подобно тому, как для оживления всяческой торговли товары при посредстве будок, киосков или лотков стараются приблизить к покупателю, вечерами в центре города появлялись, как называл их Пушкин, нестрогие девы. В одиночку, парочками, табунками, стайками они фланировали по улицам, кучковались вблизи кофеен, ресторанов, трактиров, а заполучив клиента, вели их в "ангажированную" для таких надобностей второразрядную, без претензий, гостиницу, которая почему-то всегда оказывалась неподалеку. В одном только доме №4 по Красному переулку соседствовали трактир Потириади, ресторан Шомпала, гостиницы "Великобритания" да "Лионская". И многие содержатели таких повременных "приютов любви" столь неплохо зарабатывали на этом деле, что бывали случаи, когда за весь год в гостинице не останавливался ни один приезжий. Правда, время от времени, "для порядку" или в ответ на возмущенное письмо какого- нибудь вышедшего в мужской тираж блюстителя морали появлялся приказ полицмейстера типа "мною замечено, что по Соборной площади, а также на Екатерининской, Дерибасовской и другим улицам с прилегающими переулками с наступлением сумерек и до самой поздней ночи сплошь и рядом целыми толпами ходят проститутки, позволяя себе нагло приставать и затрагивать мужчин". За приказом незамедлительно следовала облава, после чего девицы... возвращались на порочные круги своя. А на самой низшей ступени их иерархической лестницы стояли, вернее, лежали известные лишь в пределах какой-нибудь одной улицы "надомницы", о которых тамошние остряки говорили, что "Манька с Картамышевской со своей подстилкой берет пятьдесят копеек, но, если поторговаться, то сорок".

Вся эта "индустрия любви" была явлением в колоритной истории Одессы, в подтверждение чего осталась в повести С.Юшкевича "Улица", по которой в 1916 году даже сняли "сенсационную драму в 3-х частях", рассказе И.Бабеля, поэме Э.Багрицкого и других произведениях издавна процветающей и почитаемой в нашем городе изящной словесности. Не остался в стороне от пикантной темы и городской фольклор, вроде анекдотичной байки о том, как на заседании правления какого-то акционерного общества присутствующие вели себя столь шумно, что председатель в сердцах грохнул кулаком по столу: "Пусть уже, наконец, будет "ша" и не делайте мне здесь бардак!" В ответ раздалось торжествующее "О!!", председатель недоуменно и подозрительно вопросил "что вы имеете в виду?" и услышал умиротворенное "я-таки вспомнил, где забыл галоши". Если же спроецировать сей анекдот на наше нынешнее время, то, справедливости ради, нужно отметить, что теперь никто уже не ходит в... галошах.

Ничто не ново...

Одесса родилась когда-то в необжитой причерноморской степи на самом краю страны, а потом не только царственно стала третьим городом огромной империи, но кое в чем даже обставила столицы. Беглые крепостные тут становились свободными горожанами, черноморские казаки с великолепными запорожскими фамилиями - Выхрестенки, Дармостученки, Косолапенки, Крывопищенки, Чорнобривенки... по-хозяйски обустраивались на земле Пересыпи, и торговому люду разрешено было привозить сюда иноземные товары безо всякой пошлины. Одесситы читали тогда французские книги, наслаждались итальянской оперой, давали балы и затевали увеселения по каждой подобающей причине, поводу, случаю да празднику: масленице, троице, пасхе и... 1 мая.

Только не нужно думать, что в этот день широкие улицы Одессы с утра перегораживали деревянными рогатками, вдоль которых прохаживались городовые, генерал-губернатор Михаил Семенович Воронцов сотоварищи полдня красовался на трибуне в центре Соборной площади и с деланно отеческой улыбкой принимал букеты от нежного возраста отроков из Коммерческой гимназии, наемный горлодер без устали вопил "Хвала усердию и рвению тружеников канатного завода Новикова" или "Пламенный привет служащим Торгового дома Вильяма Вагнера", оные ласкали взгляд графа полотнищами со словами "Миръ. Трудъ. Май", а умельцы с фабрики стеариновых свечей Ж. Питансье тащили увеличенный до неприличного размера образец своей продукции с надписью "Наш трудовой презент Первомаю"... Ничего такого, конечно, и в помине не было. Просто давнишних времен одесситы, подобно жителям других городов России, сообразно старому обычаю вольготно праздновали 1 мая как день встречи весны, хотя она гораздо раньше приходит в наш благословенный южный край.

В первой трети ХIХ века Одесса еще не была сплошь "одета камнем", тем не менее, горожане всех сословий и наций стремились в этот день быть поближе к природе, а потому уже с утра целыми семьями отправлялись за город, прихватив самовары вместе со специальным, так называемым, деревянным углем, провизию, питье, выпивку да музыкальные инструменты. И на всём давно зазеленевшем побережье от молодого порта аж до самого Люстдорфа целый день звучали бубны, волынки, кобзы, скрипки, тамбурины, задушевные украинские мелодии и классические итальянские напевы сливались с рокотом или шепотом волн, водили хоровод русские девушки, зажигательно отплясывали молдаване, греки танцевали древний, как это море, танец и немцы хором пели песни своей далекой родины...

И еще много лет спустя отзвук этого давнего милого ритуала оставался в "маевках", сиречь, пикниках, которые одесситы устраивали уже в советское время, но 2-го мая, поскольку 1-го неукоснительно предписано было демонстрировать солидарность с теми, коим она, скорее всего, была безо всякой надобности. Но, справедливости ради, нужно заметить, что еще в начале 1830-х годов народные гуляния, до которых, в частности, всегда и везде так охоч был А.С.Пушкин, теряли прелесть импровизации, чему виной, правда, было не вмешательство властей, но развитие предпринимательства в той области, которую теперь именуют шоу-бизнесом.

И на бывшей даче Ришелье, положившей начало Дюковскому саду, в Городском же саду и старинном Ботаническом, о коем напоминает теперь лишь название улицы, можно было лицезреть инсценированные "военные картины", скачки, устроенные "Компанией вольтижеров и берейторов под дирекцией Фуко и Ко", демонстрируемые фокусником Аванцо из Венеции "разные штуки посредством проворства и ловкости рук", взлетающий на потеху и изумление горожан "аэростатический воздушный шар", стремительное "искусство в бегании" госпожи Густеден, фейерверки маэстро Серафини и других мастеров этого "огненного жанра". Особенно живописно, колоритно и исключительно своеобразно это выглядело по вечерам возле памятника Дюку, где держал новомодную кондитерскую господин Карута. По словам нашего земляка - современника всех этих чудес, побывавшего, по-видимому, не токмо в российских столицах, но в городах иностранных, "в каком городе России можно видеть такие тихие, теплые ночи, где можно встретить в 10-м или 11-м часу ночи часу ночи дам, которые в летних нарядах своих могли бы так поздно оставаться на открытом воздухе и не считали бы странностью прохлаждаться мороженым и напитками на площади, на скамьях и стульях, расставленных близ ярко освещенной кондитерской, подле которой обыкновенно собираются дамы, чтобы любоваться зрелищем фейерверка. От этого одесские вечерние гуляния более имеют сходства с гулянием Венеции или Триеста, нежели Москвы и Санкт-Петербурга". Ничего не скажешь - это лестное сравнение, и одесситы в который раз сполна подтвердили его, когда лет сто пятьдесят спустя придумали "юморину".

Бабель и его "Король"

Александр Розенбойм

Исаак Бабель, 1908 г.Сказать, что он был "в законе", значило ничего не сказать. Дерзкий и опасный взломщик Григорий Цадрук был "королем". И за такового Гришу держали друзья, потерпевшие и чины сыскных отделений всех городов южной России, потому что это была не просто кличка, но его место под своенравным солнцем профессии.

"Королем" он пожелал выглядеть и на собственной свадьбе в сентябре 1911 года, куда поимели честь быть приглашенными уважаемые коллеги, проверенные в деле партнеры, специалисты "смежных профессий", благообразные наводчики, надежные скупщики краденого, престарелые наставники, подающие надежды ученики - словом, криминальный истеблишмент Одессы, Херсона, а также Николаева, где к тому времени Гриша восстанавливал форму после случившейся отсидки. Стольким гостям ни в коем разе не поместиться было в невестиных комнатках старенького дома на Косвенной, №39, угол Разумовской. И венценосный жених распорядился развернуть праздничные столы в узком, но достаточно длинном дворе, опоясанном скрипучими деревянными галереями и вымощенном мелким дикарным камнем. Нужно ли говорить, что столы буквально ломились от благоухающих, сочащихся жиром, сладостью и изобилием вареных, жареных, тушеных, печеных, фаршированных, соленых, маринованных даров тогда еще щедрого одесского лета? И среди всего этого вожделенными маяками возвышались тяжеленные бутылки шампанского фирмы "Генрих Редерер" с Французского бульвара, знаменитая рябиновка Шустова, благородный голландский ликер "Кюрасо" от Торгового Дома "Геберт фон Швартцаль и Ко", дорогие вина из роскошного магазина Гинанда на Греческой, всевозможные водки и пиво расположенного неподалеку завода Матильды Кемпе, "освежаться" которым даже после самой изысканной выпивки считалось хорошим тоном.

Словом, все было, как написал когда-то в "одесской главе "Евгения Онегина" Александр Сергеевич Пушкин - "шум, споры, легкое вино", только в традиционной молдаванской интерпретации. Неутомимые оркестранты беспрерывно наяривали доносившиеся чуть ли ни до Староконного базара торжественные марши, и под эту музыку по мере течения времени и горячительных напитков гости начали припоминать старые долги, выказывать прежние обиды, выяснять давние отношения, над столами тяжело закувыркались стулья и полетели пущенные уже нетвердой рукой бутылки... Но никому до этого ровным счетом не было никакого дела и никому это не мешало. По неписаным правилам одесского двора соседи участвовали в застолье, что же до стражей порядка, то жених предусмотрительно предпринял профилактические меры дабы обезопасить высоких гостей. По всей Косвенной аж до самого Михайловского полицейского участка на Михайловской же улице, 34, были расставлены "цинковые", то есть стоявшие "на цинке", другими словами, "на стреме". Каждому предварительно поднесли стакан водки, вручили 20 копеек чтобы опосля можно было продолжить возлияние, и строго-настрого приказали незамедлительно сообщать, ежели городовые "начнут что-нибудь шевелиться".

И все-таки "король" просчитался. Он не подумал о том, что не все его "подданные" суть верноподданные, и просчитался. Кто-то заблаговременно со всеми подробностями "настучал", и облава нагрянула вовсе не с той стороны, откуда ее выглядывали "цинковые". В суматохе неожиданности агентам удалось схватить с десяток известных им персонажей, давно "висевших на картотеке" сыскного отделения, но остальные, опомнившись и не желая испытывать судьбу, поспешили скрыться. И когда командовавший облавой пристав Яблонский проследовал к свадебному столу, он застал за ним лишь жениха и невесту. "Иван Карлович, как вы, наверное, знаете, я вор, но уже отбыл наказание, теперь под судом не состою и пока мне еще некого и нечего бояться, - дружелюбно сказал Гриша, - Или вы можете поставить мне в вину то приятное дело, что на свою законную свадьбу я пригласил самых близких друзей?" С этими словами "король" налил стопку водки, кивнул невесте, выпил и выжидательно посмотрел на пристава. И тому не оставалось ничего другого, кроме как молча повернуться и, ни на кого не глядя, выйти на Косвенную. А там возле дома уже собралась толпа зевак, и кто-то даже успел побиться об заклад на кварту бессарабского красного, что "напрасно "фараоны" подняли шухер на всю Молдаванку, через это у них все равно ничего не получится, потому что до "короля" им еще о-го-го".

Исаак Бабель с отцом, 1905 г.Обо этом потом еще долго судачили на Молдаванке, на постоялом дворе мадам Булгаковой, в винном погребе Верника, чайном трактире Балашева и задрипанной бане Коренблита на Разумовской улице. Но постепенно о громкой свадьбе "короля" забыли - сколько можно говорить об одном и том же, когда в жизни то и дело случаются всяческие новые истории, одна другой интересней, трагичней или прекрасней?..

Скромная мемориальная доска на Ришельевской, 17 свидетельствует о том, что в этом доме жил писатель Исаак Эммануилович Бабель. С полным правом можно было еще начертать, что в этом доме "родился"...Бенцион (он же Беня) Менделевич Крик - главный герой "Одесских рассказов" Бабеля, поскольку первый их них, под названием "Король", был написал когда-то именно здесь (парадная со стороны Ришельевской, четвертый этаж, налево, квартира №10). Пересказывать содержание "Короля" - зряшное дело и даже не гуманное, потому что никого нельзя лишать удовольствия прочитать этот рассказ, равно как другие произведения Бабеля.

Но я позволю себе пунктиром напомнить фабулу рассказа в той его части, которая соотносится с дальнейшим повествованием. Король одесских налетчиков Беня Крик выдает замуж свою сестру Двойру. Пышный свадебный ужин во дворе, "туш - ничего кроме туша" на всю Молдаванку, пьяный папаша Крик - "старый биндюжник, слывший между биндюжниками грубияном", невозмутимый тесть Короля Сендер Эйхбаум, у которого было "шестьдесят дойных коров без одной", шумные поздравления, щедрые подношения, разодетые в пух и прах гости, имевшие основания опасаться облавы. А она, по сведениям приблатненной тети Ханы с Костецкой, начнется с минуты на минуту, что особенно возмущает Беню. "Мине нарушают праздник!", - кричит он, и по его приказу друзья аккуратненько поджигают со всех четырех сторон полицейский участок, по какой-то странной случайности в ближайшем кране не оказывается воды, ни о какой облаве уже не может быть речи. Репутация Короля спасена, самолюбие удовлетворено, алиби обеспечено. Но всего этого ему показалось мало. Наказав гостям "выпивать и закусывать", Король самолично прибывает на место пожара, где не отказывает себе в удовольствии покуражиться перед затеявшим облаву приставом: "Доброго здоровьичка, ваше высокоблагородие, - сказал он сочувственно. - Что вы скажете на это несчастье? Это же кошмар..."

Не требуется особая наблюдательность, чтобы узреть в этой истории явное сходство со свадьбой короля воров Гриши Цадрука на Косвенной улице, по крайней мере, в отдельных деталях, концепции, коллизии и торжествующем финале. Правда, на свадьбе Двойры Крик "столы, поставленные во всю длину двора... высовывали свой хвост за ворота на Госпитальную улицу". Но это уже "отзвук" совершенно другой свадьбы, о которой говорила когда-то "вся Одесса", дополняла разными мыслимыми и немыслимыми подробностями, обволакивала дымкой легенды. Поговаривали даже о том, что был объявлен временный мораторий на всяческие "шалости" уголовного элемента, чтобы почтенные гости могли прибыть на свадьбу и возвратиться домой, сохранив подобающие сему случаю роскошные туалеты, серебряные портсигары, золотые часы, бриллиантовые колье и неиспорченное настроение. А это было тогда вовсе не лишним, поскольку весной 1918 года дерзкие налеты, зверские убийства, разбойные нападения следовали одно за другим во всякое время суток, во всех районах города, на улицах, рынках, в магазинах, банках, театрах, ресторанах, иллюзионах и квартирах граждан.

Но гости, пировавшие на громадном, как площадь, дворе дома номер 23 по Госпитальной, ныне Богдана Хмельницкого, улице, чувствовали себя в полнейшей безопасности. Всю ночь возле ворот восседали на конях до зубов вооруженные стражи, которые пропускали гостей только по специально отпечатанным пригласительным билетам и время от времени заезжали во двор, где, не слезая с коней, пили водку за счастье молодых и возвращались на пост. Только это была не более, как чистая подстраховка, успокоение слабонервных, эффектное зрелище, в общем, как говорят в Одессе, понты. Кому бы пришло в голову устроить облаву или сделать налет, зная, что свадьба эта "пела и плясала" под патронатом родного брата невесты Михаила Винницкого, больше, впрочем, известного как Мишка Япончик?

Бабель - студент, 1915 г.Звезда шальной удачи Япончика, который, что ни говори, а таки застолбил себе место в истории Одессы и талантом Бабеля остался в литературе под именем Бени Крика, вспыхнула в 1918 году. Герой же "одесских рассказов" действует лет на десять-двенадцать раньше. И, если двадцатитрехлетняя красавица Ита Винницкая вышла замуж по молниеносной безудержной любви, то сорокалетняя изуродованная базедовой болезнью Двойра Крик обрела семейное счастье исключительно благодаря стараниям Бени. Но, в отличие, скажем, от детектива, который с протокольной точностью фиксирует каждую деталь на месте происшествия, талантливый литератор никогда механически не следует всем без исключения реалиям заинтересовавшего его события. Наоборот, он осмысливает их, пробует, как говорится, на зуб, одни отбрасывает, другие вплетает в ткань художественного произведения, сдабривая творческим вымыслом и сочетая с иными, как говаривал Бабель, "случаями из жизни". И получилось так, что две одесские свадьбы, разнесенные во времени и пространстве, стали теми "зернышками", которые, тщательно очищенные автором от шелухи ненужных деталей, прозаичных подробностей, безликих персонажей, "проросли" прекрасным мифом, коим является рассказ "Король"...

Литературная слава, литературные традиции, литературная память Одессы начиналась с Пушкина. А потом, на протяжении всей истории города, в летописи литературной Одессы появлялись имена и произведения, которые выводили ее на высокую орбиту мировой известности. И это уникальное, до сих пор толком не объясненное явление, не угасло даже в начале 1920-х, когда сама связь времен была насильственно разорвана, мораль вывернута наизнанку, привычные понятия подменены грубо налепленными ярлыками: крепкий селянин - кулак, оборотистый купец - кровопийца, толковый фабрикант - эксплуататор, искренний в своей вере священнослужитель - мракобес, боевой офицер - скрытый враг, а добропорядочный старый журналист - буржуазный писака.

Их коллеги, которые волей судьбы и властей не оказались причисленными к этой уничижительной категории, отрабатывали свой пайковый хлеб в редакциях газет различных учреждений, контор, ведомств, комитетов и комиссий: "Станок", "Бюллетень одесской губпятерки по борьбе с кулацким засильем и недосевом полей", "Южный транспорт", "Ведомости одесского потребительского общества", "Профессиональная жизнь"... Они печатались на всякой случайной бумаге - от густого синего цвета "сахарной", которой обвертывали когда- то головки этого давно исчезнувшего продукта, до листов неразрезанных чайных и табачных таможенных бандеролей. К тому же, типографская краска была отвратительного качества. И спустя многие десятилетия на этих разномастных страницах зачастую уже с трудом можно разобрать шапкозакидательские статьи о каких-то никому не ведомых достижениях, пространные рассуждения о мировой революции, которая, если уж не сегодня, то завтра непременно разразится, что-то приветствующие и кого-то клеймящие резолюции митингов, сводки выпечки хлеба в оголодавшем городе, анонсы литературных вечеров, "Почтовый ящик" типа "Гражданин Сиркис, посвящать много места вашему столкновению с преддомкомом Шапиро (Тираспольская, 17) редакция не может", сведения о происшествиях наподобие "Похищен револьвер № 2079, принадлежащий члену Ревтрибунала Колбасину" и многочисленные объявления вроде "Любовный (Стариков) выходит из Елисаветградской федерации анархистов и безусловно вступает в КП(б)У" или "Убедительно прошу т.т. налетчиков, произведших налет на квартиру №1 на Пишоновской, 3, вернуть рукопись "Исторический ход проституции в России" и документ, удостоверяющий личность инженера Ключникова, в противном случае считать недействительным"...

Все это уже в давнем прошлом и сегодня востребовано разве что историками того грустного времени или охочими до колоритных подробностей литераторами. Но живы, печатаемы и читаемы впервые опубликованные на тех газетных полосах произведения набиравших мастерство молодых одесских писателей и поэтов так называемой юго-западной литературной школы, что группировались вокруг газеты "Моряк" на нынешнем Приморском, а тогда бульваре Фельдмана, 1.

Издаваемый одесским районным комитетом Всероссийского союза транспортных рабочих "Моряк" 1921 года, казалось, должен был быть скучнейшей производственной газетой, а остался уникальным явлением в истории одесской периодической печати всех времен, периодов и режимов. Это была, по сути, настоянная на неподвластной политическим бурям морской романтике литературная энциклопедия Одессы тех лет, потому что не найти тогда местного или заезжего писателя и поэта, который хотя бы единожды не печатался в "Моряке". Не избежал этой "участи" и Исаак Бабель. Выпускающим в "Моряке" служил его друг и тезка Изя Лившиц, который, похоже, привел его в редакцию. Но когда я много лет спустя спросил об этом, Исаак Леопольдович ответил в таком смысле, что какая, мол, разница, кто привел, если Бабеля встретили там с распростертыми объятиями.

И оно понятно. Каждый шаг, каждая строка Эдуарда Багрицкого, Валентина Катаева, Юрия Олеши и других одесских "литературных мальчиков" изначально была, что называется, у всех на виду и на слуху. Что же касается Бабеля, то он покинул родной город безвестным выпускником Одесского коммерческого императора Николая I училища, а вернулся в ореоле "столичного писателя", который при благоприятствовании самого Максима Горького изрядно публиковался в тамошних изданиях. И даже самый первый свой рассказ "Старый Шлойме" Бабель еще в 1913 году напечатал не где-нибудь, а в киевском журнале "Огни".

Там же полугодом раньше коротеньким рассказом "На воде" дебютировал Константин Паустовский. Оба одновременно учились в Киеве: Паустовский - на историко-филологическом факультете университета Св. Владимира, Бабель - на экономическом факультете Коммерческого института, и вполне могли познакомиться на каком-нибудь студенческом гульбище, спектакле, вечере поэтов или в редакции. Но судьба свела их в одесской газете "Моряк", где Паустовский, как однажды сказал мне Катаев, "заправлял всеми литературными материалами", будучи помощником ничего не разумевшего в изящной словесности редактора. В этом служебном качестве он, по-видимому, оказался первым читателем рассказа "Король", рукопись которого отправил или, как говорят газетчики, заслал в набор.

А когда курьер доставил из типографии сверстанные полосы газеты, рассказ читала уже вся редакция. И оказалось, что множество людей так или иначе было связаны с Молдаванкой: фактом ли собственного рождения на Раскидайловской, дедом - прихожанином старинной Балковской синагоги, или теткой, посещавшей нововыстроенный костел на той же улице, дядей - биндюжником извозного заведения на Госпитальной, дружками-приятелями с Картамышевской, давней своей статьей об Алексеевском базаре, воспоминаниями о первом поцелуе в сумерках Михайловской площади, первом же фильме, когда-то увиденном в иллюзионе на Прохоровской, или, на худой конец, пиджаком, аккуратно снятом налетчиками на углу Головковской и Мельничной... И теперь всем приятно было отвлечься от злосчастного "текущего момента" и прикоснуться к уходящей в прошлое звонкой, хмельной, разудалой жизни Молдаванки, к тому же, не раскрашенной каким- нибудь заезжим фрайером, соблазнившимся дешевыми хохмами, но запечатленной талантом одессита, который "таки что-то понимает возле того, о чем пишет". Прикасались эмоционально, громко перебивая и безапелляционно оспаривая друг друга, настойчиво порываясь пересказать только что всеми прочитанные эпизоды. И только ответственный редактор газеты товарищ Кардашев после длительного молчания начал было уныло говорить о том, что "еще, мол, неизвестно, как на все потом посмотрят в Губкоме". Но его успокоил заглянувший "на огонек" в редакцию Лев Борев, он же Флауменбаум, заявив, что "в этом учреждении у Бабеля приятелей больше, чем сотрудников во всем вашем "Моряке", вместе с уборщицей и ночным сторожем". Борев был выпускающим в приближенных к "верхам" одесских "Известиях" и говорил авторитетно.

А сотрудников в "Моряке", действительно, было мало, профессионалов еще меньше, но, несмотря на это, они делали хорошую газету. Или, может быть, благодаря этому. Признанным же авторитетом по части газетного дела и всего, что касалось Одессы, единодушно считался Аренберг. Бывший многолетний репортер "Одесских новостей", он знал город, как говорится, вдоль и поперек, все его улицы, переулки, тупики, проходные дворы и спуски, от убогих лачуг Сахалинчика до фешенебельных кварталов Дерибасовской. Я еще имел удовольствие убедиться в этом, когда Александр Анисимович одиноко доживал свой долгий век на Французском бульваре и иногда, сложив на груди руки и откинувшись на спинку стула, "угощал" приходивших к нему колоритными рассказами о старой Одессе. Великолепно он смотрелся и слышался на фоне книжного шкафа, в котором поблескивали старинной позолотой энциклопедические тома Брокгауза и Эфрона, только рассказы его, к сожалению, никто не записал, ни автор, ни собеседники. Сообразно специальности и неистребимому любопытству к жизни, он когда-то с равной степенью интереса водил знакомства с дворниками, оперными тенорами, трамвайными кондукторами, университетскими профессорами, квартирными ворами, директорами банкирских контор, агентами сыскного отделения, профессиональными бильярдистами, писателем Александром Ивановичем Куприным и мадам Песей Друкер, содержательницей публичного дома на Мещанской улице с филиалом на Разумовской... Прочитав рассказ "Король", Аренберг тут же сообщил, что его автор "ни кто иной, как сын того Бабеля, который "до всего этого" держал контору по продаже земледельческих орудий товарищества "Бургаб и Компания" в доме купца Ближенского на Полицейской, 21, угол Ришельевской, там, где теперь расположился отдел Устной агитации Губполитпросвета" и, завершив эту справочно-информационную тираду, с удовлетворением констатировал: "Конечно, у такого папы..."

А самый молодой сотрудник "Моряка", восемнадцатилетний хроникер Яша Кравцов, и вовсе чувствовал себя чуть ли ни именинником, потому что не ранее как месяц назад слушал Бабеля на литературном вечере в университете, где тот читал свои рассказы вместе с Валентином Катаевым и Львом Славиным. Яша числился студентом Политехнического института, но окончательно забросил это дело и, единственный из всех сотрудников редакции, сохранил верность газете. Правда, выше должности заместителя редактора его никогда "не пущали", но он проработал в "Моряке" до самой пенсии. Потом, обстоятельствами жизни вынужденный переехать в Харьков, Яков Григорьевич радушно и радостно встречал долгожданных гостей из Одессы, с любовью и нежностью говорил о "Моряке", начал было писать о нем мемории. Но судьба не одарила его долголетием Аренберга.

Четырьмя годами старше Кравцова был Николай Иезикиелевич Подорольский, которого по молодости лет тогда называли Колей, а всю последующую жизнь Николаем Александровичем, так как в безбожной стране его восходящее к библейскому пророку отчество звучало если не вызывающе, то архаично. Сын кандидата права и студент университета, Коля в голодные годы перебивался корректором в "Моряке". В этой же должности там состоял его тезка - Николай Иванович Харджиев, приятель Багрицкого, впоследствии известный литературовед, собиратель, исследователь и редактор собрания сочинений поэта Велемира Хлебникова. Харждиев видел Бабеля в редакции, встречался с ним в бытность обоих в Москве, помнил о нем массу прелюбопытных историй, к которым когда-нибудь еще стоит вернуться, но к публикации рассказа "Король" касательства не поимел, поскольку при дележе работы он достался коллеге Подорольскому. А при всем пиетете, с коим относились к Бабелю, тогда мало кто подозревал, что у него, как говорят в Одессе, "еще все спереди", и корректоры не вырывали друг у друга из рук его рукописи. Пробиться в кумиры одесситов было трудно - сами "не локши". И, наверное, окажись каким-то чудом в редакции даже любимый Бабелем Ги де Мопассан, его приветили бы, попотчевали морковным, за неимением другого, чаем, профессионально порасспросили о мореходных качествах его яхты "Бель Ами" или о чем другом, но никто не ползал бы вокруг на коленях, в вожделении поцеловать край сюртука или хоть мельком глянуть на рукописи классика.

А рукопись "Короля" по чистой, но запомнившейся на всю жизнь случайности, готовил к печати Подорольский. И потому он, в отличие от других сотрудников "Моряка", которые, насладившись рассказом, спешили передать полосу другим и включиться в смакование содержания, подробностей и деталей, прочитал его не един, а целых четыре раза. По тогдашней газетной технологии, корректор перво-наперво должен был вычитать рассказ после перепечатывания его редакционной машинисткой, но Коля так увлекся, что, не отрываясь, прочитал до конца и лишь потом повторил это действо с карандашом в руке. Вслед за тем он прямо в типографии правил еще сырые гранки с только что оттиснутыми строчками "Короля" и, наконец, окончательно выверял текст уже в сверстанных газетных полосах. Но, невзирая на служебное рвение Подорольского, рассказ Бабеля вполне мог тогда не попасть в номер.

Дело в том, что это был 100-й номер "Моряка", приуроченный к десятилетию газеты, и редакция планировала выпустить его ни больше, ни меньше, как на двадцати страницах. Но бумагу тогда не купить было ни за какие деньги, потому что все ее запасы давно учли и расходовали строго по лимиту. Только охота пуще неволи, и выход, казалось, был найден: "Моряк" выходил на четырех страницах, и если бы по четыре предыдущих и последующих газеты напечатать в половинном объеме, можно было сэкономить бумагу для двадцатистраничного юбилейного номера. Предыдущие номера, действительно, вышли в сокращенном варианте, что же касается последующих, то перед самым выходом газеты оказалось, что под них авансом бумагу не выдадут. И пришлось оборвать уже подготовленный к печати номер на 12-й странице, срочно подверстав к ней выходные данные. А надпись на первой полосе "В этом № 20 стр." перебрать забыли, и она осталась напоминанием о том давнем эпизоде. Остался и рассказ Бабеля, который, окажись он не на девятой, а, допустим, на тринадцатой полосе, "слетел" бы с номера, как оно произошло с другими материалами, которые нам неизвестны.

Но и то, что было напечатано, позволяет считать этот номер уникальным не только по юбилейной нумерации. Исследователь прошлого морской печати, морского транспорта и морских же общественных организаций не пройдет мимо очерка Незнакомца (Бориса Флита) о старом одесском порте или многочисленных материалов по истории "Моряка", в том числе написанной пятистопным "онегинским" ямбом пространной поэмы Боцмана Якова, как подписывался в этой газете поэт Яков Давыдов, он же Ядов, он же автор известной песенки "Бублички". Нашлось в "Моряке" место и для стихотворений Эдуарда Багрицкого, Эммануила Германа, оставшегося в литературе под псевдонимом Эмиль Кроткий, поэта и теоретика поэзии Георгия Шенгели, который еще в 1919 году при белых оказался в Одессе, прижился и стал полноправным участником местной "литературной бражки", как однажды назвал ее Лев Славин. Оттолкнувшись от прозаичного факта прибытия в порт американского угольщика "Камилло Гильберт", К.Паустовский написал и напечатал в юбилейном номере романтичное стихотворение "Вы помните, - у серого "Камилла" / Ныряли чайки, словно хлопья снега..." А Изя Лившиц, не рассекречивая свое авторство и скромно подписавшись "И.Л.", поместил там акварельной прозрачности стихотворение "Смеялось море..." и переводы из французского поэта Жана Ришпена.

Лившиц потом всю жизнь работал художником по оформлению книги, но в юности увлекался литературой, тем самым отдав дань традиции Коммерческого училища, где учился вместе с Бабелем. Многие выпускники этого учебного заведения, невзирая на его специализацию, связали свою жизнь, как тогда говорили, с письменным трудом: Израиль Литман был корреспондентом ростовской газеты "Приазовский край", Иван Ксидиас редактировал в Одессе "Южную мысль", Шейнгауз сотрудничал в "Одесских новостях", а Михаил Каннер - в парижской "Фигаро", Лев Никулин стал прозаиком, Александр Биск - талантливым поэтом, переводчиком и мемуаристом... Во времена Бабеля постоянный интерес к литературе поддерживал среди учеников преподаватель французского языка, выпускник лицея Мишле, бакалавр словесных наук Сорбонского университета мосье Вадон. И в училище все знали, что Бабель дружил с Вадоном, бывал у него в Воронцовском переулке, 8 и потом на Новосельской, 75, знаком с его друзьями - одесскими французами. Не без его влияния Бабель пристрастился к Мопассану и свои первые, к сожалению, не дошедшие до нас рассказы, написал на французском языке. А какое теплое, полное любви и благодарности письмо Бабель отправил Вадону из Парижа, где он, стараниями учителя, "не оказался глухим и немым". По этой же причине вполне профессионально были исполнены переводы Лившица, напечатанные рядом с рассказами Бабеля и Катаева.

Валентин Катаев дал в юбилейный "Моряка" не лишенный автобиографичности, но фантастический и даже мистический рассказ "Сэр Генри и черт" об Одессе, прозрачно названной "осажденным городом, в который должны были вступить враги с красным знаменем". В этом номере вообще не оказалось ни одного, восхваляющего новые порядки произведения, хотя к тому времени такой трескучей белиберды уже накропали предостаточно. Но гайки еще не были окончательно закручены, и некий суровый гражданин в наглухо застегнутой, несмотря на июньскую жару, гимнастерке оттиснул на представленных ему газетных полосах лиловый штампик "Р.В.Ц", что означало "Разрешено военной цензурой". Без этого не то что газету, но какую-нибудь афишу или даже этикетку не приняла бы к печати ни одна типография.

Судьба одесских типографий, в полном соответствии со спецификой этих предприятий, была напрямую связана со сменой многочисленных властей и политической ситуации в городе. "Красные" национализировали типографии весной 1919 года. В конце лета "белые" возвратили их тем владельцам, которые еще предусмотрительно не отбыли за границу. Полгода спустя снова пришли "красные" и типографии, как говорят в Одессе, обратно национализировали, многие прикрыли, оставшиеся поставили под неусыпный контроль, пронумеровали и обозвали "советскими". В одной из них, "7-й Советской", бывшей типографии Южно-Русского общества печатного дела на Пушкинской, 18, в начале 1920-х работал выпускающим И.Бабель. И позднейшие сетования писателя на то, как порой небрежно, скучно, с небольшими полями, тусклым шрифтом и досадными опечатками выпускают его книги, свидетельствуют о том, что он таки поднаторел в полиграфическом деле на Пушкинской, 18. А "Моряк" вместе с несколькими другими газетами и журналами печатался во "2-й Советской типографии", ранее принадлежавшей Всероссийскому земскому союзу. В глубине старинного дома в Красном переулке, 11, укрылось двухэтажное здание, где "Король" Исаака Бабеля был впервые переведен в свинцовые полосы набора и лег на бумагу печатными строчками. От широких дверей типографии через двор, подворотню и тротуар до самой мостовой тянулись узенькие рельсы, по которым утром 23 июня 1921 года вывезли на вагонетке перевязанные шпагатом пачки юбилейного номера "Моряка", уложили на классическую одесскую тачку о двух колесах, и старый тачечник поволок ее по Красному переулку, Дерибасовской, Екатерининской на бульвар, где одна из комнат редакции была отведена под экспедицию.

Исаак Бабель, 1922 г.В те дни в Одессе проходила представительная конференция водников, на которой в виде подарка раздавали "золотой", как его тотчас назвали, юбилейный номер "Моряка". Делегаты же, в свою очередь, "учитывая значительность и ценность газеты для всей морской семьи", приняли решение о "натурпремировании" сотрудников "Моряка", что означало выдачу различных жизненно необходимых вещей, предметов и продуктов - от баночки сливового повидла до "деревяшек". Эти античной простоты сандалии на деревянной подошве с ремешками составляли непременную принадлежность гардероба обнищавших одесситов, а нищета и зависть, ведь, родные сестры. И когда "деревяшками" однажды "натурпремировали" всеми уважаемого Аренберга, это вызвало неподдельное возмущение одного сотрудника. "Зарежьте меня на куски, - взывал он, - если можно взять в голову, почему обувь выдают Аренбергу, когда я раньше него записался в союз" Имелось в виду, конечно, не государственное образование, но профессиональный союз, без членства в котором тогда и шага нельзя было ступить, в чем, как говорится, лишний раз убедился Остап Бендер, узрев в летнем кооперативном саду города Арбатова безжалостное предупреждение "пиво отпускается только членам профсоюза".

"Натурпремирование" за юбилейный "Моряк" выдавали в помещении Райкомвода - районного комитета водников на Гоголя, 5, куда и прибыли журналисты, чтобы - подумать только! - безо всяких карточек получить по два фунта почти уже забытого сахара, буханке черного хлеба и четверти фунта настоящего табака, который даже курящая публика тут же пыталась сменять на сахар: "Или я больной курить махорку?" Это было грустное зрелище, когда люди, недавно составлявшие интеллектуальную элиту города, тихо радовались нежданно-негаданно свалившемуся на них "богатству", от которого еще несколько лет назад ломились полки гастрономических магазинов Ришельевской и съестных лавок Малой Арнаутской улицы. И только Ядов, укладывая продукты в мягкую кошелку из переплетенных кожаных звеньев, не удержался от ироничного вздоха: "Почти как у Навроцкого". В былые времена и в собственном доме возле Городского театра Василий Васильевич Навроцкий издавал респектабельную газету "Одесский листок", дельных авторов ценил и платил им соответственно. Все это помнили, поняли и промолчали. Только стоявший рядом Аренберг с красноречием Бени Крика и уходящей в прошлое учтивостью полушепотом сказал: "Яша, будьте так любезны, замолчите свой рот! Вы что, малахольный!? Или захотели на Маразлиевскую?" На Маразлиевской, к тому времени уже переименованной в улицу Энгельса, находилась Губчека, оказаться там никому не хотелось, но никто от этого не был застрахован. А за примером далеко ходить не нужно было, публика еще не забыла, как год назад в это учреждение угодил Валентин Катаев и выкарабкался исключительно благодаря заступничеству влиятельного приятеля - любителя литературы. Но никому не могло прийти в голову, что спустя немногим более полутора десятка лет уже на "московскую Маразлиевскую", сиречь Лубянку, попадут и не выйдут оттуда их собрат по журналистскому цеху, к тому же секретарь Губкома, Сергей Ингулов, казавшийся таким всесильным заведующий одесской "Югроста" поэт Владимир Нарбут и автор только что напечатанного в "Моряке" рассказа "Король".

Судя по тому, что в заголовке не проставлена цена, юбилейный номер "Моряка" не предназначался для продажи. Но после раздачи его делегатам конференции некоторое количество экземпляров осталось в редакции, часть тиража передали в клуб водников при Райкомводе и новоявленный театр "Красный моряк" - бывший иллюзион "Экспресс" на Дерибасовской угол Преображенской, вернее, на Лассаля угол Троцкого, потому, что эти улицы переименовали и называть их по-старому было еще привычно, но уже нелояльно.

Так или иначе, но одесситы "познакомились" с героем рассказа, фамилия которого кое-кому была известной, поскольку на Екатерининской, 87, проживала с обширным семейством мадам Гитля Крик. Другое дело, что мы не знаем, пересеклись ли где судьбы Криков и автора, или он просто услышал, запомнил и удачно использовал эту "громкую фамилию". "Знакомство" же оказалось приятным, так как сработал давно известный литературоведам феномен, заключающийся в том, что читатели нередко отдают свои симпатии теоретически отрицательному герою. Подобное случалось, к примеру, с персонажами плутовских романов и земляком Бени Крика, Остапом Бендером, который чтил уголовный кодекс, но, по крайней мере, в "деле Корейко" прибегнул к откровенному шантажу. Правда, он гуманно приучал своего "контрагента" к мысли о том, что деньги придется отдать, посылая обескураживающие телеграммы вроде "Грузите апельсины бочках..." или "Командовать парадом буду я". Но у каждого мастера свой почерк и, в отличие от "великого комбинатора", Беня, ничтоже сумняшеся, попросил Эйхбаума положить "под ворота на Софиевскую, 17, двадцать тысяч рублей", чистосердечно предупредив, что "если вы этого не сделаете, так вас ждет такое, что это не слыхано, и вся Одесса будет о вас говорить". Кстати, иногородним читателям было совершенно до лампочки, где находятся те ворота. Одесситы же, которые помнили, что на Софиевской, 19 когда-то помещался военно-окружной суд, уразумели, что баловаться рэкетом рядом с этим учреждением мог только такой фартовый парень, как Беня Крик.

И он занял свое место между литературными героями-одесситами, добывавшими себе хлеб трудами не самыми праведными: прожженным аферистом времен порто-франко Маркусом Владимировичем Пробкерманом - персонажем повести Осипа Рабиновича "История о том, как реб Хаим-Шулим Фейгис путешествовал из Кишинева в Одессу...", выписанным с жестким горьковским реализмом портовым вором Челкашем, молдаванским сутенером, тезкой Короля Беней Аккерманским из романа Семена Юшкевича "Улица", промышлявшими на причалах да в пакгаузах мелкими воришками - "кадыками", с состраданием изображенными в рассказах Лазаря Кармена...

Но в этой колонне или шеренге рядом с Беней Криком мог стоять разве что "некто рослый, самоуверенный, в щегольской сюртучной паре цвета морского песка, в отличном белье - розовом с белыми полосками, с пунцовой розой в петличке... На носу темно-синее пенсне, на руках палевые перчатки, в левой руке черная с серебром трость, в правой - голубой носовой платок". И являлся сей персонаж рассказа А.И.Куприна "Обида" главой делегации одесских воров, которая заявилась к местным адвокатам и настоятельно попросила принять к сведению, что, вопреки крайне оскорбительной для них информации некоторых газет, их коллеги не только не принимали участие в недавнем еврейском погроме, но помогали несчастным - это было проиллюстрировано конкретными примерами. А в подтверждение полномочий высокой депутации адвокатам продемонстрировали искусство входившего в ее состав взломщика несгораемых касс, карточного шулера и воров различной специализации - квартирного, трамвайного, железнодорожного и пароходного...

История эта на первый, да и на второй взгляд невероятная, но, как известно, в Одессе все возможно. По словам Веры Богомолец, дочери присяжного поверенного Антона Антоновича Богомольца, ее отец был в числе принимавших воровскую делегацию, о чем поведал давно дружившему с ним Куприну. Но, подобно тому, как фактологической основой своего рассказа Бабель сделал свадьбы на Молдаванке, Куприн творчески интерпретировал эту доподлинную историю, придав ей четкую социальную направленность и гуманистическую сущность. В результате получилось, что колоритностью своей, налетом буффонады, претензией на элегантность, витиеватостью речи, намеком на эрудицию, некоей сентиментальностью и обостренным чувством собственного достоинства персонажи их рассказов - Беня Крик и глава делегации одесских воров изрядно смахивают друг на друга. И это вполне объяснимо, если учесть, что время действия рассказов практически совпадает, имидж представителей криминальной элиты был довольно типичен, а Куприн, к тому же, тяготел к солнечной литературе Юга. Не случайно, наверное, составляя для жены перечень авторов, коих обязательно нужно прочитать, Бабель включил туда Куприна.

К сожалению, рассказ "Обида" сейчас мало известен, потому что переменчивы судьбы литературных произведений и не всегда зависят от их достоинств. Одни, в лучшем случае, остаются в истории литературы, другие - в самой литературе. "Король" Исаака Бабеля остался в литературе, но это...не совсем тот рассказ, который одесситы прочитали в "Моряке" летом 1921 года.

Друзья и близкие Исаака Бабеля оставили свои воспоминания о том, как он "вышагивал" фразы, записывал их на собственноручно нарезанных узеньких листках, аккуратно зачеркивал ненужные слова, пользовался самой что ни на есть простой ручкой и чернила наливал в маленькую бутылочку, поскольку при его кочевой жизни тяжеленные помпезные чернильницы были вовсе ни к чему.

Только все это лишь зримая сторона дела, более относящаяся к процессу нанесения букв на бумагу, нежели собственно к творчеству. Правда, Константин Паустовский в прелестной, но уж очень беллетристической автобиографической повести "Время больших ожиданий" приводит якобы слышанные им от самого Бабеля в Одессе откровения о собственном творчестве и уверяет, что видел "все двадцать два варианта" одного его рассказа. А Татьяна Иванова, имевшая возможность лицезреть Бабеля за работой, со всей категоричностью утверждает, что он предварительно полностью обдумывал рассказ и потом сразу записывал его набело безо всяких вариантов. Наверное, каждый из них был в чем-то прав, а в чем-то заблуждался, потому что, как с подкупающей откровенностью писала хорошо знавшая Бабеля еще по Одессе Татьяна Стах, "сокровенного процесса его творчества...никто не знал. Этим таинством он не делился".

Но так уж устроен человек, что, соприкоснувшись с шедевром, будь-то великолепное здание, благородных обводов античная ваза, полотно живописца, строфа Пушкина или строка Бабеля, он неизменно задается вопросом: "А как это сделано?". И, хоть неисповедимы пути творчества, узенькую тропинку его иногда удается нащупать, изучая черновые рукописи писателя или поэта. Другое дело, что они, зачастую, начинают жить своей жизнью, их дарят, теряют, похищают, продают, покупают, коллекционируют, преднамеренно утаивают или, наоборот, печатают без ведома автора. Но это еще, как говорится, полбеды. Куда хуже, когда с виду такие безобидные страницы становятся объектом пристального внимания власть предержащих со всеми вытекающими из сего факта, порой трагичными, последствиями. Известно ведь, что после гибели Пушкина люди Бенкердорфа перелопатили его рукописи и пронумеровали каждый их лист. Но при этом, к счастью, ничего не пропало, и литературоведы уже много десятилетий скрупулезно изучают все авторские вставки, изъятия, изменения, ошибки, описки и рисунки, выведенные задумчивым пером.

Исаак Бабель, рис. Юрия Анненкова, 1928 г.А рукописям Бабеля и вовсе выпал жребий, еще более тяжкий, чем их расстрелянному автору, потому что неизвестность всегда мучительней самой страшной правды. При его аресте весной 1939-го подчистую забрали из дома рукописи, записные книжки, блокноты, выдрали даже титульные листы книг с дарственными надписями авторов. А потом заплечных дел мастера поняли, что, как ни крути, все это не удастся даже формально использовать в качестве вещественных доказательств выдвинутых против писателя нелепых обвинений, тем более, что Бабеля ждал не суд, но предрешенная расправа. А для нее, кроме топора или пули, ничего не нужно, ни вещественных доказательств, ни свидетельских показаний. Рукописи изъяли тогда из сфабрикованного следственного дела, упаковали в семь пакетов, опечатали кроваво-красным сургучом и ... с тех пор судьба их в прямом и переносном смысле остается тайной за семью печатями. После реабилитации И.Э.Бабеля в 1954 году его вдова А.Н.Пирожкова, одесский литературовед А.А.Владимирский через своего фронтового товарища, сделавшего в Москве головокружительную карьеру, Союз писателей и Комиссия по литературному наследию репрессированных писателей неоднократно пытались было отыскать рукописи, но они будто в воду канули, или в трясину Лубянки, что еще безнадежней.

А следственное дело Бабеля сохранилось, рассекречено и свидетельствует, в частности, о том, что загублены были рукописи еще неопубликованных произведений, написанных в последние восемь лет. Что же касается рукописи раннего рассказа "Король", множество раз напечатанного в сборниках писателя, то она, по-видимому, уже не представляла для автора никакого интереса и на момент ареста даже не хранилась в его архиве. Не оказалось ее и среди того десятка дошедших до нас рукописей, которые Бабель дарил, а в последние годы, возможно, предчувствуя беду, вроде как забывал у друзей. И все-таки у нас осталась возможность получить, по крайней мере, общее представление о работе Бабеля над первым из "Одесских рассказов", над его абзацами, фразами, словами и знаками препинания...

После опубликования в "Моряке" рассказа "Король" Бабель еще полгода прожил в Одессе, потом уехал на Кавказ и лишь в конце января 1923-го возвратился на Ришельевскую, 17. Дом, памятный радостями детства и надеждами юности, встретил тишиной и унынием - сестра мечтала вырваться из Одессы поначалу хотя бы в Москву, но денег на переезд не было, отец пребывал в печали и подавленности, потому, что потерявший все переносит лишения тяжелей того, кто не имел ничего. У него хватило ума не заглотнуть наживку НЭПа, но он остался не у дел и, казалось, вообще еще не отдышался от того кошмара, когда одесских предпринимателей, его коллег, компаньонов, комиссионеров и поставщиков выводили в расход, ставили к стенке, шлепали, отправляли "в штаб Духонина", разменивали... Где еще, в какой стране, в каком языке развелось столько циничных синонимов зловещего глагола "убить", как у нас в те многострадальные времена, когда человеческая жизнь ровным счетом ничего не стоила? Недаром ведь ходила по Одессе пущенная каким-то неутомимым хохмачом горькая острота насчет того, что "жизнь - копейка, а разменять можно".

И в 1923 году еще постреливали на Маразлиевской, но первый акт трагедии вроде бы кончился, а в антракте начали складываться правила продолжавшейся потом десятилетия игры на выживание, сообразно которым можно было думать одно, говорить или писать - другое, делать или не делать - третье. И уже ни кого не удивляло, что спичечная фабрика на Бугаевке именовалась "Пламя революции", живописные дачи Вальтуха на Малом Фонтане - "Дачи им. Ильича", богадельня на Старопортофранковской - "I-й Советский Дом призрения", газета - "Комсомольский крокодиленок"... Появились идиотские аббревиатуры типа ГУБИКО, сиречь, Губернское инвалидное кооперативное объединение, на Пересыпи, где когда-то денно и нощно грохотал завод Гена и гудела мельница Вейнштейна, гремели марши в "Клубе 4-х повешенных"... И благожелательная, если не сказать хвалебная, статья о Бабеле "в круглых очках под низким козыречком кепки, с неторопливой улыбкой добрых припухлых губ" называлась не иначе, как "Токарь по революционному металлу".

Среди всего этого сумасшедшего дома, коим обернулась идеологическая вакханалия, совершеннейшей пародией на старую Одессу открывались заведения вроде салона мадам Павловской "Уход за красотой лица и тела" или мастерской Шаи Фурмана, решившего осчастливить одесситок "окраской, завивкой и переделкой страусовых перьев". А ресторанчик "Новая Бавария" заявил о себе рифмованной рекламой, автору которой, случись он рядом, нетерпимый к халтурным "штукам" Багрицкий незамедлительно надавал бы по физиономии: "В переулке Театральном/ В помещении подвальном/ Вновь открылся ресторан./ Кушай всяк, что пожелает,/ Слушай - музыка играет/ И веселье всем гостям" В общем, как говорил в таких случаях Бабель, "дело - вата". Некогда блистательная столица Юга стремительно превращалась в "уездный город N", в заштатную советскую провинцию со всеми ее родимыми чертами, черточками и признаками. "Этого раньше в Одессе не было, - и этим она сейчас очень плоха - провинциализмом", - написал Бабель Изе Лившицу, отметив, что и литературы тут нет.

В отличие от Константина Паустовского, Ильи Эренбурга и многих других известных прозаиков, Бабель никогда не грешил стихами, тем не менее тонко чувствовал поэзию, был хорошо знаком потом в Москве с Сергеем Есениным и считал его лучшим поэтом тогдашней России, а Пушкина - "вечным спутником". Каково же ему читать в Одессе такие, с позволения сказать, "шедевры" как "Вулкан по внешности затих" или "Нам не страшен хаос, развалины, руины, /Мы все построим вновь из ничего". Это могло показаться бы просто смешным, если бы не печаталось в городе, где еще в "ближнем прошлом" постоянно жили или надолго приезжали Аркадий Аверченко, Иван Бунин, Хаим Бялик, Лазарь Кармен, Александр Куприн, Менделе Мойхер-Сфорим, Александр Федоров, Шолом-Алейхем... Но одни "старики" умерли. Другие, не приняв игры, выехали за границу. А молодые таланты народившейся в Одессе юго-западной литературной школы - Аделина Адалис, Вера Инбер, Валентин Катаев, Юрий Олеша - выходили на "тропу славы" в Москве, туда же, заручившись рекомендацией Бабеля, укатили не оперившиеся еще Сергей Бондарин и Семен Гехт, Илья Ильф и Лев Славин, что называется, сидели на чемоданах, подававший надежды семнадцатилетний Сема Кирсанов еще не покинул родной город только стараниями своенравной мамы - мадам Корчик и юная Танечка Сосюра уже придумала себе широко известный потом псевдоним Татьяна Тэсс. По большому счету в Одессе остался лишь бронзовый Пушкин на бульваре Фельдмана и полуголодный Багрицкий в подвале на Белинской, где он писал стихи о Летучем Голландце, Бастилии, Уленшпигеле, перемежая их панегириками Октябрю, Красной Армии и "вселенскому огню революции". Все это он регулярно печатал в "Моряке", местных "Известиях" и журнале Губполитпросвета "Силуэты", которые в одночасье, гостеприимно и гонорарно распахнули свои страницы перед Бабелем. Правда, с присущей ему самоиронией Бабель объяснял такое внимание к своей персоне и творчеству исключительно тем, что он "здесь рак на безрыбье", но это было, конечно, не так.

Исаак Бабель с первой женой Евгенией Гронфейн, Бельгия, 1928 г.Одесские "Известия" редактировал тогда Макс Осипович Ольшевец, журналист, критик, поклонник Бахуса, на алтарь которого в конце концов положил свою карьеру, и почитатель Бабеля, благодаря чему остался в истории литературной Одессы. Спустя всего десять дней после его приезда, Ольшевец напечатал рассказ Бабеля из коннармейского цикла, потом еще и еще. А в понедельник, 14 мая 1923 года, для читателей вечернего выпуска "Известий" неделя началась и три дня продолжалась публикацией рассказа "Король". Повторно печатая его в Одессе, Бабель отнюдь не нарушал писательскую этику, поскольку "Моряк" был хоть популярным, но ведомственным изданием, а губернская газета "Известия" имела намного больше читателей. К тому же, те, кто помнили первую публикацию "Короля", не могли не заметить, что за два года рассказ "повзрослел", как взрослеет подросток, превращаясь в юношу, когда черты лица становятся тверже, чувства определенней, поступки осмысленней. И это полностью соответствовало творческому методу Бабеля, у которого, по его словам, была "особая какая-то любовь к переделкам". Считалось, что он одержим краткостью, а он неутомимо добивался точности, которая не терпит многословия. Следы этой мучительно трудной, но единственно желанной для него работы, множеством авторских правок остались во второй редакции рассказа "Король"...

"Как сделался Беня Крик, налетчик и король налетчиков, зятем Эйхбаума, человека, который здоровался за руку с Ашкинази, человека, у которого было шестьдесят дойных коров без одной? Тут все дело в налете", - сперва написал Бабель. Но рассказ адресован не только одесситам, а кто еще, кроме них, слышал о вальяжном банкире с Ришельевской улицы? Помимо этого, для обитателей Молдаванки десятки коров Эйхбаума были куда более весомым свидетельством значимости, чем символичное рукопожатие банкира, которого они в глаза не видели. И автор вычеркивает слова об Ашкинази, а первую фразу разделяет надвое, приблизив их звучание к притче: "Как сделался Беня Крик, налетчик и король налетчиков, зятем Эйхбаума? Как сделался он зятем человека, у которого было шестьдесят дойных коров без одной? Тут все дело в налете".

В разгар налета хозяин предложил переговоры, в результате которых Беня получил деньги и "представителями всех бандитских организаций была гарантирована Эйхбауму неприкосновенность и выдано в том удостоверение с печатью". Но читателю непонятно, откуда взялись эти "представители", если Беня с Эйхбаумом говорили с глазу на глаз. И в последующей редакции сказано только, что "Эйхбауму была гарантирована неприкосновенность и выдано в том удостоверение с печатью". Поскольку же гарантию дал не кто-нибудь, а Король, то совершенно очевидно, что она распространялась и на его коллег.

Поначалу пространно была описана и встреча Бени с будущей невестой, когда она во время налета выбежала в вырезной рубашке на скотный двор отца: "В ту минуту Король был побежден. Эта девушка - нежная и жирная, с красноватым и бессмысленным личиком, могучая, как новобранец, поросшая рыжим шелковистым пухом - эта девушка, величественная и бесстыдная, как земля, с ужасной силой рванула в сухом и страстном теле бандита те струны, что родят в мужчине, полном действия, животную, грызущую, неутомимую любовь к самке". Только в полумраке двора вряд ли можно было разглядеть щедро приведенные автором натуралистические подробности, нежность девушки как-то не ассоциируется с могучестью новобранца, и к слову "любовь" лучше бы подобрать другие эпитеты. Но, переделывая этот эпизод, Бабель не уточнил и даже не сократил длиннющую фразу, а попросту...выбросил ее. И чувства Бени Крика сразу обрели возвышенность, а для описания всего случившегося с ним вполне достаточно оказалось одной фразы, коей была придана афористичность: "И победа Короля стала его поражением".

Через два дня Король, что называется, кнутом и пряником уговорил Эйхбаума выдать за него дочь и, как было сказано у Бабеля, "свадьбу Бени сыграли вдали от Одессы. Первые три месяца новобрачные прожили в тучной Бессарабии, среди винограда и любовного пота. Потом Беня вернулся в Одессу и сделался честным человеком, за ним осталось только верховное наблюдение над нравами и обычаями корпорации". Автор не объясняет, почему эта свадьба не отгремела по первому разряду в Одессе, но можно предположить, что богач Эйхбаум не хотел афишировать брак своей дочери с налетчиком, пусть даже он был Королем. Только пошел бы на такое унижение Беня Крик, который даже облаву во время свадьбы сестры посчитал оскорблением? А разве тучность Бессарабии ограничивается одним виноградом? И стоит ли считать честным человека, являвшегося, по сути, душой воровской группировки? Все эти вопросы полностью снимает новая редакция абзаца, в котором уже ничего не говорится о свадьбе Короля вдали от родной Молдаванки, тучность Бессарабии дополнена "обильной пищей" и вместо рассуждений о в одночасье наступившей честности Бени говорится о цели его возвращения в Одессу: "Новобрачные прожили три месяца в тучной Бессарабии, среди винограда, обильной пищи и любовного пота. Потом Беня вернулся в Одессу для того, чтобы выдать замуж свою сестру Двойру, страдающую базедовой болезнью". После этих слов Бабель вписал ранее отсутствовавшую фразу: "Итак, вернемся к свадьбе Двойры, сестры Короля", которая стала "монтажным переходом" к следующему эпизоду. Но автор, по-видимому, еще нащупывал "стык" и потом отредактировал ее следующим образом: "И вот теперь, рассказав историю Сендера Эйхбаума, мы можем вернуться на свадьбу Двойры Крик, сестры Короля".

...В 1991 году в Москве вышел долгожданный двухтомник Бабеля, впервые претендовавший на статус полного собрания сочинений. Иллюстрировал его тогда еще одесский художник Виктор Векслер, а комментарии составил литературовед Сергей Поварцов, который после реабилитации писателя одним из первых начал серьезно заниматься его творчеством. Тем не менее, упоминая первую публикацию "Короля" в одесский газете "Моряк", он лишь походя отметил, что в последующие публикации "автором внесен ряд изменений". А вот это, мягко говоря, не совсем точно, поскольку изменениям подверглось более двух третей текста, причем Бабель не только вносил их, но и "выносил".

Исаак Бабель, 1931 г.К примеру, выбивались из контекста и потому не "дожили" до публикации в "Известиях" пришедшие с налетчиками на свадьбу "любовницы или жены - рослые девки с крутыми шеями и грудью упругой, как черные мячи". Вдвое сократилось описание того, как "над мертвыми гусиными головками качались пышные белые цветы, такие пышные, как белые султаны на черных похоронных лошадях". Но мертвые головки купно с похоронными лошадьми диссонировали со свадебным весельем. И пришлось Бабелю найти для цветов более точное сравнение, попутно заставив их не качаться, а покачиваться, так как качаться им не от чего было: "Над мертвыми гусиными головками покачивались цветы, как пышные плюмажи". В таком виде эта фраза заподлицо с соседними легко стала на свое место.

Бабелевская проза вообще так тонко сбалансирована, что наличие, отсутствие, замена или перемещение одного слова сказывается на точности повествования. Так, первым читателям рассказа папаша Крик явился "вдрызг пьяным". Конечно, старый биндюжник, "слывший между биндюжниками грубияном", мог до такой степени напиться на свадьбе собственной дочери. Но в этом блаженном состоянии он вряд ли уловил бы легкий запах гари и, тем более, адекватно отреагировал на него по-молдавански "изысканной" тирадой: "Беня, ты знаешь, что мине сдается? Мине сдается, что у нас горит сажа". И мы не услышали бы "королевский" ответ Бени Крика, который прекрасно знал, что никакая это не сажа горит, а подожженный по его велению полицейский участок: "Папаша, пожалуйста, закусывайте и выпивайте, пусть вас не волнует этих глупостей..." Этим диалогом Бабель пожертвовать не мог и "протрезвил" старика Крика из стадии "вдрызг пьяного" до просто пьяного человека, более, кстати, естественного на той свадьбе, нежели человек трезвый, а потом поменял местами слова "закусывайте" и "выпивайте". Как однажды выразился старый рабкор Алексей Борисов со Степовой улицы, "Бабель в алкоголь не вникал", да и напился-то по-настоящему лишь раз в жизни - на свадьбе Сергея Есенина. Но он понимал, что заставить биндюжника сначала закусить, а потом выпить, дело безнадежное...

Некоторые эпизоды в своей первой редакции напоминали не очень точный репортаж с места событий: "Беня отбил замки у сарая и стал выводить коров по одной. Их ждал парень с коротким, но широким ножом. Он опрокидывал коров с одного удара и погружал нож прямо в коровье сердце. На земле, залитой кровью, факелы расцветали, как огненные розы с коралловыми лепестками. Работниц отгоняли выстрелами из револьверов. Налетчики стреляли в воздух, потому что, если не стрелять в воздух, можно убить человека". И если сквозь ночную мглу попытаться разглядеть то, что происходило на скотном дворе Эйхбаума, то, как говорят в Одессе, "об чем мы видим?" Мы видим, что Королю, который должен задавать тон налету и отвечать за все, в том числе за такое нешуточное дело, как пальба в тиши уснувшей Молдаванки, отведена, по сути, роль подсобника, выводящего коров на заклание. Мы видим короткий, но широкий нож, форму которого, вообще-то, не различить в зыбком свете факелов. Мы видим налетчиков с револьверами в то время, как двумя абзацами ниже говорится о "дружелюбных браунингах", которые, как известно, относятся к пистолетам - эту премудрость Бабель усвоил еще в Конармии, когда она в 1920 году "гуляла" по городкам и местечкам несчастной Галиции. И, наконец, мы видим, что факелы, отражаясь в лужах крови, расцветают, как огненные розы, - великолепная метафора, не нуждающаяся в "обрамлении" коралловыми лепестками. Все это Бабель увидел раньше нас и почти все переписал: "Беня отбил замки у сарая и стал выводить коров по одной. Их ждал парень с ножом. Он опрокидывал корову с одного удара и погружал нож в коровье сердце. На земле, залитой кровью, факелы расцветали, как огненные розы, и загремели выстрелы. Выстрелами Беня отгонял работниц, сбежавшихся к коровнику. И вслед за ним и другие налетчики стали стрелять в воздух, потому что, если не стрелять в воздух, то можно убить человека". Эту нехитрую, но такую беззащитную истину Бабель обязательно должен был оставить, тем более, что на заведомо "мокрое дело" Беня Крик никогда сам не пошел бы и друзей не повел. Потому, наверное, Бабель и вычеркнул слова о том, что щедро поднесенные ими свадебные дары - золотые монеты, бриллиантовые перстни и коралловые нити - все это, "добытое ценой жизни и крови". А то, что Беня, увещевая Эйхбаума выдать за него дочь, посулил убить всех конкурентов-молочников, так то не более, чем для красного словца, сказано было, равно как обещание сделать его старостой Бродской синагоги на углу Пушкинской и Жуковской, до которой даже Королю не дотянуться было. И Моня Артиллерист выстрелил в воздух на свадьбе Двойры Крик исключительно по причине восторга от того, что все сегодня так хорошо, сестра Короля, наконец, выходит замуж, вокруг друзья-товарищи, а на столе понаставлено столько всего, что, дай Бог, своим людям иметь хотя бы десятую часть, даже бристольское виски. Правда, в очередной раз придирчиво "оглядев" стол, Бабель, узрев его, "снял", поскольку сей благородный продукт тогда еще мало потребляли в Одессе, тем более, на Молдаванке, где всему предпочитали добрый "шкал", которым завсегда можно было разжиться в казенной винной лавке. Друзья Короля несомненно были почетными, но не единственными гостями на свадьбе Двойры Крик и "вначале смущались чрезмерным скоплением честных и получестных людей". Но их мало интересовал моральный облик остальных гостей, гораздо важней было то, что они посторонние. Сообразно этому, во второй, более точной и лаконичной редакции, налетчики "вначале смущались чрезмерным присутствием посторонних".

Исаак Бабель, дружеский шарж худ. Ефимова, 1931 г.Вообще же, если уподобить первоначальный текст рассказа "Король" эскизу к будущей картине, работая над которым автор, зачастую, спешит "схватить" замысел, не всегда обращая внимание на некоторые детали, то можно сказать, что в "Известиях" уже более тщательно прорисованы многие персонажи. К примеру, на свадьбе Двойры Крик ошалевшие от непривычной пищи и дармовой выпивки еврейские нищие поначалу "оглушительно стучали деревяшками ног по столу", тесть Короля распустил "третью пуговицу жилета", и невеста сидела "рядом со щуплым мальчиком, купленным на деньги Эйхбаума, онемевшим от тоски и непонятности". Но называть протезы "деревяшками ног", мягко говоря, не стоит, старый молочник не настолько обременен интеллигентностью, чтобы деликатно расстегнуть лишь одну пуговичку жилета, и что могло быть непонятно несчастному парню, которого женили на немолодой уродливой тетке, пусть даже "королевских" кровей? И во втором варианте рассказа нищие столь же оглушительно, но уже "стучали костылями", Эйхбаум попросту "распустил жилет", а жених онемел от одной лишь тоски именно потому, что ему все уже стало понятно.

А друзья Бени Крика мигом поняли причину пожара полицейского участка, и "шестидесятилетняя Манька, родоначальница слободских бандитов, вложив два пальца в рот, свистнула так пронзительно, что ее соседи покачнулись. Это был крик невыносимого восторга и дикого торжества", - как написал сперва Бабель. Только вся сила ее эмоций уже выражена этим свистом, а сравнение его с криком и вовсе неточное. Потому и не выдержало оно критического взгляда автора, и теперь после упоминания покачнувшихся от свиста манькиных соседей следует походя брошенная, но давно ставшая расхожей реплика Короля: "Маня, вы не на работе, холоднокровней, Маня..."

Пожар участка начался после того, как ушел принесший известие о вот-вот имеющей быть облаве посланец тети Ханы, за которым "последовало человека три из Бениных друзей. Они сказали своим любовницам, что вернуться через полчаса... За стол садились не по старшинству..." Только не все ли нам равно, кому налетчики сказали это - кому надо, тому и сказали. Кроме того, тут ощущается некий пространственный разрыв, поскольку читатель мысленно еще находится с ушедшими бениными друзьями, а ему в это время предлагают посмотреть, как рассаживаются гости за свадебным столом. Дабы избежать этого, автор заменил упоминание о любовницах коротенькой констатирующей фразой: "И они вернулись через полчаса". А она позволяет читателю как уйти, так и возвратиться на свадьбу с людьми Бени Крика, без которых, оказывается, не садились за стол. Заправлявший свадьбой Король не мог позволить себе и гостям "выпивать и закусывать", пока его друзья вынуждены были за каких-нибудь полчаса обеспечить отключение воды и организовать поджог участка, да все это проделать так, чтобы ни "комар носа не подточил", ни пристав - "новая метла, что чисто метет".

Вопреки предостережению бывалых городовых, он опрометчиво начал свою службу на Молдаванке с облавы на Короля и теперь стоял "на противоположном тротуаре и покусывал усы, залезшие в рот. Новая метла стояла без движения, втянув голову в плечи". Но, если усы уж залезли в рот, то их, скорее, нужно пожевывать. Поэтому Бабель меняет "залезшие" на "лезшие" в рот усы, кончики которых действительно можно покусывать. Что же касается позы пристава, то, при всей свалившейся на него беде, он вряд ли позволил бы себе стоять на виду сбежавшейся на пожар злорадствующей публики, втянув голову в плечи, тем самым демонстрируя беспомощность, униженность и подавленность. Достаточно было бы только стоять и, явно нервничая, покусывать усы, что он по воле автора и делает во второй редакции рассказа... Но потом Бабель еще вернется к этому эпизоду, потому что вслед за одесскими "Известиями" знакомство читателей с рассказом "Король" продолжил московский журнал "ЛЕФ", который редактировал Владимир Маяковский.

Формально Бабель не входил и даже не примыкал к сформировавшейся еще в 1922 году литературной группе "Левый фронт искусства", Маяковский же не писал художественную прозу. Но он по себе знал, что значит изводить "единого слова ради тысячи тонн словесной руды", оценил если не "левизну", то новизну рассказов Бабеля и напечатал их в своем журнале.

Бабель сдавал рукописи в редакцию "ЛЕФа", по-видимому, по приезду в Москву осенью 1923 года, но к тому времени напечатанный в "Известиях" второй вариант рассказа "Король" еще не успел как следует "отлежаться", что было для писателя непременным условием доработки текста. Может быть, поэтому он на сей раз ограничился относительно незначительной правкой, разукрупнил показавшиеся ему громоздкими абзацы, уточнил некоторые пассажи... К примеру, поначалу он написал, что в ту злосчастную ночь налета во двор выбежала "дочь старика Сендера - Циля Эйхбаум". Только звучит это как-то уж очень серьезно, будто речь идет о застенчивой гимназистке, а не о появившейся пред очами налетчиков полуодетой дивчине, и в "Известиях" она уже названа только по имени: "Дочь старика Сендера - Циля". Но оставалась еще некоторая фамильярность по отношению к старому молочнику, и при подготовке рассказа для журнала Бабель заменяет его имя фамилией. В результате будущая невеста Короля предстает перед ним и читателями "Лефа" как "дочь старика Эйхбаума - Циля" - точней и без потери смысла короче, наверное, уже не сказать. В отдельных случаях Бабель введением одного только слова увеличивает смысловую нагрузку всей фразы. Так, сообщая о том, что Беня вернулся из Бессарабии в Одессу для того, чтобы выдать замуж свою сестру Двойру, страдающую базедовой болезнью, Бабель в дополнение к ранее приведенному диагнозу раскрывает ее сорокалетний возраст, дабы еще больше подчеркнуть трудность сего давно желанного, но казавшегося таким несбыточным мероприятия. Вновь обращается он и к эпизоду, в котором Беня Крик демонстративно является на пожар участка и проходит мимо пристава: "Доброго здоровьичка, ваше благородие, - сказал он благожелательно. - Что вы скажете на это несчастье? Это же кошмар..." Дважды это печаталось в такой редакции, но теперь Бабель вычеркивает "благожелательно" и вместо него вписывает "сочувственно", поскольку именно сочувствие издевательски- деланно выражает приставу Беня. А впоследствии, когда рассказ в очередной раз "отлежался" после публикации в "ЛЕФе", Бабель обращает внимание и на то, что Беня "тупо уставился на горящее здание, покачал головой и почмокал губами: "Ай-ай-ай". И он вычеркивает слово "тупо", справедливо полагая, что от человека, который так уставился на что-то, трудно ожидать проявления искренних или даже наигранных эмоций.

Исаак Бабель, 1933 г.Журнал с рассказами Бабеля вышел в начале 1924 года. А в феврале Бабель и Маяковский одновременно оказались в Одессе, где встречались, виделись часто и говорили подолгу. Маяковский вспоминал, как в 1914 году впервые приехал сюда с футуристами и выступал в Русском театре, шокируя публику желтой кофтой, зычным голосом и необычными стихами. Бабель показывал ему "свою Одессу", они заходили в редакцию "Известий" и на Ришельевскую. Через много лет Бабель в письме к сестре вспоминал, как Маяковский "громадный и цветущий, приходил к нам еще в Одессе". Он остановился тогда в "Лондонской" гостинице, которая уже принадлежала Губкоммунотделу, но знаменитое свое название еще сохраняла и марку поддерживала. По вечерам здесь уютно горели у входа фонари, позже описанные Ю.Олешей в романе-сказке "Три толстяка", ресторан сверкал хрусталем, и постельное белье в номерах резало глаза белизной, что было важным для Маяковского, буквально ушибленного гигиеной. Перед отъездом он устроил у себя в номере прощальный обед, на который позвал Бабеля и своих одесских родственников - двоюродного брата, врача "Фабрично-заводской больницы Красного Креста" на Люстдорфской дороге Михаила Тихоновича Кисилева с дочерью Таней. Она оказалась за столом рядом с Бабелем, и тот все уговаривал ее есть шоколад, чтобы не заскучать, пока взрослые будут говорить "умных вещей". Но шоколад не помог, Таня взяла с тумбочки номер "ЛЕФа", пролистала, перечитала "Короля" и простодушно спросила соседа: "Исаак Эммануилович, а где сейчас Беня Крик?" Бабель грустно улыбнулся и показал пальцем на журнал - дескать, только тут. Не начинать же было рассказывать крамольную историю о том, как пять лет назад власти возвели прототип его героя в ранг командира Красной Армии, чтобы вскоре шлепнуть без суда и следствия, как последнего урку... После обеда все поехали провожать Маяковского. Он уселся вместе с Бабелем в пролетку и под звонкий цокот копыт о брусчатку Пушкинской улицы извозчик покатил их к вокзалу, где они еще продолжали беседу, выхаживая туда и обратно вдоль поезда...

Через несколько лет, когда его журналу уже "приказали долго жить", Маяковский с нескрываемой гордостью и вызовом публично вспоминал о том, что в то время, как Бабеля, по его словам, встречали в штыки в некоторых московских редакциях, "ЛЕФ" напечатал лучшие его рассказы". Бабель тоже не забыл об этой "обойме" из восьми рассказов, увидевших свет под обложкой журнала Маяковского, которая стала для него своего рода точкой отсчета. "Начало литературной моей работы я отношу к началу 1924 года, - писал он, - когда в 4-й книге журнала "ЛЕФ" появились мои рассказы "Соль", "Письмо", "Смерть Долгушова", "Король" и др." Все же предыдущие публикации, включая одесские, он, по-видимому, считал лишь разведкой мастерством и талантом. А журнал "ЛЕФ" был плацдармом, с которого Бабель стремительно завоевал литературную Москву.

В одном только 1925 году в Москве издали три сборника его рассказов. Один из них, выпущенный и через два года повторенный Госиздатом, включал десять рассказов, в том числе "Король". Талантливый актер не только волнуется перед каждым выходом на сцену даже в одной и той же роли, но постоянно оттачивает ее в рамках концепции и постановочных решений спектакля. Бабелю же всего в четвертый раз предстояло "играть" Беню Крика и других персонажей рассказа, только на сей раз уже перед десятью тысячами человек - таков был тираж сборника. И, как изъяснялся старый налетчик по кличке "Яша-делай ноги", доживавший свой век благообразным пенсионером на Большой Арнаутской улице, "не нужно далеко говорить", чтобы убедиться, что автор вновь "прошелся" по "отлежавшемуся" после "ЛЕФа" рассказу...

В кульминационный момент налета, когда "шестая корова с предсмертным мычанием упала к ногам Короля", между ним и выбежавшим во двор в одних кальсонах Эйхбаумом состоялся лаконичный, но красноречивый диалог, завершавшийся приглашением: "Зайди в квартиру, Беня". Но это слово, скорее всего, не из лексикона молочника Эйхбаума и, самое главное, в данном контексте являло собою точность, которая оборачивалась неточностью. Хозяину убиенных коров совершенно все равно было, куда позвать Беню - в квартиру, комнату, кухню или, как иногда говорили на Молдаванке, в калидор. Важно было увести его со двора, где сновали работницы и налетчики, где накал страстей подогревал несговорчивость Короля. Да и не затевают серьезный разговор, стоя в кальсонах при всем, пусть даже не самом честном, народе. Но, как утверждал Бабель, "фраза рождается на свет хорошей и дурной одновременно. Тайна заключается в повороте, едва ощутимом... Рычаг должен лежать в руке и обогреваться. Повернуть его надо один раз, а не два". И он поворачивает этот рычаг, после чего Эйхбаум уже приглашает Беню не в квартиру, а в помещение, где они договорились, но, как вскоре оказалось, не обо всем.

Через два дня Беня при полном параде явился к Эйхбауму, и "на смуглой кисти руки у него болтался платиновый браслет, осыпанный бриллиантами. Он просил у Эйхбаума руки его дочери Цили". Не говоря о том, что слово "рука" присутствует в соседних фразах, нужно заметить, что браслет на кисти не носят, скорее, четки. Только это явно не похоже на Беню, равно как платиновый браслет, осыпанный бриллиантами, даже для него "перебор". Еще подготавливая рассказ для "Известий", Бабель "удешевил" и водворил браслет туда, где ему должно быть: "Под его манжеткой сиял бриллиантовый браслет". Но и самый шикарный браслет, тем более под манжеткой, не сразу бросается в глаза при первом взгляде на человека, будь он даже самим Королем. И теперь Бабель "одевает" его в вызывающе-яркий костюм, а заодно выстраивает мизансцену в последовательности действий персонажа, который уже здоровается, потому что не таким уж хамом был Беня, называвший Эйхбаума не иначе, как мосье, да и пожаловал по деликатному делу: "Он был одет в оранжевый костюм, под его манжеткой сиял бриллиантовый браслет; он вошел в комнату, поздоровался и попросил у Эйхбаума руки его дочери Цили".

Последствием сего визита стала внезапная женитьба Короля и долгожданное замужество Двойры, чью свадьбу пристав пытался было омрачить облавой и в ответ получил пожар участка. Известие о нем принес молодой человек, который, как иронично заметил Беня, всегда имел в запасе пару слов: "Король... - это прямо смешно, участок горит, как свечка... Они вышли с участка человек сорок... и пошли на облаву; Так они отошли шагов пятнадцать, как уже загорелось..." После этой тирады еще со времени первой публикации рассказа следовал абзац, начинавшийся фразой: "Беня запретил гостям идти смотреть пожар". Но читателю это было не совсем понятно, поскольку никто из гостей такого желания, вроде бы, не выражал. Почувствовав это, Бабель дополнил возбужденный рассказ молодого человека любезным предложением "Побежите смотреть, если хотите...", которое, как мостик в японском саду, легко и изящно соединило "крутые берега" соседних эпизодов.

Исаак Бабель с сестрой Мерой, Бельгия, 1935 г.Когда же, всласть налюбовавшись пожаром, Беня вернулся домой, "во дворе уже потухали фонарики, а на небе занималась заря. Гости разошлись. Музыканты дремали, опустив головы на ручки своих контрабасов. Двойра подталкивала мужа к двери их брачной комнаты и смотрела на него плотоядно, как кошка, которая, держа мышку во рту, легонько пробует ее зубами". Используя терминологию кинематографа, можно сказать, что это была снятая с одной точки панорама, включавшая выглядевшие равнозначными детали: потухающие фонарики, светлеющее небо, опустевший двор, дремлющие музыканты, Двойра с мужем. Но именно на эту парочку Бабелю нужно было обратить внимание читателя, и он объединяет фразы о гостях и музыкантах, вписывает после них новую, а заключительную видоизменяет: "Гости разошлись и музыканты дремали, опустив головы на ручки своих контрабасов. Одна только Двойра не собиралась спать. Обеими руками она подталкивала оробевшего мужа к дверям их брачной комнаты..." Эта, с виду незначительная, правка позволила ему уже "крупным планом" показать на фоне двора дождавшуюся вожделенного момента Двойру и ее новоиспеченного мужа, оробевшего от осознания того, что пришло время отрабатывать деньги Сендера Эйхбаума.

Редакция этого эпизода, в каковой он был напечатан в сборниках 1925 и 1927 годов, стала окончательной, чего нельзя сказать о рассказе в целом, потому что, как в том старом анекдоте, "вы уже будете смеяться", но впоследствии Бабель еще внес в текст с десяток изменений.

Когда городовые, опасаясь печальных последствий, попытались урезонить затеявшего облаву пристава, тот, убоявшись "потерять лицо", категорично заявил, что "самолюбствие" ему дороже. Только ведь пристав не околоточный надзиратель и, тем более, не городовой, который для подкрепления собственного бюджета не гнушался ходить под праздники по квартирам состоятельных граждан, где в ответ на дежурные поздравления ему подносили на блюдечке стопку водки и вручали серебряный "рупь". И, не в пример городовым, приставов в Одессе было всего-навсего восемь - по числу полицейских участков, они подчинялись непосредственно полицмейстеру, состояли в офицерском звании или в классном чине по российской табели о рангах и, нужно думать, умели правильно произносить такое далеко не редкостное слово, как самолюбие, коим Бабель и заменил безграмотное "самолюбствие".

"Облагороженным" стало и письмо, которым Беня Крик просил Эйхбаума положить деньги под ворота, откровенно предупреждая о том, что "если вы этого не сделаете, так вас ждет такое, что это не слыхано и вся Одесса будет от вас говорить". В очередной раз перечитав эту фразу, Бабель решает ограничиться колоритным оборотом "такое, что это не слыхано", которого вполне достаточно для передачи специфичного жаргона Короля, и в последующих изданиях вместо нарочитого одессизма "от вас говорить" появляется не режущее слух "о вас говорить".

А на свадьбе Двойры финансировавший это действо Эйхбаум поначалу оглядывал его "сощуренным глазком", что отдавало тавтологией, потому что в этом случае глаз всегда кажется меньше. И в окончательном варианте рассказа восседавший за столом умиротворенный и объевшийся тесть Короля уже снисходительно глядит на всех "сощуренным глазом". Еще в 1921 году Бабель написал, что налетчики кидали там свои дары на серебряные подносы "непередаваемо небрежным движением руки", а теперь слово "непередаваемо" оказывается вычеркнутым, поскольку, если вдуматься, то все вполне передаваемо, понимаемо и объяснимо. Щедрые, но не лишенные позерства друзья Короля в пику остальным гостям подчеркнуто небрежно кидают на поднос не какие-нибудь банальные серебряные ложки, а взаправдашние драгоценности, всем своим видом показывая, что для них это ничего не составляет и, вообще, "знай наших!"

И в других эпизодах многое вынесено "за кадр", где внимательный читатель, как в хорошем кино или реальной жизни, может что-то домыслить, в чем-то убедиться, о чем-то догадаться. Поэтому-то, читая о том, как Беня запретил гостям идти смотреть пожар, а музыканты задремали, но не посмели до его возвращения покинуть двор вслед за последними гостями, становится ясным, кто там "играл первую скрипку". Равным образом Бабель напрямую не пишет и о том, почему Эйхбаум поначалу не соглашался выдать дочь за Беню, несмотря на всевозможные посулы вроде дачи на 16-й станции и будущего памятника из розового мрамора на первом еврейском кладбище у самых ворот. Но нетрудно понять, что основным его аргументом было нечто вроде излюбленного компаньонами Остапа Бендера "Кто ты такой?". И пришлось тогда возмущенному такой несправедливостью и оскорбленному в своих лучших чувствах налетчику Бене Крику деликатно напомнить владельцу шестидесяти дойных коров без одной о давнем источнике его богатства: "И вспомните, Эйхбаум, вы ведь тоже не были в молодости раввином. Кто подделал завещание, не будем об этом говорить громко?.." Этим "вы ведь тоже" Король усмиряет гонор строптивого молочника, уравнивает его с собой или даже ставит на одну-две ступеньки ниже, поскольку по его, наверное, разумению нарушение воли усопшего подделкой завещания - грязное дело, не в пример "честному налету"... Более-менее отчетливо вырисовывается "за кадром" и едва упомянутая в рассказе тетя Хана. Она могла быть старой наводчицей либо почитаемой в своем кругу скупщицей краденого вроде известной Соси Бернштейн, которая тоже жительствовала на знаменитой Костецкой, причем в одном доме с двумя своими коллегами мужского пола. Эта публика зачастую содержала для блезиру бакалейную лавку, буфет или паштетную, где для пользы и безопасности дела прикармливала мелкую полицейскую сошку, от которой тетя Хана вполне могла "заблаговременно" прознать "за облаву". В отличие от Маньки с Пересыпи, она не была в числе свадебных гостей и, похоже, не состояла в "свите" Короля, но посчитала своим корпоративным долгом предупредить его о грядущей опасности.

Тетя Хана послала к Бене Крику молодого человека, который неизвестно как скоро прибыл с Костецкой на соседнюю Госпитальную, только излагал свои мысли в таком темпе, что пока добирался до сути, папаша Крик вполне мог успеть выпить, закусить и повторить этот цикл. Но Беня, пребывая в заботах о свадьбе, не имел времени выслушивать его пространные тирады, отвечать на риторические вопросы и нетерпеливо поторапливал: "Я знал об этом позавчера. Дальше?", "Он хочет облаву. Дальше?", "Я знаю тетю Хану. Дальше?". В "концентрированной" фразе Бабеля даже знаки препинания несут предельную смысловую нагрузку и, зачастую, становятся объектом правки. На этот раз автор после каждого слова "дальше" ставит вместо вопросительного знака точку, в результате чего Беня уже не вопрошает, но приказывает, потому что он Король, а его собеседник всего лишь "шестерка" тети Ханы. И ему лестно было, общаясь с самим Королем, приподняться над своим приниженным уровнем, подобно тому, как солдат зачастую мечтает стать маршалом или ребенок привстает на цыпочки, дабы показаться выше ростом. Потому он, исполнив поручение тети Ханы, по собственному, скорее всего, разумению отслеживает ситуацию возле полицейского участка и с началом пожара вновь появляется на свадьбе, где восторженно рассказывает о нем Бене Крику, "хихикая, как школьница". Но Бабель, оглядев взглядом усердного огородника вроде бы тщательно "прополотый" рассказ, убирает это сравнение, поскольку такое проявление эмоций отнюдь не прерогатива школьниц, равно как гимназисток, курсисток, студенток и других юных представительниц прекрасного пола.

Напоследок Бабель в который раз "прикасается" и уже окончательно отделывает первые фразы рассказа, потому что именно они способны обворожить, привлечь, заинтриговать, насторожить, разочаровать или, не дай Бог, отвадить читателей. Первоначально, в газете "Моряк" рассказ начинался словами "Венчание кончилось. Раввин - пышнобородый и широкоплечий - устало опустился в голубое кресло. Во всю длину двора поставлены были столы". Два года спустя, когда рассказ был напечатан в газете "Известия", раввин, который в данном случае не олицетворяет собою конкретную личность, предстает перед читателями лишенным индивидуальных черт и им предоставляется полная возможность самим дорисовать его облик сообразно своему знанию, воображению и разумению. И садится он уже не в голубое, а просто в кресло, чему тоже есть объяснение. Мягкое голубое кресло должно быть обтянуто соответствующего цвета бархатом, шелком или, на крайний случай, атласом, но таковую роскошь вряд ли могли себе позволить обитатели Молдаванки. Скорее всего, это было простое, крытое политурой и снабженное полукруглыми деревянными подлокотниками жесткое кресло местной фабрики Кайзера на Новой улице, последние образчики которых и сегодня еще сохранились в домах таких же последних одесских старожилов. После таковой правки начало рассказа выглядело более лаконичным: "Венчание кончилось. Раввин устало опустился в кресло. Во всю длину двора поставлены были столы". Перед следующей публикацией "Короля" в журнале "ЛЕФ" Бабель дополняет и переделывает третью фразу таким образом, что она оказывается включенной в цепочку последовательных действий раввина: "Венчание кончилось. Раввин устало опустился в кресло. Потом он вышел из комнаты и увидел столы, поставленные во всю длину двора". А в сборнике 1925 года вторая фраза оказывается объединенной с третьей: "Венчание кончилось. Раввин опустился в кресло, потом он вышел из комнаты и увидел столы, поставленные во всю длину двора". Теперь, казалось бы, нужно было вычеркнуть местоимение "он" и тем самым "замкнуть" фразу на одно подлежащее "раввин". Но Бабель не сделал этого, поскольку в таком случае убыстрился бы ритм, и читателю могло показаться, что раввин, едва опустившись в кресло, тотчас поднялся из него и вышел из комнаты. Короткий рассказ вообще более "чувствителен" к ритму, нежели, к примеру, роман, потому Бабель и использовал его в качестве одного из инструментов для реализации творческого замысла. А инструментов, как известно, чем больше, тем лучше. Бывали, правда, мастера, которые одним только топором ухитрялись сработать шедевр, но ведь и выражение "топорная работа" тоже бытует. Объединяя две фразы, Бабель опускает указание на то, что после совершения обряда венчания раввин опустился в кресло устало. Действительно, это мало что говорит читателю, который ничего не знает о самом раввине - молодой он или старый, крепкий или немощный. Впоследствии, уже после выхода сборника, Бабель снимает точку между первыми двумя фразами, объединяя их в одну, которая начисто лишена "мозаичности", плавно, легко и свободно вводит читателя в атмосферу рассказа: "Венчание кончилось, раввин опустился в кресло, потом он вышел из комнаты и увидел столы, поставленные во всю длину двора"

Похоже, по крайней мере, в русском переводе, начинается и четвертая глава написанного за одиннадцать лет до рождения Бабеля романа Мопассана "Жизнь", повествующая о бракосочетании главной героини Жанны и Жюльена: "Венчание кончилось. Все перешли в ризницу, где было почти пусто". Конечно, Бабель мог подсознательно и в общих чертах использовать завязку одной из глав читанного-перечитанного им романа - подобные случаи в писательской практике известны - тем более, что слова "венчание кончилось" позволяли избежать многих ненужных подробностей и привязать начало рассказа к конкретному моменту. Впрочем, это не более, чем предположение. Но в любом случае говорить о прямом заимствовании не приходится хотя бы потому, что Бабель упорно, долго и тщательно отделывал первую фразу рассказа, доведя ее до удовлетворившей его степени совершенства. А Мопассану он всю свою творческую жизнь неукоснительно следовал в другом.

В 1908-11 годах в Санкт-Петербурге выходило полное собрание сочинений Мопассана. И юноша, родившийся и выросший в городе, который не зря именовали "маленьким Парижем", приобщенный к французской культуре мосье Вадоном, поначалу, что называется, проглотил все пятнадцать томов классика. А потом он все возвращался и возвращался к его пронизанным солнцем новеллам и романам, "населенным" не бесплотными фигурами или движущимися силуэтами, но самыми что ни на есть живыми людьми со всеми их радостями и горестями, проблемами и заботами, добродетелями и пороками, благородством и коварством, страстями и утехами: "Пышка", "Заведение Телье", "Жизнь", "Мадмуазель Фифи", "Милый друг", "Монт Ориоль"... А роман "Пьер и Жан" и вовсе имел для Бабеля знаковое значение, поскольку в авторском предисловии к нему Мопассан предельно точно, сжато и ясно приоткрыл секрет своей работы со словом: "Какова бы ни была вещь, о которой вы заговорили, имеется только одно существительное, чтобы назвать ее, только один глагол, чтобы обозначить ее действие, и только одно прилагательное, чтобы ее определить. И нужно искать до тех пор, пока не будут найдены это существительное, этот глагол и это прилагательное, и не следует удовлетворяться приблизительным, никогда не следует прибегать к подделкам, даже удачным, к языковым фокусам, чтобы избежать трудностей". Воспринятые как непреложные и не сулившие легкой жизни назидания покорившего вершину славы Мопассана могли отвадить рано начавшего подумывать о литературном труде молодого Бабеля от его намерений. Но они же были способны вселить надежду, так как если мастер утверждает, что нужно искать, значит, можно найти. И он возвел для себя слова Мопассана в постулат, искал, вроде бы, находил, вычеркивал, снова искал. Нужно было так ценить, уважать и доверять слову, чтобы, зачастую, не имея гроша в кармане, лишнего листа бумаги и, как он писал, "самого паршивенького стола", в ответ на требование редактора представить давно обещанный и оплаченный рассказ полушутя, но категорично заявить: "Вы можете сечь меня розгами в 4 часа дня на Мясницкой улице (одна из центральных улиц Москвы - А.Р.) - я не сдам рукописи ранее того дня, когда сочту, что она готова". А иногда он мог только обезоруживающе улыбнуться и дружелюбно поинтересоваться: "Как говорят у нас в Одессе, или вы хотите мне плохо?"

Исаак Бабель с Сергеем Эйзенштейном, 1936 г.Не стоит пытаться проверить алгеброй гармонию рассказа "Король", но элементарная математика свидетельствует о том, что, начиная с 1921 года, Бабель внес в него больше двухсот правок. Равным образом не будем их всех перечислять и подавно характеризовать. Уподобимся археологам, которые полностью не раскапывают древнее городище или поселение, оставляя какую-то их часть будущим исследователям, вооруженным новыми знаниями, подходами, методами и методиками. Но есть еще несколько примеров, которые жаль оставлять без внимания.

Не рассказывая, а показывая читателю двор, где вот-вот должно было вспыхнуть свадебное гулянье, Бабель сперва написал, что "перекрытые тяжелыми бархатными скатертями столы вились по двору, как змеи, которым на брюхо наложили заплаты всех цветов, и они пели густыми голосами - эти полосы оранжевого и красного бархата". Только уже во втором варианте рассказа Бабель не указывает, что скатерти тяжелые, поскольку этим, в частности, качеством бархат и отличается от других тканей. На столах теперь не "бархатные скатерти", а просто "бархат", так как словом "перекрытые" определено и его назначение и месторасположение, "полосы из оранжевого и красного бархата" заменены "заплатами", каковыми скатерти и названы в первой половине фразы. В результате такой правки "перекрытые бархатом столы вились по двору, как змеи, которым на брюхо наложили заплаты всех цветов, и пели густыми голосами - заплаты из оранжевого и красного бархата". Из этой фразы уже не только ничего нельзя выбросить, но ничего не нужно добавить, а поющий густыми голосами оранжевый и красный бархат - неожиданная метафора сродни цветомузыке, которая рождалась прекрасной "Поэмой огня" Скрябина и откочевала в эстрадные шоу, бары и дискотеки. А "за кадром" высвечивается наивный молдаванский форс, сообразно чему праздничные столы застелены бархатом вместо до хруста накрахмаленных белых скатертей, таких привычных на семейных застольях, в ресторанах, в кафе Фанкони на Екатерининской улице и в харчевне на Греческой площади, которая симпатично называлась когда-то "Белая скатерка". Разноцветная же бархатная роскошь на свадьбе Двойры Крик была, по-видимому, специально по сему случаю закуплена, потому что для столов, которые "высовывали свой хвост за ворота на Госпитальную улицу", никаких хозяйских скатертей, если они даже имеются, не хватит, собирать же их по соседям Король ни в жизнь не разрешил бы. Правда, во время бурной и буйной трапезы на драгоценные скатерти непременно что-нибудь да прольется, просыплется или их прожгут цигарками захмелевшие гости, только стоит ли волноваться, когда платит Эйхбаум?

За праздничным столом он сидел, как написал Бабель, "на втором месте" по праву человека принявшего на себя свадебные расходы - от закупки изысканных яств до платы музыкантам, далее, как говорится, везде. На первом же месте сидели жених с невестой, но это была чисто застольная градация. По сути, первым человеком на свадьбе был Беня. И не последними там пребывали его друзья, которых Бабель по первому разу разодел, что называется, в пух и прах: "Аристократы Молдаванки - они были затянуты в малиновые бархатные жилеты, их стальные плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых плебейских ногах с косточками, втиснутых в замшевые башмаки, хотела лопнуть кожа цвета голубой стали".

Но в таком виде эта фраза выдержала лишь первое издание, а потом по ней, как по канве, началась работа: сомнения, вопросы, оценки, поиски, находки, разочарования, замены... Стоит ли упоминать о стальных плечах, когда, подаваясь в налетчики, молдаванские парни, понятное дело, не проходили отборочное медицинское освидетельствование и в их среде дерзость, к примеру, ценилась не меньше "накачанных" мышц? Так ли уж обязательно называть ноги плебейскими из-за разросшихся косточек на ступнях, которые есть следствие подагры, а она вовсе не делает различия между плебеями и аристократами? Можно ли считать точным сравнение цветов мягчайшей кожи и твердейшей стали и не заменить ли ее того же цвета небесной лазурью, которую все видели, но никто не щупал? А в башмаках из голубой замши не более ли пристало красоваться придворным короля Франции, нежели налетчикам на свадьбе Короля Молдаванки? Должна ли "хотеть лопнуть" кожа или лучше написать, что она просто "лопается", и всем будет понятно, что мясистые ноги налетчиков щегольства ради втиснуты в тесную обувь, и не суть важно, башмаки это, сапоги или штиблеты? Нужно ли акцентировать внимание на то, что малиновые жилеты были бархатными, если их шили и из сукна, шерсти или какой другой ткани, а бархат как раз чаще всего пускали на гардины, покрывала, портьеры, скатерти... Кстати, когда я однажды спросил об этом старого одесского портного Крамарова с Картамышевской улицы, он посмотрел на меня, как смотрит специалист на дилетанта: "Вы еще не знаете, сколько мне лет? Так через один месяц и еще шесть дней это будет сто два года, точно, как по циферблату, - он постучал ногтем по лежащим на тумбочке старинным часам с массивной цепью, - но чтоб мне никогда уже не стало сто три, если я когда-нибудь работал бархатную жилетку". Бабель и сам перестал "работать" бархатные жилеты и замшевые башмаки для налетчиков, не грешивших изысканностью вкуса: "Аристократы Молдаванки, они были затянуты в малиновые жилеты, их плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури". По сравнению с первой редакцией эта фраза стала короче, но фигуры налетчиков четче рисуются за свадебным столом в первую очередь из-за того, что каждое существительное теперь определено лишь единственным прилагательным, а одно и вовсе осталось само по себе безо всякого, впрочем, для него ущерба. Подобное, в частности, произошло и с рассказом в целом, из которого при многочисленных поэтапных правках Бабель безжалостно выбросил никак не меньше четверти всех прилагательных.

А о том, для чего, каким образом и с каким трудом все это делается, как достигается совершенство рассказа, Бабель, вроде бы, рассказывал Паустовскому еще в их общую бытность в Одессе: "Когда я в первый раз записываю какой-нибудь рассказ, то рукопись у меня выглядит отвратительно, просто ужасно! Это - собрание нескольких более или менее удачных кусков, связанных между собой скучнейшими служебными связями, так называемыми "мостами", своего рода грязными веревками... Но тут-то и начинается работа. Здесь ее исток. Я проверяю фразу за фразой, и не однажды, а по несколько раз... Нужен острый глаз, потому что язык ловко прячет свой мусор, повторения, синонимы, просто бессмыслицы и все время как будто старается нас перехитрить. Когда эта работа окончена, я переписываю текст на машинке (так виднее текст). Потом я даю ей два-три дня полежать - если у меня хватит на это терпения - и снова проверяю фразу за фразой, слово за словом. И обязательно нахожу еще какое-то количество пропущенной лебеды и крапивы. Так, каждый раз наново переписывая текст, я работаю до тех пор, пока при самой зверской придирчивости не могу уже увидеть в рукописи ни одной крупинки грязи. Но это еще не все... Когда мусор выброшен, я проверяю свежесть и точность всех образов, сравнений, метафор. Если нет точного сравнения, то лучше не брать никакого. Пусть существительное живет само в своей простоте... Все эти варианты - прополка, вытягивание рассказа в одну нитку. И вот получается, что между первым и последним вариантами такая же разница, как между просаленной оберточной бумагой и "Первой весной" Ботичелли... А главное, - сказал Бабель, - заключается в том, чтобы во время этой каторжной работы не умертвить текст. Иначе вся работа пойдет насмарку, превратится черт знает во что! Тут нужно ходить, как по канату. Да, так вот..."

В откровениях Бабеля можно уловить интонации Паустовского и это не удивительно. По словам автора повести "Время больших ожиданий", разговор этот случился в конце "веселого и печального" лета 1921 года на благословенной 9-й станции Большого Фонтана после того, как Бабель, якобы, показал ему толстенную, страниц на двести, рукопись, содержащую все двадцать два варианта рассказа "Любка Казак". Но рассказ о мадам Любке впервые появился лишь осенью 1924 года в московском журнале "Красная новь" и, будь он готов, по крайней мере в первом варианте, летом 1921-го, Бабель, наверное, не преминул бы отдать его в "Моряк" или "Известия". И дело не только в этом. Судя по напечатанному тогда же рассказу "Король", который напоминал скорее черновик, нежели законченное произведение, не очень похоже, чтобы Бабель к тому времени уже определил для себя столь четкие принципы работы над словом. А если и определил, то, будучи не самым открытым во всем, что касалось собственного творчества, вряд ли бы стал так прямодушно делиться ими, тем более, что никогда не считал и не вел себя как мэтр или ментор. А если бы, паче чаяния, и поделился, то трудно представить, что даже относившийся к нему с величайшим пиететом Паустовский без малого сорок лет, как говорят в Одессе, держал в голове все сказанное Бабелем со всеми нюансами и специфичными подробностями. Или ему не нужно было ничего запоминать? В обоснование такого дерзкого предположения можно вспомнить, что, задумав "Время больших ожиданий", Паустовский приехал в Одессу, где засел в научной библиотеке имени Горького, которую помнил еще, как "Публичку". И изучал он там обветшалую подшивку "Моряка" 1921 года, дабы воскресить в памяти и, сообразно романтичному настрою повести, потом запечатлеть на ее страницах тогдашний заголовок газеты, ее бумагу, верстку, шрифты и, главное, тех, кто печатал там статьи, морскую хронику, очерки, стихи, фельетоны, рассказы. Одним из персонажей своей книги Паустовский изначально намеревался сделать Бабеля и, прочитав в сотом номере газеты уже позабытую им первую редакцию "Короля", подивился ее разительным отличиям от хорошо знакомого канонического текста, скрупулезно проанализировал их и потом талантливо "сконструировал" блистательный монолог автора о писательском труде. И это вполне правомерно, поскольку Паустовский вовсе не собирался превращать повесть в хронологически выверенный перечень одесских событий начала 1920-х, но, насколько это было позволительно в конце 1950-х, стремился передать сам дух эпохи и создать образы некоторых населявших ее людей. А, может быть, все было иначе...

Но за написанный доброжелательным пером первый в художественной литературе образ Бабеля, которым автор навлек на себя неожиданные, обидные и даже оскорбительные претензии редакции журнала "Новый мир", мы должны быть только благодарны Константину Паустовскому. Равным образом самого низкого нашего поклона заслуживают те, кто, презрев опасность такого деяния, сберегли письма Бабеля. Теперь, после исчезновения его архива и ухода из жизни современников, они обрели особую ценность хотя бы потому, что в них остался живой голос писателя, его мысли, надежды, дерзания, терзания и признания вроде того, о чем написал Изе Лившицу: "Единственное тщеславие, которое у меня есть, - это написать как можно меньше ненужных слов".

Действительно, Бабель без устали распознавал и без жалости отбрасывал такие слова, наращивал, как он называл, "внутренние мускулы" рассказов, стремился приблизить их к "великим традициям литературы", коими считал "скульптурность, простоту и изобразительность искусства". Скульптор отсекает от глыбы мрамора ненужные куски, высвобождая доселе скрытую в ней фигуру и один неверный удар молотка по инструменту, как одно ненужное слово, может испортить все. А что касается скорости этой работы, то она зависит от творческой индивидуальности мастера. Когда-то одна возвратившаяся из Италии одесситка восхищалась тамошним скульптором: "Это же надо только подумать, как он за полчаса сделал мне бюст руки!" Бабель работал медленно, но делал "бюст души", высвобождая из глыбы повседневности потаенную романтику Молдаванки. Скульптор сначала довольно грубо намечает обобщенные очертания фигуры, а уже потом более тонким инструментом прорабатывает и отделывает детали, но промежуточные результаты этой работы уходят с осколками, крошкой и мраморной пылью. Зримые же, вернее, чтимые следы поэтапной реализации замысла писателя могут остаться в его черновых рукописях и, как утверждал известный литературовед и текстолог Борис Томашевский, "для науки важны все редакции и все стадии творчества".

Рукопись рассказа "Король" не сохранилась, но оставшиеся на страницах книг и периодических изданий пять авторских редакций его текста дают счастливую возможность чуть ли ни "от первого мгновенья до последнего" проследить работу Бабеля над текстом, который, помимо чисто качественных изменений, в финале оказался сокращенным процентов на десять. А создается впечатление, что он стал значительно короче, потому что читатель в своем восприятии рассказа теперь уже не убавляет скорость на крутых поворотах сюжета, не пробирается сквозь частокол прилагательных, не спотыкается о неточные сравнения, не отвлекается на созерцание ненужных подробностей. И афоризмы, пролетающие, как столбы за вагонным окном, только подчеркивают стремительность движения: "Если не стрелять в воздух, то можно убить человека", "Глупая старость жалка не менее, чем трусливая юность", "Подкладка тяжелого кошелька сшита из слез", "Страсть владычествует над миром". Продолжая эту "железнодорожную аналогию", нужно вспомнить, что читатель рассказа "Король" потом поимел непрошеную, рассчитанную разве что на больших оригиналов, возможность пересесть с курьерского или, как сейчас говорят, скорого поезда на так называемый рабочий, который никуда особенно не спешит и имеет обыкновение останавливаться на каждом Богом забытом полустанке или облюбованной дачниками платформе.

Исаак Бабель перед арестом, 1939 г.В 1926 году Бабель написал и вскоре напечатал сценарий "Беня Крик", который критики тотчас обозвали киноповестью и даже кинороманом, что, впрочем, не добавило достоинств ни ему, ни поставленному по нему одноименному фильму. Первая часть сценария представляла собой "переведенный" на язык тогда еще немого кинематографа дополненный вариант рассказа "Король" и законы жанра, помноженные на "правила игры", принятые в тогдашнем "важнейшем из искусств", сделали свое дело. Стоит ли сетовать на то, что великолепные реплики и диалоги персонажей оказались разорванными на узенькие ленточки титров, когда в одночасье испарилось само колдовство рассказа, выветрилась его афористичность, романтика, мудрость, восходящая к мифу, и лаконизм, отдающий многозначительностью. По изначальным словам Бабеля, в истории Бени Крика "все дело в налете", а тут этот эпизод начисто исчез, запропастился куда-то и сам Эйхбаум, а "поселившийся" в сюжете жалкий стукач нашептывает приставу дату свадьбы сестры Короля, как будто о сем эпохальном событии загодя не судачила вся Молдаванка. И шестидесятилетняя Манька с Пересыпи уже не выражает свой неуемный восторг пронзительным свистом, Беня не советует отцу бросить "этих глупостей", Двойра Крик не плотоядно смотрит на новоиспеченного мужа, а попросту тащит его в двуспальную кровать, и молодой порученец тети Ханы больше не имеет сказать Королю свои извечные пару слов.

Тетя Хана, как известно, обитала на Костецкой, и одесситам эта конкретная адресная привязка говорит больше, нежели какая-нибудь пространная характеристика. В другом же положении, если не сказать в неведении, оказываются читатели иногородние и, в особенности, иностранные. Кстати, во французском переводе рассказа молодой человек объявляет Королю, что его послала "тетя Хана с улицы Костецкой". Только в Одессе так не говорят и не говорили, потому всем с младых ногтей известно, что Костецкая - это не площадь, слобода или дачная местность, но улица на Молдаванке. А по-французски нельзя сказать "тетя Хана с Костецкой" - такова специфика языка, который по словам свободно говорившего и писавшего на нем Бабеля, "отточен до предельной степени совершенства и тем осложняет работу писателей". Затруднения и, зачастую, непреодолимые препятствия возникают и при переводе таких специфичных, рожденных Одессой и, как писал Бабель, "ее ярким собственноручно сделанным словом" выражений, оборотов и конструкций, как "Беня знает за облаву", "вас ждет такое, что это не слыхано", "что с этого будет?", "мине нарушают праздник" и других. Но самую большую трудность создает, конечно, мастерство автора рассказа, требующее если не адекватного, то хотя бы сравнимого с ним уровня переводчика.

Тем не менее, удачно или не очень, ближе к оригиналу или к подстрочнику, но рассказы Бабеля переводят и печатают, периодически повторяя это по прошествии лет и появлению новых, охочих до такого нелегкого дела людей. И Госпитальную, Балковскую, Дальницкую, Костецкую, Прохоровскую - легендарные улицы Молдаванки, "пересекающие" рассказы Бабеля, с его слов сегодня знают читатели в Англии, Германии, Израиле, Италии, Испании, США, Турции, Франции., где-то еще... Но только одесситы имеют возможность прикоснуться к истокам, заглянуть во дворы на Косвенной и Госпитальной, в которых отгремели когда-то свадьбы, чей отзвук остался в рассказе Бабеля, пройти по "первородным" адресам Ришельевской, Приморского бульвара, Красного переулка, где "Король" был написан, подготовлен к печати и впервые оттиснут типографскими литерами. И только одесситы имеют полное право и посчитали своей обязанностью возвести в ранг знаменательной даты 80-летие первой публикации "Короля", положившей начало "Одесским рассказам". И только одесситы отметили это единственно достойным литературного юбилея образом...

Исаак Бабель после ареста, 1939 г.Если, не называя фамилий, произнести "Боря" или "Саша", то это ровным счетом ничего никому не скажет, потому что граждан с такими благозвучными именами в Одессе - как песка на Ланжероне. Но если сказать "Боречка", то все, кому не безразлична судьба нашего города, сразу уразумеют, что речь идет о Борисе Литваке, создателе и директоре детского реабилитационного Центра на Пушкинской улице, добром ангеле этого, как его называют, "Дома с ангелом". А те, кто имеет прикосновение к культурной жизни Одессы и следят за книжными новинками, услышав "Боря и Саша", тотчас поймут, что имеются в виду Борис Эйдельман и Александр Таубеншлак, соответственно директор и главный редактор издательства "Оптимум", которых известный филолог, профессор Марк Соколянский неизменно величает "оптимистами". И впрямь, нужно быть таковыми, чтобы на свой кошт, страх и риск издать в наше непростое время сборник Бабеля, притом, совсем немалым тиражом.

Сия идея родилась в занимаемом издательством подвале, подернутая голубым сигаретным дымом и сдобренная красным бессарабским вином, а потом обернулась книгой, в которой переплелись судьбы, принципы, совпадения. Случайно так оказалось, но символично, что издательство находится на расстоянии всего полутора кварталов от того дома на Дворянской улице, где по воле отца Бабель брал уроки скрипичной игры у самого маэстро Столярского. Но совершенно не случайно, что филологи Боря и Саша, которые, конечно, нашли бы слова и время, чтобы накатать предисловие страниц на пять, а то и на все десять, ограничились несколькими вступительными фразами, справедливо полагая, что в данном случае "лучшим предисловием есть вынесенное на обложку имя автора". Можно было включить в сборник самые разные произведения Бабеля, только издатели - коренные земляки автора посчитали нужным впервые собрать под одной обложкой все, написанное им о родном городе, и посвятить книгу юбилею рассказа "Король". Можно было, наконец, безо всяких хлопот тиснуть ее в Одессе, но она, к сожалению, не получилась бы такой, каковой хотелось. И пришлось издателям несколько раз мотаться в Симферополь, где тамошние мастера сумели сработать книгу, ладную, как ломоть доброго хлеба и теплую, как ласковая рука женщины. И помещена там, в частности, чудесная литография известного художника Ильи Шенкера, который уже много лет пребывает далеко от Одессы. А в его мастерской теперь трудится неотделимый от Одессы, как и Одесса от него, Геннадий Гармидер, работы которого на темы бабелевских рассказов тоже вошли в книгу. Напротив же мастерской Гармидера, в подвале на Белинской улице угол Лермонтовского переулка, жил когда-то Эдуард Багрицкий и его карандашный рисунок, изображающий могучего биндюжника Менделя Крика с неизменными кнутом и рюмкой водки, предваряет в книге пьесу "Закат". А своеобразным "приглашением к книге" изображен на обложке смачный "красный арбуз с черными косточками, с косыми косточками, как глаза лукавых китаянок" - работа Танечки Поповиченко, чьи предки испокон веку обитали на Пересыпи, которая, по словам Бабеля, лучше всяких тропиков. И совершеннейшую прелесть придает этой книге обращенные к читателю полные светлой грусти и тихой радости слова родственницы Бабеля Татьяны Калмыковой, доселе живущей на благословенной Молдаванке, совсем недалеко от давно разрушившегося "семейного гнезда"...

Думаю, Бабель был бы доволен этой книгой. Касаемо же опуса о "Короле", то он мог бы вызвать лукавую и ироничную улыбку автора, поскольку рассказ-то занимает всего несколько страничек, а мне пришлось написать о нем.., впрочем, читатель сам знает, сколько пришлось написать, если, конечно, у него хватило интереса и терпения осилить его до конца.

Таких дел, как говорят в Одессе...

Ужасно шумно в доме Шнеерсона...

Александр Розенбойм

Если встретится вам еврей, носящий фамилию Клезмер, то, будь он даже совершеннейшим профаном в музыке, можете не сомневаться в том, что к ней всенепременно имел прикосновение хотя бы один из его предков. Дело в том, что испокон веку в общинах Германии и соседних с ней стран клезмерами называли еврейских народных музыкантов, которые играли на свадьбах, бар-мицвах, праздничных гуляниях, балах, ярмарках, и каждому такому событию соответствовал особый, отточенный годами и поколениями репертуар. Но во всем своем блеске искрометное искусство клезмеров проявилось в городах и местечках Польши, Бессарабии, Галиции, Украины, то есть именно там, откуда тысячи евреев переселились когда-то в Одессу и принесли с собой обычаи, нравы, быт, говор, одежду и музыку. И хоть большинство клезмеров не знали нотной грамоты и были, как говорят музыканты, добротными "слухачами", они передавали потомкам не только веселое свое занятие, но мелодии, а некоторые их них, случалось, становились профессиональными музыкантами.

Сыном местечкового клезмера и сам поначалу клезмером был легендарный Пейсах Столярский, который, окончив в Одессе музыкальное училище, открыл детскую музыкальную школу, создал уникальную, не утратившую ценность и сегодня, методику развития таланта у одаренных детей и стал, в частности, первым учителем гениального скрипача Давида Ойстраха.

У местечковых клезмеров Подольской губернии учился игре на скрипке Сендер Певзнер, который обосновался потом в Одессе и играл здесь в пивном подвальчике "Гамбринус" на углу Преображенской и Дерибасовской улиц. Обладая несомненным, я бы сказал, специфичным музыкальным дарованием, он, что называется, на лету схватывал мелодию и в усладу публики играл английские, грузинские, еврейские, русские, украинские песни да танцы. И послушать его скрипку специально приходили биндюжники Молдаванки, рабочие Пересыпи, студенты расположенного по соседству Новороссийского университета, завсегдатаи вечерней Дерибасовской со своими новоявленными подружками, портовые грузчики, иностранные матросы... Довольно скоро известность Сашки-скрипача, как называли его постоянные посетители "Гамбринуса", переросла в популярность, о чем, кстати, первым написал знаток одесского "дна", литератор, журналист "Одесских новостей" и приятель Владимира Жаботинского Лазарь Осипович Кармен.

Не обошел его своим пером да вниманием и бытописатель одесских евреев Семен Соломонович Юшкевич, а Александр Иванович Куприн, охочий до пива и колоритных личностей, не просто познакомился с Сашкой, но подружился с ним, полюбил и описал в прекрасном, экранизированном, инсценированном, на многие языки переведенном рассказе "Гамбринус". И вся эта, что устная, что письменная слава ни на копейку не была преувеличена, но он относился к ней если уж не совсем равнодушно, то, во всяком случае, спокойно. Как с не угасшим за десятилетия пиететом, рассказывал мне когда-то Константин Николаевич Вересковский - последний по времени аккомпаниатор Сашки-скрипача, когда пустел сводчатый зал "Гамбринуса" и Сашка присаживался, чтобы уже спокойно выпить свою последнюю перед уходом домой кружку пива, он мог вдруг задуматься и, будто отвечая восторженным поклонникам, негромко так произнести: "А между нашими клезмерами с Кричева, так я просто пиль".

Музыка клезмеров была до последней ноты народной, но, как каждое искусство, не свободна от влияния мелоса рядом живущих народов - венгров, украинцев и в особенности румын, что, впрочем, не избавляло ее от гонений. Так, в августе 1857 года Новороссийский генерал-губернатор граф А.Г.Строганов, именем которого был назван мост через Карантинную балку, издал "предписание о недопущении на одесских улицах еврейским свадьбам ходить с... музыкой". Некоторые подробности этой грустной и, как оказалось, надолго затянувшейся истории из жизни одесских евреев, позволяет восстановить сохранившаяся в архиве переписка начальствующих лиц.

Сообразно тогдашней иерархической лестнице, предписание Строганова было спущено одесскому градоначальнику, который, в свою очередь, обязал полицмейстера "истребовать от городового Раввина подписку в том, что он будет объявлять вступающим в брак евреям о настоящем запрещении, каковую расписку и представить Его Сиятельству (генерал-губернатору. - А.Р.)". Но экспансивные одесские евреи, коим позарез нужно было пройти от синагоги к дому или свадебному залу не иначе, как с музыкой "на всю улицу", понятное дело, не торопились исполнять дискриминационное требование властей. А полиция, отнюдь не из-за симпатий к евреям, но исключительно по бюрократичной своей нерадивости, по-видимому, попыталась спустить это дело, как говорится, на тормозах. И все бы ничего, но так уж случилось, что градоначальнику своими собственными ушами довелось услышать на улице, причем, возле такого серьезного государственного учреждения, каковым считалась "телеграфическая станция", зажигательные и на этот раз особенно уж громкие клезмерские свадебные мелодии, еще четыре месяца назад безусловно запрещенные самым высоким местным начальством.

Нужно ли говорить о том, что уже на следующий день полицмейстеру довелось читать повторное, на этот раз составленное в довольно резких и категоричных выражениях, письмо градоначальника: "24 августа передано было Вашему Высокоблагородию предписание Господина Новороссийского генерал-губернатора... о недопущении на одесских улицах еврейским свадьбам ходить с... музыкой для зависящего от Вас распоряжения к немедленному и точному исполнению и кроме того поручалось Вам истребовать от городового Раввина подписку в том, что он от себя объявит вступающим в брак евреям о настоящем запрещении, каковую требовалось доставить ко мне для представления Его Сиятельству графу Строганову; но до настоящего времени... подписки не представлено. Между тем я и теперь нередко встречаю в городе... еврейские свадьбы, которые продолжают ходить по улицам с... музыкой и с шумом, нарушающим общественное спокойствие; так вчерашнего числа на углу Большой Арнаутской и Екатерининской улиц...попалась мне навстречу подобная свадьба. Вследствие чего поставляя Вам на вид такие беспорядки по городу, вопреки замечанию генерал-губернатора, предписываю Вашему Высокоблагородию донести мне о причинах, по которым до настоящего времени не сделано Вами распоряжения по означенному предписанию моему".

Грозная бумага была датирована 19 декабря: впереди православные праздники, народ гулять начнет, полиции надобно блюсти порядок - до еврейских ли свадеб будет?! Да и в раввинате, наверное, не так уж торопились с исполнением этого распоряжения. Так или иначе, но прошло без малого два месяца, пока на столе градоначальника оказался рапорт полицмейстера, которым он докладывал, что предписание "передал одесскому городовому Раввину, который ныне уведомил меня, что от всех музыкантов отобрана подписка, что впредь не будут играть на еврейских свадьбах по улицам и, кроме того, он, Раввин, сообщил членам синагог, в Одессе состоящих, чтобы они тоже от себя объявляли всем прихожанам вверенной им синагоги о сказанном запрещении. Донося о сем Вашему Превосходительству, имею честь почтительно доложить, что я предписал приставам... что в случае будут продолжаться подобные церемонии при еврейских свадьбах по улицам - тотчас арестовывать их". Но тут уж полицейский чин в запоздалом своем служебном рвении явно переусердствовал, о чем на следующий же день был предупрежден градоначальником: "Принимая во внимание, что арестование в настоящем случае будет слишком сильною мерою взыскания... предписываю вменить в обязанность приставам иметь строгий надзор за недопущением таковых свадеб, в случае же ослушания доносить полиции для определения штрафа с виновных".

А потом, если и не на одесских улицах, то искрометная музыка клезмеров все равно звучала на просторных дворах Молдаванки, дачах Большого Фонтана, в свадебном зале на Пушкинской...

"Когда, бывало, клезмеры играли "прощальную" для невесты, покидавшей отчий дом, женщины обливались слезами, девушки на выданье падали в обморок, сваты сидели как зачумленные, а у жениха отнималась речь. Стоило им заиграть веселый фрейлехс, как пускались в пляс все от мала до велика - и грудные дети, и престарелые мужчины и женщины; казалось, вместе с ними неслись в вихре танца и тарелки на столе, и жареные утки и гуси, возлежавшие на тарелках, трещали стены, плясало все живое и мертвое", - писал в одном из своих романов Григорий Полянкер, с восторгом и грустью отдавая дань прошлому, в которое давно уже канули и еврейские местечки, и клезмерские ансамбли, так называемые "капеллы".

Действительно, как вспоминали современники, по эмоциональному воздействию на слушателей музыка клезмеров была совершенно уникальной, а репертуар их безбрежным: знаток еврейского музыкального фольклора, автор многочисленных работ на эту тему, Моисей Береговский, а он был отнюдь не единственным, когда-то собрал и записал в Украине и соседних с ней местностях примерно полторы тысячи произведений клезмеров. И сегодня, по крайней мере, по его записям, профессиональные музыканты могут, конечно, без особого труда добросовестно воспроизвести канонические мелодии клезмеров. Но подлинная клезмерская музыка исключительным своим своеобразием, если не сказать неповторимостью, во многом была обязана специфичной манере исполнения.

Ведущим инструментом в "капелле" издавна считалась скрипка, каждый вздох которой, по словам Шолом-Алейхема, "болью отдается в сердцах... Человеческое сердце вообще, а еврейское в особенности, что скрипка: нажмешь на струны - и извлекаешь всевозможные, но больше скорбные звуки... Но под силу это лишь большому музыканту, подлинному мастеру..." Память народа, история еврейской культуры и литература сохранили, в частности, имя одного из них - поистине легендарного бердичевского скрипача Иосла Друкера, прозванного Стемпеню, героя одноименного первого романа Шолом-Алейхема, посвященного автором Менделе Мойхер-Сфориму. Стемпеню принадлежал к старинной, прослеживаемой с начала 18-го столетия, клезмерской династии - его отец был кларнетистом, дед - трубачом, прадед - цимбалистом, а прапрадед - флейтистом.

Но если скрипка по праву и традиции была признанной "королевой" клезмерского ансамбля, то ее "свиту" в прямом смысле слова "играли" барабан с неизменными тарелками, кларнет, контрабас, труба, флейта, цимбалы. При этом, как правило, в "капелле" клезмеров не было двух одинаковых инструментов, а потому каждый музыкант исполнял как бы сольную партию, сообразно таланту, желанию и настроению свободно импровизируя и варьируя мелодию, ускоряя или замедляя темп.

Впоследствии такой же стиль, характерный и для клезмерских "капелл", начали широко использовать небольшие негритянские оркестры Нью-Орлеана, из которых на рубеже XIX и XX веков, по сути, и родился знаменитый, с трудом когда-то пробивавшийся к нам, американский джаз. А потом верный его апологет и неутомимый одессит Леонид Утесов, которого земляки и ровесники еще помнили как Лазаря или Ледю Вайсбейна, полушутя-полусерьезно и повсеместно любил ошарашивать публику утверждением о том, что именно Одессу в какой-то мере можно и нужно считать родиной классического американского джаза, а его родоначальниками - небольшие клезмерские капеллы. Как писал начинавший в 1920-х годах в Одессе, впоследствии известный литературовед, академик М.П.Алексеев, настоящее искусство не удержать в рамках одной страны и одной нации. А потому может быть и есть доля истины в сентенции Л.Утесова, только соотносить ее тогда надобно со всеми клезмерскими "капеллами". Но Утесов-то слушал их лишь в своей Одессе.

Детские и юношеские годы Утесова прошли в Треугольном переулке, ныне "улице имени его", как на своем колоритном языке выразился бы Петр Соломонович Столярский. А Треугольный переулок, и Утесов с удовольствием подчеркивал это, расположен "рядом с Молдаванкой", где музыка клезмеров звучала чаще и, казалось, громче, нежели в других районах города. Именно здесь и разворачивается действие знаменитых "Одесских рассказов" Исаака Бабеля, в первом из которых клезмерская "капелла" осталась своего рода "коллективным персонажем". И не просто осталась - сам хронометраж "свадебной" части рассказа "Король", можно сказать, выстроен на веселой "работе" клезмеров. В начале церемонии на заполненном гостями дворе щедрые и гордые друзья "короля" Молдаванки Бени Крика подносили новобрачным невиданной роскоши свадебные подарки и "оркестр играл туш... Туш - ничего, кроме туша". А попозже, когда "обряд дарения подходил к концу, шамесы осипли и контрабас не ладил со скрипкой". И, наконец, ближе к утру, "гости разошлись, и музыканты дремали, опустив головы на ручки своих контрабасов".

Но в Одессе еврейскую народную музыку, которая, кстати, формировалась под изрядным влиянием хасидских мелодий, можно было услышать не только на свадьбах в исполнении клезмеров.

После того как в 1904 году предприниматели Готлиб и Розенблит открыли в Одессе первые стационарные, в отличие от прежних передвижных, иллюзионы, сиречь кинотеатры, они начали "завоевывать" город и особенно быстро - Молдаванку. На одной только Прохоровской улице располагались "Прохоровский иллюзион", "Орел" и "Победа", а помимо этого еще была "Волна" на Степовой, "Гигант" на Старопортофранковской, "Иллюзион" на Болгарской и еще один "Иллюзион" на Колонтаевской, там же - "Океан", "Слон" на Мясоедовской, "Театр Новостей" на Госпитальной - нынешней улице Богдана Хмельницкого...

А в каждом таком иллюзионе тогда обязательно был тапер. Некоторым читателям, которые помоложе, наверное, нужно уже пояснить смысл этой, сегодня совершенно архаичной, профессии. В эпоху же немого кинематографа во время сеанса тапер, расположившись в зале и поглядывая на экран, играл, чаще всего на фортепиано, фрагменты различных музыкальных произведений, стараясь, чтобы они более или менее соответствовали каждому эпизоду фильма: веселому, грустному, трагичному, драматичному, торжественному... Многие понаторевшие в своем деле таперы так искусно соединяли эти фрагменты импровизированными вставками, что зрители слышали своего рода "живую фонограмму" фильма или фильмы, как тогда говорили.

И многие годы таперы в иллюзионах на Молдаванке использовали клезмерские мелодии. "Поверьте, даже на том разбитом "топчане" в иллюзионе "Победа", который и пианино не назовешь, меня хватило бы исполнить мазурку Венявского, полонез Огинского или, скажем, танец Брамса и я, таки да, это делал, - говаривал мне когда-то старый тапер Роман Гроссман, - но столь же часто я играл и наши еврейские мелодии, потому что их с первых же аккордов "схватывала" публика на Молдаванке, среди которой, сами понимаете, сколько там было евреев!" И случалось так, что над всемирно известными персонажами гениального еврея Чарли Чаплина зрители до слез, до колик в животе хохотали под зажигательную мелодию фрейлехса. К слову, фрейлехс, что на идиш означает "веселье", мы сегодня уже воспринимаем исключительно как возвращающий нас в прошлое веселый танец, совершенно позабыв, что когда-то это было исполнявшееся на свадьбах целое музыкальное действо, включавшее не только танцы, но вокальные номера и разговорные репризы.

Таперы "доиграли свое" до появления звуковых фильмов, но сама организация кинодела в Одессе совершенствовалась постоянно. К примеру, если поначалу хозяева иллюзионов приобретали фильмокопии в собственность, а потому "крутили" их до полного износа пленки и потери зрительского к ним интереса, что наступало значительно раньше, то со временем в городе открылся с десяток контор по прокату фильмов: братьев Борнштейн, Купермана, Маркевича, Ханжонкова... Одной из самых солидных по праву считалась контора Ишаи-Лейба Спектора, обеспечивавшая последними фильмами производства знаменитой французской фирмы "Пате" иллюзионы не только Одессы, но Кишинева, Николаева, Херсона...

Со временем обустраивались и иллюзионы, приобретая черты настоящих кинотеатров - касса, фойе, зрительный зал, буфет, иногда даже телефон. Но неизменной оставалась эксцентричная, простодушно-свободная в выражении эмоций публика, которой были обязаны своим колоритом и своеобразием иллюзионы Молдаванки. Однажды сотрудники прокатной конторы Спектора, желая оценить реакцию зрителей на поставляемые ими фильмы с целью их наиболее удачного подбора, пришли в самый, пожалуй, популярный на Молдаванке иллюзион "Слон" и, как говорили в Одессе, "об чем они увидели?"

Как цирковую арену опилки, пол в зале покрывал слой лузги, поскольку зрители сидели с бумажными "фунтиками" и дружно лакомились семечками, что не мешало им одновременно проделывать еще массу других вещей. Медленно проходивших по рядам или предпочитавших стоять окликали традиционным вопросом насчет "папы-стекольщика", во весь голос комментировали происходящее на экране: "Тю! Бока как у Ривкеле с Дальницкой угол Головковской!", "Похож на шмаровоз, а какой хухим, а?", "Тикай отсюдова, шлимазл!", время от времени выдавали "команды" киномеханику: "Крути быстрей!" или, наоборот, "Кто за тебе гонится, кто?!" - он крутил аппарат вручную и не всегда "попадал" в те 16 кадров в секунду, которые обеспечивали проекцию в режиме реального времени. "Сольные партии" зрителей звучали на фоне таперской музыки и постоянного ровного шума-шепота-разговора, возникавшего из-за того, что грамотным приходилось вслух читать титры неграмотным. Словом, все было так, как потом отметил в записной книжке Иехиель-Лейб Файнзильберг, он же Илья Ильф: "Он вел себя, как в дешевом кино, как в кино "Слон" на Мясоедовской улице".

А насколько "дешевым" было кино, можно более-менее судить по соотношению тогдашних цен: белый калач с маком - пальчики оближешь - стоил 5 копеек, мясо - копеек 30-40 за килограмм, но это было, как увещевали рубальщики, "не мясо, а прямо курица", хорошая же, "все равно, что гусь", курица - не более 50 копеек, за гуся "просили" свыше рубля, только "чтоб мне иметь столько счастливых дней, сколько я с него сняла сала!", в средней руки ресторане можно было пообедать за 60 копеек, но за один только стакан шоколаду, правда, знаменитой фирмы "Сюшар" и в фешенебельной кондитерской Печеского в Пале-Рояле, нужно было заплатить 40 копеек. Подобным же образом разнились цены на зрелищные мероприятия: удовольствие от оперетты "Дус пинтеле ид" в Новом театре на Еврейской улице могло "облегчить" кошелек на 1 рубль 20 копеек, посещение шикарно отделанного кино "Уточкино" на Дерибасовской угол Гаванной обходилось в 50 копеек, но билет в "Слон" и другие иллюзионы Молдаванки стоил "каких-нибудь" 12 копеек или того меньше. И за эти деньги можно было, как говорили на Молдаванке, "сделать себе цимес" - посмотреть программу из нескольких фильмов.

В начале программы обычно "крутили" короткую "видовую" картину - Испания, Греция или, скажем, благословенная земля Палестины, после нее - комическую "короткометражку", зачастую с "королем смеха" Максом Линдером, которого потом изрядно потеснил на экране его ученик, последователь и соплеменник Чарли Чаплин... "Видовую" картину, случалось, заменяли "феерией" - лентой на сказочные сюжеты, а комическую - очередным номером "Пате-журнала" - всемирной хроники, начинавшейся титром "Пате-журнал" - все видит, все знает". И еще много лет спустя одесские старожилы уважительно называли широко эрудированного по их разумению и информированного человека не иначе, как "Пате-журналом".

Но "гвоздем" программы были полнометражные фильмы - кассовые, как их теперь называют, наподобие давно канувшей в небытие "Рабыни греха" или "Вампиров", и такие, оставшиеся в истории кинематографа, как "Отец Сергий" по рассказу Льва Толстого, выпущенный крупнейшим российским кинопредпринимателем - евреем И.Ермольевым... В июне 1911 года при очередной "перемене картин" в "Прохоровском" иллюзионе демонстрировалась французская лента "Дело Дрейфуса", при всем своем тогдашнем несовершенстве являвшая собой злободневный документ эпохи. А в 1916 году на экранах иллюзионов Молдаванки появилась... сама Молдаванка - в кинематографической версии нашумевшей повести нашего земляка Семена Юшкевича "Улица". Эта "сенсационная драма в 3-х частях", поставленная акционерным Обществом "Дранков и Ко" с участием известных в то время Петроградских артистов, сегодня пылится в каком-нибудь киноархиве, что, впрочем, вполне естественно, потому что никакие произведения искусства не устаревают столь стремительно, как большинство кинофильмов. Но повесть "Улица" - трагичная история тринадцатилетней девочки Сони из нищей еврейской семьи на Молдаванке, которую автор называет "окраиной", равно как другие произведения Юшкевича, не переиздавалась у нас десятки лет и, право же, заслуживает лучшей участи...

А завершалась программа в иллюзионах "дивертисментом", то есть концертом с участием танцоров, чаще всего "чечеточников", куплетистов, певцов, музыкантов. В 1910-х годах в иллюзионах Молдаванки играл сбежавший из "Гамбринуса" от слишком уж громкой славы Сашка-скрипач в неизменной своей кепке с лаковым козырьком, его пасынок Моня, пианисты В.Дорфман и Фидман, скрипач В.Тилис, виолончелист Робин, перешедший из ресторана "Неаполь" на Спиридоновской улице, трубач Абрам Кодымер - высокий плотный человек с крупной лепки лицом. Они не были "классическими" клезмерами, но, как рассказывал Кодымер, еврейские народные мелодии составляли значительную долю их репертуара наряду с модными тогда польками и вальсами "Соловей", "На сопках Маньчжурии", "Грезы любви", "Разбитая жизнь" и, конечно же, "Амурские волны", которые сочинил одесский еврей, военный капельмейстер Макс Кюсс с Екатерининской, 1, впоследствии погибший в оккупированной Одессе.

В те годы музыка непременно звучала на еврейских свадьбах. Но случались-то они не каждый день, а девушку на выданье в винный погреб Бронштейна на Мельничной улице не поведешь и в трактире Шистера на Комитетской с почтенной матерью семейства не появишься. И получалось, что для многих жителей Молдаванки "дивертисменты" в иллюзионах были едва ли ни единственной возможностью послушать "живую" музыку в благопристойной обстановке. И для этого не всегда даже нужно было заходить в иллюзион... Когда-то на Молдаванке было принято прогуливаться вечерами возле иллюзиона, как говорили, на "собачьем бульварчике". И можно представить себе это живописно-провинциальное зрелище: звездное южное небо, уходящие ввысь старые акации, разноцветные лампочки у входа в иллюзион, яркие, захватывающие дух афиши последнего "супер-фильма - боевика сезона", принаряженные молодые люди, церемонно вышагивающие туда и обратно по тротуару из лавовых плиток, и музыка, выплывающая из приоткрытых дверей "Гиганта" или "Слона".

А неподалеку от "Слона", на Госпитальной, 30, едва ли ни заглушая грохот биндюгов по булыжной мостовой, частенько гремел духовой оркестр, хотя не было тут ни иллюзиона, ни трактира. Но здесь жил, как тогда называли, мастер цирюльного цеха Абрам Иосифович Перчикович, и этого оказалось достаточно, потому что Одесса не только славилась знаменитостями, виртуозами и вундеркиндами, но, что называется, на бытовом уровне была музыкальным городом. И старый извозчик мог напевать итальянские мелодии, капельмейстер Чернецкий дирижировал военным оркестром на Приморском бульваре, а симфоническим в Городском саду - маэстро Глиэр, будущий автор балета "Красный мак", биндюжники с упоением отплясывали "Семь сорок", а мясники - "От моста до бойни", студент Новороссийского университета Илюша Иглицкий увлеченно музицировал на виолончели, зубной врач Апфельцвайг слыл неплохим музыкальным критиком, на палубе парохода "Тургенев" играли слепые скрипачи-евреи, ювелир Мойше Хомицер некоторое время аккомпанировал Сашке-скрипачу в "Гамбринусе"... А "чудаковатый... парикмахер Перчикович сколотил из ребят любительский духовой оркестр", как вспоминал его участник Л.Утесов.

От Перчиковича Утесов перешел потом в иллюзион "Люкс", в витрине которого однажды появилась фотография струнного оркестра в полном составе, включая четырнадцатилетнего гитариста, чем он несказанно гордился. Но "Люкс" находился на Успенской улице угол Треугольного переулка, вблизи его дома, и злополучную фотографию увидел отец Утесова. Иосиф Кельманович был "лепетутником", как называли мелких маклеров в Одессе, но мечтал о солидной коммерческой карьере сына и строго-настрого запретил ему даже приближаться к иллюзионам.

А соблазн-то был велик, поскольку кино стало настолько популярным, что появился даже "Крем "Иллюзион" - идеальное средство от веснушек", компания "Пате" вовсю рекламировала "единственный в мире домашний кинематографический аппарат "Кок", размером не больше швейной машинки "Зингер", количество иллюзионов в Одессе перевалило за сорок, и конкурирующие владельцы их всячески старались привлечь посетителей. К примеру, в преддверие еврейских праздников демонстрировали российские и зарубежные фильмы на еврейскую же тему, которых в 1910-х годах было уже столько, сколько дети и внуки тогдашних зрителей потом никогда не видели: "Бог мести", "Горе Сарры", "Дочь кантора", "Евреи", "За океаном", "Корчмарь Лейба", "Лехаим", "Миреле Эфрос", "Рахиль", "Семья Раппопорт", "Сиротка Хася", "Скрипка", "Трагедия бедной Рохеле", "Трагедия еврейской курсистки", "Трагедия еврейского студента", "Часовщик Лейзер", "Эстерка Блехман"... По оценке добросовестного и скрупулезного историка кино Д.Лихачева, однофамильца известного впоследствии академика, эти фильмы "обладали большим смысловым содержанием", и множество из них являли собою экранизации известных литературных произведений, что способствовало формированию зрительского отношения к кинематографу как к новоявленному, но полноправному виду искусства.

А документальные ленты тех лет позволяли лицезреть, приобщиться и прочувствовать то, что раньше не каждому было известно, понятно и доступно. В этом смысле показательны фильмы имевшего непосредственное отношение к Одессе "Кинематографического Товарищества "Мизрах", как именуют направление к Храмовой горе в Иерусалиме, куда евреи обращаются лицом во время молитвы. Сообразно символичному названию, первый свой фильм Товарищество посвятило успехам еврейской колонизации Палестины, и одесские евреи, как говорится, собственными глазами смогли увидеть созданные при участии своих земляков киббуцы, гимназию в Яффе, техникум, различные учреждения... В сентябре 1913 года фильм демонстрировали в пустовавшем перед открытием сезона громадном помещении цирка в сопровождении оркестра, исполнявшего еврейскую музыку, чем, по словам очевидца, "создавалась великолепная гармония", потом в печати появились доброжелательные пространные отзывы. Но за неделю до всего этого прокатная контора Спектора анонсировала фильм в полном соответствии с тогдашними традициями кинематографической рекламы: "Сим доводится до всеобщего сведения, что грандиозная картина "Жизнь евреев в Палестине" в самом непродолжительном времени будет демонстрироваться в цирке "Палас-Театр". Вышеозначенная картина в настоящее время проходит в Вене и Будапеште с громадным успехом. Об этой картине заговорила вся мировая пресса!"

Для коммерческого успеха фильмов порой прибегали к незатейливым уловкам, вроде газетного объявления о том, что "в иллюзионе "Орел" в скором времени будет демонстрироваться грандиозная картина из еврейской жизни. Название в секрете". Потом, интригуя потенциальных зрителей, об анонимно анонсированном фильме не упоминали и лишь неделю спустя публику "осчастливили" извещением: "Сегодня открыт секрет. Будет демонстрироваться картина "Отец-зверь". Имелся в виду поставленный по пьесе еврейского драматурга Я.Гордина фильм "Дер вилдер фотер", что в русском переводе звучит как "Жестокий отец", но рекламы ради прокатчики предпочли более "ударное", по их мнению, название. С этой же целью нанятая за трешку особа разыгрывала в зале истерику в самый "душераздирающий" момент фильма, в фойе "Слона" устраивали соревнования по французской борьбе, и клоуны обменивались древними "хохмами" на крыше одноэтажного иллюзиона "Бомонд".

Он располагался на углу нынешней улицы лейтенанта Шмидта и Итальянского бульвара, где, меняя названия, просуществовал до середины 1950-х годов. По давним словам одного репортера, ""Бомонд" имел свою аудиторию", применительно к которой его изысканное название звучало несколько иронично, поскольку формировалась она не без специфичного влияния близлежащего "Привоза" и железнодорожного вокзала. Владельцем "Бомонда" был известный в киношном мире Одессы предприниматель Я.Крамаренко, а многолетним администратором - сын торговца фруктами из города Бендеры Иосиф Комберг. Это он предложил продавать в кассе фотографии "королей экрана", придумал рекламный трюк с клоунами на крыше и многое другое, можно сказать, дневал и ночевал в иллюзионе - даже жену себе выбрал из числа зрительниц, словом, был душой "Бомонда". И, подобно тому, как Сашка-скрипач, где бы он ни работал, не забывал "Гамбринус", Комберг - могу это засвидетельствовать - всегда вспоминал "Бомонд", как вспоминают молодость и удачу.

Профессионалы и подвижники есть в каждом деле, каждое дело держится на них и не будь их, уже давно ничего не было бы. Крамаренко понимал это, ценил своего администратора и однажды даже устроил его бенефис, на который тот явился в специально сшитом по этому случаю фраке с кудрявой хризантемой в петлице. А скрипач "Бомонда" Блувбанд играл тогда так, что, казалось, поет воздух, и киномеханик Хаим "крутил" фильм с особым усердием, дабы, не дай Б-г, не порвалась пленка, не сместилась рамка или не "поплыла" резкость. И очень, наверное, не хотелось убегать с этого праздника младшему брату Хаима Лазарю, да нужно было, потому что служил он перебежчиком. Но ни в какой, конечно, вражий стан перебежчик не перебегал, а перевозил на велосипеде только что показанную в одном иллюзионе часть фильма в другой, где ее тотчас ставили на аппарат. Это позволяло почти одновременно демонстрировать одну копию фильма в двух иллюзионах, а придумал "перебежку", похоже, первым в России, сотрудник прокатной конторы Спектора Моисей Ландесман, и она потом повсеместно применялась еще множество лет.

Из "Бомонда" перебежчик доставлял части фильмов в "Большой Ришельевский театр" или иллюзион "ХХ век" на углу Ришельевской и Базарной улиц с богато отделанным фойе, буфетом, "вешалкой для верхнего платья", сиречь, гардеробом, и "собственной электрической станцией, дающей яркий свет для аппарата без малейшего мигания". А на вывеске иллюзиона были начертаны две громадные римские десятки, за что не знакомые с римскими цифрами мальчишки называли его не иначе, как "Ха - ха век". И, наверное, с замиранием сердца хаживал сюда живший по соседству - на Базарной, 33, Илюша Файнзильберг, превратившийся потом в Илью Ильфа, но оставшийся верным и требовательным поклонником кинематографа.

Он мог бывать и в расположенном совсем рядом "Большом Ришельевском театре", который открылся в 1912 году и в конце 1990 - х тихо скончался под названием "кинотеатр им. Короленко". Одно время здесь подвизался коллега и приятель Комберга Велвл Карп, известный тем, что его сестра Перл, в миру Полина Жемчужина, стала женой сталинского наркома по иностранным делам Молотова. Но приятней вспомнить, что выступал здесь молодой Утесов, играл студента - еврея, удостоился одного из первых бенефисов, после которого критик лихо обозвал его "любимцем Большой и Малой Арнаутских". Только ни к чему была ирония, поскольку обитатели этих колоритных одесских улиц, в большинстве своем ремесленники, старьевщики, которых в Одессе именовали старевещниками, тачечники и прочий нищий или полунищий люд, оказывались пусть неискушенными и невзыскательными, но наивно - восторженными и благодарными зрителями...

В те стародавние времена, когда Леонид Утесов лишь становился на "тропу славы" в "Большом Ришельевском театре", кино считалось еще таким привлекательным зрелищем, что фильмы демонстрировали не только в иллюзионах, но в некоторых ресторанах и трактирах, например, в "Лондоне", который посетители фамильярно именовали не иначе, как "Лондончик". В этом заведении, располагавшемся в одноэтажном доме на углу Ришельевской и Малой Арнаутской улиц напротив нынешней гостиницы "Черное море", тогда "крутили", конечно, не литературные экранизации или исторические ленты типа "Исход евреев из Египта", а душещипательную "Ночную бабочку", леденящего кровь "Фантомаса" и прочую "кассовую" кинопродукцию.

Зато, если во многих трактирах, как тогда говорили, в качестве "увеселительного элемента", вовсю гремела "машина", то есть механический орган - оркестрион, звуком своим напоминавший духовой оркестр, то в "Лондончике" каждый вечер звучала "живая" музыка. потому что в конце 1910 годов здесь играли скрипач Исаак Митник и пианист Лазарь Саксонский. "Это было что-то чудеса", как через много лет рассказывали мне их скупые на похвалу коллеги, восторженные слушатели и просто одесситы "с раньшего времени", среди которых словосочетание "Митник и Саксонский" стало когда-то таким же привычным и популярным, как, не убоюсь сравнения, сегодня "Ильф и Петров" среди читателей. Действительно, они были талантливыми музыкантами и не мудрено, что впоследствии Митник стал концертмейстером оркестра одесского Оперного театра, Саксонский - главным концертмейстером одесской же филармонии и автором многих симфонических картин, романсов, песен. А "Лондончик" остался...в их многолетней дружбе трогательным воспоминанием далекой молодости... Довелось когда-то знать Исаака Самойловича и Лазаря Яковлевича, с интересом расспрашивать, с удовольствием выслушивать, с благодарностью принимать их помощь в, казалось, зашедшем в тупик краеведческом поиске, только все это уже в прошлом. Но осталась святая обязанность помянуть их добрым словом и возможность увидеть на афише многообещающее имя Владимира Саксонского, сына Лазаря Яковлевича, великолепного пианиста, потому что "он пошел в его способности", как чисто по-одесски объяснял мне это один старый музыкант...

Не многих коллег Митника и Саксонского времен "Лондончика" талант или судьба напрямую связали потом с "большой музыкой", но все они в поте лица добывали свой хлеб, любили свое дело, старались подольше не оставлять его и вполне достойны того, чтобы их имена окончательно не канули в прошлое: Борис Рейф, дирижировавший в трактире на Тираспольской улице созданным им... женским духовым оркестром, что выглядело совершенно экзотически даже в Одессе, где, как считалось, все возможно, Юзеф Басов, который в ночь на 9 мая 1945 года, едва только московское радио голосом Левитана сообщило о долгожданной Победе, пришел со своим аккордеоном в Городской сад и играл там чуть ли ни целые сутки, пианист Исаак Эдельштейн, успевший в юности аккомпанировать самому Саше - скрипачу из "Гамбринуса"... У Сашки начинал было учиться Осип Лихтенштадт, но предпочел потом скрипке аккордеон, еще до войны виртуозно играл на нем в ресторане "Лондонской" гостиницы, а после - в излюбленном морским народом ресторане "Волна" на углу Екатерининской и Ланжероновской.

Но он уже относился к более молодому поколению музыкантов, равно как Цаль Мардер, только в начале 1930 - х годов "поступивший работать играть" в первоклассный ресторан при гостинице "Бристоль", впоследствии верноподанно переименованной в "Красную", как он мне рассказывал, многозначительно поднимая палец, будто певец, вспоминавший дебют в "Ла Скала"... И Роман Бельский, которому его друг Аарон - Яков Певзнер, в миру Аркадий, сын Сашки, подарил когда-то отцовский смычок итальянской фирмы "Сартори" и он прошел с ним в составе фронтового оркестра до Кенигсберга, потом до сопок Манчжурии, а еще в 1960 - х годах играл в "Театральном" ресторане на Преображенской угол Греческой, неподалеку от давно закрытого к тому времени "Гамбринуса" - вот такое "хитросплетение обстоятельств", как говаривал в подобных случаях писатель Константин Паустовский.

Он писал в годы "торжества национальной политики", когда редакция могла безнаказанно отклонить великолепную рукопись только за то, что там, по ее мнению, было "слишком много о Бабеле". Тем не менее, в его книгах осталась мастерски выписанная галерея образов одесских евреев, в числе которых и старый скрипач из ресторана "Желтая канарейка" на Херсонской улице Моисей Чернобыль: "Старик заиграл. Легкий человеческий голос запел в темном маленьком трюме рассохшейся скрипки... - Я неплохой музыкант. Может быть, потому, что у меня нет жены и детей. Я до старости дожил как сирота. Я играю, сколько хотите. Я люблю играть людям". Скорее всего это вымышленный персонаж, рожденный творческим воображением писателя, и ресторана с таким названием никогда не было на Херсонской. Только так ли уж это важно, если, к примеру, на Греческой площади располагался ресторан "Белая скатерка", а по всему городу были разбросаны сотни ресторанов, трактиров и винных погребов, в которых играли десятки музыкантов - евреев, как две капли воды похожих на Моисея Чернобыля.

Последние из них, их ученики и ученики их учеников еще в середине 1960 - х годов собирались возле мастерской по ремонту музыкальных инструментов на Преображенской улице близ сквера, в центре которого тогда красовался мраморный Лаокоон, а теперь сидят бронзовые Петя и Гаврик из повести В.Катаева. Это был своего рода клуб, где разговоры на сиюминутные темы перемежались давними воспоминаниями, подернутыми дымкой легенды. Счастливчик - ударник с радостью объявлял, что "в Молдавии таки можно еще купить сносный барабан", а старый флейтист доверительно сообщал, что "в мое время к ресторану "Лондонской" и близко нельзя было подойти без галстука, я уже не говорю за пиджак". Здесь восхищались последней симфонией Шостаковича, спорили, "за сколько" Яша Давыдов, он же Ядов, написал знаменитую песню "Бублички" - за час или "за каких-нибудь полчаса", скрупулезно разбирали преимущества ресторана на морском вокзале перед аналогичным заведением на вокзале железнодорожном, негодовали по поводу того, что "в его же городе" забыли виртуоза - пианиста Шимона или Симона Барера, в 20 - е годы уехавшего "туда" и покорившего своим талантом слушателей чуть ли ни во всем мире, воскрешали из небытия давно забытые рестораны, будь-то "Аркадия" Я.Сегала - "все блюда исключительно на свежем коровьем масле" или Гобермана на Еврейской улице, со "строго кошерной кухней под самоличным наблюдением хозяйки", вспоминали ушедших коллег: "Как я не знал Моньчика Глускина, когда он был женат на мою сестру и играл трактире Вапняра, только не у Арона на Комитетской, а у его брата Срулика на Госпитальной, и потом в погребе мадам Цегельницкой"...

По южной традиции в Одессе была масса глубоких и прохладных винных погребов, где предлагали "попробовать в натуральности бессарабских и крымских вин", стояли потемневшие от влаги столы и лавки, потому что вино располагает к беседе, подавали незатейливую, но соответствующую своему назначению закуску, потому что без закуски пили только фрайера и пьяницы, играла музыка, потому что вино без музыки уже не вино, а выпивка... Словом, все было как в описанном Бабелем винном погребе при постоялом дворе Любки Казак на Балковской улице, в котором "заседал" поверженный временем и сыновьями биндюжник Мендель Крик: "В погребе горели уже лампы и играла музыка. Старые евреи с грузными бородами играли румынские и еврейские песни".

Некоторые "заведения" подразделялись по профессиям посетителей. Так, трактир в угловом доме на Базарной и Ремесленной, нынешней улице Осипова, опосля трудового дня посещали старевещники, а подвальный ресторанчик "Зимний сад" на Преображенской вблизи "Привоза" облюбовали налетчики, что ни для кого не было секретом... И наоборот, на Молдаванке, в трактире родственника известного в наше время скрипача Фурера на Прохоровской улице можно было повстречать разнообразную, но донельзя колоритную публику: бакалейщика Абрама Фельдмана с Картамышевской, репортера "Одесских новостей" Мациевича, подписывавшегося псевдонимом Шпилька, кузнеца Лейбу Левина со Степовой, некоего Хаима по кличке Слесарь - "золотые руки для открыть сейф", содержателя постоялого двора Гринштейна, биндюжника Лейбу Фукса.

Он расслабленной походкой подходил к испокон веку знакомому по Запорожской или Костецкой улице музыканту, не глядя, доставал из - за красного кушака, коим был перетянута его могучая фигура, измятую бумажку или жменю монет и клал на пианино: "Борух, ты мине играешь "А бривеле дер моме", что это всегда, и "Хоп а ройс", что это сегодня. Но ты мине играешь не уже, а когда я сяду за столом и сделаю тебе рукой, тогда ты играешь уже" И Борух играл хватающие за сердце одесские еврейско - молдаванские мелодии для клиента, для себя, для души и от души.

Одесские фольклорные и стилизованные под них песни, не считая жалких, беспомощных и бездарных подделок, - явление уникальное, по сей день толково не изученное, но давно принятое как данность. Одной из первых одесских песен была украинская "А в Одесi добре жити...", но, по мере формирования отдельных национальных групп городского населения и становления их менталитета, появились русские, греческие, молдавские, еврейские...

По-настоящему еврейских, или просто написанных на еврейские темы, зачастую на смеси русского языка с идиш, или исполнявшихся на еврейские, чаще всего клезмерские, мелодии, было столько, что одесские песни иногда и вовсе ассоциировали с еврейскими. Так, поэт Евгений Агранович, который с Борисом Смоленским написал перед войной известную в то время песню "В тумане тают белые огни,/ Сегодня мы уходим в море прямо./ Поговорим за берега твои,/ Родимая моя Одесса - мама", утверждал, что ее мелодия была "одесско - еврейская". Много было песен - семейных, свадебных, лирических, приблатненных, веселых да озорных типа "Рахиля, вы прекрасны, вы мне нравитесь..." и "Жил на свете Хаим,/ Никем не замечаем,/ Олде шмохес Хаим покупал" или печальных вроде "Город Бейнозойрес" - грустная исповедь девушки - еврейки, ставшей жертвой торговли "живым товаром", позорного промысла, который испокон веку бытовал в Одессе: "Если кто в Одессу возвратится,/ Так скажите матери о том,/ Что родная дочь ее томится/ В нехорошем доме под замком".

Фольклорные песни, как люди и книги, имеют свою, не всегда безоблачную, судьбу. Немало их безвозвратно утрачено, поскольку, не будучи напечатанными или записанными, они канули в небытие, умерли, расстреляны или сожжены вместе со своими авторами, исполнителями, слушателями... А от других остались лишь "обломки" - отдельные строчки, в лучшем случае, куплеты, как оно случилось с давней песенкой "Ман тохтер Суркеле/ Гуляет с уркеле..." или "Дочечка Броня", написанной в полном соответствии с неписаными "правилами" одесского языка: "А третья дочечка Броня - /Была она воровка в кармане./ Что с глаз она видала,/ То с рук она хватала. /Словом, любила чужих вещей". Третьи, вопреки постулату "Из песни слова не выбросишь", оказались настолько искаженными и сдобренными современной лексикой, что ничего общего уже не имеют с каноническим текстом. Печальным примером тому - колоритная песня нэповских времен "Хозяин дядя Сема/ Имел четыре дома - /Отобрали все его дома...", напетая мне в середине 1960 - х забубенным земляком - евреем на безнадежно глухом сибирском полустанке, по непростительной оплошности тогда же не записанная, а потом услышанная в Одессе уже в совершенно немыслимом варианте.

Но есть песни, которые своенравное время не только пощадило, но возвело в ранг памятника, потому что трагичное, как и большое, видится на расстоянии. И доныне бередит кровоточащую память долетевшая из страшного далека песня "Друзья, купите папиросы,/ Ком зи мир, солдаты и матросы,/ Подходите, пожалейте,/ Сироту меня согрейте,/ Посмотрите - ноги мои босы..." И мелодия ее уже настолько срослась с написанными много позже горестными словами, что трудно представить, как залихватски звучала она когда-то наравне со знаменитой "Семь сорок", вместе с которой еще в 1910 - х годах была записана на одной грампластинке варшавской фирмы "Сирена - Рекорд", державшей свое представительство и в Одессе. На пластинке она именовалась "Милаша - молдаванка", но это этническое понятие никак не связано здесь с легендарным районом Одессы, и без того богатым песенным фольклором, дифференцируемым даже по отдельным улицам.

Сегодня уже мало кто помнит песенки "На толчке на Староконном/ В домике пятиоконном..." или "Ин Одес, ин Одес,/ Аф дер Молдаванкэ,/ Их хоб гэтонцт а полонез/ Мит а шарлатанке", но еще на слуху зажигательная "На Молдаванке музыка играет./ А на Болгарской дом один горит". Болгарская пересекается с Мясоедовской и она, уже в 1960 - х годах, обзавелась "фирменной", облетевшей всю страну песней: "Улица, улица,/ Улица родная,/ Мясоедовская улица моя". По просьбе тамошних оркестрантов ее, как говорится, молниеносно написал инженер и поэт Морис Бенимович, пребывая за бутылкой "Алиготе" в ресторане "Тополь", что располагался в парке Ильича у истоков Мясоедовской улицы и был столь колоритным заведением, что там последний, наверное, биндюжник Одессы Исаак Винницкий со товарищи справлял именины своей...белой красавицы - лошади. А спустя годы одесский бард, но, в первую очередь, "человек с Картамышевской улицы", Александр Виноградский продолжил музыкальную "летопись" Молдаванки, написав полную светлой, настоянной на детских воспоминаниях, грусти песню "Проходные дворы Молдаванки,/ Голубятни на каждом шагу,/ Катакомбы, футбол на полянке/ Не могу я забыть, не могу..."

Песни - это не отцовская многотомная библиотека или бабушкин громоздкий буфет, их легко увезти потому, что в душе место всегда найдется. И разлетелись одесские песни по разным странам, прижились там, и сегодня из какого-нибудь ресторанчика, скажем, в Бруклине может вдруг донестись уже полузабытая у нас "Мине хотелось бы вам песни распевать бы..." или "Ужасно шумно в доме Шнеерсона,/ Се тит зих хойшех прямо дым идет..."

Местные остряки когда-то не даром. утверждали, что знаменитая фраза Льва Николаевича Толстого "Все смешалось в доме Облонских" в Одессе звучит не иначе, как "Се тит зих хойшех в доме Шнеерсона". По словам К.Паустовского эта песня "обошла весь юг", а старожилы уверяли, что в начале регулярных, многочисленных и подлежащих тогда "безусловному посещению" собраний публика деревянными голосами пела "Интернационал", но в конце отводила душу "Свадьбой Шнеерсона" - если оно и неправда, то хорошо придумано. Во всяком случае, когда 1 апреля 1999 года в Городском саду Одессы открывали памятником водруженный на постамент бронзовый стул - один из двенадцати, разыскивавшихся Остапом Бендером, то по окончании церемонии, выступлений официальных и не очень официальных лиц вроде Михаила Михайловича Жванецкого, из специально установленного по такому случаю динамика вовсю грянула "Свадьба Шнеерсона", чему свидетелем был и даю, как говорили в Одессе, "голову на разрез".

Действительно, песня побила рекорды популярности, долговечности и продолжительности звучания: двенадцать куплетов этнографически точных реалий одесской жизни начала 1920 - х годов - "Губтрамот", то есть губернский траспортный отдел, "деревяшки", сиречь, сандалии на деревянной подошве, в которых щеголяли горожане вне всякой зависимости от пола и возраста, свадебный наряд из мешковины, сахарин вместо сахара, а вместо чая "гутеса сушеного настой" - кипяток, заваренный на сушеной айве...

Звучит тут и музыкальное сопровождение свадьбы: "На подоконнике три граммофона: / Один с кеквоком бешено гудит,/ Тот жарит увертюру из "Манона",/ А третий шпильт дас фрейлехс ид". И это вовсе не гипербола, но самый что ни на есть бесхитростный молдаванский шик, ради которого, к примеру, подгулявший биндюжник мог прибыть домой "на трех извозчиках" - на первом восседал он, на сиденье второго был небрежно брошен парусиновый балахон, на третьем покоился картуз, как о том любит вспоминать одесский старожил В.С.Фельдман, библиограф, который в книгохранилище своей университетской библиотеки чувствует себя, по моему, комфортней, нежели в собственной квартире.

А "населяют" песню старик Шнеерсон с сыном Соломоном, "который служит в Губтрамот", его "невеста же курьерша с финотдела", гости, танцующие "все в угаре диком", безымянный дворник и "сам преддомком Абраша дер Молочник/ вошел со свитою, ну прямо просто царь/. За ним Вайншток, его помощник,/ и Хаим Качкес - секретарь". Явившись непрошеным гостем и, тем не менее, встреченный с полным молдаванским пиететом, преддомком ничтоже сумняшеся "налагает запрещенье" на брак. И произошло то, что не могло не произойти: "Замашки преддомкома были грубы/ И не сумел жених ему смолчать./ Он двинул преддомкома в зубы/ И начали все фрейлехс танцевать". Нужно сказать, решительным мужчиной оказался Шнеерсон, поскольку в глазах тогдашних одесситов преддомком, другими словами, председатель домового комитета, был персоной исключительной значимости и даже опасности. Ведь именно он заверял всевозможные справки, имел прикосновение к выдаче драгоценных хлебных карточек, надзирал за распределением жилья, уже переименованного в жилплощадь... Помимо этого он "брал на карандаш" содеянное и сказанное жильцами да "постукивал" на Маразлиевскую в Губчека, коей командовал в то время Мендель Абелевич Дейч, одним из первых награжденный орденом Красного Знамени, и одним из многих поставленный впоследствии к стенке красной же властью.

А одесский преддомком Абраша дер Молочник из песни "Свадьба Шнеерсона" сродни своему московскому коллеге Швондеру из повести Михаила Булгакова "Собачье сердце", блестяще сыгранному потом одесситом Романом Карцевым в одноименном фильме. Но если учесть, что песня появилась четырьмя годами раньше повести, то первенство в гротескном изображении этого персонажа, рожденного грустной эпохой, можно спокойно числить за Мироном Эммануиловичем Ямпольским, который еще в 1920 - м году написал "Свадьбу Шнеерсона" в квартире 18 дома №84 на Канатной улице - подробности нелишни, поскольку без них даже самая доподлинная история со временем грозит обернуться легендой.

Он был интеллигентным человеком с высшим образованием, состоял в Литературно - Артистическом Обществе, Союзе драматических и музыкальных писателей и в повседневной жизни не изъяснялся на языке своей песни "Свадьба Шнеерсона". Но он прекрасно знал быт, обычаи, нравы, привычки, жаргон, фольклор одесского обывателя и, к тому же, в начале 1920 - х заведовал городским карточным бюро. А уж там перед ним проходила "вся Одесса", измученная революцией, гражданской войной, интервенцией, национализацией, мобилизацией, контрибуцией, реквизицией, декретами, уплотнениями, облавами, обысками, арестами, налетами, митингами и собраниями, голодом и холодом, безжалостно, что называется по живому, разодранная на "работающих", "неработающих", "совслужащих", "не совслужащих", "трудовой элемент", "нетрудовой элемент"...

И двадцативосьмилетний Ямпольский написал "Свадьбу Шнеерсона", искусно стилизовав ее под фольклорную песню, каковой она, в сущности, и стала с годами, совершенно "оторвавшись" от автора. Во всяком случае, в первом издании любезной сердцам одесситов повести "Время больших ожиданий" К.Паустовский уже приписал ее Я.Ядову, равно как и якобы появившуюся потом песню - продолжение "Недолго длилось счастье Шнеерсона", которая, в общем-то, вполне соответствовала бы тому непредсказуемому, если не сказать сумасшедшему, времени. Но одесские старожилы, знатоки и ревностные хранители прошлого, тотчас же забросали его письмами с поправками, просьбами и категоричными требованиями восстановить имя автора песни, неотделимой от Одессы их далекой молодости, как аромат старых акаций на Малой Арнаутской улице после тихого майского дождя. А Изабелла Мироновна, которая любезно разрешила мне когда-то переписать текст песни из чудом сохранившейся у нее отцовской тетрадки, решительно отвергла версию о продолжении "Свадьбы Шнеерсона". И, поскольку все остальные, в частности, колоритная "На верху живет сапожник,/ На низу живет портной" забылись, остался М.Э.Ямпольский, по сути, автором одной песни.

Подобная же судьба постигла его старшего современника и коллегу Якова Петровича Давыдова, больше известного, впрочем, под псевдонимом Яков Ядов, автора многочисленных стихотворных фельетонов, пародий, эпиграмм, прочая и прочая. Только все это давно кануло в небытие, оставив на зыбкой поверхности памяти лишь песенку "Бублики", написанную незадолго до окончательного удушения такого, казалось, спасительного для страны НЭП, а: "И в ночь ненастную/ Меня несчастную/ Торговку частную/ Ты пожалей./ Купите бублики..." Как ни странно, но она отдаленно перекликается с донельзя трагичной "Подходите, пожалейте,/ Сироту меня согрейте...", и это не покажется таким уж неожиданным, если вспомнить, что, как считается, в литературе имеется лишь несколько десятков оригинальных сюжетов, а остальные являют собой их вариации, различающиеся жанром, временем и местом действия, персонажами, реалиями, творческим замыслом, социальной направленностью, эмоциональностью, расстановкой акцентов и другим... Все взаимосвязано, переплетено, перетекает одно в другое, возвращается на круги своя и недаром незаслуженно забытый писатель Х1Х столетия Осип Аронович Рабинович утверждал, что "жизнь наша - это смесь всяких противоречий, несовершенств, сторон светлых и темных, высоких и смешных".

Богатый, самобытный, живучий, музыкальный фольклор Одессы вобрал, трансформировал и обезличил множество произведений, а потому сохранить за собой авторство или пусть даже безымянно остаться в нем хотя бы одной песней - удача, выпадающая не каждому.

В первые десятилетия ХХ века небольшую музыкально - драматическую труппу держал в Одессе Мойше - Янкель Кицис, достопочтенная супруга его была искусной портнихой и мне не ведомо, кто уж из них больше преуспел в своем мастерстве. Но когда она с огромной картонной коробкой, в которую было аккуратно уложено только что законченное, накрахмаленное и отутюженное платье из такого трудного в работе тончайшего белоснежного батиста, торжественно усаживалась в дрожки, вся Картамышевская улица знала, что "мадам Кицис поехала туда", то есть ни больше ни меньше, как к состоявшей в числе ее клиенток жене Городского головы.

А Мойше - Янкель разъезжал со своими "блуждающими звездами" по окрестным местечкам, городкам и весям, где в каком-нибудь случайном помещении они играли знаменитую драму "отца еврейского театра", в прошлом преподавателя одесского казенного еврейского училища, Аврахама Гольдфадена "Ди кишефмахерин" ("Колдунья"), но чаще всего "угощали" непритязательных зрителей Балты, Захарьевки, Кодымы или Мардаровки незамысловатыми сценками из еврейской жизни. Кицис сочинял для этих спектаклей песенки на идиш и только один раз написал на русском языке куплеты о давней робкой надежде российских евреев на то, что, может быть, хоть чуточку раньше машиаха, но придет время, когда не станет отдающей средневековьем "черты оседлости", дискриминационной "процентной нормы" в учебных заведениях, унизительного запрета на отдельные профессии и окажется, "Что теперь уже еврей/ Стал свободен средь людей,/ Никого он не боится,/ Может всюду поселиться,/ Там, где хочет-то учиться,/ За чертою не гоним,/ Все права сейчас за ним - / Даже стать городовым". Эти несколько строк запомнил, пронес сквозь ад гетто и концлагеря, а потом по огненным дорогам войны внук автора М.А.Заславский, по словам которого когда-то в еврейскоязычной среде его деда "держали за второго Ядова". Но сегодня об этом трудно судить, поскольку все написанное Кицисом постепенно забылось после смерти автора, слушателей и исполнителей, которым не судьба была стать "звездами первой величины".

А ведь некоторые песни запомнились исключительно в отблеске славы их именитых исполнителей. И одним из примеров тому дурашливая песенка о том, "Как на Дерибасовской угол Ришельевской,/ В восемь часов вечера разнеслася весть,/ Что у нашей бабушки, бабушки - старушки,/ Шестеро налетчиков отобрали честь". Большинство наших земляков считает ее фольклорной песней, которую когда-то часто исполнял охочий до всего одесского Л.Утесов. Только получилось тут, как говорят в Одессе, совсем наоборот: действительно, Л.Утесов пел ее в 1917 году, но написана она была специально для его юмористической программы "Одесские новости" ("Газетчик") и лишь потом людьми и временем возведена в ранг фольклорной. А так как авторами программы были "три кита", на котором держался репертуар тогдашней одесской эстрады, - Яков Соснов, известный под незатейливым, но таким одесским псевдонимом "Дядя Яша", Яков Ядов да Мирон Ямпольский, то сегодня уже трудно определить, кому из них принадлежит текст песни "Как на Дерибасовской угол Ришельевской..." Но со всей определенностью можно сказать, что она впервые прозвучала в Большом Ришельевском театре, который помещался в доме № 47 на одноименной улице, не так уж далеко от того места, где "на старушку - бабушку сделали налет". Подобно многим одесским фольклорным песням, "Как на Дерибасовской угол Ришельевской" давно известна за пределами нашего города. И немало приезжих, которые белой, как акация, завистью завидуют нам, живущим в этом удивительном городе, зачастую просят показать им этот "угол из песни". ставший его своеобразной достопримечательностью. А одним из свидетельств этого можно считать тот факт, что когда я писал эти строки, в одной из типографий печатался первый номер нового одесского литературно - художественного альманаха под оправданно - символичным названием "На Дерибасовской угол Ришельевской". Если такое было, есть или хотя бы возможно в каком-нибудь другом городе, тогда я решительно уже ничего не понимаю "возле Одессы".

Но такое нигде невозможно, а Константин Паустовский и вовсе считал, что если знать одесские песенки, то зачастую можно проследить жизнь города на определенных его временных этапах. И он был, пожалуй, недалек от истины, в чем убеждаешься, одновременно прикасаясь к истории Одессы и ее песенному фольклору.

ХХ век вступил и стремительно утверждался в Одессе английским футболом, бельгийским трамваем, кинематографом, аэропланами "Блерио", граммофонами, кафешантанами, автомобилями "Мерседес", художниками левого толка, рентгеновскими кабинетами, роликовыми коньками, стихами футуристов... А стародавние кадриль, мазурку, менуэт, па - де - катр, полонез уже вытесняли новомодный кекуок, матчиш, румба, танго, на мелодию которого, кстати, была написана фольклорная песенка "На Дерибасовсой открылася пивная,/ Там собиралася компания блатная,/ Там были девушки - подружки Роза, Рая/ И спутник жизни Яша - шмаровоз". Между прочим, в числе персонажей этой до сих пор не забытой песенки имеется "маркер известный Моня, о чей хребет сломали кий в кафе Фанкони". Фольклорные песни, может быть, ближе к жизни, нежели какой другой жанр и эта печальная подробность биографии Мони попала в песню отнюдь не надуманного местного колорита или рифмы ради, а исключительно как одна из тогдашних реалий. И свидетельством тому, в частности, информация какого-то вездесущего репортера в разделе "Хроника происшествий" одной из одесских газет 1913 года: "В бильярдной кафе Робина произошел скандал между студентом Адс - мом и неким Б - м. Во время ссоры первый ударил второго по лицу, а Б - м, желая отомстить неприятелю, пытался ударить его кием по голове". Нужно ли доказывать, что кафе Робина было когда-то так же далеко от кафе Фанкони, как и сегодня голова от хребта?..

А по всей Одессе тогда, как грибы после дождя, появлялись многочисленные танцклассы, обустройство которых не требовало сколь-нибудь особых затрат - более - менее просторное помещение, стулья вдоль стен для отдохновения танцующих, пианино любой марки, возраста и состояния, вывеска, по вечерам подсвеченная разноцветными лампочками, а если хочешь, то объявление на первой полосе "Одесской почты" Абрама Финкеля типа "Танцкласс мадам Шмуэльсон - интеллигентно и недорого". А поскольку, по крайней мере поначалу, танцклассы были, в общем-то, доходными заведениями, то пооткрывали их профессиональные таперы и музыканты - любители, престарелые коммивояжеры и разорившиеся маклеры, недоучившиеся курсистки и хозяева прогоревших иллюзионов, словом, самая разношерстная публика, зачастую ровным счетом ничего не смыслившая в этом деле. И сработала тут классическая схема, сообразно которой мода подогрела спрос, экспансивность одесситов довела спрос до ажиотажа, ажиотаж, в свою очередь, обернулся анекдотами, а анекдоты, как оно тогда нередко случалось, трансформировались в куплеты, не без успеха исполнявшиеся на эстраде. По словам Исаака Бабеля, анекдоты о танцклассах котировались наравне с анекдотами о легендарном, описанном, в частности, Шолом - Алейхемом, кафе Фанкони на Екатерининской угол Ланжероновской или, скажем, о еврейке в трамвае. Один - два таких анекдота, в равной степени не лишенные остроумия и фривольности, но давно утратившие фактологическую основу, до сих пор еще циркулируют среди любителей этого вековечного фольклорного жанра. Что же касается куплетов о танцклассах, то они, казалось, начисто забыты. "Но все - таки", как говаривали когда-то в Одессе...

Здесь в 1910 - х годах стремительно всходила звезда актерского успеха Владимира Яковлевича Хенкина, о котором в то время, и в бытность его известным на всю страну исполнителем юмористических миниатюр, и тогда, когда он уже целиком принадлежал истории эстрады, с восхищением писали привередливые критики, маститые коллеги, восторженные зрители. Он играл скетчи, исполнял куплеты, читал пародии и "роскошное богатство смеха швырял в зал полными пригоршнями", как вспоминал потом старейший конферансье А.Г.Лившиц, выступавший под псевдонимом "Алексеев" Блестяще владея жестом, мимикой, голосом, Хенкин мог "вытянуть" любой, казавшийся совсем "безнадежным", текст, будь-то незамысловатый анекдот или, к примеру, распространенные тогда на эстраде, но довольно примитивные "еврейские рассказы", которые он превращал в подлинно художественные произведения, полные юмора, печали, иронии, мудрости. А зрители смеялись и плакали, потому что узнавали себя, своих родственников, друзей, соседей, свою судьбу и надежды когда он мастерски, что называется на глазах, перевоплощался в насквозь продрогшего уличного торговца, маклера - неудачника, нищего портного, ошалевшего от неожиданно свалившегося на него наследства, старого еврея, уже разуверившегося выдать замуж дочь, балагулу - философа с Молдаванки или разбитного приказчика мануфактурной лавочки на Александровском проспекте. И при всем этом он умудрялся сохранять свою счастливо найденную сценическую маску и в то же время оставаться самим собою, как подчеркнул когда-то в своей эпиграмме часто писавший для Хенкина одесский поэт Семен Кесельман: "Евреям Хенкин подражает./ И громко публика хохочет, - / Увы, никто не замечает,/ Что и тогда он подражает,/ Когда того совсем не хочет".

Хенкин умел видеть и слышать Одессу, по достоинству оценить ее специфичный юмор, и это, зачастую оборачивалось веселыми сценками и куплетами "на злобу дня". например, об одесситке, оказавшейся на спектакле "Вишневый сад" в исполнении артистов МХАТа, гастролировавших у нас в 1913 году. А какой хохот стоял в зале. когда Хенкин, подыгрывая себе на пианино и пританцовывая, исполнял куплеты о парикмахере, который не от хорошей жизни, а исключительно дополнительного заработка ради, по вечерам превращал свое заведение в танцкласс, где своеобразно, но вполне уверенно обучал жаждущих приобщиться "до моды" одесских обывателей: "Кавалеры приглашают дамов,/ Там, где брошка - там перед./ Две шаги налево, две шаги направо,/ Шаг назад. Наоборот". Успех номера был столь сногсшибателен, что публика "вынесла" куплеты из зала и вскоре их распевала "вся Одесса". Хенкин же исполнял "Танцкласс" обычно "под занавес" программы, всенепременно бисировал и со временем даже пополнил свой репертуар продолжением или, как тогда называли, новым вариантом куплетов. А потом сработал неумолимый естественный отбор и куплеты "Танцкласс", подобно утесовским "На Дерибасовской угол Ришельевской", оторвались от исполнителя, времени и неизвестного нам автора, "ушли" в неподвластный цензурным рогаткам да социальным катаклизмам фольклор, пережили десятилетия и под названием "Школа бальных танцев" еще сегодня звучат в подгулявших компаниях и включаются в сборники одесских песен.

Одной из новаций ХХ столетия поначалу в Одессе, а потом и по всей стране стали театры миниатюр, которые открывались и закрывались, меняли название и режиссеров, но оставались в великом множестве: "Альказар", "Аркадия", "Веселый театр", "Гротеск" "Зон", "Колизей", "Интимный театр", "Летучая мышь", "Лира", "Малый театр", "Улыбка", "Юмор"... Недаром одесситы шутили тогда, что каждый дом скоро обзаведется своим собственным театром миниатюр.

С их появлением, по сути, и начинался у нас впоследствии удушенный воинствующей идеологией шоу - бизнес, во главе которого стояли постепенно понаторевшие в своем деле антрепренеры, импресарио, театральные администраторы и агенты Леонид Амчиславский, Яков Гольдберг, Давид Млинарис - будущий создатель свердловской оперетты, "подарившей" Одессе блистательную Людмилу Сатосову, Михаил Пинтер, Альфред Сутин, который в самом лучшем смысле всегда напоминал мне Колю Шварца из рассказа Исаака Бабеля"Ди Грассо"... Эскизы декораций для театров миниатюр "тонко и своеобразно", как отмечали современники, часто писал старший брат Ильи Ильфа Сруль Файнзильберг, вошедший в историю художественной Одессы под псевдонимом "Сандро Фазини", афиши, плакаты да и сами декорации изготовляли в живописной мастерской Каца и Тартаковского в Колодезном переулке, музыку сочинял, в частности, Михаил Гендельман... А репертуар театров миниатюр становился все более разножанровым и постоянно обновлявшимся: сегодня, к примеру, ставили пьесу Семена Юшкевича "Еврейское счастье", неделю спустя - написанную Яковом Сосновым сценку из еврейской жизни "Перепутаница", вслед за этим уже рекламировали оперетту плодовитого Лазаря Чацкого (Тригорина) "Одесса - мама" или юморески местного автора Семена Товбина. Но главными фигурантами были, конечно, куплетисты, обеспечивавшие доходы да популярность театров миниатюр и...обогащение одесского песенного фольклора, куда со временем плавно перетекало, если не сказать возвращалось, многое из их репертуара.

Оно и неудивительно, потому, что куплетисты, свободно, остроумно, можно сказать, неформально обращавшиеся к публике поверх классических канонов и четко очерченных форм сценического искусства, не на пустом месте объявились, но творчески, жанрово и стилистически были сродни издавна творившим в фольклорном поле белорусским дударям, немецким мейстерзингерам, провансальским трубадурам, российским скоморохам, украинским кобзарям, французским менестрелям. В этом веселом ряду были и еврейские бадханы, которые еще в средневековье забавляли и смешили людей на свадьбах, ханукальных да пуримских праздниках, но сегодня о них напоминает лишь изредка встречающаяся фамилия Бадхен - старшее поколение должно еще помнить дирижера Анатолия Бадхена - да романы Шолом - Алейхема: "Привет и почтение жениху и невесте, их родителям, всей их родне и всем дорогим гостям! Музыка, виват! Этим приветствием Хайкл - бадхан возобновил свадебное торжество".

А из не менее веселого и пространного ряда одесских куплетистов грамзапись, мемуары да немногочисленная специальная литература сохранила разве что имена Леонида Утесова, Владимира Хенкина и их младшего современника Владимира Коралли, он же Велвл Кемпер. Только во многом зависит это от превратностей судьбы, не только от объективных, но, зачастую, от субъективных факторов. К тому же, "звезды первой величины" обретают свой высокий статус лишь по соседству или на фоне других. А другими, давно угасшими в жизни и памяти, было щедро усеяно небо старой одесской эстрады

Как вспоминал известный московский автор и исполнитель куплетов Илья Набатов, "куплетисты были двух видов - "салонные", или "фрачные", и "рваные", или "босяки". Первые, которых еще называли "джентльменами", выходили на сцену во фраке, цилиндре или котелке, а "босяки" - в стоптанных башмаках, рваном пиджаке и изжеванной кепке. "Еврейский комик - джентльмен Лев Леонов" по части обмундирования несколько отошел от традиции и появлялся перед публикой в длиннополом кафтане наподобие классической еврейской капоте, картузе с высокой тульей, и исполнял куплеты, аккомпанируя себе на маленькой скрипке. О том, что Леонов пользовался неизменным успехом у родной одесской публики и говорить нечего - он мог неделями выступать в одном и том же театре миниатюр и это, действительно, был, по словам рецензентов, "рекорд веселья" и "рекорд смеха", а сборы "битковые", как тогда говорили, образуя этот профессиональный неологизм от выражения "битком набитый зал". Подобное же происходило и на его гастролях в Киеве, Москве, Харькове и даже в далекой Уфе, где по тем временам проживало не более четырехсот евреев. Но Леонов мог покорить любую публику, лишь бы она более - менее понимала по-русски, а скрипка и без того душу тронет...

Одесскую эстраду 1910 - х годов нельзя представить себе и без Якова Давидовича Южного, "моментальная фотография" которого осталась в одной из статей "короля" местных фельетонистов Бориса Флита (Незнакомца) - "всегда весел, талантлив, лысоват и бодр". В конце 1900 - х молодым безвестным автором - исполнителем юмористических рассказов он приехал из Керчи в Одессу, где его заметил и поддержал Израиль Моисеевич Хейфец, редактор солидной газеты "Одесские новости", председатель городского отделения "Кассы взаимопомощи литераторов и ученых", вице - председатель Литературно - Артистического Клуба и...талантливый рецензент, подписывавшийся псевдонимом "Старый театрал".

А без поддержки рецензентов обойтись тогда было совершенно невозможно, потому, что они, особенно в Одессе, могли "сделать" или, наоборот, "утопить" любого, даже самого талантливого артиста. Но Хейфец - и тем значимей считалось его мнение - был, как говорили в таких случаях в Одессе, приличным человеком и настолько объективным рецензентом, что, по словам хорошо знавшего его поэта Александра Биска, "не хотел знакомиться с артистами, чтобы быть в своих писаниях независимым от личных впечатлений". Впоследствии ему все же довелось познакомиться с Южным, в Литературно - Артистическом Клубе на Греческой, 50, куда тот частенько заглядывал после концерта и, случалось, засиживался с друзьями чуть ли ни до утра. Только знакомство с артистом тогда уже ничем не грозило легендарной объективности рецензента, поскольку привередливая одесская публика довольно быстро "приняла" Южного, в знак чего обычно не любившие раскошеливаться антрепренеры и платили ему до шестидесяти рублей за выход. А по тем временам это были немалые деньги, если, к примеру, в первоклассном обувном магазине Вайнштейна на Тираспольской улице отменные - хоть на сцену в них выходи - лакированные полуботинки стоили не больше семи рублей и при покупке приказчик еще сто раз благодарил, пятьдесят раз кланялся и презентовал в придачу никелированный рожок.

В обретении Южным ореола "любимца публики" доброжелательные рецензии, конечно, сыграли свою роль, но он, действительно, был талантливым актером с широким диапазоном выразительных средств и уже одно только его появление на сцене вызывало оживление в зале. В "Художественном" театре на Екатерининской улице Южный читал своеобразные, наводившие на мысль о новом жанре, юмористические рассказы собственного сочинения - "Живые манекены", "Еврей из Одессы", историю о еврейке, по случаю купившей компас и тщетно пытавшейся выяснить у окружающих назначение сего предмета, произведения Аркадия Аверченко, Шолом - Алейхема... Выступал он и в амплуа драматического актера, в Одессе играл, в частности, Алтера в пьесе Шолом - Алейхема "Мазел-тов", а в сезоне 1913-14 годов и вовсе был занят в известном московском театре Корша. Но что бы ни читал, где бы ни играл Южный - в Херсоне ли, Кишиневе, Одессе или Москве, это всегда было интеллигентно, изящно, лирично, со вкусом и чувством меры.

Тогда на эстраде сплошь и рядом рассказывали еврейские анекдоты, выигрышность которых не без основания отметил как-то Б.Флит: "О, этот еврейский анекдот, вознесший десятки актеров на высоту шаляпинских успехов". Для этого, правда, помимо таланта рассказчику нужны были талантливые слушатели, но, ни в пример и не в обиду другим городам, в Одессе "их всегда было" и, слава Б - гу, сегодня еще есть. А в блистательном исполнении Южного, и в этом он успешно соперничал с Хенкиным, анекдоты становились подлинными жемчужинами народного юмора и уже с его голоса запоминались, порой, на долгие годы. Примером тому признанный знаток и пожизненный любитель этого жанра Л.Утесов, который, по свидетельству журналиста Ю.Векслера, на праздновании своего 86 - летия, устроенном московской литературно - артистической элитой, рассказал старинный одесский анекдот и "назвал артиста, от которого в молодости он этот анекдот слышал, - Яков Южный, тот самый, который по его собственным словам "умер в 1920 году в Москве и заново родился в 1921 году в Берлине".

Смысл этих давних меморий в том, что, как немало наших талантливых земляков, Южный переехал в Москву, но не столько за столичной славой, сколько потому, что женился на тамошней артистке Аренцвари, в которую был влюблен так, что в середине ночи мог вдруг послать ей полную пламенных признаний телеграмму из Одессы. В Москве он поначалу служил в легендарном элитном театре - кабаре "Летучая мышь" и даже дублировал там его основателя Н.Ф.Балиева в таком сложном виде конферанса, как свободный диалог со зрителями, а потом открыл собственный театр миниатюр, но когда и до древней столицы докатились "петроградские штуки", подобно многим художникам, литераторам, артистам и музыкантам подался в тогда еще "белую" Одессу. И, если, как говорят, "в раньшее время" Одесса считалась третьим городом империи после Москвы и Петербурга, то в 1918-19 годах, когда обе столицы уже были "красными", она стала первым хотя бы потому, что собрала цвет интеллигенции разваливающейся страны. И Южного тут приняли, понятное дело, "как своего", выступал он с прежним неизменным успехом, а потом, по-видимому, вернулся в Москву. Так или иначе, но в 1920 - м году он с женой оказался в Берлине, организовал там театр - кабаре "Синяя птица", вокруг которого группировались эмигрировавшие из России видные актеры, режиссеры и художники. гастролировал с ним по Европе, а в 1931 году поселился в Чехословакии, где семь лет спустя ушел со сцены и из жизни. Но эти страницы биографии Якова Южного уже ничем, кроме, разве что, воспоминаний да встреч с одесскими друзьями молодости, не были связаны с городом, где он впервые ступил на "тропу славы" и потом был...начисто забыт как и другие его коллеги.

По разному сложились судьбы актеров старой одесской эстрады. Одни, в преддверие ее "сплошной политизации", отбыли за границу и гласно или негласно были объявлены у нас "вне закона", другие, скрепя сердце, остались и превратились в "куплетистов в законе", третьи по разным причинам сменили жанр, а то и вовсе профессию. И, кроме имени, далеко не о каждом ныне известны какие-нибудь подробности творческой деятельности. Но в любом случае хочется назвать, по крайней мере, еще некоторых из многих, хотя бы для того, чтобы напомнить, что общепризнанный статус "столицы юмора" Одесса обрела не сегодня и даже не вчера, а в 1910 - х годах, когда она в масштабах страны уже считалась "фабрикой куплетистов"...

С эстрадных миниатюр начинал Алексей Григорьевич Лившиц и зрители успели полюбить его смешных, чуточку печальных персонажей, а одно время буквально "вся Одесса" повторяла выражения да словечки из шаржа "Сан - Суси", который Лившиц исполнял в переполненном зале театра "Гротеск". Но он ушел потом в конферанс и под сценическим псевдонимом "Алексеев" заслуженно и надолго обрел в этом жанре популярность среди зрителей и признательность актеров, в особенности начинающих, которые почитали за удачу выступить в ведомой им программе. "Конферансье есть посредник между тем, кто играет и тем, кого разыгрывают", - заметил однажды тяготевший к Одессе теплыми воспоминаниями юности поэт Дон Аминадо (А. П.Шполянский) и остроумное это определение с полным правом можно отнести к Алексееву, умевшему в таком выигрышном свете представить актера, так "подать" его зрителям, что успех уже был просто гарантирован...

А Яков Соснов "по совместительству" с сочинительством часто читал тогда с эстрады свои "злободневные куплеты" и сценки из пьесы "Сема Хухем", в варьете "Александровский парк" близ Ланжерона подвизался "еврейский комик" Шацкий, Давид Виноградский выступал с рассказами корифеев литературы на идиш Шолом - Алейхема, Шалома Аша, Ицхока - Лейбуша Переца... Стабильным успехом у публики пользовался "автор - юморист" М.Г.Блюменталь, который, сильно шепелявя, сумел превратить природный недостаток в характерную деталь созданного им сценического образа, "своего зрителя" имели "русско - еврейский юморист" Ю.Славин, "русско - еврейский комик - джентльмен" с Малороссийской улицы на Молдаванке Л Рябинский, "смехотвор" Григорий Зальский, родоначальник целой эстрадной династии Броунталь.

Один из его сыновей, Генрих, выступал со своей женой Тасей Равич под общим псевдонимом Таген, а потом, уже в 1960 - х годах, именуясь Пинским, стал организатором и руководителем эстрадных коллективов, студий и даже варьете в ресторане "Киев" на Греческой площади, первого в Одессе после многолетнего перерыва и по нынешним понятиям вполне "безобидного". Он лишился глаза во время налета фашистской авиации на Одессу летом 1941 года и с тех пор ходил с черной повязкой, что, по-моему, только "работало" на весь его облик высокого крупного респектабельного господина. И в то же время было в нем что-то от Остапа Бендера в самом хорошем смысле, впрочем, "другого смысла" я в "великом комбинаторе" никогда не мог разглядеть. А прогуливаться с Генрихом по Одессе было сущим удовольствием. Правда, он постоянно церемонно раскланивался и перебрасывался словами с многочисленными встречными друзьями, приятелями, коллегами, питомцами, бывшими соседями и нынешними знакомыми обоего пола, зато в перерывах делился любопытными, зачастую смачными, воспоминаниями о временах, которые давно миновали и чуть ли ни о каждом доме, мимо которого мы проходили...

Многочисленность "куплетистского корпуса" корпуса породила когда-то такую своеобразную и широко рекламируемую форму эстрадного представления, как "конкурс куплетистов". За столом жюри, накрытом скатертью "интеллигентного" глубокого зеленого цвета, восседали один - два автора, более - менее известный рецензент, какой-либо режиссер и другие "компетентные" лица, а на сцену поочередно выходили и исполняли отдельные номера куплетисты. В завершение же церемонии после театрально - долгого и бурного обсуждения жюри объявляло победителя, которому на глазах публики торжественно вручали обязательный приз. Чаще всего это был массивный портсигар, золотой или, в крайнем случае, серебряный, но...без гравированной монограммы, поскольку...принадлежал устроителю конкурса или был на время взят под залог в одном из многочисленных "Магазинов часов, золотых и серебряных вещей" Баржанского, Пурица или Елика с сыновьями. И ни для кого это не было секретом, публика, равно как соревнующиеся и жюри, принимала "правила игры", а уж если что ее возмущало, то случавшееся иногда отсутствие кого-либо из заранее объявленных участников конкурса. Так, когда однажды администратор забыл предупредить о конкурсе куплетиста П.Фрейдина и тот, естественно, не появился на сцене, разъяренные зрители, что называется, "разобрали театр" - порвали занавес, сломали пианино и в довершение всего повыбрасывали в окна стулья. После этого виновник "торжества" громкогласно отнес все на счет своей якобы необыкновенной популярности, хотя в глубине души, конечно, понимал, что публика просто хотела "за свои деньги иметь все".

Однажды на сплошь "залепленной" рекламой первой полосе газеты "Одесские новости" появилось лаконичное, набранное даже не самым крупным шрифтом и заключенное в простенькую рамочку объявление "КООПЕРАТИВ ИДИОТОВ". И не успели еще читатели прийти в себя от недоумения, как в следующем же номере оно оказалось уже более пространным: "КООПЕРАТИВ ИДИОТОВ. Запись продолжается". Одесситы, конечно, испокон веку привыкли ничему не удивляться, поскольку видели достаточно много, а ожидали еще большего. Например, в иллюзионе "Зеркало жизни" как-то перед самым началом сеанса, когда уже погас свет, тапер забренчал на пианино только что вошедший в моду "Матчиш - веселый танец, тара - та та - та,/ Матчиш привез испанец, тара - та та" и публика приготовилась до слез хохотать над злоключениями неподражаемого Чарли Чаплина, на экране вдруг замигала неказисто исполненная надпись: "Мине не уплачивают за 2 месяца жалованье - механик, сидящий в будке". И зал топотом да свистом молниеносно выразил свою поддержку "сидящему в будке", потому, что всем понятно было - отчаялся человек. Но кооператив идиотов!? Какой кооператив? Кто его "держит"? Кому туда надлежит записываться и что "через это будет"? Словом, неделю Одесса, как теперь говорят, "стояла на ушах" и лишь потом газета как ни в чем ни бывало сообщила, что в театре миниатюр "Фарс" на Ланжероновской, 24, законченно постановкой новое обозрение "Кооператив идиотов" и запись на билеты "пока еще продолжается".

Это случилось осенью 1919-года, при "белых", когда одесситы были уже окончательно измучены более чем полуторагодичной беспрерывной сменой властей, режимов, лозунгов и контрразведок, вконец устали ждать, вспоминать, надеяться, бояться, разочаровываться и... "обратно" надеяться. Многие из тех, которые, как говорится, заблаговременно не уехали еще в 1918 - м, начинали, наконец, осознавать всю трагедийность происшедшего в стране, приходили к горькому пониманию того, что здесь долго ничего путного не будет, раздобывали визы у еще пребывавших в городе иностранных консулов. И предвестником исхода печаталась в газетах реклама - призыв "Уезжающие! Запасайтесь Antipediculin, ом - идеальное средство от заражения сыпным тифом".

Но по извечному своему оптимизму Одесса все же пыталась жить вроде как по старому, щедрая, отзывчивая на труд земля окрестных сел и деревень еще более - менее кормила город, неутомимые в своем коммерческом интересе предприниматели рекламировали пудру "Пушок молодости" и якобы новейшие парижские туалеты, футболисты еврейского спортивного Общества "Маккаби" выходили на поле против матросов стоявшего в порту английского миноносца, печатался в газетах С.Юшкевич, выступал Х.- Н.Бялик, читал рассказы академик И.Бунин, в мастерской - студии на Херсонской, 17, давала уроки живописи столичная художница А.Экстер, исполнял свои "печальные песенки Пьеро" А.Вертинский и Л.Утесов острил в программе "Салат из анекдотов"... Но это уже была жизнь, похожая на сон, который в любой момент может оборваться.

А приметой времени в афишах и анонсах "невиданных зрелищ", "грандиозных представлений", "вечеров смеха" сообщалась успокоительная подробность - "Свет и охрана обеспечены", что было вовсе не лишним, поскольку скатившаяся в Одессу с севера и местная уголовная братия "резвилась" вовсю, вне всякой зависимости от времени суток и места действия. Так, с известного куплетиста Александра Франка, речь о котором еще впереди, пальто сняли прямо на Дерибасовсой угол Ришельевской, буквально рядом с его домом. "На моем углу раздели, - полушутя - полусерьезно негодовал Утесов, - фрайера, нашли себе бабушку - старушку!" А поскольку "об поймать" налетчиков и речи не могло быть, некоторые отчаявшиеся потерпевшие деликатно обращались к ним через газеты: "Прошу вора, ограбившего у меня бумажник с деньгами и документами на Польской улице, деньги оставить себе (как будто он не сделал бы это без просьбы - Р.А)., а документы вернуть по адресу..." или "Умоляю нашедшего (читай "укравшего" - Р.А). обручальное кольцо с надписью "Ольга-1910 г". вернуть артисту театра миниатюр Карадмитриеву. Вознаграждение - все, что угодно". Когда я ему лет через сорок напомнил об этом эпизоде, Дмитрий Лазаревич отреагировал мгновенно, вроде это произошло, по крайней мере, позавчера: "Если вы думаете, что эти жлобы вернули мне кольцо, так нет!", - и улыбнулся добро и грустно, как улыбаются только воспоминаниям молодости. А о "художествах" тех лет мне довелось немало слышать и от старого одесского юриста С.И.Гескина, и от его "контрагента" с Большой Арнаутской улицы, в мое время уже вполне благообразного пенсионера с легким криминальным прошлым. "Ах, как мы когда-то два раза подряд взяли "Шантеклер", - мечтательно вздыхал он и в сотый, наверное, раз принимался рассказывать, как прибыли с "коллегами" к этому иллюзиону на Малой Арнаутской, не отпуская извозчика, отобрали все ценное у выходящих зрителей, то же самое проделали со входящими и "поехали себе в "Лондончик", а если вы не знаете за "Лондончик", так я вам скажу, что это таки был трактир для людей". И он многозначительно поднял палец, дабы я понял, для кого был трактир "Лондончик".

И в это смутное время, будто в предчувствии скорого горестного финала, в Одессе "последним парадом" открылось множество небольших театров, варьете, кабаре: респектабельное "Английское казино", залихватское "Ко всем чертям", претенциозное "Пале де - кристалл", многообещающий "Наш уголок" - самое уютное место в Одессе", комически - устрашающее "Синяя борода", "Золотая рыбка" - обед за 45 рублей с хлебом и услугами"...

"Золотая рыбка", хоть и была всего - навсего навсего названием кабаре, но подобно тому сказочному персонажу все - таки поспособствовала исполнению желания тогда еще совсем молодых артистов Аркадия Моисеевича Гробера с Мясоедовской улицы на Молдаванке и Владимира Соломоновича Милича. Создав едва ли ни первый в стране дуэт сатириков, они довольно быстро и успешно обретали мастерство да успех. А на афише кабаре, начинавшейся незамысловатыми стишками "Кто хочет на свете блаженство узнать,/ Тот должен у "Рыбки златой" побывать", сразу же после фамилии известного куплетиста Цезаря Коррадо изо дня в день все более крупным шрифтом печатался их общий, только недавно придуманный псевдоним "Громов и Милич". Основу их репертуара составляло в ту пору "Злободневное обозрение Одессы", текст которого все время приходилось обновлять сообразно событиям тогдашней непредсказуемой жизни. И грустную улыбку зрителей вызывала ставшая популярной юмореска Громова и Милича "Наш телефон", работа которого в 1919 году и в "мирное время", когда "Одесским Обществом телефонов" руководил инженер Маргулис, действительно, являла собою, как говорится, две большие разницы.

Они потом уехали из Одессы и так долго работали вместе, что, когда много лет спустя я познакомился с Громовым, он первым делом сообщил, что "сейчас от меня в Москве осталась половина" - как оказалось, исключительно потому, что Милич в то время куда-то уехал, а они уже давно ощущали себя единой творческой личностью. И Громов тогда "за двоих" вспоминал Одессу, "Золотую рыбку" на Преображенской улице, Цезаря Коррадо, Я.Ядова, который уже в общую их бытность в Москве писал им эстрадные миниатюры, и "Большой Ришельевский театр", где они, по его словам, "работали "Вечера смеха" вместе с Утесовым, Леоновым, всероссийской известности талантливой артисткой Изой Кремер, которую называл не иначе, как Иза Яковлевна, и молодой Аней Муратовой.

Она происходила из артистической семьи и хранила в памяти массу давно и всеми забытых имен, событий, обстоятельств, сведений, фактов, эпизодов и историй. Одну из них, пожалуй, стоит вспомнить, поскольку она очень уж отдает озорным духом старой одесской эстрады и духотой того времени, в котором эта эстрада потом оказалась. В 1930 - х годах отец Муратовой подготовил эстрадную программу "Танцы народов СССР" и привез в Ленинград, где ее по причине куда уж более лояльного названия или какой другой, но без предварительного цензурного просмотра разрешили к показу. По ходу программы ведущий объявлял "Танец украинской республики", "Танец грузинской республики", "Танец молдавской республики" и артисты в ярких национальных костюмах не "под фанеру", как теперь говорят, имея в виду запись, но под живую музыку танцевали прекрасно поставленный и тщательно отрепетированный зажигательный гопак, стремительную лезгинку, искрометный жок... А в заключение, когда безо всякого пафоса был объявлен не вызвавший никаких ассоциаций у зрителей какой-то "Танец без республики", на сцену степенно вышли трое "мальчиков" и, запустив большие пальцы в проймы жилетов, что называется, "выдали" от начала до конца "семь сорок". Зал взорвался аплодисментами - это был первый успех коллектива в Ленинграде и он же...последний, потому, что на следующий день Муратова вызвали "куда надо", вернее, куда ему вовсе на надо было, и "компетентный товарищ" приказал срочно убраться из города. "Я вам покажу танец без республики, - напутствовал он Муратова и неожиданно добавил, - и скажите спасибо, что я...со Степовой угол Прохоровской!" Завершив свой рассказ столь эффектной концовкой, Муратова засмеялась и совершенно по-одесски добавила: "Папа на минуточку забыл, что он не в "Водевиле".

Долго остававшийся в памяти старожилов этот небольшой театр - иллюзион располагался в доме Розенберга на Большой Арнаутской улице, 20, и через него "прошли", можно сказать, все одесские куплетисты и эстрадные артисты других жанров. Но он был известен еще и тем, что именно там появилась первая и единственная в городе детская оперная труппа, созданная стараниями его администратора, а по сути, художественного руководителя Михаила Штивельмана.

Пейсах Шлемович, он же Петр Соломонович Столярский отыскивал по всей Одессе музыкально - одаренных мальчиков для своей легендарной музыкальной школы, а Штивельман - ребят с неплохими вокальными данными, и они становились солистами его детской оперы. И появление на сцене поющих, наряженных в сказочные костюмы сверстников, зачастую, друзей, соучеников или соседей, приводило малолетнего зрителя в бурный восторг, что только подогревало его интерес к спектаклям, которые в то время, когда уже рушилось в стране все и вся, приобщали детей к прекрасному искусству, способствовали становлению и развитию их музыкальных вкусов. Не прибегая к жестким параллелям, нужно все - таки отметить, что это происходило задолго до того, как похожим делом занялась в Москве впоследствии знаменитая Наталья Ильинична Сац. А администратор театра "Водевиль" на Малой Арнаутской улице Штивельман остался на забытой странице истории театральной Одессы. Правда, еще долгие годы радовали зрителей своим искусством в детстве "призванные" Штивельманом в артисты повзрослевшие наши земляки и на афишах печатались их "громкие" псевдонимы, к придумыванию которых он питал вполне невинное пристрастие.

В те годы, да и много позже, "удачный" псевдоним, по крайней мере, на заре карьеры артиста, был, как говорят математики, пусть недостаточным, но необходимым условием успеха, а в отдельных случаях и "хранителем" театральной истории. Так, начинавший в "Водевиле" Велвл Кемпер стал известен и даже популярен под именем знаменитой танцовщицы Императорских театров Коралли, а Пинхас Ямпольский - однофамилец автора "Свадьбы Шнеерсона" - позаимствовал свой сценический псевдоним у гастролировавшей в Одессе еще в 1910 - х годах артистки, именовавшейся в афишах как "мадемуазель Самарина - этуаль".

Как известно, последней фразой, "услышанной" читателями от великого комбинатора Остапа Бендера, была "Графа Монте - Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы". В послереволюционные годы жизнь Павла Самарина так повернулась, вернее, так его повернула, что он из куплетистов ушел в милиционеры, потом подался в управдомы, а доживал свой век пенсионером - уже в период нашего с ним знакомства, начало которого было незабываемым. Случилось так, что я появился у него почти одновременно с врачом и невольно стал свидетелем или, если хотите, слушателем незабываемого диалога.

- Ямпольский, или вы принимаете микстуру, которую я вам назначил в свой последний визит?

- Вы понимаете, доктор, я же думал, - едва начал что-то излагать мой, еще не состоявшийся знакомый, как был прерван сколь неожиданным, столь и громким вопросом.

- Кто вы такой?

Ямпольский отрешенно молчал.

- Кто вы такой, кто, я вас спрашиваю? - не унимался врач.

- Я Ямпольский, - робко и по-моему даже уже как-то неуверенно произнес пациент.

А, так вы Ямп - о - о - о - льский, - с удовлетворением пропел врач, - вы не Барух Спиноза, нет? Так имейте в виду, что Барух Спиноза тоже думал так, что его пришлось отлучить от общины. А вы, Ямпольский, из - за вашего "думал" таки поимеете еще кучу неприятностей через свою печень - это я вам уже обещаю, если вы будете...

Так я же хотел, - парировал было еще не отлученный от общины последователь великого философа, но опять был прерван решительно, громко и строго.

Ямпольский, вы же пока имеете только один язык и сразу два уха, так почему же вы не слушаете через них, а все время разговариваете языком?

Словом, это была колоритнейшая из интермедий, великолепно разыгранная двумя старыми одесситами, после которой только начался более - менее обстоятельный разговор врача и пациента.

Ямпольский, конечно, принадлежал к последней генерации предреволюционных одесских куплетистов, но видел, слышал, знал, помнил и рассказывал много интересного и даже забавного об уличных музыкантах, столовой Говерман - Гехтман, называемой остряками не иначе, как Доберман - Пинчер, "фирменном" танце налетчиков с пространным названием "Стой! Ни с места! Руки вверх!", иллюзионах, театрах миниатюр, кабаре и почтенных своих старших коллегах, особенно выделяя при этом Сашу Франка, который, по его словам, был "на всю Одессу". И это нужно было понимать так, что его все знали, любили и слушали.

Действительно, пришедший в куплетисты из оперетты Александр Леонидович Франк был не только известен, но популярен далеко за пределами Одессы и во время многочисленных своих гастролей, большей частью по городам Украины и Бессарабии, как тогда говорили, "имел полные сборы". И рецензенты отнюдь не кривили душой, когда называли его "любимцем публики".

Но психология зрителя такова, что изрядную долю популярности артисту зачастую может привнести какой-нибудь экстравагантный случай, прямого отношения к искусству и вовсе не имеющий. Франк выступал во многих театрах Одессы, в частности в "Комете" на Успенской улице угол Преображенской, где потом много лет был кинотеатр им. Ворошилова, впоследствии переименованный в "Зiрку". И вот там, когда Франк перед выступлением вроде бы на минуточку отлучился из грим - уборной, неизвестные злоумышленники умыкнули его фрак, проигнорировав при этом остальные аксессуары куплетиста - цилиндр, манишку, лакированные туфли - лодочки... И не успел он еще в полной мере осознать происшедшее и послать кого-нибудь к себе домой за другим фраком, коих у него было не менее десятка, как вошел незнакомый молодой человек и вполне вежливо, если не сказать галантно, предложил оценить похищенное. Дело было в 1918 году, инфляция уже поразила рынок, и Саша заявил, что фрак стоит никак не меньше четырех тысяч. "Получите пять тысяч и пусть это будет залогом, который останется у вас, если фрак не вернут, но я имею интерес и уверенность, что этого не случится", - заявил неизвестно чей посланец, положил деньги на подзеркальник и исчез. По-видимому, фрак кому-то срочно понадобился для "дела", во всяком случае, часа через полтора уже другой молодой человек доставил его в "Комету". И ничего в этом особенно удивительного не было, поскольку в криминальном мире старой Одессы адвокаты, врачи и артисты пользовались уважением и негласной неприкосновенностью - они, дескать, наш защищают, лечат и развлекают. Но Саше Франку пришлось возвратить залог и он таким вполне благополучным финалом был явно раздосадован. "За эти деньги я мог построить новый фрак и еще поимел бы пару копеек", - сетовал он, рассказывая приятелям о происшедшем. Нужно ли говорить, что эта история стала известна "всей Одессе", те, кто до сих пор не имел удовольствия лицезреть Франка на сцене, по крайне мере, прознали о его существовании и популярность куплетиста обрела особый смак.

В те годы эстрадные артисты, если не выезжали на гастроли, то "циркулировали" по местным театрам, а в перерывах, когда не случалось ангажемента, давали в газеты объявление о том, что такой-то свободен с такого-то числа по такое-то. И, к примеру, Франк после "Кометы" мог объявиться в "Большом Ришельевском театре", а в "Комете" начинались выступления "известного салонного еврейского юмориста Зингерталя", только что "отработавшего", скажем, в "Водевиле".

Родившийся в 1875 году Зингерталь по возрасту, мастерству и известности с полным на то основанием считался старейшиной, "королем" одесских куплетистов и с неизменным успехом гастролировал в Екатеринославе, Киеве, Москве, Петербурге, Харькове... А уж в самой Одессе, похоже, не было сцены на которой за многие десятилетия не выступал бы Зингерталь - от роскошного "Альказара" на Греческой улице до простецкого театра в саду "Трезвость" за Чумной горой, официально носившем длиннющее название "Сад одесского особого Комитета попечительства о народной трезвости". К слову, как рассказывал Зингерталь, больше всего подвыпивших граждан можно было встретить именно в саду "Трезвость", где они пребывали в полнейшей безопасности и даже комфорте.

Популярность Зингерталя была поистине фантастичной, и случалось, что недобросовестные и беспомощные коллеги выступали в маленьких провинциальных городках под его именем, которое само по себе уже являло залог успеха. Такие уж нравы бытовали в актерской среде и один куплетист, славы которому было не занимать, на гастрольных афишах именовал себя даже "кумиром Одессы, автором песни "Свадьба Шнеерсона". Правда, это случилось в начале 1920 - х годов, когда публике стало уже не до веселых куплетов, падали сборы и обозначился кризис этого жанра в старом и добром его понимании. Прославившийся "Свадьбой Шнеерсона" и лелеющий эту славу возмущенный Мирон Эммануилович Ямпольский подал тогда в суд на самозванца, Зингерталь же обычно ограничивался тем, что на афишах ставил "Едет Лев Маркович Зингерталь - настоящий". Помогало это, впрочем, не всегда, но на популярность работало.

Зингерталь часто пользовался таким эффективным приемом достижения комического эффекта, как несоответствие жеста тексту. И какие бы куплеты он ни исполнял - "Отсюда - до сих пор и кончен разговор", "Я Зингертальчик - красивый мальчик" или коронные "Зингерталь, мой цыпочка, /Сыграй ты мне на скрипочка" - зрители хохотали безудержно. Только веселье не есть зубоскальство и зачастую была в его выступлениях та социальная заостренность, которую имел в виду Анатоль Франс, утверждая, что "веселый куплет может опрокинуть трон и низвергнуть богов". Не уверен, что одесские полицейские чины знали эту сентенцию великого француза, но, как говорится, нутром чуяли опасность. И потому поимел однажды Зингерталь массу неприятностей из - за одного только куплета, о чем десятилетия спустя с присущей ему точностью деталей написал в романе "Хуторок в степи" Валентин Катаев: "...Любимец публики Зингерталь. Это был высокий, тощий еврей в сюртуке до пят, в...пикейном жилете, полосатых брюках, белых гетрах и траурном цилиндре, надвинутом на большие уши... Он...подмигнул почечным глазом публике и, намекая на Столыпина, вкрадчиво запел: "У нашего премьера /Ужасная манера /На шею людям галстуки цеплять", - после чего сам Зингерталь в двадцать четыре часа вылетел из города..." Правда, Одесса была тогда на "особом" положении, введенном еще летом 1905 года во время потемкинских событий. Но и тридцать лет спустя в течение тех же канонических двадцати четырех часов Муратов "вылетел" из Ленинграда за "танец без республики". Просто артисты "разговорного" жанра" много лет у нас являли собой, по нынешней терминологии, "группу риска".

А к Зингерталю судьба, похоже, благоволила: он сполна познал радость творчества и окрыляющую славу, прожил и проработал долгую жизнь в родном городе - "король" не покинул своих "поданных". Но когда подошло время выходить на пенсию, сказались недоразумения с документами, какие такие справки - бумажки у вечно кочевавшего по городам и весям эстрадного артиста? Тогда и вынужден был престарелый Лев Маркович служить капельдинером Филармонии, благо, что жил неподалеку на Ланжероновской улице. И пришлось младшим именитым землякам Зингерталя - Валентину Катаеву, который оставил его в большой литературе, да Леониду Утесову своим честным и обязывающим к уважению словом подтверждать трудовой стаж кумира их одесской молодости - случай, кажется, небывалый в канительных подобных делах.

А я ходил к Зингерталю на Ланжероновскую, когда тот уже пребывал в непривычном безделье и охотно вспоминал прошлое. И от него, что называется, из первых уст, посчастливилось услышать об известном куплетисте Морице Измайлове, Сашке - скрипаче из "Гамбринуса", которого Зингерталь хорошо знал и, перегруженного пивом, несколько раз даже доставлял на извозчике домой на Садиковскую улицу, его сыне Аркадии, виртуозно отбивавшем чечетку со своим партнером Даничем, почему и именовались в афишах "Дуэтом ритмических танцев братьев Ардан", имитаторе Удальцове и танцоре Григории Вайсе - с ними он меня, кстати, и познакомил. И, общаясь, кажется, со всеми дожившими до 1960 - х годов старыми одесскими артистами, музыкантами, театральными администраторами, я поражался и радовался их всегдашней профессиональной спайке и человеческой дружбе, согретой давними общими, веселыми и грустными воспоминаниями. Характерно было то, что всегда они очень охотно и доброжелательно рассказывали друг о друге, не забывая, конечно, и себя. "А я начинал в теперь всеми, кроме меня, конечно, забытом саду "Венеция" за Куликовым полем столько лет назад, что у меня уже ничего не осталось из моих вещей (куплетов - . А.Р).", -говорил он с давно поугасшей грустью. Его воспоминания, вроде бы, никто не записал, но он остался в памяти: лысый, с узким лицом, на котором две глубокие морщины спускались к тонким губам, серо-голубыми, ясными, молодыми и насмешливыми глазами, в легких домашних брюках из полосатой, так называемой пижамной, ткани, голубой рубашке с аккуратно поставленными заплатками и эта трогательная подробность до сих пор заставляет сжиматься сердце...

Много лет одной из колоритных примет прошлого оставались в Одессе уличные или "холодные" фотографы, последние из которых уже в послевоенные годы облюбовали площадку под глухой торцевой стеной старого, теперь уже давно снесенного мясного корпуса на знаменитом "Привозе". Мастер наводил на клиента стеклянный зрачок громоздкой деревянной камеры - ящика на треноге, с изяществом фокусника плавным круговым движением снимал и надевал крышку объектива, потом производил какие-то таинственные манипуляции и через некоторое время вручал ему еще влажный снимок. И гражданин, только что сфотографировавшийся в пиджачке и мятой кепке, вдруг лицезрел себя изображенным в развевающейся бурке и черкеске верхом на лихом коне, или рядом с немыслимой красавицей в лодке, вокруг которой плавали лебеди с изогнутыми почище вопросительного знака шеями, а на берегу озера возвышался замок с несметным количеством башен, шпилей, балкончиков, мостиков и зубцов. Только не настоящим все это было, а грубо намалеванной на холсте декорацией, за которую заходили и просовывали голову в ее овальное отверстие - наивный милый старый трюк провинциальных фотографов, уходящий корнями Бог знает в какие времена.

И, общаясь с Зингерталем, мне казалось, что это только его старое лицо искусно или искусственно "вставлено" в плоскую декорацию времени, в котором он так никогда толком и не прижился, а сам он остается за ней, в той, уже далекой Одессе, где были сад "Венеция" и театр "Трезвость", поскрипывая, спускались вагончики фуникулера, жарили на примусах скумбрию, распевали песенку "Та - ра - ра - румбия,/ Селедка - скумбрия...", по утрам гремели бидонами молочницы, щеголи носили головные уборы с двумя козырьками, именовавшиеся "здравствуй и прощай", на углу Екатерининской и Дерибасовской на низеньких деревянных скамеечках сидели цветочницы, бродил по улицам тихий "шамашедший" Марьяшес, пили ароматнейший чай "Т - ва Высоцкого", на Приморском бульваре, восседая на белой лошади, дирижировал духовым оркестром маэстро Давингоф, лакомились тающей во рту халвой фабрики Дуварджоглу, по Ришельевской пробегал в "Аркадию" трамвай № 17, и происходили самые невероятные истории...

...Случилось так, что у Зингерталя похитили фрак и это, по сути, было равносильно утрате мастером самого главного его инструмента. Сие горестное событие произошло в 1918 году, а где и при каких обстоятельствах, так это и вовсе не важно, поскольку в Одессе, как известно, все могли украсть, даже сигнальную пушку, которая стояла когда-то на Приморском бульваре справа от лестницы и выстрелами своими возвещала полдень. И уже в наше время, как говорится, "приделали ноги" двум прекрасного бронзового литься ручкам в виде драконов, что целое столетие украшали двери здания Биржи, нынешней Филармонии со стороны Пушкинской улицы.

В отличие от аналогичной ситуации с Сашей Франком, никто к Зингерталю не приходил, не оставлял залог, не обнадеживал и, тем более, не возвращал его один - единственный фрак. А сам потерпевший ничего придумать не мог, знал только, что вечером как всегда появятся на сцене Утесов, Коррадо, Леонов и вся их веселая шатия - братия куплетистов и лишь он, Зингерталь, о котором писали, что его репертуар "рассчитан на требовательную публику", будет сидеть дома. И никто ему не поможет, даже сам генерал д, Ансельм, командующий всеми французскими войсками на юге России. "Генерал д, Ансельм, конечно, не поможет, - соглашались "знающие" люди, - поможет Миша". Они не сказали, кто такой этот Миша, потому, что за всю историю Одессы всего несколько человек никогда не называли по фамилии, но все и так знали, о ком идет речь: дюк - герцог Ришелье, с незапамятных времен бронзовым памятником встречавший прибывающих в город переселенцев, проходимцев, туристов и инвесторов, Сашка - всеизвестный скрипач из "Гамбринуса", Сережа - легендарный велогонщик и авиатор Уточкин, и Миша - "король" Молдаванки Винницкий, которого одесситы "держали за Япончика".

"Знающие" люди устроили встречу и Зингерталь появился на просторном молдаванском дворе, в центре которого стоял новенький зеленый пулемет "максим" и на кухонном табурете восседал один из "мальчиков" Миши в лихо сдвинутой набок соломенной шляпе - канотье с черной репсовой лентой и распахнутой студенческой тужурке, под которой синела - белела матросская тельняшка. А вокруг прыгали пацаны: "Дяденька Буся - жлоб, дайте хоть разик пострелять!", - в ответ на что "мальчик" лениво показывал им кулак с зажатыми в нем семечками и продолжал виртуозно забрасывать их в рот. Этим же кулаком он молча указал Зингерталю на дверь, за которой должна была состояться аудиенция.

Рассказ - жалоба ограбленного был сбивчив и более полон эмоций, нежели фактов, но Миша терпеливо выслушал его и лишь по окончании презрительно процедил: "Ха - ла - мидники..." Надобно знать, что "халамидниками", в отличие от "людей", воры, равно как и налетчики, презрительно именовали своих мелких "неорганизованных" коллег, состоявших на самой низшей ступени уголовной иерархической лестницы как по уровню профессионализма, так и по следованию морали и соблюдению неписаных законов криминального мира. И уже из уголовного жаргона этот специфичный, ныне начисто забытый термин перекочевал в одесский язык, на котором халамидниками называли непутевых, несерьезных, словом, зряшных личностей. "Ха - ла - мидники; - презрительно процедил Миша, -голову отвинчу, - и деловито поинтересовался, "когда завтра господин артист имеет сидеть дома?" И несведущий в подобных делах Зингерталь понял, что, как говаривал Илья Арнольдович Ильф, сегодня здесь уже ничего не покажут, но дела его, кажется, не так плохи...

Действительно, на следующий же день появился человек, о котором ничего нельзя было сказать, кроме того, что он молодой, осведомился, "или вы тот, кому следует фрак" и вручил его, простецки завернутый в газету "Одесская почта". Последнее наводило на мысль о том, что фрак никак не был приобретен в магазине готового платья или конфексионе, где приказчики, несмотря на уже пошатнувшееся время, щегольски упаковывали покупку в пакет из хрустящей оберточной бумаги. Но не успел еще опомниться новоявленный владелец фрака, как прибыл следующий посланец, за ним еще и еще... И каких только фраков они ни приносили - изрядно залоснившийся, правда, тщательно отутюженный фрак официанта ресторана "Лондоской" гостиницы или другого, старинного покроя "онегинский" фрак, еще недавно, по-видимому, пребывавший в костюмерной одесского Городского театра, респектабельный фрак присяжного поверенного... В конечном счете их оказалось ровно тринадцать, а могло быть четырнадцать, если бы, как говорят в Одессе, между ними наличествовал...фрак самого Зингерталя, великолепно сшитый когда-то на Дерибасовской угол Ришельевской в портняжеской мастерской Тобиаша,, одного из предков известного впоследствии диктора московского радио...

А мне довелось слышать эту историю много лет назад, когда еще были живы немало из тех, о которых теперь имею честь, долг, удовольствие и счастье рассказать, потому, что, как с грустью написала когда-то наша землячка Вера Инбер, "они жили, эти люди. Многие из них прошли и скрылись, как будто их ноги никогда не топтали легкие седые травы у дороги". И на Молдаванке музыка не играла... [ВЕСТНИК]

Из "Бомонда" перебежчик доставлял части фильмов в "Большой Ришельевский театр" или иллюзион "ХХ век" на углу Ришельевской и Базарной улиц с богато отделанным фойе, буфетом, "вешалкой для верхнего платья", сиречь, гардеробом, и "собственной электрической станцией, дающей яркий свет для аппарата без малейшего мигания". А на вывеске иллюзиона были начертаны две громадные римские десятки, за что не знакомые с римскими цифрами мальчишки называли его не иначе, как "Ха-ха век". И, наверное, с замиранием сердца хаживал сюда живший по соседству - на Базарной, 33, Илюша Файнзильберг, превратившийся потом в Илью Ильфа, но оставшийся верным и требовательным поклонником кинематографа.

Он мог бывать и в расположенном совсем рядом "Большом Ришельевском театре", который открылся в 1912 году и в конце 1990-х тихо скончался под названием "кинотеатр им. Короленко". Одно время здесь подвизался коллега и приятель Комберга Велвл Карп, известный тем, что его сестра Перл, в миру Полина Жемчужина, стала женой сталинского наркома по иностранным делам Молотова. Но приятней вспомнить, что выступал здесь молодой Утесов, играл студента-еврея, удостоился одного из первых бенефисов, после которого критик лихо обозвал его "любимцем Большой и Малой Арнаутских". Только ни к чему была ирония, поскольку обитатели этих колоритных одесских улиц, в большинстве своем ремесленники, старьевщики, которых в Одессе именовали старевещниками, тачечники и прочий нищий или полунищий люд, оказывались пусть неискушенными и невзыскательными, но наивно-восторженными и благодарными зрителями...

Зато, если во многих трактирах, как тогда говорили, в качестве "увеселительного элемента", вовсю гремела "машина", то есть механический орган-оркестрион, звуком своим напоминавший духовой оркестр, то в "Лондончике" каждый вечер звучала "живая" музыка. потому что в конце 1910 годов здесь играли скрипач Исаак Митник и пианист Лазарь Саксонский. "Это было что-то чудеса", как через много лет рассказывали мне их скупые на похвалу коллеги, восторженные слушатели и просто одесситы "с раньшего времени", среди которых словосочетание "Митник и Саксонский" стало когда-то таким же привычным и популярным, как, не убоюсь сравнения, сегодня "Ильф и Петров" среди читателей. Действительно, они были талантливыми музыкантами и не мудрено, что впоследствии Митник стал концертмейстером оркестра одесского Оперного театра, Саксонский - главным концертмейстером Одесской же филармонии и автором многих симфонических картин, романсов, песен. А "Лондончик" остался...в их многолетней дружбе трогательным воспоминанием далекой молодости... Довелось когда-то знать Исаака Самойловича и Лазаря Яковлевича, с интересом расспрашивать, с удовольствием выслушивать, с благодарностью принимать их помощь в, казалось, зашедшем в тупик краеведческом поиске, только все это уже в прошлом. Но осталась святая обязанность помянуть их добрым словом и возможность увидеть на афише многообещающее имя Владимира Саксонского, сына Лазаря Яковлевича, великолепного пианиста, потому что "он пошел в его способности", как чисто по-одесски объяснял мне это один старый музыкант...

Не многих коллег Митника и Саксонского времен "Лондончика" талант или судьба напрямую связали потом с "большой музыкой", но все они в поте лица добывали свой хлеб, любили свое дело, старались подольше не оставлять его и вполне достойны того, чтобы их имена окончательно не канули в прошлое: Борис Рейф, дирижировавший в трактире на Тираспольской улице созданным им... женским духовым оркестром, что выглядело совершенно экзотически даже в Одессе, где, как считалось, все возможно; Юзеф Басов, который в ночь на 9 мая 1945 года, едва только московское радио голосом Левитана сообщило о долгожданной Победе, пришел со своим аккордеоном в Городской сад и играл там чуть ли ни целые сутки; пианист Исаак Эдельштейн, успевший в юности аккомпанировать самому Саше-скрипачу из "Гамбринуса"... У Сашки начинал было учиться Осип Лихтенштадт, но предпочел потом скрипке аккордеон, еще до войны виртуозно играл на нем в ресторане "Лондонской" гостиницы, а после - в излюбленном морским народом ресторане "Волна" на углу Екатерининской и Ланжероновской.

Но он уже относился к более молодому поколению музыкантов, равно как Цаль Мардер, только в начале 1930-х годов "поступивший работать играть" в первоклассный ресторан при гостинице "Бристоль", впоследствии верноподанно переименованной в "Красную", как он мне рассказывал, многозначительно поднимая палец, будто певец, вспоминавший дебют в "Ла Скала"... И Роман Бельский, которому его друг Аарон - Яков Певзнер, в миру Аркадий, сын Сашки, подарил когда-то отцовский смычок итальянской фирмы "Сартори", и он прошел с ним в составе фронтового оркестра до Кенигсберга, потом до сопок Манчжурии, а еще в 1960-х годах играл в "Театральном" ресторане на Преображенской угол Греческой, неподалеку от давно закрытого к тому времени "Гамбринуса" - вот такое "хитросплетение обстоятельств", как говаривал в подобных случаях писатель Константин Паустовский.

Он писал в годы "торжества национальной политики", когда редакция могла безнаказанно отклонить великолепную рукопись только за то, что там, по ее мнению, было "слишком много о Бабеле". Тем не менее, в его книгах осталась мастерски выписанная галерея образов одесских евреев, в числе которых и старый скрипач из ресторана "Желтая канарейка" на Херсонской улице Моисей Чернобыль: "Старик заиграл. Легкий человеческий голос запел в темном маленьком трюме рассохшейся скрипки... - Я неплохой музыкант. Может быть, потому, что у меня нет жены и детей. Я до старости дожил как сирота. Я играю, сколько хотите. Я люблю играть людям". Скорее всего это вымышленный персонаж, рожденный творческим воображением писателя, и ресторана с таким названием никогда не было на Херсонской. Только так ли уж это важно, если, к примеру, на Греческой площади располагался ресторан "Белая скатерка", а по всему городу были разбросаны сотни ресторанов, трактиров и винных погребов, в которых играли десятки музыкантов-евреев, как две капли воды похожих на Моисея Чернобыля.

Последние из них, их ученики и ученики их учеников еще в середине 1960-х годов собирались возле мастерской по ремонту музыкальных инструментов на Преображенской улице близ сквера, в центре которого тогда красовался мраморный Лаокоон, а теперь сидят бронзовые Петя и Гаврик из повести В.Катаева. Это был своего рода клуб, где разговоры на сиюминутные темы перемежались давними воспоминаниями, подернутыми дымкой легенды. Счастливчик-ударник с радостью объявлял, что "в Молдавии таки можно еще купить сносный барабан", а старый флейтист доверительно сообщал, что "в мое время к ресторану "Лондонской" и близко нельзя было подойти без галстука, я уже не говорю за пиджак". Здесь восхищались последней симфонией Шостаковича, спорили, "за сколько" Яша Давыдов, он же Ядов, написал знаменитую песню "Бублички" - за час или "за каких-нибудь полчаса", скрупулезно разбирали преимущества ресторана на морском вокзале перед аналогичным заведением на вокзале железнодорожном, негодовали по поводу того, что "в его же городе" забыли виртуоза-пианиста Шимона или Симона Барера, в 20-е годы уехавшего "туда" и покорившего своим талантом слушателей чуть ли ни во всем мире, воскрешали из небытия давно забытые рестораны, будь-то "Аркадия" Я.Сегала - "все блюда исключительно на свежем коровьем масле" или Гобермана на Еврейской улице, со "строго кошерной кухней под самоличным наблюдением хозяйки", вспоминали ушедших коллег: "Как я не знал Моньчика Глускина, когда он был женат на мою сестру и играл в трактире Вапняра, только не у Арона на Комитетской, а у его брата Срулика на Госпитальной, и потом в погребе мадам Цегельницкой"...

Он расслабленной походкой подходил к испокон веку знакомому по Запорожской или Костецкой улице музыканту, не глядя, доставал из-за красного кушака, коим был перетянута его могучая фигура, измятую бумажку или жменю монет и клал на пианино: "Борух, ты мине играешь "А бривеле дер моме", что это всегда, и "Хоп а ройс", что это сегодня. Но ты мине играешь не уже, а когда я сяду за столом и сделаю тебе рукой, тогда ты играешь уже". И Борух играл хватающие за сердце одесские еврейско-молдаванские мелодии для клиента, для себя, для души и от души.

По-настоящему еврейских, или просто написанных на еврейские темы, зачастую на смеси русского языка с идиш, или исполнявшихся на еврейские, чаще всего клезмерские, мелодии, было столько, что одесские песни иногда и вовсе ассоциировали с еврейскими. Так, поэт Евгений Агранович, который с Борисом Смоленским написал перед войной известную в то время песню "В тумане тают белые огни,/ Сегодня мы уходим в море прямо./ Поговорим за берега твои,/ Родимая моя Одесса-мама", утверждал, что ее мелодия была "одесско-еврейская". Много было песен - семейных, свадебных, лирических, приблатненных, веселых да озорных типа "Рахиля, вы прекрасны, вы мне нравитесь..." и "Жил на свете Хаим,/ Никем не замечаем,/ Олде шмохес Хаим покупал" или печальных вроде "Город Бейнозойрес" - грустная исповедь девушки-еврейки, ставшей жертвой торговли "живым товаром", позорного промысла, который испокон веку бытовал в Одессе: "Если кто в Одессу возвратится,/ Так скажите матери о том,/ Что родная дочь ее томится/ В нехорошем доме под замком".

Фольклорные песни, как люди и книги, имеют свою, не всегда безоблачную, судьбу. Немало их безвозвратно утрачено, поскольку, не будучи напечатанными или записанными, они канули в небытие, умерли, расстреляны или сожжены вместе со своими авторами, исполнителями, слушателями... А от других остались лишь "обломки" - отдельные строчки, в лучшем случае, куплеты, как оно случилось с давней песенкой "Ман тохтер Суркеле/ Гуляет с уркеле..." или "Дочечка Броня", написанной в полном соответствии с неписаными "правилами" одесского языка: "А третья дочечка Броня - /Была она воровка в кармане./ Что с глаз она видала,/ То с рук она хватала. /Словом, любила чужих вещей". Третьи, вопреки постулату "из песни слова не выбросишь", оказались настолько искаженными и сдобренными современной лексикой, что ничего общего уже не имеют с каноническим текстом. Печальным примером тому - колоритная песня нэповских времен "Хозяин дядя Сема/ Имел четыре дома - /Отобрали все его дома...", напетая мне в середине 1960-х забубенным земляком-евреем на безнадежно глухом сибирском полустанке, по непростительной оплошности тогда же не записанная, а потом услышанная в Одессе уже в совершенно немыслимом варианте.

Но есть песни, которые своенравное время не только пощадило, но возвело в ранг памятника, потому что трагичное, как и большое, видится на расстоянии. И доныне бередит кровоточащую память долетевшая из страшного далека песня "Друзья, купите папиросы,/ Ком зи мир, солдаты и матросы,/ Подходите, пожалейте,/ Сироту меня согрейте,/ Посмотрите - ноги мои босы..." И мелодия ее уже настолько срослась с написанными много позже горестными словами, что трудно представить, как залихватски звучала она когда-то наравне со знаменитой "Семь сорок", вместе с которой еще в 1910-х годах была записана на одной грампластинке варшавской фирмы "Сирена-Рекорд", державшей свое представительство и в Одессе. На пластинке она именовалась "Милаша-молдаванка", но это этническое понятие никак не связано здесь с легендарным районом Одессы, и без того богатым песенным фольклором, дифференцируемым даже по отдельным улицам.

Сегодня уже мало кто помнит песенки "На толчке на Староконном/ В домике пятиоконном..." или "Ин Одес, ин Одес,/ Аф дер Молдаванкэ,/ Их хоб гэтонцт а полонез/ Мит а шарлатанке", но еще на слуху зажигательная "На Молдаванке музыка играет./ А на Болгарской дом один горит". Болгарская пересекается с Мясоедовской и она, уже в 1960-х годах, обзавелась "фирменной", облетевшей всю страну песней: "Улица, улица,/ Улица родная,/ Мясоедовская улица моя". По просьбе тамошних оркестрантов ее, как говорится, молниеносно написал инженер и поэт Морис Бенимович, пребывая за бутылкой "Алиготе" в ресторане "Тополь", что располагался в парке Ильича у истоков Мясоедовской улицы и был столь колоритным заведением, что там последний, наверное, биндюжник Одессы Исаак Винницкий со товарищи справлял именины своей... белой красавицы-лошади. А спустя годы одесский бард, но, в первую очередь, "человек с Картамышевской улицы", Александр Виноградский продолжил музыкальную "летопись" Молдаванки, написав полную светлой, настоянной на детских воспоминаниях, грусти песню "Проходные дворы Молдаванки,/ Голубятни на каждом шагу,/ Катакомбы, футбол на полянке/ Не могу я забыть, не могу..."

Местные остряки когда-то не даром утверждали, что знаменитая фраза Льва Николаевича Толстого "Все смешалось в доме Облонских" в Одессе звучит не иначе, как "Се тит зих хойшех в доме Шнеерсона". По словам К.Паустовского эта песня "обошла весь юг", а старожилы уверяли, что в начале регулярных, многочисленных и подлежащих тогда "безусловному посещению" собраний публика деревянными голосами пела "Интернационал", но в конце отводила душу "Свадьбой Шнеерсона" - если оно и неправда, то хорошо придумано. Во всяком случае, когда 1 апреля 1999 года в Городском саду Одессы открывали памятником водруженный на постамент бронзовый стул - один из двенадцати, разыскивавшихся Остапом Бендером, то по окончании церемонии, выступлений официальных и не очень официальных лиц вроде Михаила Михайловича Жванецкого, из специально установленного по такому случаю динамика вовсю грянула "Свадьба Шнеерсона", чему свидетелем был и даю, как говорили в Одессе, "голову на разрез".

Действительно, песня побила рекорды популярности, долговечности и продолжительности звучания: двенадцать куплетов этнографически точных реалий одесской жизни начала 1920-х годов - "Губтрамот", то есть губернский траспортный отдел, "деревяшки", сиречь, сандалии на деревянной подошве, в которых щеголяли горожане вне всякой зависимости от пола и возраста, свадебный наряд из мешковины, сахарин вместо сахара, а вместо чая "гутеса сушеного настой" - кипяток, заваренный на сушеной айве...

Звучит тут и музыкальное сопровождение свадьбы: "На подоконнике три граммофона: / Один с кеквоком бешено гудит,/ Тот жарит увертюру из "Манона",/ А третий шпильт дас фрейлехс ид". И это вовсе не гипербола, но самый что ни на есть бесхитростный молдаванский шик, ради которого, к примеру, подгулявший биндюжник мог прибыть домой "на трех извозчиках" - на первом восседал он, на сиденье второго был небрежно брошен парусиновый балахон, на третьем покоился картуз, как о том любит вспоминать одесский старожил В.С.Фельдман, библиограф, который в книгохранилище своей университетской библиотеки чувствует себя, по-моему, комфортней, нежели в собственной квартире.

А одесский преддомком Абраша дер Молочник из песни "Свадьба Шнеерсона" сродни своему московскому коллеге Швондеру из повести Михаила Булгакова "Собачье сердце", блестяще сыгранному потом одесситом Романом Карцевым в одноименном фильме. Но если учесть, что песня появилась четырьмя годами раньше повести, то первенство в гротескном изображении этого персонажа, рожденного грустной эпохой, можно спокойно числить за Мироном Эммануиловичем Ямпольским, который еще в 1920-м году написал "Свадьбу Шнеерсона" в квартире 18 дома №84 на Канатной улице - подробности нелишни, поскольку без них даже самая доподлинная история со временем грозит обернуться легендой.

Он был интеллигентным человеком с высшим образованием, состоял в Литературно -Артистическом Обществе, Союзе драматических и музыкальных писателей и в повседневной жизни не изъяснялся на языке своей песни "Свадьба Шнеерсона". Но он прекрасно знал быт, обычаи, нравы, привычки, жаргон, фольклор одесского обывателя и, к тому же, в начале 1920-х заведовал городским карточным бюро. А уж там перед ним проходила "вся Одесса", измученная революцией, гражданской войной, интервенцией, национализацией, мобилизацией, контрибуцией, реквизицией, декретами, уплотнениями, облавами, обысками, арестами, налетами, митингами и собраниями, голодом и холодом, безжалостно, что называется по живому, разодранная на "работающих", "неработающих", "совслужащих", "не совслужащих", "трудовой элемент", "нетрудовой элемент"...

Подобная же судьба постигла его старшего современника и коллегу Якова Петровича Давыдова, больше известного, впрочем, под псевдонимом Яков Ядов, автора многочисленных стихотворных фельетонов, пародий, эпиграмм, прочая и прочая. Только все это давно кануло в небытие, оставив на зыбкой поверхности памяти лишь песенку "Бублики", написанную незадолго до окончательного удушения такого, казалось, спасительного для страны НЭПа: "И в ночь ненастную/ Меня несчастную/ Торговку частную/ Ты пожалей./ Купите бублики..." Как ни странно, но она отдаленно перекликается с донельзя трагичной "Подходите, пожалейте,/ Сироту меня согрейте...", и это не покажется таким уж неожиданным, если вспомнить, что, как считается, в литературе имеется лишь несколько десятков оригинальных сюжетов, а остальные являют собой их вариации, различающиеся жанром, временем и местом действия, персонажами, реалиями, творческим замыслом, социальной направленностью, эмоциональностью, расстановкой акцентов и другим... Все взаимосвязано, переплетено, перетекает одно в другое, возвращается на круги своя, и недаром незаслуженно забытый писатель XIX столетия Осип Аронович Рабинович утверждал, что "жизнь наша - это смесь всяких противоречий, несовершенств, сторон светлых и темных, высоких и смешных".

В первые десятилетия ХХ века небольшую музыкально-драматическую труппу держал в Одессе Мойше-Янкель Кицис. Достопочтенная супруга его была искусной портнихой и мне не ведомо, кто уж из них больше преуспел в своем мастерстве. Но когда она с огромной картонной коробкой, в которую было аккуратно уложено только что законченное, накрахмаленное и отутюженное платье из такого трудного в работе тончайшего белоснежного батиста, торжественно усаживалась в дрожки, вся Картамышевская улица знала, что "мадам Кицис поехала туда", то есть ни больше ни меньше, как к состоявшей в числе ее клиенток жене Городского головы.

А Мойше-Янкель разъезжал со своими "блуждающими звездами" по окрестным местечкам, городкам и весям, где в каком-нибудь случайном помещении они играли знаменитую драму "отца еврейского театра", в прошлом преподавателя одесского казенного еврейского училища, Аврахама Гольдфадена "Ди кишефмахерин" ("Колдунья"), но чаще всего "угощали" непритязательных зрителей Балты, Захарьевки, Кодымы или Мардаровки незамысловатыми сценками из еврейской жизни. Кицис сочинял для этих спектаклей песенки на идиш и только один раз написал на русском языке куплеты о давней робкой надежде российских евреев на то, что, может быть, хоть чуточку раньше машиаха, но придет время, когда не станет отдающей средневековьем "черты оседлости", дискриминационной "процентной нормы" в учебных заведениях, унизительного запрета на отдельные профессии и окажется, "Что теперь уже еврей/ Стал свободен средь людей,/ Никого он не боится,/ Может всюду поселиться,/ Там, где хочет-то учиться,/ За чертою не гоним,/ Все права сейчас за ним - / Даже стать городовым". Эти несколько строк запомнил, пронес сквозь ад гетто и концлагеря, а потом по огненным дорогам войны внук автора М.А.Заславский, по словам которого когда-то в еврейскоязычной среде его деда "держали за второго Ядова". Но сегодня об этом трудно судить, поскольку все написанное Кицисом постепенно забылось после смерти автора, слушателей и исполнителей, которым не судьба была стать "звездами первой величины".

Подобно многим одесским фольклорным песням, "Как на Дерибасовской угол Ришельевской" давно известна за пределами нашего города. И немало приезжих, которые белой, как акация, завистью завидуют нам, живущим в этом удивительном городе, зачастую просят показать им этот "угол из песни". ставший его своеобразной достопримечательностью. А одним из свидетельств этого можно считать тот факт, что когда я писал эти строки, в одной из типографий печатался первый номер нового одесского литературно-художественного альманаха под оправданно-символичным названием "На Дерибасовской угол Ришельевской". Если такое было, есть или хотя бы возможно в каком-нибудь другом городе, тогда я решительно уже ничего не понимаю "возле Одессы".

ХХ век вступил и стремительно утверждался в Одессе английским футболом, бельгийским трамваем, кинематографом, аэропланами "Блерио", граммофонами, кафешантанами, автомобилями "Мерседес", художниками левого толка, рентгеновскими кабинетами, роликовыми коньками, стихами футуристов... А стародавние кадриль, мазурку, менуэт, па-де-катр, полонез уже вытесняли новомодный кекуок, матчиш, румба, танго, на мелодию которого, кстати, была написана фольклорная песенка "На Дерибасовсой открылася пивная,/ Там собиралася компания блатная,/ Там были девушки - подружки Роза, Рая/ И спутник жизни Яша-шмаровоз". Между прочим, в числе персонажей этой до сих пор не забытой песенки имеется "маркер известный Моня, о чей хребет сломали кий в кафе Фанкони". Фольклорные песни, может быть, ближе к жизни, нежели какой другой жанр, и эта печальная подробность биографии Мони попала в песню отнюдь не надуманного местного колорита или рифмы ради, а исключительно как одна из тогдашних реалий. И свидетельством тому, в частности, информация какого-то вездесущего репортера в разделе "Хроника происшествий" одной из одесских газет 1913 года: "В бильярдной кафе Робина произошел скандал между студентом Адс-мом и неким Б-м. Во время ссоры первый ударил второго по лицу, а Б-м, желая отомстить неприятелю, пытался ударить его кием по голове". Нужно ли доказывать, что кафе Робина было когда-то так же далеко от кафе Фанкони, как и сегодня голова от хребта?..

И сработала тут классическая схема, сообразно которой мода подогрела спрос, экспансивность одесситов довела спрос до ажиотажа, ажиотаж, в свою очередь, обернулся анекдотами, а анекдоты, как оно тогда нередко случалось, трансформировались в куплеты, не без успеха исполнявшиеся на эстраде. По словам Исаака Бабеля, анекдоты о танцклассах котировались наравне с анекдотами о легендарном, описанном, в частности, Шолом-Алейхемом, кафе Фанкони на Екатерининской, угол Ланжероновской или, скажем, о еврейке в трамвае. Один-два таких анекдота, в равной степени не лишенные остроумия и фривольности, но давно утратившие фактологическую основу, до сих пор еще циркулируют среди любителей этого вековечного фольклорного жанра. Что же касается куплетов о танцклассах, то они, казалось, начисто забыты. "Но все-таки", как говаривали когда-то в Одессе...

Здесь в 1910-х годах стремительно всходила звезда актерского успеха Владимира Яковлевича Хенкина, о котором в то время, и в бытность его известным на всю страну исполнителем юмористических миниатюр, и тогда, когда он уже целиком принадлежал истории эстрады, с восхищением писали привередливые критики, маститые коллеги, восторженные зрители. Он играл скетчи, исполнял куплеты, читал пародии и "роскошное богатство смеха швырял в зал полными пригоршнями", как вспоминал потом старейший конферансье А.Г.Лившиц, выступавший под псевдонимом "Алексеев". Блестяще владея жестом, мимикой, голосом, Хенкин мог "вытянуть" любой, казавшийся совсем "безнадежным" текст, будь-то незамысловатый анекдот или, к примеру, распространенные тогда на эстраде, но довольно примитивные "еврейские рассказы", которые он превращал в подлинно художественные произведения, полные юмора, печали, иронии, мудрости. А зрители смеялись и плакали, потому что узнавали себя, своих родственников, друзей, соседей, свою судьбу и надежды, когда он мастерски, что называется на глазах, перевоплощался в насквозь продрогшего уличного торговца, маклера-неудачника, нищего портного, ошалевшего от неожиданно свалившегося на него наследства, старого еврея, уже разуверившегося выдать замуж дочь, балагулу- философа с Молдаванки или разбитного приказчика мануфактурной лавочки на Александровском проспекте. И при всем этом он умудрялся сохранять свою счастливо найденную сценическую маску и в то же время оставаться самим собою, как подчеркнул когда-то в своей эпиграмме часто писавший для Хенкина одесский поэт Семен Кесельман: "Евреям Хенкин подражает./ И громко публика хохочет, - / Увы, никто не замечает,/ Что и тогда он подражает,/ Когда того совсем не хочет".

Хенкин умел видеть и слышать Одессу, по достоинству оценить ее специфичный юмор, и это зачастую оборачивалось веселыми сценками и куплетами "на злобу дня". Например, об одесситке, оказавшейся на спектакле "Вишневый сад" в исполнении артистов МХАТа, гастролировавших у нас в 1913 году. А какой хохот стоял в зале, когда Хенкин, подыгрывая себе на пианино и пританцовывая, исполнял куплеты о парикмахере, который не от хорошей жизни, а исключительно дополнительного заработка ради, по вечерам превращал свое заведение в танцкласс, где своеобразно, но вполне уверенно обучал жаждущих приобщиться "до моды" одесских обывателей: "Кавалеры приглашают дамов,/ Там, где брошка - там перед./ Две шаги налево, две шаги направо,/ Шаг назад. Наоборот". Успех номера был столь сногсшибателен, что публика "вынесла" куплеты из зала и вскоре их распевала "вся Одесса". Хенкин же исполнял "Танцкласс" обычно "под занавес" программы, всенепременно бисировал и со временем даже пополнил свой репертуар продолжением или, как тогда называли, новым вариантом куплетов. А потом сработал неумолимый естественный отбор, и куплеты "Танцкласс", подобно утесовским "На Дерибасовской, угол Ришельевской", оторвались от исполнителя, времени и неизвестного нам автора, "ушли" в неподвластный цензурным рогаткам да социальным катаклизмам фольклор, пережили десятилетия и под названием "Школа бальных танцев" еще сегодня звучат в подгулявших компаниях и включаются в сборники одесских песен.

Одной из новаций ХХ столетия поначалу в Одессе, а потом и по всей стране стали театры миниатюр, которые открывались и закрывались, меняли название и режиссеров, но оставались в великом множестве: "Альказар", "Аркадия", "Веселый театр", "Гротеск", "Зон", "Колизей", "Интимный театр", "Летучая мышь", "Лира", "Малый театр", "Улыбка", "Юмор"... Недаром одесситы шутили тогда, что каждый дом скоро обзаведется своим собственным театром миниатюр.

С их появлением, по сути, и начинался у нас впоследствии удушенный воинствующей идеологией шоу-бизнес, во главе которого стояли постепенно понаторевшие в своем деле антрепренеры, импресарио, театральные администраторы и агенты Леонид Амчиславский, Яков Гольдберг, Давид Млинарис - будущий создатель свердловской оперетты, "подарившей" Одессе блистательную Людмилу Сатосову, Михаил Пинтер, Альфред Сутин, который в самом лучшем смысле всегда напоминал мне Колю Шварца из рассказа Исаака Бабеля "Ди Грассо"... Эскизы декораций для театров миниатюр "тонко и своеобразно", как отмечали современники, часто писал старший брат Ильи Ильфа Сруль Файнзильберг, вошедший в историю художественной Одессы под псевдонимом "Сандро Фазини", афиши, плакаты да и сами декорации изготовляли в живописной мастерской Каца и Тартаковского в Колодезном переулке, музыку сочинял, в частности, Михаил Гендельман... А репертуар театров миниатюр становился все более разножанровым и постоянно обновлявшимся: сегодня, к примеру, ставили пьесу Семена Юшкевича "Еврейское счастье", неделю спустя - написанную Яковом Сосновым сценку из еврейской жизни "Перепутаница", вслед за этим уже рекламировали оперетту плодовитого Лазаря Чацкого (Тригорина) "Одесса-мама" или юморески местного автора Семена Товбина. Но главными фигурантами были, конечно, куплетисты, обеспечивавшие доходы да популярность театров миниатюр и...обогащение одесского песенного фольклора, куда со временем плавно перетекало, если не сказать возвращалось, многое из их репертуара.

Оно и неудивительно, потому, что куплетисты, свободно, остроумно, можно сказать, неформально обращавшиеся к публике поверх классических канонов и четко очерченных форм сценического искусства, не на пустом месте объявились, но творчески, жанрово и стилистически были сродни издавна творившим в фольклорном поле белорусским дударям, немецким мейстерзингерам, провансальским трубадурам, российским скоморохам, украинским кобзарям, французским менестрелям. В этом веселом ряду были и еврейские бадханы, которые еще в средневековье забавляли и смешили людей на свадьбах, ханукальных да пуримских праздниках, но сегодня о них напоминает лишь изредка встречающаяся фамилия Бадхен - старшее поколение должно еще помнить дирижера Анатолия Бадхена - да романы Шолом-Алейхема: "Привет и почтение жениху и невесте, их родителям, всей их родне и всем дорогим гостям! Музыка, виват! Этим приветствием Хайкл-бадхан возобновил свадебное торжество".

А из не менее веселого и пространного ряда одесских куплетистов грамзапись, мемуары да немногочисленная специальная литература сохранила разве что имена Леонида Утесова, Владимира Хенкина и их младшего современника Владимира Коралли, он же Велвл Кемпер. Во многом зависит это от превратностей судьбы, не только от объективных, но, зачастую, от субъективных факторов. К тому же, "звезды первой величины" обретают свой высокий статус лишь по соседству или на фоне других. А другими, давно угасшими в жизни и памяти, было щедро усеяно небо старой одесской эстрады.

Как вспоминал известный московский автор и исполнитель куплетов Илья Набатов, "куплетисты были двух видов - "салонные", или "фрачные", и "рваные", или "босяки". Первые, которых еще называли "джентльменами", выходили на сцену во фраке, цилиндре или котелке, а "босяки" - в стоптанных башмаках, рваном пиджаке и изжеванной кепке. "Еврейский комик-джентльмен Лев Леонов" по части обмундирования несколько отошел от традиции и появлялся перед публикой в длиннополом кафтане наподобие классической еврейской капоте, картузе с высокой тульей, и исполнял куплеты, аккомпанируя себе на маленькой скрипке. О том, что Леонов пользовался неизменным успехом у родной одесской публики и говорить нечего - он мог неделями выступать в одном и том же театре миниатюр, и это действительно был, по словам рецензентов, "рекорд веселья" и "рекорд смеха", а сборы "битковые", как тогда говорили, образуя этот профессиональный неологизм от выражения "битком набитый зал". Подобное же происходило и на его гастролях в Киеве, Москве, Харькове и даже в далекой Уфе, где по тем временам проживало не более четырехсот евреев. Но Леонов мог покорить любую публику, лишь бы она более-менее понимала по-русски, а скрипка и без того душу тронет...

Одесскую эстраду 1910-х годов нельзя представить себе и без Якова Давидовича Южного, "моментальная фотография" которого осталась в одной из статей "короля" местных фельетонистов Бориса Флита (Незнакомца) - "всегда весел, талантлив, лысоват и бодр". В конце 1900-х молодым безвестным автором-исполнителем юмористических рассказов он приехал из Керчи в Одессу, где его заметил и поддержал Израиль Моисеевич Хейфец, редактор солидной газеты "Одесские новости", председатель городского отделения "Кассы взаимопомощи литераторов и ученых", вице-председатель Литературно-Артистического Клуба и...талантливый рецензент, подписывавшийся псевдонимом "Старый театрал".

А без поддержки рецензентов обойтись тогда было совершенно невозможно, потому, что они, особенно в Одессе, могли "сделать" или, наоборот, "утопить" любого, даже самого талантливого артиста. Но Хейфец - и тем значимей считалось его мнение - был, как говорили в таких случаях в Одессе, приличным человеком и настолько объективным рецензентом, что, по словам хорошо знавшего его поэта Александра Биска, "не хотел знакомиться с артистами, чтобы быть в своих писаниях независимым от личных впечатлений". Впоследствии ему все же довелось познакомиться с Южным, в Литературно-Артистическом Клубе на Греческой, 50, куда тот частенько заглядывал после концерта и, случалось, засиживался с друзьями чуть ли ни до утра. Только знакомство с артистом тогда уже ничем не грозило легендарной объективности рецензента, поскольку привередливая одесская публика довольно быстро "приняла" Южного, в знак чего обычно не любившие раскошеливаться антрепренеры и платили ему до шестидесяти рублей за выход. А по тем временам это были немалые деньги, если, к примеру, в первоклассном обувном магазине Вайнштейна на Тираспольской улице отменные - хоть на сцену в них выходи - лакированные полуботинки стоили не больше семи рублей и при покупке приказчик еще сто раз благодарил, пятьдесят раз кланялся и презентовал в придачу никелированный рожок.

В обретении Южным ореола "любимца публики" доброжелательные рецензии, конечно, сыграли свою роль, но он действительно был талантливым актером с широким диапазоном выразительных средств, и уже одно только его появление на сцене вызывало оживление в зале. В "Художественном" театре на Екатерининской улице Южный читал своеобразные, наводившие на мысль о новом жанре, юмористические рассказы собственного сочинения - "Живые манекены", "Еврей из Одессы", историю о еврейке, по случаю купившей компас и тщетно пытавшейся выяснить у окружающих назначение сего предмета, произведения Аркадия Аверченко, Шолом-Алейхема... Выступал он и в амплуа драматического актера, в Одессе играл, в частности, Алтера в пьесе Шолом-Алейхема "Мазел-тов", а в сезоне 1913-14 годов и вовсе был занят в известном московском театре Корша. Но что бы ни читал, где бы ни играл Южный - в Херсоне ли, Кишиневе, Одессе или Москве, это всегда было интеллигентно, изящно, лирично, со вкусом и чувством меры.

Тогда на эстраде сплошь и рядом рассказывали еврейские анекдоты, выигрышность которых не без основания отметил как-то Б.Флит: "О, этот еврейский анекдот, вознесший десятки актеров на высоту шаляпинских успехов". Для этого, правда, помимо таланта рассказчику нужны были талантливые слушатели, но, ни в пример и не в обиду другим городам, в Одессе "их всегда было" и, слава Б-гу, сегодня еще есть. А в блистательном исполнении Южного, и в этом он успешно соперничал с Хенкиным, анекдоты становились подлинными жемчужинами народного юмора и уже с его голоса запоминались, порой, на долгие годы. Примером тому признанный знаток и пожизненный любитель этого жанра Л.Утесов, который, по свидетельству журналиста Ю.Векслера, на праздновании своего 86-летия, устроенном московской литературно-артистической элитой, рассказал старинный одесский анекдот и "назвал артиста, от которого в молодости он этот анекдот слышал, - Яков Южный, тот самый, который по его собственным словам "умер в 1920 году в Москве и заново родился в 1921 году в Берлине".

Смысл этих давних меморий в том, что, как немало наших талантливых земляков, Южный переехал в Москву, но не столько за столичной славой, сколько потому, что женился на тамошней артистке Аренцвари, в которую был влюблен так, что в середине ночи мог вдруг послать ей полную пламенных признаний телеграмму из Одессы. В Москве он поначалу служил в легендарном элитном театре-кабаре "Летучая мышь" и даже дублировал там его основателя Н.Ф.Балиева в таком сложном виде конферанса, как свободный диалог со зрителями, а потом открыл собственный театр миниатюр, но когда и до древней столицы докатились "петроградские штуки", подобно многим художникам, литераторам, артистам и музыкантам подался в тогда еще "белую" Одессу. И если как говорят, "в раньшее время" Одесса считалась третьим городом империи после Москвы и Петербурга, то в 1918-19 годах, когда обе столицы уже были "красными", она стала первым хотя бы потому, что собрала цвет интеллигенции разваливающейся страны. И Южного тут приняли, понятное дело, "как своего", выступал он с прежним неизменным успехом, а потом, по-видимому, вернулся в Москву. Так или иначе, но в 1920-м году он с женой оказался в Берлине, организовал там театр-кабаре "Синяя птица", вокруг которого группировались эмигрировавшие из России видные актеры, режиссеры и художники. Гастролировал с ним по Европе, а в 1931 году поселился в Чехословакии, где семь лет спустя ушел со сцены и из жизни. Но эти страницы биографии Якова Южного уже ничем, кроме, разве что, воспоминаний да встреч с одесскими друзьями молодости, не были связаны с городом, где он впервые ступил на "тропу славы" и потом был...начисто забыт, как и другие его коллеги.

По-разному сложились судьбы актеров старой одесской эстрады. Одни, в преддверие ее "сплошной политизации", отбыли за границу и гласно или негласно были объявлены у нас "вне закона", другие, скрепя сердце, остались и превратились в "куплетистов в законе", третьи по разным причинам сменили жанр, а то и вовсе профессию. И, кроме имени, далеко не о каждом ныне известны какие-нибудь подробности творческой деятельности. Но в любом случае хочется назвать, по крайней мере, еще некоторых из многих, хотя бы для того, чтобы напомнить, что общепризнанный статус "столицы юмора" Одесса обрела не сегодня и даже не вчера, а в 1910-х годах, когда она в масштабах страны уже считалась "фабрикой куплетистов"...

С эстрадных миниатюр начинал Алексей Григорьевич Лившиц и зрители успели полюбить его смешных, чуточку печальных персонажей, а одно время буквально "вся Одесса" повторяла выражения да словечки из шаржа "Сан-Суси", который Лившиц исполнял в переполненном зале театра "Гротеск". Но он ушел потом в конферанс и под сценическим псевдонимом "Алексеев" заслуженно и надолго обрел в этом жанре популярность среди зрителей и признательность актеров, в особенности начинающих, которые почитали за удачу выступить в ведомой им программе. "Конферансье есть посредник между тем, кто играет и тем, кого разыгрывают", - заметил однажды тяготевший к Одессе теплыми воспоминаниями юности поэт Дон Аминадо (А.П.Шполянский) и остроумное это определение с полным правом можно отнести к Алексееву, умевшему в таком выигрышном свете представить актера, так "подать" его зрителям, что успех уже был просто гарантирован...

А Яков Соснов "по совместительству" с сочинительством часто читал тогда с эстрады свои "злободневные куплеты" и сценки из пьесы "Сема Хухем", в варьете "Александровский парк" близ Ланжерона подвизался "еврейский комик" Шацкий, Давид Виноградский выступал с рассказами корифеев литературы на идиш Шолом-Алейхема, Шалома Аша, Ицхока-Лейбуша Переца... Стабильным успехом у публики пользовался "автор-юморист" М.Г.Блюменталь, который, сильно шепелявя, сумел превратить природный недостаток в характерную деталь созданного им сценического образа, "своего зрителя" имели "русско-еврейский юморист" Ю.Славин, "русско-еврейский комик-джентльмен" с Малороссийской улицы на Молдаванке Л.Рябинский, "смехотвор" Григорий Зальский, родоначальник целой эстрадной династии Броунталь.

Один из его сыновей, Генрих, выступал со своей женой Тасей Равич под общим псевдонимом Таген, а потом, уже в 1960-х годах, именуясь Пинским, стал организатором и руководителем эстрадных коллективов, студий и даже варьете в ресторане "Киев" на Греческой площади, первого в Одессе после многолетнего перерыва и по нынешним понятиям вполне "безобидного". Он лишился глаза во время налета фашистской авиации на Одессу летом 1941 года и с тех пор ходил с черной повязкой, что, по-моему, только "работало" на весь его облик высокого крупного респектабельного господина. И в то же время было в нем что-то от Остапа Бендера в самом хорошем смысле, впрочем, "другого смысла" я в "великом комбинаторе" никогда не мог разглядеть. А прогуливаться с Генрихом по Одессе было сущим удовольствием. Правда, он постоянно церемонно раскланивался и перебрасывался словами с многочисленными встречными друзьями, приятелями, коллегами, питомцами, бывшими соседями и нынешними знакомыми обоего пола, зато в перерывах делился любопытными, зачастую смачными, воспоминаниями о временах, которые давно миновали и чуть ли ни о каждом доме, мимо которого мы проходили...

Многочисленность "куплетистского корпуса" породила когда-то такую своеобразную и широко рекламируемую форму эстрадного представления, как "конкурс куплетистов". За столом жюри, накрытом скатертью "интеллигентного" глубокого зеленого цвета, восседали один-два автора, более-менее известный рецензент, какой-либо режиссер и другие "компетентные" лица, а на сцену поочередно выходили и исполняли отдельные номера куплетисты. В завершение же церемонии после театрально-долгого и бурного обсуждения жюри объявляло победителя, которому на глазах публики торжественно вручали обязательный приз. Чаще всего это был массивный портсигар, золотой или, в крайнем случае, серебряный, но...без гравированной монограммы, поскольку...принадлежал устроителю конкурса или был на время взят под залог в одном из многочисленных "Магазинов часов, золотых и серебряных вещей" Баржанского, Пурица или Елика с сыновьями. И ни для кого это не было секретом, публика, равно как соревнующиеся и жюри, принимала "правила игры", а уж если что ее возмущало, то случавшееся иногда отсутствие кого-либо из заранее объявленных участников конкурса. Так, когда однажды администратор забыл предупредить о конкурсе куплетиста П.Фрейдина и тот, естественно, не появился на сцене, разъяренные зрители, что называется, "разобрали театр" - порвали занавес, сломали пианино и в довершение всего повыбрасывали в окна стулья. После этого виновник "торжества" громкогласно отнес все на счет своей якобы необыкновенной популярности, хотя в глубине души, конечно, понимал, что публика просто хотела "за свои деньги иметь все".

Однажды на сплошь "залепленной" рекламой первой полосе газеты "Одесские новости" появилось лаконичное, набранное даже не самым крупным шрифтом и заключенное в простенькую рамочку объявление "КООПЕРАТИВ ИДИОТОВ". И не успели еще читатели прийти в себя от недоумения, как в следующем же номере оно оказалось уже более пространным: "КООПЕРАТИВ ИДИОТОВ. Запись продолжается". Одесситы, конечно, испокон веку привыкли ничему не удивляться, поскольку видели достаточно много, а ожидали еще большего. Например, в иллюзионе "Зеркало жизни" как-то перед самым началом сеанса, когда уже погас свет, тапер забренчал на пианино только что вошедший в моду "Матчиш - веселый танец, тара-та та-та,/ Матчиш привез испанец, тара-та та" и публика приготовилась до слез хохотать над злоключениями неподражаемого Чарли Чаплина, на экране вдруг замигала неказисто исполненная надпись: "Мине не уплачивают за 2 месяца жалованье - механик, сидящий в будке". И зал топотом да свистом молниеносно выразил свою поддержку "сидящему в будке", потому, что всем понятно было - отчаялся человек. Но кооператив идиотов!? Какой кооператив? Кто его "держит"? Кому туда надлежит записываться и что "через это будет"? Словом, неделю Одесса, как теперь говорят, "стояла на ушах", и лишь потом газета как ни в чем ни бывало сообщила, что в театре миниатюр "Фарс" на Ланжероновской, 24, закончено постановкой новое обозрение "Кооператив идиотов", и запись на билеты "пока еще продолжается".

Это случилось осенью 1919-года, при "белых", когда одесситы были уже окончательно измучены более чем полуторагодичной беспрерывной сменой властей, режимов, лозунгов и контрразведок, вконец устали ждать, вспоминать, надеяться, бояться, разочаровываться и... "обратно" надеяться. Многие из тех, которые, как говорится, заблаговременно не уехали еще в 1918-м, начинали, наконец, осознавать всю трагедийность происшедшего в стране, приходили к горькому пониманию того, что здесь долго ничего путного не будет, раздобывали визы у еще пребывавших в городе иностранных консулов. И предвестником исхода печаталась в газетах реклама-призыв: "Уезжающие! Запасайтесь Antipediculin-ом - идеальное средство от заражения сыпным тифом".

Но по извечному своему оптимизму Одесса все же пыталась жить, вроде как, по-старому, щедрая, отзывчивая на труд земля окрестных сел и деревень еще более-менее кормила город, неутомимые в своем коммерческом интересе предприниматели рекламировали пудру "Пушок молодости" и якобы новейшие парижские туалеты, футболисты еврейского спортивного Общества "Маккаби" выходили на поле против матросов стоявшего в порту английского миноносца, печатался в газетах С.Юшкевич, выступал Х.- Н.Бялик, читал рассказы академик И.Бунин, в мастерской-студии на Херсонской, 17, давала уроки живописи столичная художница А.Экстер, исполнял свои "печальные песенки Пьеро" А.Вертинский, и Л.Утесов острил в программе "Салат из анекдотов"... Но это уже была жизнь, похожая на сон, который в любой момент может оборваться.

А приметой времени в афишах и анонсах "невиданных зрелищ", "грандиозных представлений", "вечеров смеха" сообщалась успокоительная подробность - "Свет и охрана обеспечены", что было вовсе не лишним, поскольку скатившаяся в Одессу с севера и местная уголовная братия "резвилась" вовсю, вне всякой зависимости от времени суток и места действия. Так, с известного куплетиста Александра Франка, речь о котором еще впереди, пальто сняли прямо на Дерибасовсой, угол Ришельевской, буквально рядом с его домом. "На моем углу раздели, - полушутя-полусерьезно негодовал Утесов, - фрайера, нашли себе бабушку-старушку!" А поскольку "об поймать" налетчиков и речи не могло быть, некоторые отчаявшиеся потерпевшие деликатно обращались к ним через газеты: "Прошу вора, ограбившего у меня бумажник с деньгами и документами на Польской улице, деньги оставить себе (как будто он не сделал бы это без просьбы - Р.А)., а документы вернуть по адресу..." или "Умоляю нашедшего (читай "укравшего" - Р.А). обручальное кольцо с надписью "Ольга-1910 г". вернуть артисту театра миниатюр Карадмитриеву. Вознаграждение - все, что угодно". Когда я ему лет через сорок напомнил об этом эпизоде, Дмитрий Лазаревич отреагировал мгновенно, вроде это произошло, по крайней мере, позавчера: "Если вы думаете, что эти жлобы вернули мне кольцо, так нет!", - и улыбнулся добро и грустно, как улыбаются только воспоминаниям молодости. А о "художествах" тех лет мне довелось немало слышать и от старого одесского юриста С.И.Гескина, и от его "контрагента" с Большой Арнаутской улицы, в мое время уже вполне благообразного пенсионера с легким криминальным прошлым. "Ах, как мы когда-то два раза подряд взяли "Шантеклер", - мечтательно вздыхал он и в сотый, наверное, раз принимался рассказывать, как прибыли с "коллегами" к этому иллюзиону на Малой Арнаутской, не отпуская извозчика, отобрали все ценное у выходящих зрителей, то же самое проделали со входящими и "поехали себе в "Лондончик", а если вы не знаете за "Лондончик", так я вам скажу, что это-таки был трактир для людей". И он многозначительно поднял палец, дабы я понял, для кого был трактир "Лондончик".

И в это смутное время, будто в предчувствии скорого горестного финала, в Одессе "последним парадом" открылось множество небольших театров, варьете, кабаре: респектабельное "Английское казино", залихватское "Ко всем чертям", претенциозное "Пале де - кристалл", многообещающий "Наш уголок" - самое уютное место в Одессе", комически-устрашающее "Синяя борода", "Золотая рыбка" - обед за 45 рублей с хлебом и услугами"...

"Золотая рыбка", хоть и была всего-навсего названием кабаре, но подобно тому сказочному персонажу все-таки поспособствовала исполнению желания тогда еще совсем молодых артистов Аркадия Моисеевича Гробера с Мясоедовской улицы на Молдаванке и Владимира Соломоновича Милича. Создав едва ли ни первый в стране дуэт сатириков, они довольно быстро и успешно обретали мастерство да успех. А на афише кабаре, начинавшейся незамысловатыми стишками "Кто хочет на свете блаженство узнать,/ Тот должен у "Рыбки златой" побывать", сразу же после фамилии известного куплетиста Цезаря Коррадо изо дня в день все более крупным шрифтом печатался их общий, только недавно придуманный псевдоним "Громов и Милич". Основу их репертуара составляло в ту пору "Злободневное обозрение Одессы", текст которого все время приходилось обновлять сообразно событиям тогдашней непредсказуемой жизни. И грустную улыбку зрителей вызывала ставшая популярной юмореска Громова и Милича "Наш телефон", работа которого в 1919 году и в "мирное время", когда "Одесским Обществом телефонов" руководил инженер Маргулис действительно являла собою, как говорится, "две большие разницы".

Они потом уехали из Одессы и так долго работали вместе, что, когда много лет спустя я познакомился с Громовым, он первым делом сообщил, что "сейчас от меня в Москве осталась половина" - как оказалось, исключительно потому, что Милич в то время куда-то уехал, а они уже давно ощущали себя единой творческой личностью. И Громов тогда "за двоих" вспоминал Одессу, "Золотую рыбку" на Преображенской улице, Цезаря Коррадо, Я.Ядова, который уже в общую их бытность в Москве писал им эстрадные миниатюры, и "Большой Ришельевский театр", где они, по его словам, "работали "Вечера смеха"" вместе с Утесовым, Леоновым, всероссийской известности талантливой артисткой Изой Кремер, которую называл не иначе, как Иза Яковлевна, и молодой Аней Муратовой.

Она происходила из артистической семьи и хранила в памяти массу давно и всеми забытых имен, событий, обстоятельств, сведений, фактов, эпизодов и историй. Одну из них, пожалуй, стоит вспомнить, поскольку она очень уж отдает озорным духом старой одесской эстрады и духотой того времени, в котором эта эстрада потом оказалась. В 1930-х годах отец Муратовой подготовил эстрадную программу "Танцы народов СССР" и привез в Ленинград, где ее по причине куда уж более лояльного названия или какой другой, но без предварительного цензурного просмотра разрешили к показу. По ходу программы ведущий объявлял "Танец украинской республики", "Танец грузинской республики", "Танец молдавской республики" и артисты в ярких национальных костюмах не "под фанеру", как теперь говорят, имея в виду запись, но под живую музыку танцевали прекрасно поставленный и тщательно отрепетированный зажигательный гопак, стремительную лезгинку, искрометный жок... А в заключение, когда безо всякого пафоса был объявлен не вызвавший никаких ассоциаций у зрителей какой-то "Танец без республики", на сцену степенно вышли трое "мальчиков" и, запустив большие пальцы в проймы жилетов, что называется, "выдали" от начала до конца "семь сорок". Зал взорвался аплодисментами - это был первый успех коллектива в Ленинграде и он же...последний, потому, что на следующий день Муратова вызвали "куда надо", вернее, куда ему вовсе на надо было, и "компетентный товарищ" приказал срочно убраться из города. "Я вам покажу танец без республики, - напутствовал он Муратова и неожиданно добавил, - и скажите спасибо, что я...со Степовой, угол Прохоровской!" Завершив свой рассказ столь эффектной концовкой, Муратова засмеялась и совершенно по-одесски добавила: "Папа на минуточку забыл, что он не в "Водевиле".

Долго остававшийся в памяти старожилов этот небольшой театр-иллюзион располагался в доме Розенберга на Большой Арнаутской улице, 20, и через него "прошли", можно сказать, все одесские куплетисты и эстрадные артисты других жанров. Но он был известен еще и тем, что именно там появилась первая и единственная в городе детская оперная труппа, созданная стараниями его администратора, а по сути, художественного руководителя Михаила Штивельмана.

Пейсах Шлемович, он же Петр Соломонович Столярский, отыскивал по всей Одессе музыкально-одаренных мальчиков для своей легендарной музыкальной школы, а Штивельман - ребят с неплохими вокальными данными, и они становились солистами его детской оперы. И появление на сцене поющих, наряженных в сказочные костюмы сверстников, зачастую, друзей, соучеников или соседей, приводило малолетнего зрителя в бурный восторг, что только подогревало его интерес к спектаклям, которые в то время, когда уже рушилось в стране все и вся, приобщали детей к прекрасному искусству, способствовали становлению и развитию их музыкальных вкусов. Не прибегая к жестким параллелям, нужно все-таки отметить, что это происходило задолго до того, как похожим делом занялась в Москве впоследствии знаменитая Наталья Ильинична Сац. А администратор театра "Водевиль" на Малой Арнаутской улице Штивельман остался на забытой странице истории театральной Одессы. Правда, еще долгие годы радовали зрителей своим искусством в детстве "призванные" Штивельманом в артисты повзрослевшие наши земляки, и на афишах печатались их "громкие" псевдонимы, к придумыванию которых он питал вполне невинное пристрастие. [ВЕСТНИК]

В те годы, да и много позже, "удачный" псевдоним, по крайней мере, на заре карьеры артиста, был, как говорят математики, пусть недостаточным, но необходимым условием успеха, а в отдельных случаях и "хранителем" театральной истории. Так, начинавший в "Водевиле" Велвл Кемпер стал известен и даже популярен под именем знаменитой танцовщицы Императорских театров Коралли, а Пинхас Ямпольский - однофамилец автора "Свадьбы Шнеерсона" - позаимствовал свой сценический псевдоним у гастролировавшей в Одессе еще в 1910-х годах артистки, именовавшейся в афишах как "мадемуазель Самарина-этуаль".

Как известно, последней фразой, "услышанной" читателями от великого комбинатора Остапа Бендера, была "Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы". В послереволюционные годы жизнь Павла Самарина так повернулась, вернее, так его повернула, что он из куплетистов ушел в милиционеры, потом подался в управдомы, а доживал свой век пенсионером - уже в период нашего с ним знакомства, начало которого было незабываемым. Случилось так, что я появился у него почти одновременно с врачом и невольно стал свидетелем или, если хотите, слушателем незабываемого диалога.

- Ямпольский, или вы принимаете микстуру, которую я вам назначил в свой последний визит?

- Кто вы такой?

Ямпольский отрешенно молчал.

- Кто вы такой, кто, я вас спрашиваю? - не унимался врач.

- Я Ямпольский, - робко и, по-моему, даже уже как-то неуверенно произнес пациент.

- А, так вы - Ямп-о-о-о-льский, - с удовлетворением пропел врач, - вы не Барух Спиноза, нет? Так имейте в виду, что Барух Спиноза тоже думал так, что его пришлось отлучить от общины. А вы, Ямпольский, из-за вашего "думал" - таки поимеете еще кучу неприятностей через свою печень - это я вам уже обещаю, если вы будете...

- Так я же хотел, - парировал было еще не отлученный от общины последователь великого философа, но опять был прерван решительно, громко и строго.

- Ямпольский, вы же пока имеете только один язык и сразу два уха, так почему же вы не слушаете через них, а все время разговариваете языком?

Словом, это была колоритнейшая из интермедий, великолепно разыгранная двумя старыми одесситами, после которой только начался более-менее обстоятельный разговор врача и пациента.

Ямпольский, конечно, принадлежал к последней генерации предреволюционных одесских куплетистов, но видел, слышал, знал, помнил и рассказывал много интересного и даже забавного об уличных музыкантах, столовой Говерман-Гехтман, называемой остряками не иначе, как Доберман-Пинчер, "фирменном" танце налетчиков с пространным названием "Стой! Ни с места! Руки вверх!", иллюзионах, театрах миниатюр, кабаре и почтенных своих старших коллегах, особенно выделяя при этом Сашу Франка, который, по его словам, был "на всю Одессу". И это нужно было понимать так, что его все знали, любили и слушали.

Но психология зрителя такова, что изрядную долю популярности артисту зачастую может привнести какой-нибудь экстравагантный случай, прямого отношения к искусству и вовсе не имеющий. Франк выступал во многих театрах Одессы, в частности в "Комете" на Успенской улице, угол Преображенской, где потом много лет был кинотеатр им. Ворошилова, впоследствии переименованный в "Зiрку". И вот там, когда Франк перед выступлением вроде бы на минуточку отлучился из грим-уборной, неизвестные злоумышленники умыкнули его фрак, проигнорировав при этом остальные аксессуары куплетиста - цилиндр, манишку, лакированные туфли-лодочки... И не успел он еще в полной мере осознать происшедшее и послать кого-нибудь к себе домой за другим фраком, коих у него было не менее десятка, как вошел незнакомый молодой человек и вполне вежливо, если не сказать галантно, предложил оценить похищенное. Дело было в 1918 году, инфляция уже поразила рынок, и Саша заявил, что фрак стоит никак не меньше четырех тысяч. "Получите пять тысяч и пусть это будет залогом, который останется у вас, если фрак не вернут, но я имею интерес и уверенность, что этого не случится", - заявил неизвестно чей посланец, положил деньги на подзеркальник и исчез. По-видимому, фрак кому-то срочно понадобился для "дела", во всяком случае, часа через полтора уже другой молодой человек доставил его в "Комету". И ничего в этом особенно удивительного не было, поскольку в криминальном мире старой Одессы адвокаты, врачи и артисты пользовались уважением и негласной неприкосновенностью - они, дескать, наш защищают, лечат и развлекают. Но Саше Франку пришлось возвратить залог и он таким вполне благополучным финалом был явно раздосадован. "За эти деньги я мог построить новый фрак и еще поимел бы пару копеек", - сетовал он, рассказывая приятелям о происшедшем. Нужно ли говорить, что эта история стала известна "всей Одессе", те, кто до сих пор не имел удовольствия лицезреть Франка на сцене, по крайне мере, прознали о его существовании и популярность куплетиста обрела особый смак.

Родившийся в 1875 году Зингерталь по возрасту, мастерству и известности с полным на то основанием считался старейшиной, "королем" одесских куплетистов и с неизменным успехом гастролировал в Екатеринославе, Киеве, Москве, Петербурге, Харькове... А уж в самой Одессе, похоже, не было сцены, на которой за многие десятилетия не выступал бы Зингерталь, - от роскошного "Альказара" на Греческой улице до простецкого театра в саду "Трезвость" за Чумной горой, официально носившем длиннющее название "Сад одесского особого Комитета попечительства о народной трезвости". К слову, как рассказывал Зингерталь, больше всего подвыпивших граждан можно было встретить именно в саду "Трезвость", где они пребывали в полнейшей безопасности и даже комфорте.

Популярность Зингерталя была поистине фантастичной, и случалось, что недобросовестные и беспомощные коллеги выступали в маленьких провинциальных городках под его именем, которое само по себе уже являло залог успеха. Такие уж нравы бытовали в актерской среде и один куплетист, славы которому было не занимать, на гастрольных афишах именовал себя даже "кумиром Одессы, автором песни "Свадьба Шнеерсона". Правда, это случилось в начале 1920-х годов, когда публике стало уже не до веселых куплетов, падали сборы, и обозначился кризис этого жанра в старом и добром его понимании. Прославившийся "Свадьбой Шнеерсона" и лелеющий эту славу возмущенный Мирон Эммануилович Ямпольский подал тогда в суд на самозванца, Зингерталь же обычно ограничивался тем, что на афишах ставил "Едет Лев Маркович Зингерталь - настоящий". Помогало это, впрочем, не всегда, но на популярность работало.

Зингерталь часто пользовался таким эффективным приемом достижения комического эффекта, как несоответствие жеста тексту. И какие бы куплеты он ни исполнял - "Отсюда - до сих пор и кончен разговор", "Я Зингертальчик - красивый мальчик" или коронные "Зингерталь, мой цыпочка, /Сыграй ты мне на скрипочка" - зрители хохотали безудержно. Только веселье не есть зубоскальство и зачастую была в его выступлениях та социальная заостренность, которую имел в виду Анатоль Франс, утверждая, что "веселый куплет может опрокинуть трон и низвергнуть богов". Не уверен, что одесские полицейские чины знали эту сентенцию великого француза, но, как говорится, нутром чуяли опасность. И потому поимел однажды Зингерталь массу неприятностей из-за одного только куплета, о чем десятилетия спустя с присущей ему точностью деталей написал в романе "Хуторок в степи" Валентин Катаев: "...Любимец публики Зингерталь. Это был высокий, тощий еврей в сюртуке до пят, в...пикейном жилете, полосатых брюках, белых гетрах и траурном цилиндре, надвинутом на большие уши... Он...подмигнул почечным глазом публике и, намекая на Столыпина, вкрадчиво запел: "У нашего премьера /Ужасная манера /На шею людям галстуки цеплять", - после чего сам Зингерталь в двадцать четыре часа вылетел из города..." Правда, Одесса была тогда на "особом" положении, введенном еще летом 1905 года во время потемкинских событий. Но и тридцать лет спустя в течение тех же канонических двадцати четырех часов Муратов "вылетел" из Ленинграда за "танец без республики". Просто артисты "разговорного" жанра" много лет у нас являли собой, по нынешней терминологии, "группу риска".

А к Зингерталю судьба, похоже, благоволила: он сполна познал радость творчества и окрыляющую славу, прожил и проработал долгую жизнь в родном городе - "король" не покинул своих "поданных". Но когда подошло время выходить на пенсию, сказались недоразумения с документами, какие такие справки-бумажки у вечно кочевавшего по городам и весям эстрадного артиста? Тогда и вынужден был престарелый Лев Маркович служить капельдинером Филармонии, благо, что жил неподалеку на Ланжероновской улице. И пришлось младшим именитым землякам Зингерталя - Валентину Катаеву, который оставил его в большой литературе, да Леониду Утесову своим честным и обязывающим к уважению словом подтверждать трудовой стаж кумира их одесской молодости - случай, кажется, небывалый в канительных подобных делах.

А я ходил к Зингерталю на Ланжероновскую, когда тот уже пребывал в непривычном безделье и охотно вспоминал прошлое. И от него, что называется, из первых уст, посчастливилось услышать об известном куплетисте Морице Измайлове, Сашке-скрипаче из "Гамбринуса", которого Зингерталь хорошо знал и, перегруженного пивом, несколько раз даже доставлял на извозчике домой на Садиковскую улицу, его сыне Аркадии, виртуозно отбивавшем чечетку со своим партнером Даничем, почему и именовались в афишах "Дуэтом ритмических танцев братьев Ардан", имитаторе Удальцове и танцоре Григории Вайсе - с ними он меня, кстати, и познакомил. И, общаясь, кажется, со всеми дожившими до 1960-х годов старыми одесскими артистами, музыкантами, театральными администраторами, я поражался и радовался их всегдашней профессиональной спайке и человеческой дружбе, согретой давними общими, веселыми и грустными воспоминаниями. Характерно было то, что всегда они очень охотно и доброжелательно рассказывали друг о друге, не забывая, конечно, и себя. "А я начинал в теперь всеми, кроме меня, конечно, забытом саду "Венеция" за Куликовым полем столько лет назад, что у меня уже ничего не осталось из моих вещей (куплетов. - А.Р.)", -говорил он с давно поугасшей грустью. Его воспоминания, вроде бы, никто не записал, но он остался в памяти: лысый, с узким лицом, на котором две глубокие морщины спускались к тонким губам, серо-голубыми, ясными, молодыми и насмешливыми глазами, в легких домашних брюках из полосатой, так называемой пижамной, ткани, голубой рубашке с аккуратно поставленными заплатками, и эта трогательная подробность до сих пор заставляет сжиматься сердце...

Много лет одной из колоритных примет прошлого оставались в Одессе уличные или "холодные" фотографы, последние из которых уже в послевоенные годы облюбовали площадку под глухой торцевой стеной старого, теперь уже давно снесенного мясного корпуса на знаменитом "Привозе". Мастер наводил на клиента стеклянный зрачок громоздкой деревянной камеры-ящика на треноге, с изяществом фокусника плавным круговым движением снимал и надевал крышку объектива, потом производил какие-то таинственные манипуляции и через некоторое время вручал ему еще влажный снимок. И гражданин, только что сфотографировавшийся в пиджачке и мятой кепке, вдруг лицезрел себя изображенным в развевающейся бурке и черкеске верхом на лихом коне, или рядом с немыслимой красавицей в лодке, вокруг которой плавали лебеди с изогнутыми почище вопросительного знака шеями, а на берегу озера возвышался замок с несметным количеством башен, шпилей, балкончиков, мостиков и зубцов. Только не настоящим все это было, а грубо намалеванной на холсте декорацией, за которую заходили и просовывали голову в ее овальное отверстие - наивный милый старый трюк провинциальных фотографов, уходящий корнями Бог знает в какие времена.

И, общаясь с Зингерталем, мне казалось, что это только его старое лицо искусно или искусственно "вставлено" в плоскую декорацию времени, в котором он так никогда толком и не прижился, а сам он остается за ней, в той, уже далекой Одессе, где были сад "Венеция" и театр "Трезвость", поскрипывая, спускались вагончики фуникулера, жарили на примусах скумбрию, распевали песенку "Та-ра-ра-румбия,/ Селедка-скумбрия...", по утрам гремели бидонами молочницы, щеголи носили головные уборы с двумя козырьками, именовавшиеся "здравствуй и прощай", на углу Екатерининской и Дерибасовской на низеньких деревянных скамеечках сидели цветочницы, бродил по улицам тихий "шамашедший" Марьяшес, пили ароматнейший чай "Т-ва Высоцкого", на Приморском бульваре, восседая на белой лошади, дирижировал духовым оркестром маэстро Давингоф, лакомились тающей во рту халвой фабрики Дуварджоглу, по Ришельевской пробегал в "Аркадию" трамвай №17, и происходили самые невероятные истории...

...Случилось так, что у Зингерталя похитили фрак, и это, по сути, было равносильно утрате мастером самого главного его инструмента. Сие горестное событие произошло в 1918 году, а где и при каких обстоятельствах, так это и вовсе не важно, поскольку в Одессе, как известно, все могли украсть, даже сигнальную пушку, которая стояла когда-то на Приморском бульваре справа от лестницы и выстрелами своими возвещала полдень. И уже в наше время, как говорится, "приделали ноги" двум прекрасного бронзового литься ручкам в виде драконов, что целое столетие украшали двери здания Биржи, нынешней Филармонии со стороны Пушкинской улицы.

В отличие от аналогичной ситуации с Сашей Франком, никто к Зингерталю не приходил, не оставлял залог, не обнадеживал и, тем более, не возвращал его один-единственный фрак. А сам потерпевший ничего придумать не мог, знал только, что вечером как всегда появятся на сцене Утесов, Коррадо, Леонов и вся их веселая шатия-братия куплетистов и лишь он, Зингерталь, о котором писали, что его репертуар "рассчитан на требовательную публику", будет сидеть дома. И никто ему не поможет, даже сам генерал д, Ансельм, командующий всеми французскими войсками на юге России. "Генерал д,Ансельм, конечно, не поможет, - соглашались "знающие" люди, - поможет Миша". Они не сказали, кто такой этот Миша, потому, что за всю историю Одессы всего несколько человек никогда не называли по фамилии, но все и так знали, о ком идет речь: дюк-герцог Ришелье, с незапамятных времен бронзовым памятником встречавший прибывающих в город переселенцев, проходимцев, туристов и инвесторов, Сашка - всеизвестный скрипач из "Гамбринуса", Сережа - легендарный велогонщик и авиатор Уточкин, и Миша - "король" Молдаванки Винницкий, которого одесситы "держали за Япончика".

"Знающие" люди устроили встречу, и Зингерталь появился на просторном молдаванском дворе, в центре которого стоял новенький зеленый пулемет "максим", и на кухонном табурете восседал один из "мальчиков" Миши в лихо сдвинутой набок соломенной шляпе-канотье с черной репсовой лентой и распахнутой студенческой тужурке, под которой синела-белела матросская тельняшка. А вокруг прыгали пацаны: "Дяденька Буся-жлоб, дайте хоть разик пострелять!", - в ответ на что "мальчик" лениво показывал им кулак с зажатыми в нем семечками и продолжал виртуозно забрасывать их в рот. Этим же кулаком он молча указал Зингерталю на дверь, за которой должна была состояться аудиенция.

Рассказ-жалоба ограбленного был сбивчив и более полон эмоций, нежели фактов, но Миша терпеливо выслушал его и лишь по окончании презрительно процедил: "Ха-ла-мидники..." Надобно знать, что "халамидниками", в отличие от "людей", воры, равно как и налетчики, презрительно именовали своих мелких "неорганизованных" коллег, состоявших на самой низшей ступени уголовной иерархической лестницы как по уровню профессионализма, так и по следованию морали и соблюдению неписаных законов криминального мира. И уже из уголовного жаргона этот специфичный, ныне начисто забытый термин перекочевал в одесский язык, на котором халамидниками называли непутевых, несерьезных, словом, зряшных личностей. "Ха-ла-мидники; - презрительно процедил Миша, -голову отвинчу, - и деловито поинтересовался, "когда завтра господин артист имеет сидеть дома?" И несведущий в подобных делах Зингерталь понял, что, как говаривал Илья Арнольдович Ильф, сегодня здесь уже ничего не покажут, но дела его, кажется, не так плохи...

Действительно, на следующий же день появился человек, о котором ничего нельзя было сказать, кроме того, что он молодой, осведомился, "или вы тот, кому следует фрак" и вручил его, простецки завернутый в газету "Одесская почта". Последнее наводило на мысль о том, что фрак никак не был приобретен в магазине готового платья или конфексионе, где приказчики, несмотря на уже пошатнувшееся время, щегольски упаковывали покупку в пакет из хрустящей оберточной бумаги. Но не успел еще опомниться новоявленный владелец фрака, как прибыл следующий посланец, за ним еще и еще... И каких только фраков они ни приносили - изрядно залоснившийся, правда, тщательно отутюженный фрак официанта ресторана "Лондоской" гостиницы или другого, старинного покроя "онегинский" фрак, еще недавно, по-видимому, пребывавший в костюмерной одесского Городского театра, респектабельный фрак присяжного поверенного... В конечном счете их оказалось ровно тринадцать, а могло быть четырнадцать, если бы, как говорят в Одессе, между ними наличествовал...фрак самого Зингерталя, великолепно сшитый когда-то на Дерибасовской, угол Ришельевской, в портняжеской мастерской Тобиаша, одного из предков известного впоследствии диктора московского радио...

Разговоры мужчины среднего возраста: о театре, кино и коллегах

Марина Ровинская

Леонид БарацОн – один из четверки «мужчин среднего возраста», каждая встреча с которой – то ли в театре, то ли в кинозале – приносит стопроцентное удовольствие. Его паспортное имя – Леонид – знакомо единицам, а непринужденно-дружеское Леша стало, по сути, официальным. Именно так он и назвался, с улыбкой пожимая мне руку. Улыбка у Леши Бараца – совсем юношеская (какой там средний возраст?!), и обаяние – абсолютное. С первых минут общения с ним становится понятно: традиционное серьезное интервью здесь невозможно. А вот непринужденный разговор в ироничной тональности – пожалуйста.

– Леша, обилие интервью, которые приходится давать, не утомляет?

– Я с удовольствием даю интервью: что может быть интереснее разговора о себе: тема близка и знакома (улыбается). Но меня часто удивляет повышенный интерес ко мне и некоторые вопросы, которые мне задают: например, как я жарю картошку? Я думаю: кому это может быть интересно?!

– Издержки популярности… А бывая в родной Одессе, наблюдаете повышенный интерес к своей персоне?

– Конечно! Часто подходят и просят пожарить картошку. Я никогда не отказываю. Вот такой я человек!

– В Москве вы столь же популярны?

– Мы популярны в определенной среде. Мне кажется, среди интеллигентной успешной публики. А вообще в Москве нас не рвут на части – там полно знаменитостей. У нас нет популярности Comedy Club.

– Это же относится и к передаче «Прожекторперисхилтон»?

– Очень хорошая передача. Кстати, Александр Цекало – сопродюсер всех наших фильмов.

– Наверняка, этот вопрос Вам задавали тысячу раз. И все же – почему «Квартет И»?

– Ну, квартет, потому что нас четверо. А И – это союз «и», значит – наш квартет и еще кто-то: группа «Би-2», Алексей Кортнев, Нонна Гришаева…

– Современный театр для Вас – это что?

– Я не могу назвать себя слишком большим поклонником театра. Нет, конечно, театр я люблю. Но если речь идет о «рукотворных» спектаклях, а сейчас таких совсем мало. В театре интересно, когда он живой, современный, и спектакли стоит ставить по произведениям современных драматургов, а их тоже совсем мало! Ставят по-прежнему классиков, в частности, Чехова. На его 150-летний юбилей поставили множество спектаклей в разных театрах мира, а мне бы хотелось, чтобы вместо этого вышли все режиссеры и воскликнули: «Дорогой Антон Павлович! Мы пока больше не будем Вас ставить, отдохните немного!». Нужно взяться за современных авторов с нашими актуальными проблемами. Я сторонник современного репертуара.

А вот в детстве я в основном смотрел классические балетные и оперные постановки. Моя бабушка работала концертмейстером Одесского оперного, и я часто бывал и на репетициях, и на спектаклях. Было скучновато. Но один спектакль запомнился до сих пор – балет «Конек-Горбунок». Там были такие костюмы, облегающие балерин! Чудесный спектакль!

– А какие запомнились из увиденных в зрелом возрасте?

– Их очень много! К сожалению, я не смог увидеть все спектакли Таганки в самом ее расцвете. Но могу назвать спектакль «Борис Годунов» в постановке Юрия Любимова с Николаем Губенко в главной роли. Есть множество постановок «Годунова», однако лучшая, на мой взгляд, принадлежит Деклану Доннеллану. Еще из наиболее впечатливших меня спектаклей – «Юнона и Авось» с Николаем Караченцовым в Ленкоме; «Как я съел собаку» Евгения Гришковца, «Мадрид, Мадрид» в питерском театре НеБДТ. Особое впечатление – все спектакли театра Петра Фоменко. Бывает, что, выходя после спектакля, спрашиваешь себя: зачем это поставили, что это такое? Но это было всегда волшебно!

– Как относятся к театру Ваши дочери, что по душе Лизе и Еве?

– Лиза, конечно, ходит в театры: и с нами, и без нас. Но больше она любит кино – причем, те фильмы, что мы смотрели и любили раньше, она почти не знает. Я стараюсь, чтоб она их посмотрела – тогда мы сможем говорить на одном языке. Вот кино с Лизой можно обсуждать долго – больше, чем театр. С некоторых пора она стала немного отдаляться от моего мнения, у нее появилось свое, слава Богу.

– В 16 лет иначе и быть не может… Кажется, она хорошо пишет?

– Да, у нее неплохо получается. Сейчас у нее последний класс, а потом, видимо, Лиза будет поступать в Литературный институт или на журналистский факультет МГУ. А Ева очень любит музыку, хорошо поет. У нее отличный слух.

– Прославленная вахтанговская «Принцесса Турандот» всякий раз поражала импровизациями, из-за чего зрители стремились на этот спектакль вновь и вновь. Импровизируете ли вы на сцене?

– Нет, мы мало импровизируем – разве что в рамках сюжета, веселим друг друга чуть измененными шутками. Зрителю это вряд ли заметно. У нас есть спектакль, не совсем обычный, может, это даже и не спектакль – «Клуб комедии». Зрители задают нам ситуации, и мы импровизируем. На Западе это очень распространено, у нас – пока не очень. Я увидел это в Америке, мне понравилось и я это… украл.

– Вы настолько органичны и естественны в своих ролях, что это не выглядит игрой: перед нами просто все вы, у вас даже имена свои!

– А какой смысл мне быть, к примеру, Витей? Что касается органичности – да, это так, но нам порой немного не хватает художественности – все слишком уж натурально. Да, у нас еще очень много того, над чем надо работать!

– В фильме «О чем говорят мужчины» создается полное впечатление, что каждый из вас произносит собственные мысли. Как Вам с Ростиславом Хаитом и вашим соавтором-сценаристом Сергеем Петрейковым удалось так достоверно выразить мысли своих друзей?

– Все мы очень давно и близко знакомы. Мы знаем особенности каждого, знаем, что они могли бы сказать, в частности, о женщинах. Кто-то из нас мачо, кто-то романтик, кто-то более жесткий – все это учитывается, и получается убедительно. Мы написали 40 листов текста и лишь 20 из них вошли в фильм.

– Работы в театре и в кино – чему Вы отдаете предпочтение?

– Однозначно, театру! Здесь все зависит от нас. То, что задумали, то, практически, и получилось. А кино – это длинная технологическая цепочка. Пока замысел дойдет до зрителя…

– То, что Вы дружите с Ростиславом Хаитом с первого класса, не мешает работе?

– Нет, совершенно не мешает! Мы дружим столько лет, что это уже больше, чем дружба, – это общая жизнь! Конечно, у нас бывают разногласия, ведь мы разные, хотя и такие одинаковые.

– Двое из творческого квартета, Александр Демидов и Камиль Ларин, – не одесситы. Как известно, одесский юмор своеобразен. Как у двух одесситов получается находить общий язык с коллегами-россиянами?

– Саша и Камиль – прекрасные артисты и люди, мне всегда абсолютно комфортно с ними в жизни и на сцене. Нет никаких проблем из-за того, что мы со Славой одесситы, а они – нет. Многие одесситы хуже шутят, чем Саша и Камиль, да и как артисты нередко слабее.

– Смогли ли бы Вы оставить свой театр ради приглашения, к примеру, в «Ленком» или «Современник»?

– Нет! Я не хочу в академический театр, да и не могу! И вообще, у нас есть свой театр! Зачем мне чужой?! К тому же (с улыбкой) в нашем театре я учредитель, и получаю там приличные деньги!

– Многие артисты комедийного жанра мечтают сыграть драматические и даже трагические роли. А Вам не хотелось бы открыть в себе еще одну грань своего таланта?

– Я не думаю, что у меня есть эта грань. Я никогда не хотел играть трагические роли, где льется кровь и слезы. Я не хотел бы сыграть ни Гамлета, ни Тригорина, ни Треплева. Мне хватает драматизма в «Разговорах мужчин». Я не хочу умирать на сцене! Помню, во время учебы в ГИТИСе на одном из студенческих капустников ребята с курса Владимира Андреева пели надрывную песню (на капустнике!), рвали на себе рубашки, на шее вздувались жилы. Вот они хотели умереть на сцене – было видно, что таково их искреннее желание. А я этого не хочу!

– Значит, все стремления выпускника ГИТИСа реализованы в «Квартете И»?

– Да, полностью! Работа в «Квартете И» – это то, что я всегда делаю с удовольствием, даже несмотря на некоторую рутину, без которой не обходится ни одно подобное дело. Но здесь даже рутина приятная!

– И можно сказать, что вы всегда идете в ногу со временем?

– Скорее, в ногу с собой! Когда-нибудь мы ведь отстанем от времени…

Хобарт Эрл: «Я все делаю от души и совершенно искренне!»

Марина Ровинская

В прошлом году заслуженный артист Украины, художественный руководитель и главный дирижер Национального одесского филармонического оркестра Хобарт Эрл отметил знаменательный юбилей – исполнилось двадцать лет с тех пор, как он возглавил этот музыкальный коллектив. Сегодня мы беседуем с маэстро и о том, что предшествовало его приезду в Одессу, и об одесском периоде его творческой жизни. Благо, говорить с ним не только приятно, но и легко: американец не только хорошо выучил русский язык, но и блестяще освоил многие особенности «одесского наречия».

– Маэстро, вы довольно много гастролируете как дирижер и не только со своим одесским оркестром. В чью пользу сравнение?

– Наш оркестр сейчас в неплохой форме. (Это же неизменно отмечают все, кому доводится выступать на одной сцене с Национальным одесским филармоническим оркестром – Авт.). Не так давно мы играли «Смерть и просветление» Рихарда Штрауса – впервые за несколько лет. Для музыкантов полезно вернуться к тому, что какое-то время не исполнялось. Мне показалось, что в этот раз мы сыграли немного по-другому.

И еще один концерт хочется выделить особо: наш «Вечер в Каракасе», исполненный в Оперном театре. Для меня это было впервые, когда я с местной публикой делился чем-то с моей родины – Венесуэлы. То, что мы сделали целый вечер этой музыки, – это большая редкость для восточноевропейского оркестра. Да, признаюсь, это был незабываемый для меня концерт!

– Как возникла идея провести «Вечер в Каракасе»?

– В общем-то спонтанно, хотя я давно думал, что когда-нибудь надо обязательно исполнить такую программу. А толчком послужил приезд в Одессу Эдиксона Руиса, контрабасиста из Венесуэлы, мое долгое общение с ним, воспоминания о нашем родном Каракасе. К тому же Эдиксон оказал мне огромную помощь – обеспечил нотами.

– Хочется, чтобы вы вспомнили и о других вечерах – штраусовских. Они уже стали традицией в Одессе. Это полностью Ваша идея?

– Да, идея принадлежит мне. Трижды в жизни мне посчастливилось побывать на знаменитых концертах Венского филармонического оркестра утром 1 января. Это что-то совершенно особенное! У меня возникла идея воссоздать такую атмосферу на старый Новый год, преследуя еще и творческую цель – научить оркестр играть эти вальсы. И это, слава Богу, действительно удалось. Заставить любой оркестр играть вальсы Штрауса – это целое событие. И ни для кого не секрет, что мало кто за пределами Австрии умеет их играть. Это очень специфическое искусство. Даже немцам оно не вполне под силу. Я обычно говорю, что эта музыка подобна джазу ХIХ века. Впервые мы исполнили вальсы Штрауса в Оперном театре в 1993 году. За те годы, что мы исполняем эту программу, оркестр очень вырос в ее исполнении. Мы играем это неплохо. Многие играют Штрауса, но делают это плохо. А исполнение нашего оркестра оценила и зарубежная пресса, включая – что особенно важно и приятно – австрийскую.

– Как Вы воспринимаете любовь зрителей: уже давно привыкли, или всегда радуетесь проявлению их эмоций?

– Трудно сказать. Я просто чувствую, что одесская публика меня знает. Когда я дирижирую оркестрами в других городах, ощущение немного другое, чем когда выступаешь дома, со своим оркестром. Что касается любви зрителей... Для меня важнее всего иметь внутреннее хорошее чувство после концерта. Я учу своих музыкантов так называемой «исполнительской психологии»: если что-то «идет мимо» в выступлении, очень важно это моментально забыть. Главное – не «зацикливаться» на том, что, к примеру, только что сфальшивил гобой. Надо уметь это сразу «выключить», идти дальше. Если музыканту это удалось – здорово!

– На одной из пресс-конференций вы тронули меня теплыми словами о родителях, покинувших этот мир. Чувствуется тесная духовная связь с ними...

– Да, вы правы! Я поздний ребенок. Может быть, когда я был ребенком, мне было как-то не по себе, что у меня такие немолодые родители, а потом я стал ценить то, что они дали мне жизнь в таком возрасте. Отец был 13-го, а мама – 19-го года, они прожили долгую жизнь: оба умерли в 2002 году. И, что удивительно, оба они ушли из жизни при моем исполнении 8-й симфонии Шостаковича: один раз я дирижировал через день после смерти папы, а еще через полгода – через несколько часов после смерти мамы… Мои родители были очень открытыми, современными людьми. Они с большим интересом восприняли мой приезд в Одессу, этот необычный шаг: они всегда приветствовали все новое.

– Когда в вашей жизни появилась музыка? Могла ли она вообще не появиться?

– Моя мама была хормейстером, а тетя – композитором. Музыка окружала меня с раннего детства. Я был на всех маминых концертах, на ее службе в церкви.

– А кем был Ваш отец?

– Он был бизнесменом – работал в страховой компании. И, тем не менее, с большим пониманием относился к моему увлечению музыкой – наверное, гораздо больше, чем другие отцы, далекие от музыки.

– Хобарт, этот вопрос, думаю, вам задавали уже не раз. Не удержусь и я.

Блестящее образование в Европе и США, успешная работа в великолепной Вене – и приглашение в Одессу, город «из другого мира». Как принималось решение?

– Скажу честно: может быть, мало кто из моих коллег совершил бы такой поступок. Именно потому, что это другой мир. Но я... Я родился не в своей стране, рос среди двух менталитетов, всегда вокруг звучали два языка. После окончания в Каракасе Великобританской школы я поехал в Шотландию, в школу-интернат. Раз – и просто бросили меня, рожденного в южной стране Венесуэле и никогда не видевшего снег, в шотландскую зиму. Там я тоже начал с нуля – ведь и это был другой мир! А потом я приехал в Америку – и снова другой мир. И в Австрии пришлось начать все с нуля – я даже не знал немецкого. Одесса оказалась четвертым местом, где мне приходилось открывать новый мир, и я уже был к этому подготовлен. Было, пожалуй, сложнее, чем где бы то ни было, зато очень полезно для молодого дирижера: я участвовал в развитии коллектива.

– Прошло более 20 лет… Стала ли Одесса вашим домом? И вообще – что вы имеете в виду, говоря «домой», «дома»?

– В том-то и дело: у меня нет ощущения дома. Нигде. Или везде – и в Одессе, и в Вене, и в Америке – в Нью-Джерси. Конечно, и в Венесуэле. Для меня это очень смешано.

– Совершенно понятно, что жизнь нашего оркестра не назовешь безоблачной. Есть ли у художественного руководителя НОФО Хобарта Эрла мечты, которые вполне смогли бы стать реальностью?

– Конечно, есть большие творческие планы. Дай Бог, чтобы хотя бы половина из них осуществилась! Я не раз говорил о нашем зале. Меня уже можно цитировать, но я понимаю, что это бесполезно – нужно не говорить, а делать. И освещение, и акустика недостойны этого зала. В нашем зале на сцене ударные и валторны плохо слышат, что играют, например, струнные. К тому же проникает шум с улицы. Любой оркестр – это зеркало своего зала. Место, где ты играешь, – это твой дом. И от того, каков он, очень зависит качество исполнения. Одесситам досталось великолепное наследство – наш зал. Здесь должен происходить праздник. А освещение мешает этому празднику! В зале должны висеть люстры, а не какие-то железяки. Они абсолютно «не клеятся» с этим залом! Но все это должны делать власти. Я уже внес немалый личный вклад в этот зал. Многое сделано правильно – использованы рекомендации ныне покойного всемирно известного акустика Рассела Джонсона. Но дальше – это уже не я. Я не могу делать это вечно. А душа у нашего зала гениальная!

– Во время концерта вы иногда рассказываете о создании произведения, что вызывает неизменный интерес. Сейчас, к сожалению, это происходит реже. А жаль...

– Это особенно важно для современной музыки. Хорошо помню, как в 90-х годах мы в Одессе играли три фрагмента оперы Альбана Берга «Воццек». Это великий австрийский композитор ХХ века – я его просто обожаю! А опера «Воццек» – один из ключевых оперных спектаклей ХХ века. Музыка сложная, и то, что мы ее играли, было важным событием. Вот тогда, до начала исполнения, я разговаривал, и мы сделали публике некую демонстрацию третьего фрагмента. Дело в том, что если знать, что происходит, слушаешь иначе. А тут, в этом фрагменте, есть один из самых известных эффектов музыки ХХ века. В конце спектакля Воццек тонет в пруду, и Берг через музыку создал эффект движения воды, которое потихоньку затухает, – так бывает, когда ты бросаешь камень в воду. Звуки переплетаются – вода движется и постепенно затихает... Наступает смерть – Воццека больше нет. Если человек не знает содержания оперы – например, в случае нашего концертного исполнения, он не поймет это должным образом. Кстати, дети, побывавшие на этом концерте, спустя полгода подходили ко мне и просили еще раз «сыграть им водоворот».

– Сцена – это комфортная среда обитания для вас?

– Да, я чувствую себя комфортно на сцене. Я растворяюсь в музыке! Все, что я делаю, – от души и совершенно искренне. Просто исполнять музыкальное произведение – для меня уже удовольствие. Это касается не всех исполнителей. Один известный западный импресарио, к сожалению, ныне покойный, сказал обо мне своему коллеге: «Хоби родился для сцены». Думаю, что это так еще и потому, что я на сцене с раннего детства. Никакого волнения, просто очень комфортно.

– Вы производите впечатление благополучного человека, который точно знает, чего хочет от жизни, и легко идет к достижению своей цели. Можно сказать, что вы – баловень судьбы?

– Знаете, у каждого своя судьба, и даже если человек кажется баловнем, у него все равно много проблем. Если он даже добился больших успехов, возможно, они пришли к нему через большие трудности. Жизнь – это такая штука…