«Хочу пошелестеть словами...»

Илья Рейдерман

В этом году Илье Исааковичу Рейдерману исполнится 75 лет. Для кого-то это возраст старости, для него – интенсивного творчества. Он музыкальный и художественный критик, философ, но прежде всего – поэт. Предполагал, что перед новой подборкой стихов помещу статью о юбиляре или интервью с ним, – обстоятельства помешали этому сейчас. Надеюсь, что интервью мы опубликуем в декабрьском выпуске.

А сейчас, предваряя стихи Ильи Рейдермана, поздравляю его с премией имени Константина Паустовского.

Евгений Голубовский

Автор, роясь в своем архиве, обнаружил, что всю жизнь в стихах занимается своего рода «натурфилософией», размышляя об утраченной нами, городскими жителями, связи с природой. Ему захотелось собрать все эти стихи в книгу, фрагмент из которой он и предлагает.

* * *

Вижу я, как под солнцем трепещет листва, –
эти искры бегущие, блики!
Это жизнь, что жива, это жизнь, что права,
все ее бесконечные лики…
Это строки, которых не в силах прочесть, –
но как можно бы глубже вчитаться!
Может быть, это самая важная весть,
слово истины в ней, может статься.
И пока не успели ее отменить,
и пока не срубили деревья,
нужно жить, нужно длить вековечную нить,
преисполниться нужно доверья…
Разве книга, где листья – слова, мне ясна?
И живя, разве ей не перечу?
Это дерево, зримое мной из окна,
головой мне кивает. Отвечу?

* * *

Всей своей плотью прильнувши к цветку,
запаха розы дай мне, пчела.
Ибо завидно мне, старику,
вспомню, как жизнь и сладка, и мила.
Роза – жужжаньем пчелы поделись,
этим упрямством, упорством пчелиным,
чтобы сказал я мгновению: длись,
не прерывайся, будь цельным, единым.
Черные беды, свет мне затмив, –
словно дожди, без конца, без предела.
Ну а в душе моей тот же мотив,
так же глядит, как когда-то глядела.
Видит, как в розу зарылась пчела,
в вечном и благословенном усердье.
Словно бы в мире и не было зла.
Словно бы есть только жизнь и бессмертье.

* * *

Сквозь нас, конечно, прорастет трава,
когда умрем. Ну, а живем покуда, –
родство с природой только лишь слова,
ее живого мы не знаем чуда?
Ты, жизнь, рукою рану зажимая,
молчишь и терпишь, боль свою тая.
Но как же нам понять, что ты – живая,
самим испить из чаши бытия?
Ужасно скучно жить с тобой в разлуке,
и катятся пластмассовые дни…
Неужто зря деревья тянут руки?
Ах, снова с нами их соедини!

* * *

Упоенно каркает ворона,
и трещит настойчиво сорока.
Это в глубине микрорайона,
там, где рядом – зданья и дорога.
Разве стали мы к природе ближе?
Нет – она к нам ближе поневоле,
ибо всюду – люди, окна, крыши,
нет ей места, нет простора, воли.
Что она, невольница-природа,
прилепившаяся к нам случайно?
Изначально в ней жила свобода
и уму не ведомая тайна.
Стала окончательно средою
(понедельником! – пространством будней!),
и душа, придавлена бедою,
векового камня беспробудней?
Правда, небо есть еще и море
(волны мы еще не замостили).
Ничего, и с ними сладим вскоре
в том же духе и в таком же стиле.
Если дух природы свергнут с трона, –
человек, тебе не одиноко?
…Упоенно каркает ворона
и трещит бессмысленно сорока.

* * *

А счастье – не в былом, и не потом –
сейчас, пока глядишь, всему внимая,
вдохнув весенний воздух жадным ртом,
все горько понимая, принимая.
Ты – зиму пережившая трава,
что зеленеет средь других травинок.
Поймешь, в чем ты неправ, а жизнь – права.
Права – Природа. Этот мир – не рынок.
Всё – неразменно! Всё – лишь в этот миг!
Всё – наудачу, наугад, случайно.
Как солнце – жизнь! На миг покажет лик, –
и спрячется. И снова станет тайной.
Но мы поймаем этот тонкий луч,
зажмем, подобно путеводной нити.
Нам солнце видно даже из-за туч!
Освещены им будут все событья.
Да жизнь права, вступив в свои права.
Весна права. И только мы – неправы.
Гляди во все глаза! Все прочее – слова,
которых не поймут деревья, травы.

* * *

У небес своя забота.
Откровение дождя!
Шепчет он, бормочет что-то,
в грязь весеннюю летя.
Капля – полнота мгновенья.
Эй, откликнись, кто живой!
Смысл такого откровенья
постигаешь, став травой.
Все, что облако таило,
что копило много дней,
что открыло, что излило, –
с каждым днем весны ясней.
Все, что небеса скрывали –
в землю, в тайну влажной тьмы!
И росток – откроет дали.
И цветок – смутит умы
Только спрашивать нелепо
у очнувшихся от сна,
что им рассказало небо,
прошептала глубина.
Облака на рассвете
Эти облачные громады,
что подсвечены солнцем слегка…
Вы из сахара или из ваты?
Как меняетесь вы, облака.
Солнце так хотело пробиться,
находя просвет в облаках!
Что ж, придется и нам потрудиться,
одолев бессилье и страх.
Эти тучные темные горы,
что по краю – с каймой световой.
Нужно рыть в них глубокие норы,
преисполнившись веры живой.
Разгребая своими руками
эту вату, а может быть, шерсть.
Солнце скрыто за облаками.
Но оно, конечно же, есть!
Лишь раздвинь облака, как стены,
отопри сознанья тюрьму!
…И ловлю я лучик мгновенный.
Да и сам – подобен ему.

* * *

Я в маршрутке еду – одержать победу?
Еду в парк – глазеть на облака,
поздней осенью – сказать спасибо лету,
гладить тополю шершавые бока.
Человечья жизнь – звучит фальшивой нотой,
не настроившись на верный камертон.
Нужно просто подышать свободой,
шелестеть с листвою в унисон.
Не цепляются за ветви листья эти,
а слетают тихо, в воздухе кружа.
Так летит, уже оставив все на свете,
и танцует в небе легкая душа.
Грусти нет. Лишь ясность и прохлада.
И не нужно никаких побед,
если твердо знаешь, что душа – крылата,
что летит она, как бабочка, на свет.
Дерево под окном
Еще вчера – предчувствие и робость.
Что этой ночью с ним произошло?
Все – словно в белом пламени – вот новость!
Все – до последней ветви – расцвело!
Весна и нам ведь подавала знаки,
звала, твердила: нужно поспешить!
Быть может, не хватает нам отваги,
чтоб стать собой, свою судьбу свершить?
Открыть глаза, и вдруг постичь: весна!
Она в тебе, в крови и в сердца ритме.
Она творит, прогнав остатки сна,
и гонит строчку к завершенью, к рифме.
Как деревце – откликнуться на зов!
Рискуя жить, благой отдавшись воле.
…Как сладко снова повторять с азов
всю азбуку и радости, и боли.

* * *

Хочу пошелестеть словами –
как бы пошелестеть листвой.
Стою в твоем, Природа, храме.
Но твой ли я? Увы, не твой
Могу лишь на твоем пороге
побыть. Вот полдень. Вот гроза.
Не стал я деревом высоким,
что тянет ветви в небеса.
Но все ж слегка понятен лепет
листвы (о чем? – не объясню).
Тут жизнь живет, страдает, терпит,
и просто радуется дню.
Зимою думает о лете,
и лба не морщит, смысл ища.
Она не ведает трагедий
и умирает, не ропща.
А нам – то препираться с веком,
то злобе дня сдаваться в плен,
и становиться человеком,
и падать, и вставать с колен.
Природа, дар ты нам вручила!
Вот мыслей холод, страсти жар.
…Шумит листва и над могилой
того, кто растранжирил дар.

Могилевские: Семейный портрет на фоне Одессы

Дина Резник
Карина Бейгельзимер

Несколько дней наш город жил в состоянии музыкального праздника. В Одессе с большим успехом прошли концерты четырех всемирно известных пианистов Могилевских. Жизнь и творчество этой династии неразрывно связано с Южной Пальмирой.

Вместе дружная семья (слева направо): М.Могилевский, В.Дябло, А.Сокол, Е.Могилевский, С.Могилевская

Серафима Могилевская родилась в 1915 году в Одессе в семье известного музыканта, одного из основателей Одесской консерватории Леонида Могилевского. С семилетнего возраста девочку стали обучать фортепианной игре, и оказалось, что она необычайно талантлива. Затем была учеба в Одесской и Московской консерваториях. Во время эвакуации Серафима Леонидовна преподавала в Ашхабадском музучилище, а по возвращении в родной город работала в консерватории и школе имени Столярского. Среди ее учеников - десятки заслуженных и народных артистов, гордость музыкальной Одессы. В одесской квартире Могилевской постоянно звучала музыка, рояли были всегда раскрыты, рядом с ними стояли шкафы с богатейшей библиотекой нот, рукописей, художественной и методической литературы. На стенах висели портреты выдающихся композиторов, а картин было так много, что их экспозиция начиналась прямо на лестничной площадке. Муж Серафимы Леонидовны тоже был музыкантом. У них часто гостили Нейгауз, Гинзбург, Гилельс, Ашкенази, Фрагер и многие другие известные люди. В 1945 году у супругов Могилевских родился сын Женя. С раннего детства он демонстрировал незаурядные музыкальные способности. Его эстрадные выступления начались с восьмилетнего возраста, а в 12 он уже играл с симфоническим оркестром Третий концерт Кабалевского. Многие великие музыканты пророчили мальчику большое будущее. И они не ошиблись. Закончив в классе своей матери школу им. проф. Столярского, Евгений отправился в Москву и уже через год выиграл самый сложный и престижный в мире конкурс пианистов в Брюсселе. Евгений был последним в истории конкурса победителем, который получил награду из рук самой королевы Елизаветы.

Евгений Могилевский объехал с концертами много стран мира. После успешных гастролей в Европе, Азии и Австралии он в 1992 году покорил Америку, выступая в лучших залах Чикаго, Лос-Анджелеса, Сан-Франциско, Нью-Йорка. С того же года он- ведущий профессор Брюссельской королевской консерватории. Неоценимую помощь в работе оказывает ему жена и ассистент Ольга Румшевич-Могилевская. Их фортепианный дуэт пользуется большим успехом в Европе. Старший сын Евгения и Ольги родился в 1968 году в Петербурге, но уже через несколько месяцев впервые оказался на одесской земле. С тех пор почти каждое лето Максим Могилевский проводил в Южной Пальмире. В 21 год он стал лауреатом международного конкурса в Токио, а затем был приглашен на работу в одну из лучших консерваторий США. В 29 лет он женился на Светлане Смолиной, пианистке из Нижнего Новгорода. Еще в студенческие годы она выиграла несколько национальных и международных конкурсов. После ошеломительного успеха на фестивале "Белые ночи", молодая девушка отправилась в университет штата Индиана к знаменитому пианисту Александру Торадзе. Там она училась в одном классе с Максимом. В конце 90-х Максим и Светлана уезжают в Бельгию. Объединившись в дуэт, они почти сразу же становятся победителями Восьмого международного конкурса фортепианных дуэтов в Майами. Затем они много гастролируют по миру. С 2002 года Максим Могилевский - доцент Государственного университета Боулинг Грин в штате Огайо, Светлана является соискателем степени доктора музыкальных наук под руководством профессора Артура Грина в университете штата Мичиган.

Младший сын Александр Могилевский родился в Одессе в 1977 году. Свое музыкальное образование он получил в Москве у профессора Тимакина, под руководством которого выиграл конкурс молодых исполнителей имени Чайковского. Его постоянно приглашают выступать вместе с выдающимися музыкантами нашего времени. Его жена Юлия Могилевская-Заичкина - призер фестиваля памяти Дмитрия Сахарова, международного конкурса "Молодые виртуозы XXI века"...

Концерты "фамильных ансамблей" уже давно стали доброй традицией в семье Могилевских. Еще в 1991 году к 200-летию со дня смерти Моцарта Евгений, Максим и Александр Могилевские исполнили с оркестром под управлением Дэвида Итона в Большом зале Московской консерватории Концерт Фа-мажор для трех фортепиано с оркестром. Близость душ, необходимая для музицирования вообще, а для ансамбля в особенности, дает этой семье возможность создавать неповторимый пианистический ансамбль. Семейное исполнение разворачивается все шире: если вначале родители и сыновья выступали квартетом, составляя программы из концертов для фортепиано с оркестром и заказывая квартетно-фортепианные переложения, то вместе с Юлей и Светланой, можно уже говорить, скорее, о секстете. Постоянно расширяется и география их совместных выступлений...

...В доме Серафимы Леонидовны в Штабном переулке в течение многих лет 15 ноября собиралось много людей. Школьники, студенты, аспиранты, сотрудники приходили сюда, чтобы отметить день рождения Учителя. Сейчас Серафима Могилевская живет в Кельне. 15 ноября 2005 года ей исполняется 90 лет. Пианино в ее комнате, как всегда раскрыто.

Концерты Могилевских в Одессе были посвящены этой славной дате старейшины семьи...

Фото Лизы Коваль [Комсомольская правда в Одессе, 14-20 октября 2005, стр. 20]

Евгений Могилевский:

Свои первые годы жизни я провел в общежитии Одесской консерватории. Это был необыкновенный мир звуков. Поэтому чувствовать музыку я научился раньше, чем говорить. Особенно мне нравилось напевать различные мотивы. Затем мы переехали на Канатную, 85, где у меня почти сразу появилось много друзей. Одним из них был умный и веселый мальчишка Владислав Дябло. Так вот, представьте себе, приезжаю я сейчас в Одессу, везут меня на улицу Уютную, а там меня встречают владельцы отеля "Отрада". И среди них мой друг детства Владислав. Оказалось, что "Отрада" и торговая марка "Ласуня" выступили в роли принимающей стороны и генеральных спонсоров наших концертов в Одессе. "Душой" этого проекта стала Танечка Сокол.

Приятно видеть, что Одесса возрождается. А вместе с ней и музыкальное искусство. Я давал мастер-классы в академии имени А. В. Неждановой и был поражен очень высоким уровнем мастерства студентов. Прекрасно, что это учебное заведение решило присоединиться к Болонскому процессу. Это уже сделали многие прогрессивные вузы в 40 странах мира.

Мы с большой радостью выступили с концертами в Одессе и, надеюсь, приедем сюда еще не раз. Ведь Южная Пальмира - это кусочек нашей души, который навсегда остается с тобой. Независимо от того, где ты находишься.

Светлана Могилевская:

Я в Одессе в первый раз, хотя очень много слышала о ней от своих близких. Но увиденное здесь превзошло все мои ожидания. Одесса - солнечный и доброжелательный город. Старые улочки напомнили мне Италию и Францию, а уют, которым нас окружили в гостинице "Отрада" был по-настоящему домашним.

Мы дали 3 концерта в Одессе и каждый раз радовались, насколько тепло нас тут принимают. И, конечно, мы ни на минуту не забывали, что это город юмора. Где бы еще в мире мы услышали такую фразу, как сказала нам одна одесситка после концерта: "Хорошо посидели!"

Максим Могилевский:

Наша семья сейчас разбросана по всему миру, но это не мешает нам оставаться очень дружными. Каждая встреча - это праздник души. Мы традиционно отмечаем вместе Новый год. И часто это совпадает с семейными концертами.

Большую радость нам с женой доставляют визиты к бабушке Серафиме в Кельн. Хотя ей в ноябре исполнится 90 лет, она полна сил и жизненной энергии. Она постоянно в творческом поиске. Дав нам немного времени отдохнуть с дороги, бабушка садится за рояль и показывает нам новые приемы "звукоизвлечения".

Кстати, о роялях. Мы недавно подсчитали, что их у нас 19 (!) на семерых. Один из них - рояль, за которым папа играл на конкурсе королевы Елизаветы в тот день, когда завоевал первую премию. Этот уникальный инструмент отец через много лет после этого события сумел купить в Брюсселе.

Мы едем, едем, едем…

Иосиф Райхельгауз

Из пункта А в пункт Б — помните, в школьном учебнике? С какой скоростью? На какое расстояние? За какое время? И так всю жизнь: скорость, время, расстояние. Правда, потом вопросов становится больше: куда? с кем? зачем? во имя чего? В тех же школьных учебниках были такие схемы-рисунки: в большой открытый рот человека въезжали грузовики с продуктами и цистерны с водой и молоком. Наглядная иллюстрация, сколько человек за жизнь съест хлеба и выпьет воды. Представьте себе такую же школьную схему, разъясняющую, сколько людей в мире сейчас едет в автомобилях и поездах, на велосипедах, самолетах, пароходах, метро, трамваях, на лошадях,верблюдах и ослах… А кто-то еще едет в детской коляске. А кто-то — в гробу на кладбище, и это почему-то называется "последний путь".

Самое первое мое путешествие — с мамой в роддом. Недавно я поинтересовался, как это было. Оказалось, просто. Мама мыла пол в нашей коммунальной квартире на улице Чижикова в Одессе. Домыла и пошла меня рожать. Шла больше часа пешком (я-то при этом ехал!). Пришла и родила. Из роддома я уже ехал на трамвае, с мамой и папой. Кажется, это я уже помню! Меня завернули в ватное одеялко, потому что другого не было. Июнь. Жарко. Душно…

…метро в Нью-Йорке. Вагон, битком набитый липкими от жары неграми и китайцами. Следующая остановка Бруклин Бридж. Счастье. Еще совсем недавно и думать не приходилось, что можно свободно ехать. Ехать в нью-йоркском метро…

…и опять в детство. Я лежу в телеге между корзинами с яблоками, на сене. Раннее утро. Черноморская степь. Поют птицы. Кричат суслики. Мы с дедом везем яблоки на базар в Раздельную. По тем счастливым временам пыльная избитая дорога от дедушкиной деревни до райцентра казалась намного длиннее, чем нынешние тысячекилометровые перелеты на "Боинге" из Москвы в Сан-Франциско…

…с артистами нашего театра мы трое суток едем из Сан-Франциско в Бостон, через Лас-Вегас, Денвер, Чикаго, Филадельфию, через всю Америку, едем в стеклянном вагоне, где кресла вращаются параллельно и перпендикулярно движению, и где за окном круглосуточно — захватывающий своим разнообразием и реальностью цветной широкоформатный документальный фильм-путешествие. Я вижу проплывающую перед глазами летнюю знойную Америку и мысленно уношусь в далекую зиму пять десят какого-то года теперь совсем уже прошлого века.

...из деревни на воскресенье приехал папин брат дядя Гриша. Он младше папы на три года, но тоже герой войны, разведчик, много раз простреленный и награжденный. Родителей почему-то нет, я дома один, и дядя Гриша, чтобы занять время, начинает что-то мастерить из подобранного на соседней свалке деревянного ящика, в каких привозили в магазин овощные консервы. Он обстругивает дощечки кухонным ножом, потом как-то скрепляет их между собой, обивает жестяными лентами, снятыми с того же ящика, и вдруг эти деревяшки и железки превращаются в самые настоящие санки, которые я видел у одного мальчика из нашего двора и так мечтал на них покататься! Дядя Гриша одевает меня во все зимнее, так что я становлюсь похожим на шар, обмотанный маминым платком, привязывает к санкам длинную бельевую веревку, и мы отправляемся в бесконечный счастливый путь по занесенным редким для Одессы снегом брусчатым мостовым и трамвайным линиям. Маршрут почти кругосветный — мимо Привоза, вокзала, Куликового поля, дальше 1-й и 2-й станции Фонтанской дороги и наконец на Пионерскую улицу, где живет моя тетя с мужем и дочками, моими двоюродными сестрами…

...а раз зима, то это Старый Новый год в Переделкино у Окуджавы. Снега в том году навалило! Булат Шалвович ждал нас на даче, а я на своих раздолбанных "Жигулях" ждал у Белого дома тогдашнего премьера Егора Гайдара и вице-премьера Анатолия Чубайса. Десять часов, одиннадцать, пятнадцать минут двенадцатого, почти половина… Наконец они выбегают — молодые, азартные и, как я понимаю, чуть ли не впервые пользующиеся служебной мигалкой, чтобы успеть домчаться до Переделкино к двенадцати. И светофоры все зеленые, и дорога свободна, и я что есть мочи жму на свою жигулевскую железку. И без двух минут двенадцать мы разливаем шампанское и рассаживаемся за новогодним столом у Булата Шалвовича...

...а вот мы с дочкой Машей в полупустой электричке Рочестер — НьюЙорк, и проводник, напоминающий конферансье из голливудского фильма "Кабаре", лучезарно улыбаясь, объявляет: "Next stop Buffalo". А за окном вылизанная Америка с показательными игрушечными фермами и фермерами, и лошадки, как большие игрушки...

...лошади в горах Алатау, где Чингиз Айтматов праздновал свой день рождения, и я оказался среди приглашенных. Мы скачем по самому краю обрыва, и я, кусая губы от боли, из последних сил сжимаю ногами бока своей бесседлой лошадки, а она, наверно, понимает это как поощрение и несется, несется... Когда спрашивали, кто в седле, кто без, я легко и беззаботно согласился на "без седла".

...когда деду было уже за восемьдесят, он все равно работал в своем колхозе: то за почтой ездил в райцентр, то развозил по летним пастбищам огромные звонкие бидоны для молока. Телега всегда стояла во дворе возле дома, а за лошадью нужно было идти на конюшню, за полкилометра. Эти полкилометра можно было проскакать верхом, что я и делал в те редкие разы, когда дед был в хорошем настроении и разрешал. И вот тогда седлом становилась какая-то тряпка или старый ватник, прикрывающие спину костлявой лошадки. Трудно было заставить лошадку двигаться, но еще труднее было ее остановить. Хитрая эта лошаденка, разогнавшись и совсем не подчиняясь "лихому наезднику", норовила проскочить открытые дедовы ворота, где ее впрягли бы в приготовленную телегу, и доскакать до кукурузного поля на другом конце деревни, чтобы полакомиться сладкими восковыми початками...

...мы едем, едем, и я никак не могу остановить грузовик. Было так. Мне 15 лет. Уже год работаю сварщиком и слесарем на автобазе, больше не хочу и поступаю на режиссерскe вiддiлэння Одеського культурно-освiтнёго училища. 1 сентября нас вместо занятий посылают на картошку, и вот там, пока колхозный шофер то ли уснул в посадке, то ли отлучился еще по какой-то надобности, я, увидев ключ в замке зажигания, приглашаю покататься своих "сорежиссеров", завожу этот ГАЗ-51, поддаю газу, рывками перехожу с первой передачи на третью и несусь по краю поля, по ямам, по кучам земли и ботвы. Сразу же просыпается и посылает мне вслед матерные проклятья шофер. Восторженно кричат, визжат и хохочут подпрыгивающие в кузове студенты. А я вдруг чувствую, что не могу остановиться. Помню, где газ и как переключать передачи. А где тормоз? Вроде жму именно на тормоз. Оказывается, на газ... Мои ребята почуяли неладное, затихли, судорожно вцепились в борта. Я рулю, как могу, врезаюсь в кусты и тонкие деревца посадки, в кузове кто-то падает и кричит уже не радостно... Меня отправили в город и отчислили из училища. Кажется, это было первое мое отчисление.

...мы едем, едем, то есть летим над Колымой. Колыма оказалась рекой, мощной и бесконечной. Летим низко, чтобы увидеть оленя. Мы не просто летим. Мы охотимся с вертолета. У нас открыта дверь, может быть, в вертолете это называется люк, и к этому люку нужно подойти вплотную, упереться руками в специальные ограничители, чтобы не упасть, и стрелять по обезумевшему несущемуся по тундре зверю...

…летит вертолет, летит самолет… во Фрунзе, тогдашнюю столицу Киргизии. Год 1989-й. Все меняется, рушится, создается. Рядом в самолете Марина Дружинина, давняя знакомая по ГИТИСу, давний начальник из нашего культурного главка. На высоте десять тысяч метров Марина спрашивает: "Не пора ли вам возглавить какой-нибудь солидный московский театр?". А я в ответ: "Давайте откроем новый. Вы — директор, я — главный режиссер. Пригласим самых лучших артистов… Любу Полищук, Альберта Филозова, Алексея Васильевича Петренко…". Самолет заходит на посадку, все более четкими становятся очертания городских кварталов, улиц, скверов и будущего театра "Школа современной пьесы"…

...одна из самых счастливых поездок. Девятнадцатый трамвай в Одессе. Кто не знает, не знает ничего. Вдоль моря тянется Фонтан. Название такое: Малый, Средний, Большой Фонтан. И станции: Первая, Вторая, Седьмая и так до Шестнадцатой. А потом нормальные трамвайные пути заканчиваются, и от Шестнадцатой на Дачу Ковалевского идет одноколейка — маленький уютный и счастливый трамвай моего детства. В трамвае этом все всех знают. Даже если видят в первый раз. А чего здесь не знать? Если вы едете с 16-й на Дачу Ковалевского, значит, вы едете на море. А если в руках у вас авоськи с огурчиками, помидорчиками, синенькими и торчащими хвостами или головами свежайшей скумбрии, значит, вы едете на море с Привоза. Значит, нам есть о чем поговорить... А когда девятнадцатый доезжает до конечной, вагоновожатый, он же кондуктор и контролер, торжественно проходит из одной кабинки трамвайчика в точно такую же с противоположной стороны, собирая по дороге с родных пассажиров трехкопеечную дань — плату за проезд.

…я еду, нет, меня везут на "скорой помощи" из Театра Станиславского в больницу где-то в Сокольниках с сердечным приступом, как потом расскажут врачи, с микроинфарктом. Случилась эта "поездка" после того, как я пришел на работу и на доске объявлений и приказов прочитал: "Режиссера Райхельгауза И.Л. освободить от занимаемой должности в связи с отсутствием московской прописки". С тех пор эта запись украшает мою трудовую книжку. С тех пор, если нужно проехать по Тверской мимо драматического Театра Станиславского, я отворачиваюсь и смотрю на другую сторону…

…на другую сторону Черного моря, чтобы увидеть Турцию, я пытаюсь переплыть на резиновой лодке, которую мы с папой сделали из огромной камеры от заднего колеса трактора. На дно я уложил дощечки для прочности и обломанное весло, подобранное на берегу у рыбацких куреней. Еще взял с собой еду, воду и непромокаемый старый плащ на случай ветра и шторма, хотя в плавание я отправлялся в плавках, поскольку погода была теплой, а море тихим. Путешествие начиналось прямо у нашей "дачи" в Черноморке — крохотной комнатки из ракушечника и такой же крохотной фанерной верандочки. Прежде чем выйти в открытое море, нужно проплыть мимо кораблей, стоящих на рейде в порту Ильичевск. Вот я миновал на своем судне какой-то сухогруз, прошел по жирным нефтяным пятнам мимо танкера, с какого-то иностранного корабля мне приветливо машут заграничные моряки. А вот и пограничный катер, и оттуда уже совсем неприветливо кричат славные советские пограничники, и как-то сразу я оказываюсь задержанным, и у меня требуют паспорт. А какой у меня паспорт, если, во-первых, я в плавках, а во-вторых, мне двенадцать лет?..

…я плыву на красивейшей трехпалубной яхте нашего сербского друга Миадрага Филипповича по Адриатическому морю, из Дубровника на остров Млет, внутри которого огромное озеро, внутри которого остров, внутри которого другое озеро, а потом из этого рая — в другой: город-остров Корчула. Потом Хвар, Брач, Бухта Боли. А чуть наискосок — Италия, да иФранция недалеко. И на каждом острове какой-нибудь античный го родок с узенькими улицами и башнями, или крепость сохранилась со времен Османской империи. И в каждом городке ресторанчики, и в любом из них омары, лобстеры, кальмары, тунец, креветки, школки-мидии, морские ежи. Или так: черный ризотто с осьминогом и морепродуктами Адриатики, заправленный чернилами черной каракатицы…

...во Франции, в Марселе, я проводил мастер-класс в летней актерской школе, и каждое утро в 9.45 за мной присылали машину. В один из дней я, как обычно, ждал у входа, но время вышло, а машины не было. Решил было вернуться в номер, но портье сказал, что звонили из театра и просили передать, что сейчас приедут. Вернувшись на улицу, я вначале услышал, а потом увидел мощнейший мотоцикл, лихо, с разворотом, затормозивший у дверей гостиницы. Управляла этим чудом техники моя студентка, не самая сильная актриса, которой я все время делал замечания на занятиях: мало эмоций, чувств, нет нерва, скучно. Она протянула шлем, помогла его застегнуть и молча указала на место позади себя. Я сел, и мы полетели. Полетели в самом прямом значении этого слова, выделывая фигуры высшего пилотажа на скоростном шоссе, обгоняя и цепляя моим большим телом "ситроены", "пежо", "фольксвагены" и прочие "форды". Мне казалось, что в очередную щель между рядами ползущего в утренней пробке транспорта может протиснуться разве что подросток-велосипедист, но наш BMW чудом проскальзывал и, не тормозя, перестраиваясь из ряда в ряд, мчался со сверхзвуковой скоростью. Я мысленно простился с родственниками и друзьями, закрыл глаза и сжался, выдохнув весь накопившийся в организме воздух. Так оставалась надежда никого собой не зацепить. Когда минуты через три, которые, как пишут в романах, показались вечностью, мы остановились у театра, моя байкерша сняла шлем и спросила: "Вам не скучно было ехать со мной? Хватило эмоций?"…

...мы едем, едем, едем... По Садовому кольцу на троллейбусе "Б". Незадолго до моего первого приезда в Москву в Одесском русском театре вышла премьера: "104 страницы про любовь". Спектакль меня потряс, поразил, вдохновил, я смотрел его много раз и некоторые реплики повторял, как стихи: "Ночью "букашка" по кольцу таксистов собирает...". Я не понимал, что это значит, пока мой старший и очень образованный товарищ Руслан Ковалевский не объяснил, что "букашка" — это троллейбус, а кольцо — Садовое. И вот я выхожу на площадь Киевского вокзала с чемоданом, в котором кроме аттестата и книжек по режиссуре заботливо завернутые мамой в вафельное полотенце огурчики, помидорчики, редиска, брынзочка и свеженькая, с Привоза, домашняя копченая колбаска. Мой чемодан пахнет Одессой, и я в самом начале дороги в Москву. Иду пешком через мост, за которым маячит сталинская высотка — МИД, и вдруг вижу троллейбус "Б", ту самую "букашку". Беру билет на себя и одно место багажа и до вечера нарезаю круги по Садовому, по Москве, с трепетом и восторгом вслушиваясь в новые для себя названия: Смоленская-Сенная, Зубовский бульвар, Павелецкая, Таганская, Земляной вал, Лермонтовская. Конечно же, напеваю про себя Окуджаву: "...Я в синий троллейбус сажусь на ходу...". Я еду, еду, еду... Еду поступать в ГИТИС.

…я еду на черной "Чайке" по Кутузовскому проспекту. Это было недавно, когда у меня случился юбилей. В театре в тот день играли премьеру— пьесу Людмилы Улицкой "Русское варенье", написанную вослед Чехову и его драматическим героям. Так как я поставил целых три "Чайки" — непосредственно Антона Павловича, "Чайку" нашего современника Бориса Акунина и "Чайку"-оперетту, то мимо еще одного произведения с подзаголовком AFTERCHEKHOV пройти никак не мог. Спектакль заканчивается, на сцену выходят все наши народные и заслуженные артисты, к ним присоединяются начальники по культуре, поздравляют и вручают цветы и подарки. В переполненном зале много гостей, среди них Анатолий Чубайс, Михаил Абызов, Борис Вайнзихер. С ними меня связывают совместные приключения, о которых еще пойдет речь в этой книге. В самый разгар поздравлений среди зрителей появляется автоинспектор с жезлом в руке и восклицает: "Кто здесь поставил "Чайку"?". Кто-то из артистов показывает на меня пальцем и произносит: "Это он". В этот момент распахиваются двери балкона в зрительном зале, и я вижу на Трубной площади сияющую "Чайку", стоящую почти поперек движения, окруженную фотографами и просто любопытствующими прохожими. Начинаю понимать, что это и есть главный подарок.

"Чайка" оказалась с биографией. В 60-е годы она принадлежала тогдашнему председателю Совета Министров РСФСР Михаилу Сергеевичу Соломенцеву. Кузов бронированный, а внутри невероятные по тому времени прибамбасы, соответствующие статусу бывшего владельца: ламповый приемник, стеклоподъемники, автоматическая коробка передач. Не было боковых зеркал, и на мой вопрос "Почему?" мне ответили: "Зачем? Эта машина всегда двигалась по ровной пустой дороге, и ее никто не обгонял".

Июньской ночью я ехал на черной "Чайке" из театра домой, на дачу. Ехал медленно, и водители справа и слева с интересом и поощрением разглядывали эту карету прошлого. "Чайка" торжественно плыла по Новому Арбату, Кутузовскому проспекту и Можайскому шоссе. Мое благостное состояние вдруг прервала картина очередной московской аварии: кровь на асфальте, "скорая", милиция, зеваки. Я подумал о непредсказуемости жизни, о том, что движение из пункта А в пункт Б проходит не только по прямым проспектам и регулируемым перекресткам, но и по опасному бездорожью, где лед, снег, песок, болота, камни и водные преграды, где жизнь видна не через тонированные автомобильные стекла и иллюминаторы личных самолетов, а в непосредственной и пугающей близости, вплотную и без прикрас, и эту прекрасную, непредсказуемую и удивительную жизнь я выбираю. За ней ухожу с друзьями в ежегодные экспедиции, о которых попробую рассказать. Я выбираю бездорожье.

Москва

Новое звучание одесской симфонии

Вероника Полищук

Одесской симфонией можно назвать одну из жемчужин зодчества – Пассаж. Созданный в 1899 году архитектором Л.Л. Влодеком в сотворчестве со скульпторами Т.Л. Фишелем и С. И. Мильманом, и через 110 лет со дня рожденья он прекрасен, несмотря на безжалостное время, не щадящее ни хижин, ни дворцов, и равнодушную безалаберность обывателей.

Пассаж – запечатленная в камне история Одессы. Здесь барочность, насыщенность элементов, отдавая дань совершенным пропорциям классической архитектуры и трансформируясь в более пластичный модерн, сформировала так называемый одесский архитектурный стиль, созданный европейскими зодчими на свободной для экспериментов (в отличие от застроенной Европы) территории.

Здесь торговали духами и фонографами, благоухал колониальным кофе и китайским чаем роскошный гастроном. И, верно, потому в причудливом пышном бароккальном декоре Пассажа рядом со скульптурными ликами россиян и украинских казаков соседствует лепной портрет длинноусого китайца.

Два черноморских бычка-хлыста, морской трезубец и ракушка доносят до шумного городского центра брызги Черного моря. А Меркурий на корабле и Фортуна на паровозе – транспортных средствах, символизировавших в конце XIX века торжество прогресса – примчались в Южную Пальмиру благословить процветающий торговый порт. А у парадного входа в одесский «дворец торговли» встречают посетителей подпоясанный надежным пролетарским ремнем рабочий, который сжимает в мощных руках тяжкий молот и прогрессивную шестеренку, и колхозница со снопом колосьев, в антураже подсолнухов и грабель.

– Так что «советы», «заселившие» многочисленными ипостасями этой пролетарской парочки добрую часть пространства, нуждающегося, по их мнению, в декоре, ничего нового не придумали, – считает архитектор Михаил Михайлович Повстанюк, недавно представивший на суд одесского градостроительного совета проект реставрации «Пассажа». – Над этим проектом фирма «Архипроект МДМ» работала более трех лет. Осуществление его – также процесс длительный и дорогостоящий. Ведь настоящая реставрация памятника архитектуры в 2-2,5 раза продолжительней и дороже возведения иного новостороя. Наша же задача – сохранить все скульптурные группы и лепные элементы «Пассажа» в первозданном виде. Сегодня, к сожалению, нет ни тех технологий, ни тех мастеров, которыми славилась Одесса 100 лет назад. Раньше руками мастеров лепной декор создавался непосредственно при возведении «строительного объекта». Сейчас же выливают из каучука форму, делают штампы – и штампуют лепнину. Мы заново делать намерены только элементы, безнадежно прогнившие. А они составляют лишь 5-10% всего лепного декора. Стены же фасада по Преображенской и Дерибасовской и внутреннее убранство атриума должно остаться в первозданном виде. Задача эта, конечно, непростая – предполагающая создание совершенно новых методов строительной реконструкции.

Внутреннее пространство – стены, перекрытия, не выходящие на фасад – будут реконструированы кардинально. Прогнившие после новогоднего потопа 1998 года, когда пространство каменных выработок под зданием было заполнено водой в течение трех суток, будут заменены полностью. Необходимо также усилить фундамент Пассажа. Проектом это предполагается сделать при помощи свай – так, как это делалось при реконструкции оперного театра.

– Если оценивать по пятибалльной шкале, то сегодня состоянию здания можно выставить оценку 3 –3,5, – считает Михаил Повстанюк. – Не в последнюю очередь усугубляют его ветхость подпочвенные воды, подступающие все ближе к фундаменту. Но самая главная проблема, возникшая при анализе конструкции здания – это отсутствие в ней деформационных швов. Поэтому Пассаж, имеющий пятно застройки 60х80 метров, при нагревании и сезонном колебании температур «ходит». При этом неизбежном процессе наличие деформационных швов препятствовало бы образованию трещин. В нашем реставрационном проекте, предусматривающем неравномерность нагрузки разноэтажного комплекса Пассажа на грунт, они необходимы. Ведь в углах атриума уже образовались трещины оттого, что здание «играет». Согласно же нашему проекту «ходить» оно будет лишь в определенных местах.

«Пассаж» до реставрации«Пассаж» после реставрации

Внутри Пассаж должен соответствовать всем современным требованиям инженерного обеспечения. Там расположатся новый торговый центр и четырехзвездочный гостиничный комплекс. На крыше Пассажа планируется восстановить купол, сгоревший во время пожара 1901 года. Здание обретет композиционное завершение, а посетители – расположенный на уровне одесских крыш уникальный ресторанчик. Купол в стиле барокко будет выполнен из стекла, что позволит, смакуя чашечку кофе, увидеть с высоты птичьего полета горсад, Соборку, выплывающий в зеленых волнах каштанов Преображенский собор, рассмотреть скульптуру и лепной декор уникальных одесских зданий. Подобный купол английским архитектором Ферестером был возведен над зданием немецкого рейхстага. Оснащенный специальными зеркальными элементами, освещающими его внутреннее пространство, там расположился зал заседаний. А на крыше оборудованы смотровые площадки.

Кровлю Пассажа тоже планируют сделать эксплуатируемой – превратить ее в террасу, откуда в любую погоду можно будет любоваться Одессой. Материал кровли предполагается изготовить из цинка такого же качества, какой применяли архитекторы при возведении Пассажа. И все вводимые новые элементы – металл, декор и т.д. – должны соответствовать исторической эпохе, в которую он был построен. Историческую справку для этого проекта писал Олег Губарь, и, конечно же, готовясь к реставрации, проектанты подняли архитектурные архивы, пересмотрели массу старинных фотографий. Они хотят восстановить портики, скульптуру, утраченные во время пожара 1901 года. А изваяния, сохранившиеся на фасаде со стороны Дерибасовской, собираются полностью реставрировать – время и одесские ветра их не пощадили.

– Пол атриума, изначально выложенный гранитной мозаикой, в советское время был покрыт смешанным с мраморной крошкой бетоном, – продолжил рассказ Михаил Михайлович. – Мы полностью восстановили рисунок и размеры утраченной мозаики. А так как гранит – минерал достаточно твердый, надеемся, что, возрожденная, она еще лет 200 выдержит нешуточную нагрузку огромного количества посетителей общественно здания. Для того же, чтобы мозаика как можно дольше оказалась незатоптанной, все бутики и кафе торгового центра будут располагаться исключительно внутри Пассажа. Вернется сюда и предмет ностальгии не одного поколения одесситов – гастроном №1.

Рассказы об Одессе

Владимир Поддубный

из воспоминаний одессита диаспоры о первой встрече с Одессой

Ах Одесса, жемчужина у моря!

Я не одессит, но давно знаю и люблю этот город, с которым познакомился ещё в студенческие годы.. Особенно это чувствуется сейчас, когда мне уже за 70, да и живём мы сейчас (не по своей воле), на ПМЖ, на другой стороне нашего земного шарика, в США. Так распорядилась СУДЬБА, нас об этом не спросив. Но память об этом чудесном городе, очевидно, останется на всю оставшуюся мне жизнь. Желание написать воспоминания появилось у меня, после того, как я прочитал книгу об одесситах и Одессе. Но это потом, а вначале были: В. Катаев- «Белеет парус одинокий», Исаак Бабель, М Познер.", СЛУШАЙТЕ СЮДА", К. Паустовский, О. Рабинович, непревзойдённые песни об Одессе, и конечно -же М. Жванецкий - король одесского юмора. История этого удивительно фантастического города многого стоит. С момента своего основания императрицей Екатериной 2-й в 1794г на месте старого поселения, Одесса всегда была и оставалась до сегодняшних времён вольным городом, прославив Россию учёными с мировым именем, писателями, полководцами, градоначальниками и градостроителями, школами мастерства и уроками мужества. Особое слово о городе-курорте и всемирно известном институте глазных болезней им. проф. ВП Филатова. Ну, а фильм «Ликвидация» закрепил моё желание. Да и мои родные, особенно жена - одесситка, послушав мой говор, сказала: «мне не понятно, я одесситка или ты, и ты обязан это сделать!» Что я и решил попробовать, а вам, любезные читатели, оценить, или, не .дочитав, выбросить в макулатуру. А книга называлась: «Язык Одессы. Слова и фразы». Перед этим были и другие книги об этом городе, но толчок сделала последняя. И так - слушайте сюда…

Привоз

Нет Одессы без «Привоза». Этот южный базар (слово рынок тут совершенно не подходит), совершенно отличается от всех виданных мною базаров до сих пор. Нас оглушили уже при входе многоликие голоса: Семочки, семочки…, целый ряд выкрикивал на разные лады это слово. Меня интересовало всё, но хотелось купить вяленой рыбы. Когда мы пробились к рыбным рядам, я увидел мальчишку, держащего связку бычков, внизу стоял мешок. - «А вот бычки, покупайте бикицер и будите довольны,» - зазывал он. И тут, словно сошла со страниц книги В. Катаева типичная мадам Стороженко. - «А вот бички, а не какие-то там воши, настоящие муныки, покупайте граждане». Ну как было не купить?! Купил, чтобы не обидеть и у мальчишки. Глаза его сияли. - «Берите, берите дяденька, не пожалкуете». Меня словно перенесло на сто лет назад, я воочию увидел героев В. Катаева. Всё тот - же «Привоз», и те - же одесситы. Мы продолжали свой вояж по «Привозу», кругом слышалась колоритная одесская речь: "ну шо ты ничего не продала, бери пример на меня.! Ну шо вот ты ту блонду отбрила?. Не бухти, слухай мене!" Но нужно было, наконец, позавтракать, и мы прошли к горячим пирожкам. Каких тут только не было. - «А купите у меня, точно будете и по второму разу. Будете иметь полное счастье!». Мы отведали у неё пирожков, действительно купили ещё, и как она и сказала: имели полное счастье. Уже через пол часа нам так захотелось пить. Мы выпили из горлышка по пол-литра ситро, и это было ещё не всё. Пили мы довольно часто, останавливаясь у автоматов с газированной водой, т.к все пирожки были изрядно посолены.. Мы вышли с «Привоза» уже в полдень и отправились в знаменитый парк Шевченко. Через три часа я уже уезжал. И вот я уже в вагоне, поезд Одесса-Харьков, медленно отходит от перрона. Прощай Одесса, я не знал, когда я ещё увижу этот прекрасный южный город и в качестве кого?

Ждать мне пришлось долго, целых 11 лет, но это уже другая история……

США, штат Масачутес.

С Одессой надо лично говорить...

Михаил Пойзнер

Михаил Пойзнер. С Одессой надо лично говорить... (Из подсмотренного и подслушанного) - Одесса, 2001

На страницах книги Михаила Пойзнера оживает та самая, любимая всеми нами, старая, добрая Одесса. Легендарный город, разнесенный сегодня по всему миру на подошвах сапог оставляющих его горожан. Но на смену ему в смешных и грустных историях, подслушанных и подсмотренных автором, приходит Одесса молодая - прямая наследница Одессы старой и, будем надеяться, предтеча города нашей мечты.

Автор выражает глубокую благодарность генеральному директору сп "Терминал" Аркадию Сауловичу Стерлину за содействие в издании книги

Автор благодарит за помощь друзей и коллег Е. М. Голубовского, В. А. Гройсмана, О. И. Губаря, А. И. Гурина, Н. И. Драненко, Я. М. Лонга, Р. А. Ильтуса, А. Ю. Розенбойма, С. П. Сазонова, Н. В. Туржанского, Б. С. Хахама, а также самых строгих и благожелательных критиков - Липочку и Анечку Пойзнер.

Кто остался в лавке?

Только пыль, пыль, пыль из-под шагающих сапог... Эти хрестоматийные солдатские строки Киплинга я недавно ощутил как совсем другую метафору. Если каждый уезжающий из Одессы уносит ее на своих сапогах, то как не представить себе - только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог - и так над всем миром - Германией и Австралией, Штатами и Израилем, Южной Африкой и Канадой - пыль, пыль, пыль Одессы...

Город, уносимый ветром, унесенный ветром...

Марево, мираж, в котором, как в детском калейдоскопе, мелькают Дерибас и Воронцова, Беня Крик и Остап Бендер, рыбачка Соня и безымянный Рабинович...

А ведь было всё это, было!

И смешение ста наречий, и шаланды с кефалью или со скумбрией, и гениальные вундеркинды из школы Петра Соломоновича Столярского, и особый язык, на котором разговаривали и на Ближних Мельницах, и на Большом Фонтане...

Было и прошло? Исчезло? Нет, ушло в глубину, как бы в иной археологический слой. Но стоит вслушаться, вглядеться, дать себе труд поработать душой, как в городе, всё больше напоминающем какую-нибудь Большую Булдынку, оживает Одесса, проступает сквозь камни домов, угадывается в улыбках людей...

Один из тех, кто не ленится работать сердцем, кто не на словах любит Одессу, а действенно, подвижнически, отдавая ей время, энергию, нервы - краевед и коллекционер, ученый и - с недавних пор - литератор Михаил Пойзнер.

Как интересно было бы написать о семье Пойзнеров, укоренившейся в сердцевине Одессы - на Молдаванке. Как важно было бы предоставить слово коллегам Михаила Пойзнера, которые рассказали бы о нем как об ученом. теоретике и практике, заботящемся о морских портах и их причалах. Меня же привлек Михаил Пойзнер - коллекционер, сумевший собранные им коллекции о Леониде и Борисе Пастернаках, о городе времен оккупации, об еврейской Одессе, ее быте сначала осмыслить, а потом претворить в литературу, в тексты, хранящие колорит вечности, воспитывающие и любовь к Одессе, и уважение к одесситу.

У Михаила Пойзнера оказался абсолютный слух (плачь, школа Столярского. что ты потеряла такого ученика) к звучащей Одессе, и он дает нам возможность окунуться в стихию живой речи, оставшейся в генной памяти настоящих одесситов. У Михаила Пойзнера оказалось абсолютное зрение (плачь, институт Филатова). и он подмечает грустное и смешное в обыденном. У него оказалось доброе сердце. Его подслушанные и подсмотренные истории учат рыцарству, столь характерному для старой Одессы, он не стесняется быть в них чуть сентиментальным, чувствительным, если хотите.

Есть старый одесский анекдот. Умирает глава семейства, пришли проститься с ним дети, внуки, правнуки. Абраша есть? - спрашивает он. Есть! Сарра есть? Есть! Соломон есть? Есть? И Циля тут? Тут! Но в глазах главы семьи появляется тревога. И тихим голосом, превозмогая смерть, он спрашивает жену: а кто в лавке остался?.. Уже в начале семидесятых - с ширившейся эмиграцией - анекдот завершали фразой: а кто остался у синхрофазотрона?

Я знаю, и потому спокоен, что "в лавке" остался Миша Пойзнер. А значит, не мираж старой Одессы, а ее подлинный облик будет донесен до нас, живущих в конце XX века, более того, его рассказы и рассказики внушают мне надежду, что старая Одесса - это юная Одесса, которая сама по себе есть предисловие к великолепной Одессе, как писал, как завещал нам Александр Михайлович Де Рибас.

Одесса действительно разнесена сегодня на подошвах сапог по всему миру. Но у этого всемирного государства есть столица - Одесса, построенная 200 лет назад, на берегу Черного моря. И она останется столицей Одесского государства до тех пор, пока здесь будет играть на фортепиано Юрий Кузнецов, копать античные слои Андрей Добролюбский. изучать пушкинскую эпоху Олег Губарь, писать картины Юрий Егоров, составлять картотеку художественной жизни города Сергей Лущик, смотреть и слушать, а затем записывать подсмотренное и подслушанное Михаил Пойзнер. В конце концов, все мы работаем только лишь для того, чтобы люди оставались людьми, одесситы оставались одесситами, а Одесса не растворилась в Большой Булдынке.

Вице-президент Всемирного клуба одесситов
редактор газеты "Всемирные одесские новости"
Евгений Голубовский
апрель 1997 г.
Postscriptum - 2000 г.

Точно так же, как нельзя войти дважды в одну реку, невозможно дважды написать первую книгу. И Михаил Пойзнер это блистательно доказал. Но ведь дело не в порядковом номере, дело в том, что каждый настоящий писатель от книги к книге становится мудрее. Я могу подписаться под каждым словом из предисловия к предыдущему сборнику, но чувствую, что автор (в дальнейшем именно так будет именоваться Михаил Пойзнер) уже не только безупречно слышит, остро видит, нежно сопереживает, но и владеет сложнейшим искусством трагикомедии, когда смешное вызывает слезу, а грустное заставляет верить в счастливые концы. Одним словом всё это можно было бы назвать профессионализмом. Но есть еще другое словцо, не менее точное - одессизм. Когда улыбка не обижает, когда точное словечко приклеивается на всю жизнь, а чужая жизнь вдруг становится не менее знакомой и значимой, чем своя любимая. Так это всегда делалось в Одессе. Так тут жилось. И - естественно - так тут писалось, пишется и будет писаться не всеми. Но Михаилом Пойзнером будет.

Содержание

Кто остался в лавке?

Мне здесь знакомо каждое окно
Тебя дороже нету
Мой Староконный
Соборка, Соборка
От прощанья до прощанья
Старая школа № 20

Как вам это наравится?
Из письма внуку
Еще тот кенарь
Собака... Баскервилей
Логично
"Есть на "Волге" утёс..."
Давай быстро...
Доживем до понедельника?..
А до смерти 4 (четыре) шага...
Я буду долго гнать велосипед
Брутто или нетто?
Как он говорит - он прав...
"Кадры" решают всё?
Не к столу будет сказано
Жизненный перелом
Характер нордический
Осторожно - двери ... открываются
"Чистая" Италия...
Аж?
Ой, мама
Ставка больше, чем жизнь?
Как в песне поется
Бочка с квасом на Колонтаевской
Бери, пока дают
Мы вам сделаем весело...

Где эта улица, где этот дом...
Курс молодого бойца
Этот троечник Стендаль
Это ВАМ не при румИнах
Только начни...
Новые украинцы и старый еврей
Наоборот
У нас на Нежинской
Что-то среднее
Знание - сила
За чей счет?
Последний звонок
Из разговора старых трамваищиц
Труп... но не покойник

Есть у нас в районе молдаванки
Если крыша поехала...
Молдаванская миля
Муниципальное такси для приезжего
Дело темное
Монолог... с попугаем
Молдаванские осколки

Веди не по правилам
Ты что, подруга
Закрой глаза - открой рот...
Еврейская больница - евробольница?
Помни имя её
Как выглядит Сеня?
РЕБЕвладельческий строй

Зачем же вам чужая Аргентина?..
Был я раньше инженером
А как у людей?
Группа инвалидности
Камень - на камень, кирпич - на кирпич...
Не бери в голову
Худсовет
Вокруг столба
Боевые куры
Отец солдата
Смылись вовремя
"Дубль голый"

Туши свет...
Всё моё ношу с собой
Таки - бедная Лиза
Что-то с памятью моей
Зеленый... гонорар
Продолжается
А без этого составчика?
В примерочной
И слава Богу...
Из разговора 2 сентября возле памятника Утёсову
Не бери с рук
За ценой не постоим...
Избирательное право
Не кладите трубку
Лужа удовольствия
Арабское исчисление
ДвуХжильная мама
Не хлебом единым

Есть город, который...
Одесские страницы и странички
Если Одессе надо
Дорога к храму
Одесское гражданство
Ну, уже спой...
Где лежит Воронцов?
День рождения
Птичка не вылетит
Ответ трехлетнего, но... одессита
Я скажу мысль...

Следи за базаром
Из женской "разборки"
Разве хочешь - надо
"Наезд"...
На 2-ом кладбище

Звонок с ипподрома
На всю оставшуюся жизнь...
Возвращаются все, кроме
Акробатический этюд
Коммерческое предложение
А у попа была собака?
Клянусь третьим
В ликеро-водочном
Что за что?
В черно-белом поле
На Привозе...
Тот кулёк с рачками
Вера - холодная
Великолепная "семерка"?
На море и обратно
Первый отдел
В парикмахерской на Преображенской

Были когда-то и мы...
В подметки не годится...
Кто Косыгину глаз подбил?
Наш ракурс
Ни дня без
Не лепи горбатого
Одесский почерк
Другого нет у нас пути?
Кто есть кто...
Конец один
Смотри в оба!

Сага без... Форсайтов
Новая жертва
Перестаньте сказать
Из объявления на Тираспольской (почти дословно)...
Так что, пройти мимо?
Что, нельзя спросить?
Монолог делового человека
Дайте точку опоры
Нажми на клавиш
Привоз, стол для разделки рыбы

...Я всегда тебя по памяти рисую
Записки одесского волонтёра
Как я поступал в партию
Стакан красного и пирожок
Герой таки нашего времени
На обрезание к брату

Если в кране нет воды
Эй, ты, хитрый !..
Два бойца

Молчи, грусть, молчи...
Шестой район
Каких-то 50 шагов
...Одессу оставляет последний батальон
Абсолютный слух

Абсолютный слух

Вот и перевёрнута последняя страница книги моего большого друга Михаила Борисовича Пойзнера, просто Миши. Очень доброго и очень чуткого человека.

Я не должен, да и не сумею написать рецензию - хирург не станет оперировать родственников. Найдутся другие (хирурги и родственники). Я попробую только немного рассказать об авторе книжки - таком, какого знаю и люблю.

Призвать на выручку Жванецкого, который всегда утверждал, что в Одессе писать незачем, достаточно прислушиваться и записывать? Всё как бы так и есть. Но чтобы записывать умеючи - не уточняет из скромности Михаил Михайлович, - надо иметь слух. Только и всего. И еще надо любить слушать эту милую сердцам ископаемых одесситов разноголосицу улицы, рюмочной, пляжа, базара, КПЗ.

И еще. Надо уметь отличать паракультурную дешевку пародий, имитаций, беззастенчиво, оголтело, по-хамски эксплуатирующих одесский язык, дух, патриотизм и составляющих этим ремеслом грязные сребреники, от первобразца, живущего и переживающего самые громкие фальсификации. Потому что местечковое джентльменство и подлинное рыцарство - суть две большие разницы.

"Богову - богово, Кесареву - кесарево, а Слесареву - слесарево", - острит один из Мишкиных приятелей, наделяя персонажи Священного Писания вполне благозвучными фамилиями. Но тот, кто помнит евангельские притчи, понимает, что "кесарево" - всего-навсего жалкий римский денарий, монета с изображением императора, которая и теперь недорого стоит. Правоверный атеист, Мишка никогда не поклонялся ни самому тельцу, ни монетарному его воплощению. Хотя деньги зарабатывать умеет и притом честно. Но - не на спекуляциях же жлобскими шаржами на светлый Город детства.

А то - как мы живем? Мы живем хорошо, здоровье наше хорошее, приезжайте еще. В назначенный час напяливаем канотье, облачаемся в пикейные жилеты одесского джентльменства, подставляем обаятельную улыбочку объективу, хохмим, изображая букет оптимизма, иронии, острословия, доброжелательности. Потом сдаем джентльменские реквизиты материально ответственному лицу, совершенно обезличиваемся, становясь самими собой - издерганными и затра... вленными.

А Мишка (Вы уже обратили внимание, что это, по крайней мере, третий "одессит-Мишка" со слухом) пытается жить иначе: наблюдая себя и нас во всякой фазе нескончаемого фарса. Это не филерство, не праздное любопытство. Это угол зрения, возможно, его дефект, но как бы мне хотелось почаще общаться с такими же дефективными.

Мой друг "слушает Город", радуется доносящемуся свежему дыханию, печалится, различая его перебои. Специальность фтизиатра становится всё более значимой.

Но, может быть, мы понапрасну напрягаем слух? Может быть, мы старательно делаем искусственное дыхание явному покойнику? Может быть, и не осталось ничего хорошего от той - легендарной и любимой на всех континентах - Одессы? Может, выдохлась?

Мишка не чужд этой романтической риторики. Но слух подсказывает ему, что пациент скорее жив, чем мертв. И всё, что "подслушано", а заодно "подсмотрено" - убедительное тому свидетельство. Анализы хорошие, но положение безнадежное, коль скоро "Одессу оставляет последний батальон" (название одного из сюжетов).

И всё же - сквозь пыль, гарь, пошлости и сквернословие проходимцев, безразличие и варварство временщиков пробивается легкое дыхание романтической Одессы - бессмертного, самодостаточного и при любых обстоятельствах возрождающегося города, который еще никому не удавалось взять измором или взять на арапа. Она жива не только пряными монологами и диалогами, не только ироническими улыбками и базарной толчеей, но даже наполовину растворенная в неуклюжих каменных джунглях, интегрированная и адаптированная, она пытается отстаивать "старые стены", "родные камни мостовой" - как и самое человеческое достоинство. В эпоху всеобщей и полной девальвации.

Я думаю, мой друг Миша Пойзнер - идеальное воплощение одессита как неистребимой идеи созидания, наперекор деструкции, индифферентности, обычной лени. Одно из главных его убеждений (к которому я, надо сказать, отношусь неоднозначно):

всё в наших силах; если мы чего-нибудь не имеем, следовательно, недостаточно хотим.

Вот мы с ним говорим. То есть я пытаюсь говорить, но Миша моментально меня обрывает: "Короче, что надо сделать?"

То есть сразу переводит беседу в конструктивное русло. И я не припомню случая, когда бы моя проблема не была решена. В разные годы и по-разному поводу он подставлял мне плечо, подставлял за меня голову, рвал жилы, надрывал сердце.

"Мишка! Срочно нужны...": билеты в Анадырь, транспорт для перевозки динозавра, три литра самогона от Пелагеи Израилевны, лекарство от... всего, 50 долларов, 60 дойчмарок, 70 гривень, 80 эскудо, 90 тугриков, 100 пиастров времён Непобедимой Армады и т.д., и т.п., нужное подчеркнуть. Нет проблем!

- Мишка! Давай диван или кровать, немедленно - гости приезжают!

- Ты понимаешь, брат, мне тут один молдаванский обещал. Так там, оказывается, человек еще лежит. Но говорит, скоро вынесут... Нет, не кровать - человека...

Мишка Красный Крест - так бы его надо называть. Он же сам и есть первый кандидат в персонажи "Подсмотренного и подслушанного", только биографа себе он пока не завел. Я - не в счет - так, пациент. Разговоры с ним - это терапия.

Если же обратиться к биографии, Мишка был, наверное, самым молодым кандидатом наук в морской отрасли. Написал несколько блестящих монографий. Специалист-гидротехник. На самом высоком уровне защитил докторскую, стал "акадЭмиком", как он любит шутить.

Но дело не в том, что он делал всё вовремя или вообще "делал карьеру". Я подозреваю, что он просто запрограммирован на созидание. То есть - на Добро. Это не заслуга даже. Это - от Бога (см. выше).

Мне иногда кажется, что если бы я попросил его написать для меня картину, симфонию, роман в стихах, он справился бы и с этим поручением. Мишка не умеет преклоняться перед невозможностью, а, обнаружив ее, останавливается в недоумении: неужели нельзя прошибить эту стену, чтобы доставить человеку радость?

Чтобы вы, наконец, поняли, что он может, я приведу простой пример. Он может взять билет на самолет, чтобы слетать на пару часов за тридевять земель к другу, нуждающемуся в его поддержке. Помните, в популярной песне Сюткина, "перелететь Океан...", далее - по тексту. Может "Подслушивать и подсматривать", а еще лучше пересказывать "Подсмотренное и подслушанное" - внушая тем самым добрый оптимизм друзьям и достойным землякам.

И пока в Одессе есть люди с таким же, как у Мишки, абсолютным слухом, в этом городе стоит жить.

Вы скажете... Вот именно, времена не выбирают, в них живут и умирают. Правильно! Но сначала в них всё-таки живут!

Олег Губарь

Тебя дороже нету... (что Одесса без песен?!)

Михаил Пойзнер

Что Одесса без песен?! Тем более одесских. Они сопровождают ее все двести с чем-то лет.

Эти песни, главным образом, и разносили известность Одессы по всему свету. Одесские песни можно услышать повсюду - в кинофильмах, с эстрады, в ресторанах, на свадьбах и просто на улицах. Кто не знает "Шаланды, полные кефали...", "Ты одессит, Мишка...", "У Черного моря..."

Многие-многие, которые эту Одессу и в глаза не видели, делали "одесский акцент", козыряли нашими словечками, повторяли звонкие названия наших улиц, наших окрестностей. Короче, работали под одесситов. Это было как-то престижно. Одним словом, как в “Гамбринусе” чисто по–одесски поет нам приятель еще со старой 80-ой школы Осик Бровер:

… Такой красивый город нельзя не полюбить.
Одессу надо видеть.
Одессу надо слышать.
С Одессой надо лично говорить…

Что да – то да.… А вообще, разве к Одессе можно относиться равнодушно?!

Песни с одесским “уклоном” я впервые услышал еще в детстве, на своей же улице. Дядя Петя, сосед из дома напротив, выходил с гитарой, садился на бордюр и начинал петь. Сам про себя он говорил: "Петро проплавал всю жизнь, а Шо он видел, кроме качки? А был же по специальности не просто так, а "струнный" машинист был..." Означало это, очевидно, что он и там играл на гитаре. Вот такой "машинист"...

Вокруг него мгновенно собирались слушатели - от мала до велика. Дядя Петя начинал на мотив "Гоп со смыком":

...Мы выходим в море, как пираты -
Якоря и паруса порваты.
Не смотрите, Шо мы босы -
Мы с “Товарища” матросы -
Нас Одесса-мама родила...

Но это была только затравка. Потом, передернув струну, он "выдавал" назидательную историю из одесской жизни:

Жила на Молдаванке Феня-Зуб
И не имела никаких подруг.
Вместе с братом проживала
И напару с ним гуляла -
Перед нами честная была...

Раз на Разумовской вечер был,
Кто-то туда Феню пригласил.
Из-за этой самой Фени
Всем испортил настроение -
Гости разошлися по домах...

С этих пор мы стали Фене мстить -
Перестали с этой лярвой говорить.
Недостойна та чудачка,
Если не ловила "пачку" -
Так заведено в Шестом районе...

Почти без перерыва дядя Петя переходил на другие, можно сказать, исторические темы, почти что про себя самого:

… А я, косой и пьяный,
Лежу под фортепьяно
И песенку любимую пою.
А вы меня не троньте –
Моя жена на фронте,
А я являюсь фронтовички муж.
И вы под стол шагали,
Когда Одессу брали
Мы в восемь…, восемнадцатом году…

Все смеялись – никакую Одессу в восемнадцатом году никто не брал. Ну, так получилось… Обычно первый перекур делался после того, как он, внутренне собравшись, в довольно строгом стиле исполнял под занавес финальную сцену из “Ужасно шумно в доме Шнеерзона”:

… Был там и Яшка-валютчик,
Был там и Мишка-герой…
Вышли мы все из народа –
Дети семьи трудовой!…

Такие “фронтовичкины мужья”, “вышедшие из народа”, окружали нас на Молдаванке кругом и рядом… Дядя Петя пел до тех пор, пока возле него не появлялась женщина, увешанная корзинами и авоськами. Это была его жена. Лишь только после ее окриков дядя Петя нехотя уходил домой.

Он уходил, а вот его одесский "репертуар" остался с нами на всю жизнь...

Шестидесятые - семидесятые годы... Официально исполнение одесских песен не рекомендовалось, но стоило где-нибудь запеть новенькую "вещь", как через день-другой ее уже подхватывал весь город. Тексты старательно переписывались и передавались, а их скачущие мелодии - они сразу же входили вовнутрь слушателей и уже не отпускали.

Этими песнями часто откликались на самые актуальные городские события. Так, в шестидесятые годы вокруг Одессы, в пригородных колхозах, были разбросаны цеха по изготовлению... обыкновенных щеток. Кто-то держал "монополию". А щетки нужны всем. За счет этого "предприятия" кормился, наверное, каждый десятый одессит. Одесса тогда переживала настоящий щеточный бум. По всему городу набирались рабочие на "щетки", автобусы возили их "туда-сюда". От желающих не было отбоя. Анкета никого не интересовала. Платили наличными... без вычетов и не отходя от кассы. Тогда Одесса услышала знаменитые "Щеточки":

...Щеточки, щеточки, - мой папа говорит, -
Кто придумал щеточки – был, точно, одессит.

И так далее. Одним словом, наши одесские дела... Потом на этот же привычный мотив пели и "Маслечко", и "Денежки" - не менее известные одесские песни. И они тоже о наболевшем...
Вот в августе 70-го грянула холера, и Одесса запела:

На Дерибасовской открылася холера,
Ее споймала одна б... от кавалера.
Пусть Бога нет, но Бог накажет эту бабу,
Что в подворотне выдала арабу.

...От этой неразборчивости женской,
Холера прет по всей Преображенской..."

Все опять смеялись, хотя многим тогда было не до смеха...
Помню, как вся Одесса пела "Киевский трамвай":

...Трамвай дальше не идет
И пассажиров не берет,
Трамвай идет у парк
И будет на "запас"...

В данном случае "киевский" - тоже понятие довольно условное. А у нас в Одессе разве не так? И тогда, и сейчас...
С новой силой Одесса запела про каховского раввина и его дочь, внезапно ставшую "гражданкой Ивановой" (!), отчего

...перестал молиться раввин Богу,
И перестал ходить он в синагогу.
И сбрил он бороду, усы и стал он франтом,
Теперь он числится одесским коммерсантом...

И что, этого мало? Зачем же, действительно, "чужая Аргентина"?!

...А сколько песен и "музыкальных историй" в те годы было связано с израильской темой и эмиграционной кампанией?! В самый разгар Шестидневной войны в Одессе напевали:

...Когда еврейское казачество восстало -
В Биробиджане был переворот,
И кто посмеет забрать у нас Бердичев,
Тому болячка будет на живот...

Хотя никто категорически не хотел забирать у нас Бердичев...

В то же самое время, в ресторане "Лето" на 10-ой станции Большого Фонтана, в День танкиста, когда в зале за несколькими столиками сидели как раз танкисты, я услышал: "Эй, ребята! Спрячьтесь в башню! Сейчас по многочисленным заявкам будет исполнена наша "От моста до бойни". Весь сбор поступит на закупку дополнительного "Фантома" для Израиля..." Конечно, это была шутка. Там обошлись и без одесской помощи... А вот ребята, вместо того, чтобы "спрятаться в башню", лихо отплясывали "семь-сорок". Это ж все-таки Одесса!

Как и в другие годы, очень популярной была песня " Ах, Одесса, жемчужина у моря...", но, если раньше пели:

...Ах, Одесса, веселый, милый край!
Цвети, моя Одесса, цвети и расцветай... ,

то теперь последняя строка исполнялась в более "осовремененном" виде:

... родись в Одессе и ... уезжай...

Многие так и делали...

Вспоминаю и такое. Как-то после вечерней прогулки я вместе со своим приятелем Мишаней заглянули на Дерибасовскую, в "Юбилейный". Было это в начале 70-х. Потом этот ресторан переименовали почему-то в "Братиславу" (?). В Одессе тогда шутили:

На Дерибасовской открылась"Братислава" -
Брежневу - Слава! Партии - Слава!.."

Так вот, прошлись по залу, поздоровались с оркестром. За пианино сидел Шурик - известный на всю Одессу музыкант из знаменитой свадебной группы "Бородачи". И тут мой приятель обратил внимание на несколько сдвинутых столов, за которыми очень тихо провожали кого-то за бугор. Тогда это было еще редкостью. Он подошел к ним вплотную и заговорщически спросил: "Вы Шо, "сваливаете?" В ответ робко кивнули: Куда, мол, деваться?..

- "Так Шо ж вы забились в угол? Кого вы тут боитесь?", - громко возмутился Мишаня и осмотрел зал. Потом он резко повернулся к музыкантам: "Шурик! Слушай сюда! Сделай для них "Раскинулось море широко..." Поднимая крышку пианино, Шурик недоуменно уточнил: "Подожди! А зачем? Они что - моряки?!" Мишаня зло усмехнулся: "Какие моряки? При чем?! Ты шо, забыл? Там же поется: "...Товарищ, ты едешь далеО-ко - подальше от этой земли..." Так "ударь" для них - на счастливую дорожку!.."

И Мишаня затянул знакомую мелодию, дирижируя себе руками. Шурик запел. Оркестр поддержал... Так "Юбилейный" прощался с очередными одесскими евреями - первыми из первых пересекавшими океан. С них, собственно, и начинался знаменитый Брайтон-Бич - эта маленькая Одесса на Атлантическом побережье.

...Однажды оркестр ресторана "Тополь" начал свою работу с исполнения в строгом стиле одного куплета из известной песни:

...Там врагу заслон поставлен прочный,
Там стоит отважен и силен -
У границ земли Ближневосточной -
Броневой, ударный батальон...

Происходило это в октябре 73-го - как раз во время израильско-сирийского военного конфликта. В куплете "случайно" изменили всего одно слово, а изменилась сама суть. Тем самым оркестранты как бы успокаивали специфическую публику: "Выпивайте и закусывайте! Там будет все нормально..."

История одесского "Тополя" еще ждет своего осмысления. Здесь Морис Бенимович написал "Мясоедовскую". Здесь проходили "обкатку" многие другие песни, ставшие гордостью Одессы.

...Одесские свадьбы - отдельная тема для большого разговора. Но кто в Одессе не помнит Фиму - легендарного "одесского почтальона" или, как его называли, "одесского Чарли Чаплина"? Средних лет, худощавый, малого роста, с черными вьющимися волосами и небольшими усиками - он был вездесущ. В свадебные дни, прямо с утра, Фима дежурил на ступенях Дворца бракосочетаний на Ришельевской, выявляя имена и адреса "жертв" на вечер. Он настойчиво осаждал окружающих, приставал к таксистам, входил в доверие к сердобольным старухам, околачивался на музыкальной бирже. Фиме нужна только проверенная информация... Прогнать его было невозможно.

Обычно он появлялся в самый разгар свадебного вечера. Все музыканты города знали его нехитрый "репертуар". Стоило ему только войти в зал, как кто-то из музыкантов уже громко объявлял: "Внимание! Молодоженов пришел поздравить "Одесский почтальон!" Фима начинал "двигаться" и фальшиво петь куплеты под "Чарли Чаплина", между делом сильно заплевывая микрофон... В куплетах содержались некоторые важные, с его точки зрения, наставления новобрачным "на всю оставшуюся жизнь". Уже с самого начала он предупреждал жениха:

...Если Схочешь ты прожить на одну зарплату -
Так я сразу говорю - вряд ли проживешь...

Конец этих "наставлений" был неожиданно мелодраматичен:

...Чтоб деток нарожали,
Но чтоб не забывали,
Что надо своим предкам
Подать стакан воды...

Последние слова вызывали почти всеобщее одобрение...

Потом Фима, как настоящий почтальон, обходил гостей, давал каждому праздничную открытку, говорил добрые слова и женские комплименты. Гости раскошеливались. Как правило. Иногда ему отказывали: "Фима, но ты же знаешь, как мне тяжело приходится этот рубИль. Я ж его не рисую..." Фима мирно соглашался и молча переходил к другому столику. Там могли рассчитаться и за себя, и за "нуждающихся" соседей.

Само собой, "хозяева" свадьбы хорошо угощали "почтальона" и щедро расплачивались за визит. Он ел чуть ли не из одной тарелки с новобрачными! ...Так за вечер Фима обходил десятки адресов. И везде подвыпившая публика была ему рада. Были, правда, случаи, когда его "отсекали" прямо на подходе либо откупались еще до начала "спектакля". Этот одесский "экземпляр" десятилетиями был свадебным реквизитом города, его счастливой приметой.

Одесские песни...

Они берут за душу одессита, где бы от ни находился, напоминая, что за его спиной не просто город, не просто географическое название... И одновременно отвечают за всех, уже уехавших отсюда “с концами”:

… Ему, возможно, лучше, чем в Одессе –
Живет богаче, ярче и светлей,
Но Молдаванку, Аркадию, Пересыпь
Им не заменит никакой Бродвей…

Как-то во Владивостоке, в ресторан "Золотой Рог" зашли человек шесть - явно чужие. Постояли, осмотрели зал, сцену, присутствующих. Нашли официантку - им вынесли три ящика с шампанским. Один из них жестом резко остановил игру оркестра. Потом они угостили музыкантов и... без слов вышли с ящиками из зала под звуки: "Есть город, который я вижу во сне..." Это были одесситы, возвращавшиеся на Черное море после "полярки". На несколько мгновений зал притих. И в этой тишине сидящий рядом с нами немолодой человек, нагнувшись к своей спутнице, довольно громко сказал: "Что ты хочешь?! Это же Одесса... Всю жизнь им завидую! Им есть чем гордиться..." Этот человек говорил правду...

В самом начале семидесятых попали с приятелем на край света - в Южно-Сахалинск. Походили взад-вперед. Посмотрели по сторонам. И... пошли в ресторан. Сели за столик. Не успели перекинуться несколькими словами, как услышали очень знакомые прыгающие мелодии. Я вздрогнул - это же "...У нас в Одессе это не едят..."! Ноги сами пододвинули нас к центру зала на "семь-сорок". В голове и перед глазами была только наша Одесса... Когда возвращались к своему столику, дорогу преградил какой-то незнакомец. Он держал в руках блюдце с двумя рюмками водки: "Давайте за Одессу, хлопцы! Одессу видно за километры..." На виду всего ресторана мы "потянули" за наш любимый город, который в то время спал спокойно, так как находился в другом часовом поясе.

Так было - в Приморье и Магадане, на Чукотке и Камчатке, на Крайнем Севере и в Прибалтике. Везде... Но, как говорится в одной одесской песне

...все чужие гавани,
Чужие города
На сердце не оставили следа...

В каждом из нас живет частичка своей Одессы - ее язык и лица друзей, ее небо и море, ее теплые и холодные мгновения, мелодии ее улиц. И наши песни. О близком и далеком, но неизменно одесском...

Увы, многое уже кануло в историю. В одесскую историю... Но жизнь продолжается. И поток одесских песен не иссякает. Теперь их поставляют из ближнего и дальнего зарубежья. Шуфутинский, Токарев и многие другие. С именем и без него. Значит есть потребность. И спрос.

В этом потоке много песенного мусора, но есть и настоящие одесские искорки - искорки преданности, памяти и любви.

… В разноязычном кашельном дыму
Скрипач, седеющий повеса.
Он верен городу родному своему,
А потому, а потому…
Он через раз играет: ”… Ах, Одесса… ”

Эта неизлечимая, старая болезнь, эта ностальгия - ею продиктованы и добрые дела, и безрассудные поступки. Все во имя тебя, родной город.

Одесса-мама, здравствуй!
Тебя дороже нету!
Ты тоже государство,
Ты целая планета...

И хочется верить, что на этой планете людей из Одессы, где "над многими сейчас чужое небо"

...пусть проходят годы сквозь века -
Все будут помнить песню Кости-моряка

...Когда я слушаю песни, которые пришли "оттуда", всегда вспоминаю, как несколько лет назад встретил в Нью-Йорке одного уже немолодого одессита. Меня, как "свежего" человека из Одессы, спрашивали о разном: в основном - о политическом, бытовом, национальном. Он же, несколько стесняясь, спросил: "Скажите, а та старая акация возле старого входа в Водный институт еще растет?" Я не хотел расстраивать его. Поняв это, он кивнул и начал было уходить, но через несколько шагов внезапно остановился: "Вы извините. Вот еще... Никак не могу вспомнить, где заканчивается улица Воровского?" Я объяснил... А сам подумал, закончится ли когда-нибудь для этих людей Одесса? Этот город, прикоснувшийся к их жизни...

...Какие люди из Одессы в люди вышли!
Возьми любого: и богат, и знаменит.
Но, между прочим, всех высоких званий выше
Нам наше звание простое - Одессит...

И с этим нельзя не согласиться. Но все же:

...А над Брайтоном не поет прибой
И акацией не запахнет вдруг...

Одесситами вдруг не становятся...

«Оккупация. Одесса 1941 — 1944»

Михаил Пойзнер

(Страницы из книги)

Михаил Пойзнер. "Оккупация. Одесса: 1941-1944"Михаил ПойзнерКогда мы говорим «Город-герой Одесса», то перед нашими глазами возникают кадры хроники тех лет, когда город защищался изо всех сил, и когда его освобождали. Но между этими, поистине героическими событиями лежат годы оккупации. Годы, которые, к сожалению, остались фактически неосвещенными официальной хроникой. То немногое, что было доступно, не дает реальной картины происходившего в те далекие годы.

Материалы, собранные Михаилом Пойзнером и изданные им в виде альбома-книги «Оккупация. Одесса 1941 — 1944», не имеют аналогов. Документы, собранные им за долгие годы, отражают стороны жизни города в период оккупации. Перед глазами – голая правда жизни. И здесь нет места лжи...

В Золотом зале Одесского литературного музея состоялась презентация иллюстрированного альбома «Оккупация. Одесса: 1941—1944». В основу издания положено обширное собрание документов и материалов одесского ученого, педагога, литератора, коллекционера М. Б. Пойзнера, охватывающее малоизученный и противоречивый период оккупации Одессы королевской Румынией — союзницей фашистской Германии. Альбом представляет собой, с одной стороны, корпус подлинных и в большинстве своем неизвестных исторических первоисточников, а с другой — как бы художественную галерею эпохи, оказывающую сильнейшее эмоциональное воздействие на читателя и наблюдателя. «Столица Транснистрии» (так румынские власти именовали главный город присоединенных советских территорий между Днестром и Южным Бугом) предстает во всей своей «исторической стерильности».

Составители этого издания А. Л. Грабовский, О. И. Губарь и М. Б. Пойзнер (последние двое — почетные члены Всемирного клуба одесситов) словно бы отстраненно, безо всякой цензуры, идеологических соображений, личных симпатий и антипатий, помещают под одну обложку самые разнообразные свидетельства, касающиеся повседневного быта оккупированного города. Чудовищные приказы оккупационного командования соседствуют с афишами театров, благодарственное письмо жителей румынским «освободителям» — со смертными жетонами румынских солдат и офицеров, снимки улыбающихся пешеходов на Дерибасовской образца 1942—1943 годов — с письмами и фотографиями фронтовиков Советской Армии, похоронками. Те, кто уже познакомился с альбомом, говорят, что испытали такое ощущение, будто реально побывали в оккупированной Одессе. Именно эту цель и преследовали составители, практически отказавшиеся от комментариев к изобразительному материалу: он сам говорит за себя, причем во весь голос.

В ходе второй презентации этого издания — в благотворительной еврейской организации «Гмилус Хесед» — выжившие узники гетто, малолетние дети, спасенные согражданами-неевреями от уничтожения, рассказывали о еврейском геноциде, осуществлявшемся в Одессе в первую очередь руками румынских властей.

Альбом поступил во все научные библиотеки и музеи города, в целый ряд благотворительных и национальных обществ и организаций. Издание спонсировал Игорь Учитель — руководитель предприятия «Одессагаз».

Олег Губарь о книге до ее выхода в свет:

Гибель одного (отдельно взятого) человека — всегда чья-нибудь личная трагедия. Гибель тысяч и миллионов — всего только статистика. Потому что время затаптывает не только тысячи и миллионы, но целые цивилизации. История — чертовски хладнокровная штука. Отдельно взятый человек, эксклюзивная судьба, без остатка растворяются в том, что, собственно говоря, составляет живую ткань истории — бесконечно сменяющих друг друга событиях. Так, хорошо закрученный кинематографический сюжет затмевает исполнителей главных ролей. В этом жестокая правда жизни и истории.

Но есть у истории и великое гуманистическое начало. Помнить. Вспоминать. Напоминать. Как? Каким образом? По-разному. И разные способы предполагают разную технологию. Ни одна из этих технологий, разумеется, не может воссоздать, воскресить прошлое во всем его многообразии, и в конечном итоге дает лишь более или менее удачную модель. Но при любых идеологии, методологии, подходах общим (и самым слабым) местом непременно остается интерпретация исходных данных — документов и материалов. Этим благородным делом — интерпретацией — и занимаются профессиональные историки.

Между тем существует принципиально другой способ понимания истории — как образного пространства, сконденсированного художественными средствами. И в этом смысле «Война и мир» или «Последний день Помпеи» во сто крат животворнее, нежели все сто томов чьих-нибудь партийных книжек. Весь вопрос в том, как примирить, соединить, сплавить научный метод с художественным.

Настоящее издание — попытка совместить то, что, на первый взгляд, представляется несовместимым. Документальность и художественность.

Собранные Михаилом Борисовичем Пойзнером уникальные материалы представляют собой подлинные исторические первоисточники, освещающие чрезвычайно слабо изученный период жизни Одессы — многосложный, противоречивый, неоднозначный. Абсолютное большинство публикуемых документов неизвестно ни специалистам, ни дилетантам. Таким образом, можно рассматривать это издание как корпус исторических документов и материалов. При этом все они остаются, скажем так, совершенно стерильными — никак не препарируются и не интерпретируются. Почему? Ну, во-первых, как было сказано, это дело профессиональных служителей Клио. Во-вторых, составители данного издания, как бы это покорректнее сформулировать, в некотором смысле глубоко заинтересованная сторона. Они потеряли в оккупированной Одессе всех остававшихся здесь родственников, и это обстоятельство лишает их беспристрастности.

Есть и третья причина. Она лежит в той самой плоскости художественности, о которой говорено выше. А почему, собственно, надо что-то интерпретировать и комментировать? Разве собранные М. Б. Пойзнером раритеты и без того не красноречивы? Разве нуждаются в адаптации четкие лаконичные приказы и листовки оккупационных властей? Разве не говорят на понятном всем языке торопливые строчки горожанина, уходящего «на войну»? Разве не разговорчив облик неразговорчивого Великого Кормчьего и так ли уж неузнаваем профиль «черного воронка»? А лица — тех самых, отдельно взятых за горло, затоптанных, превратившихся в прах, тлен и статистику? Лица выигравших войну и проигравших жизнь? Лица, на которых, будто на виньетках с кладбищенских памятников, заранее прочитывается собственная судьба?..

Невозможно войти в поток, воды которого давно утекли прочь. Но можно войти в эту виртуальную галерею, погрузиться в нечто прежнее, считываемое с лиц и писем, рисунков и открыток, личных документов и афиш, «смертных жетонов» и маршрутных листов в никуда. Это и есть истлевающая жизнь, те ее «мелочи», из которых она складывается и на которые потом рассыпается.

(Составители предумышленно отказались от использования шокирующих фотографий — расстрелов, массовых захоронений во рвах и котлованах, выкопанных останков невинно убиенных, семейных памятников с перечнями многочисленных детских имен т.п. Кого этим удивишь в железный век некрофильских триллеров... Лучше запомним их живыми).

Нет, не может гуманитарная наука быть не художественной, не может она быть одним только снобистским знанием статистики, геральдики и прочего изощренного крохоборства. И разве прошлое в нашей памяти, в нашем сознании предшествует настоящему? Это же так очевидно! Прошлое и настоящее в нас всегда рядом, по соседству. Более того, для многих прошлое забегает вперед, им живут.

Времена и в самом деле не выбирают. Это они выбирают нас. Но — вопреки всему! — Михаил Борисович Пойзнер выбрал свое время. С осторожной надеждой сказать о нем правду. [Альманах «Дерибасовская — Ришельевская» № 9]

Страницы книги в формате djvu:

Привет из Одессы 1940

Утомленные солнцем: Жемчужина у моря ...

Утомленные солнцем: «Добрый день, браток! ... 13 декабря 1939 г.»

Утомленные солнцем: Униформа, знаки отличия, награды в Красной Армии 1940

Без объявления войны: «Ко всем гражданам г. Одессы и Одесской области ...»

Без объявления войны: «Ко всем гражданам г. Одессы и Одесской области»

Без объявления войны: «Жители города Одессы!...»

«Бей жида-политрука ...»

«Командиры и бойцы Красной Армии! Ваше положение безнадежно ...»

Без объявления войны: Октябрь 1941 - ул. Ришельевская, Молебен

Румынские почтовые марки ... 16 октября 1941 г.

«Жители города Одессы! ... 3 ноября 1941 г.»

«Приказываю: ... 7 ноября 1941 г.»

На Приморском бульваре ...

Столица Транснистрии: «... мероприятие по сдаче крови ...»

Столица Транснистрии: «Уведомление Префектуры полиции г. Одессы ... »

«Его Величеству Королю Румынии ... 16 октября 1942 г.»

«Русский драматический театр: Концерт Петра Лещенко»

Вино с печалью пополам... май 1944 г.

«Смерть немецким оккупантам!»

Трудовая книжка Труновой Александры Романовны

Т/х «Победа», Одесса

Их не знали только в лицо…

Михаил Пойзнер

Довольно часто бывает так, что со многими вещами настолько свыкаешься, что порой даже не задумываешься, как они пришли в твою жизнь, как стали твоей тенью… Тем более, если речь идёт о настоящей музыке, о настоящих стихах.

Я хочу рассказать о нескольких одесских песнях-шедеврах, составивших славу нашему городу на веки вечные. Славу чуть ли не мировую… Именно по ним, этим песням, у многих «взят ориентир» на Одессу, складывалось и продолжает складываться соответствующее устойчивое мировоззрение (даже у тех, кто эту Одессу и в глаза никогда не видел), формируются одесские впечатления, бегущие впереди собственных умозаключений. Песни эти заставляют жить как бы предвкушая, трепетно ожидая встречи с этим городом-призраком.

Ещё бы! В песнях есть всё – и разноцветная жизнь, и параллельные миры, и неожиданные повороты, и нестандартные ситуации, и звонкие названия наших улиц, и завидные судьбы…

Песен об Одессе бесконечное множество. Их количество увеличивается, наверное, с каждым часом. В этом потоке много песенного мусора, но есть и настоящие одесские искорки – искорки преданности, памяти и любви.

Если песни поются всем народом, на всех параллелях и меридианах – это уже говорит о многом. Вместе с тем, у песен есть конкретные авторы. Люди, пропустившие через себя одесские ценности, одесские нормы морали, одесские характеры – яркие, жгучие, нетерпеливые.

Кто эти люди? Как дошли до жизни такой?

Кто знает их фамилии, имена? Как вообще они выглядят?!

Давайте присмотримся пристальней…

«Ты в сердце моём,ты всюду со мной, Одесса, мой город родной»

Общеизвестно, что эта песня композитора И.О. Дунаевского из оперетты “Белая акация” о советских китобоях. А кто же автор слов, ставших своеобразным гимном Одессы?

“Песня об Одессе” в либретто Владимира Масса и Михаила Червинского оперетты “Белая акация” именовалась “Песней Тони об Одессе”. Безусловно, тон был задан самим Дунаевским. Он хорошо приложил свою руку даже к тексту, правя его рукой мастера… Это зафиксировано документально. ( Материалы РГАЛИ, Ф.2062. оп.1. Ед. хр. 206 л.1)

«Песня Тони об Одессе» (черновик) из оперетты «Белая Акация». Текст с пометками И.О.Дунаевского. 1954 г.«Песня об Одессе» (набросок) из оперетты «Белая Акация». Текст с пометками И.О.Дунаевского. 1954 г.

К сожалению, личность Дунаевского закрыла собой авторов текста “Песни об Одессе”. Закрыла на долгие-долгие годы.

Кстати сказать, известными советскими драматургами Владимиром Массом и Михаилом Червинским для “Белой акации” было написано ещё одна, практически неизвестная до настоящего времени, песня об Одессе, по каким-то причинам не вошедшая в спектакль в его окончательном варианте. Вот она (с незначительными правками И.О. Дунаевского). (Материалы РГАЛИ, Ф.2062. оп.1. Ед. хр. 206 л.1).

Владимир Масс и Михаил Червинский заслуживают того, чтобы рассказать о них, хотя как говорится, информации до обидного мало.

Сухим языком краткий биографической справки:

Владимир Масс
1960-е гг.Масс Владимир Захарович родился в 1896г. в Москве. В 1915-17гг. учился на филологическом факультете Московского университета. В 1918-20гг. сотрудник Театрального отделения Наркомпроса РСФСР. Автор пьесы “Народ Парижской коммуны” (1919г.). В 1920г. поступил в студию Московского театра сатиры, после её закрытия в 1921-23гг. написан ряд известных пьес, буффонад стихов, и др. песен, в т.ч. известные “Джон Грей” и ”Калькутта”. С 1925г. писал для ”Синей блузы” политические памфлеты, скетчи, сценки. Является автором песенок к спектаклю МХАТа “Женитьба Фигаро”, различных постановок для Камерного театра (совместно с Н.Р. Эрдманом), музыкальных пьес-обозрений для Теа-джаза Л.О. Утёсова “Музыкальный магазин”, успех который подал идею создания кинофильма “Весёлые ребята” (сценарий Масса и Эрдмана) и др

В 1933г. арестован, сослан в Тобольск, затем в Тюмень, где руководил драматическим театром. В 1936г. поселился в Горьком, организовал колхозный театр; позже Масс возглавлял Областной театр драмы. В 1942-43гг. руководил фронтовым театром Московского военного округа, заведовал литературной частью Московского театра миниатюр. Автор (совместно с М.А. Червинским) многоактных пьес, либретто оперетт “Трембита”, ”Белая акация”, ”Москва - Черёмушки” и др., фельетонов, обозрений для театров миниатюр, сценок для М.В. Мироновой и А.С. Менакера, Л.Б. Мирова и М.В. Новицкого и др. Писал статьи по вопросам эстрадной драматургии, подготовил к изданию сборник “Комедии”, куда вошли произведения, написанные совместно с Червинским (1968г.) и др.

Умер в Москве, в 1979 г.

Михаил Червинский
1958 г.Червинский Михаил Абрамович родился в 1911, в Одессе, драматург. По образованию инженер. В 1930-х гг. – автор фельетонов и монологов для А.И. Райкина, В.Я. Хенкина и др. В 1941-44гг. – на фронте. После тяжёлого ранения – в Москве, где в 1944г. познакомился с В.З. Массом, ставшим его соавтором. Первая совместная работа – комедия-обозрение для Московского театра миниатюр “Где-то в Москве” (1944г.). Для Ленинградского театра миниатюр, в частности, для А.И.Райкина написаны программы “Своими словами”, ”Приходите, побеседуем!”, ”Любовь и три апельсина”, ряд интермедий для Л.Б. Мирова, А.С. Менакера, либретто оперетты “Белая акация” и др.

Умер в Москве, в 1965 г.

Конечно, одессит Михаил Червинский и Владимир Масс, много лет тесно общавшийся с Леонидом Утесовым, не случайно взялись за разработку одесской темы. Так или иначе, они (не без помощи, конечно, Дунаевского) сумели выразить не только “…всё, что с детства лелеем мы в сердце тая”, но и привить любовь к Одессе миллионам людей. Сумели “заразить” Одессой и морем, сумели расширить существовавшие в сознании многих одесские горизонты и перспективы. И сделано это “к месту”, неназойливо, талантливо и профессионально. (Материалы РГАЛИ, Ф.2062. оп.1. Ед. хр. 597 л.177).

Время промчалось стремительно, и сегодня ”Белая акация”, по правде говоря, практически забыта. Ничего это название не говорит молодому поколению. Забыты и не прошли проверку временем отношения и коллизии “Белой акации”. Давно нет китобоев… Нет той особой атмосферы, когда Одесса встречала и провожала героев Антарктики. Нет той ауры… Не по своей воле Одесса потеряла эту, ещё одну, сторону своей привлекательности. Но жизнь, как известно, не стоит на месте…

За “закрытыми дверями” оперетты поначалу “Песня Тони …” была лишь песней, объясняющей те или иные поступки героев постановки. В рамках оперетты такой песни было тесно…

Её запели в ресторанах, концертных площадях и стадионах. Её напевали на улицах, в трамваях, на дружеских застольях. Её мелодию начали отбивать “Одесские куранты” на Приморском бульваре…

Песня об Одессе вырвалась на свободу, иначе и быть не могло.

Так слова Владимира Масса и Михаила Червинского, изначально написанные по законам лёгкого жанра, стали символом города, одновременно сохранив некую приемственность оперетты, подчёркивая неунывающий одесский характер.

Да, “Белой акации” нет… Но навсегда остаётся Одесса, остаются гениальная музыка и бессмертные слова об Одессе, запавшие в душу не только одесситов…

В современном мире, когда одесситы укоренились во всех уголках планеты, вместе с одесской традицией за границами Одессы оказалась и “Песня Тони…” – почерк талантливых драматургов Владимира Масса и Михаила Червинского, выдавших бессрочную визитную карточку нашему городу.

А остальное, как говорится, уже история…

«Ты одессит, Мишка, а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни беда...»

Я могу слушать эту песню бесконечно. Много лет я вообще не задумывался, что у этих строк может быть автор. Напевая, часто ловил себя на мысли, что как бы говорю все это от своего имени, насколько рельефно здесь повторяются какие-то этапы и моей жизни (либо то, что я непременно бы сделал, находясь на Мишкином месте).

Много раз я покидал Одессу, покидал надолго.

Много раз, как тот «мальчишка голоштанный» не мог сдержать слезы, ощупывая глазами, все ли на месте после моего длительного отсутствия...

Много раз я слушал «Мишку» в разных городах, странах и даже континентах.

Много раз бежал к радиоточке, чтобы «сделать громче» «Одессита Мишку» – ведь было время, когда в эфире песня звучала не так часто, даже в Одессе. Изредка ее можно было услышать только в ресторанах.

Не забыть, как в Южно-Сахалинске, в ресторане «Турист», когда кто-то заказал «Одессита Мишку» и одна пара внезапно выдвинулась к центру зала на танец, путь преградил молодой капитан-лейтенант: «Под это не танцуют, это память...» И в замерзшем Магадане, в ресторане «Северный», под «Мишку» тоже не танцевали...

Подпевал я ее в Анадырьском порту с нашими моряками, возвращавшимися домой, в Одессу, после «полярки». Повторял «Мишку» «про себя», вторя оркестру ресторана «Золотой Рог», во Владивостоке. Подсказывал слова музыкантам, хорошо усвоившим мелодию «Мишки», в кафе «Луна», в Риге.

Аналогичная ситуация повторялась и в далеком Чарджоу, и в Мурманске, и в забытом Богом Иркутске, не говоря уже о Ленинграде и Москве.

Не забыть, как в Нью-Йорке, на Брайтоне, в ресторане «Приморский», под эту песню в исполнении Михаила Гулько, люди плакали, не стесняясь слез... И как в мае 2008г. буквально «вся Дерибасовская», скопившаяся у памятника Утесову, под аккомпанемент одесского оркестра «Мамины дети» пела «Мишку».

Что же это за феномен такой?

Ведь не только Владимир Дыховичный (а именно он автор стихов «Одессита Мишки») пытался рассказать о своих чувствах к Одессе. Известна, например, песня «Мы из Одессы – моряки», пронзительно исполняемая Клавдией Шульженко (музыка Ю.Милютина, слова В.Гусева):

Улица одесская, старые каштаны...
Осень черноморская, пули да туманы...
Под огнями грозными, в горький час ночной
Покидали город мы, город наш родной...

Деревья нас печально провожали.
"Откуда вы?" - они во тьме шептали.
И мы с тоскою в сердце отвечали:
"Мы из Одессы - моряки".

Увы! Песня эта, как и многие другие, получила известность только на короткое время, практически «не дожив» до наших дней. Все-таки не было в ней того настроя, той чувствительности, которые так подкупают в нашем «Мишке».

Музыка к «Одесситу Мишке» написана композитором Михаилом Валовацем (в ряде источников – Воловац), который еще в довоенные годы был не только пианистом в оркестре Утесова, но и активным участником его театрализованных представлений (по некоторым данным, одно время он был даже дирижером Ленинградского театра оперетты).

Так или иначе, известно, что раньше М. Валоваца музыку к «Мишке» написал М. Табачников. Однако, песню в таком варианте «не пропустил» сам Утесов... Смею сделать предположение, что Леонид Осипович, оценив, что это за вещь(!), не захотел делить славу еще с одним одесситом – Модестом Табачниковым. Хотя даже сегодня во многих изданиях, в т. ч. авторитетных, ошибочно указано, что «Мишку» написал Табачников.

Тем не менее, факт остается фактом – в «Одессите Мишке» Михаил Валовац показал себя блестящим музыкантом и аранжировщиком.

Владимир Дыховичный. 1930-е гг.А много ли мы сегодня знаем о самом Владимире Дыховичном?

Сведения более, чем скудны. ( Созданию «Одессита Мишки» посвящены некоторые работы одесских авторов Л.Мельниченко, Р.Бродавко, Е.Женина.)

Увы! В сегодняшней Одессе, думаю, вообще никто не видел лица этого человека. А ведь Владимир Дыховичный написал довольно много известных произведений (часто вместе с Морисом Слободским) (Материалы РГАЛИ, ф.2282, 127д.)

Причем, на музыку совершенно разных композиторов (А. Цфасман, С.Кац, М.Блантер, М.Табачников, Н.Богословский, Э.Колмановский, М.Фрадкин и др.). Достаточно только вспомнить известные «Два Максима», «Солдатский вальс» («Когда мы вернемся домой...»), «Добрый день», «Морская песенка», «Перед дальней дорогой» и др. Его песни исполняли «самые самые» - Л.Утесов, М.Бернес, Г.Виноградов, И.Кобзон, Е.Беляев, В.Нечаев, Г.Абрамов.

Уже после войны, в сотрудничестве с тем же М.Слободским, было написано множество популярных песен, интермедий, водевилей, эстрадных программ для М.Мироновой и А.Менакера, А.Шурова и Н.Рыкунина, Л.Мирова и Л.Новицкого. Это уже о чем-то говорит...

И еще. Вопреки известному заблуждению, что Владимир Дыховичный в 1950 г. был арестован и сослан на три года в лагеря, он никогда не подвергался репрессиям.

А как только не называли Владимира Дыховичного – писателем, сатириком, драматургом, поэтом-песенником, сценаристом.

Что же еще мы знаем о его жизни?

Владимир Абрамович Дыховичный родился в Москве 25 (12) марта 1911 года в семье профессора, преподававшего еще до революции в Московском университете на геологическом факультете. В семье было трое детей – старший Владимир, дочь Нина, младший сын Юрий. Нина и Юрий впоследствии стали известными в стране архитекторами (Юрий участвовал в проектировании и строительстве высотного дома в Москве на Котельнической набережной).

Владимир Дыховичный окончил Московский геолого-разведочный институт, работал инженером-геологом в Донбассе, на Кавказе, в Средней Азии (даже успел по-настоящему подружиться с грозными басмачами). Еще в годы учебы увлекся танцами, даже преподавал танцы в институте, что, конечно, мало радовало отца, степенного профессора. В Москве некоторое время учился в театральной студии А.Д.Дикого, затем работал на эстраде чтецом-декламатором.

Владимир Дыховичный. Война. Северный флот.Потом была война. Много войны…

Участвовал в финском «конфликте», выступал во фронтовом эстрадном ансамбле. В 41-ом – на Северном флоте, входил в различные фронтовые бригады и театры. Работал с Московским театром миниатюр, фронтовым филиалом театра им. Евг. Вахтангова, Ленинградским театром комедии.

Награжден орденом Красной Звезды.

Как и многие другие, в период борьбы с космополитами подвергся гонениям. Был очень дружен с К.Симоновым, Б.Ласкиным, В.Катаевым, Б.Пастернаком. Особенно дружил с К.Симоновым. Часто на концертах читал его стихи. В июне 41-го К.Симонов даже жил в квартире Дыховичного. Кстати сказать, о начале войны К.Симонов узнал 22 июня только к... 18.00, т. к. все время работал дома и на улицу не выходил. После звонка Дыховичного «к себе домой», Симонову стало известно, что началась война...

Многое повидал Дыховичный в годы войны. Три месяца прослужил в блокадном Ленинграде... Только одного этого достаточно, чтобы осознать на себе ужасы войны и подлинное мужество.

... В конце 1941 – в начале 1942 г.г. появился «Одессит Мишка», написанный специально для Леонида Утесова. Устами этого Мишки было сказано то, о чем думали все, покидая родные места. Дыховичный сумел в коротком повествовании проследить весь путь становления мужчины – от «мальчишки голоштанного» до защитника отечества. Становления без высокопарной фразы, без ненужных пояснений. Оказалось, что «родные камни мостовой» первичны по отношению к принятым догмам и официальной идеологии.

... В 42-ом, да и в 43-ем и даже 44-ом годах никто не знал, что будет дальше и чем вообще все это может закончиться. А вот Дыховичный смог убедить всех в том, что все-таки «войдет в Одессу усталый батальон». Все-таки войдет!!! И это-то в растерзанном 42-ом году!

…Я держал в руках фронтовые письма, где солдаты своими словами пересказывали «Мишку» только что услышанного по радио или с пластинки.( Пластинка с «Одесситом Мишкой» в исполнении Л.Утесова выпущена в 1943 г.

Пересказывали с множеством ошибок и отступлений, но всё же с тем же ударением и тем же акцентом. Одесским акцентом. Как это могло подействовать на передовой, в окопе, у корабельной пушки, у перископа? Ответ один. Нельзя спрятаться за чужие широкие спины. Не получится!.. На всех одного Мишки не хватит…

В марте-апреле 44-го листовки с текстом «Одессита Мишки» разбрасывали с самолетов над оккупированной Одессой с призывом: «Помогайте Красной Армии освобождать родную землю». Думаю, что история не знает такого второго примера. Без сомнения, ни про один оккупированный врагом город нельзя ничего подобного рассказать. Простые слова Владимира Дыховичного оказались во стократ сильнее любых агитационных призывов и политических противопоставлений.

Новодевичье кладбище. Могила В.Дыховичного.Думается, что нет ничего странного и в том, что, наряду с другими песнями, «Мишку» сильно поносили, даже на уровне Президиума Оргкомитета советских композиторов (заседание 27-29 апреля 1942г.). Пришивали всё, что было «модно» в то время – «идейно-эмоциональную ограниченность», …«мещанские представления о жизни», …«сентиментальность салонного вальса»… и т.д. Ничего не помогло. Народ всё же рассмотрел другое – отсутствие фальши в чувствах и действиях, человеческую близость и душевную теплоту. Попытки же Дыховичного «исправиться», т.е., как говориться, «пойти со всеми в ногу», так ни к чему и не привели. Продолжения «Мишки» не получилось. Новый текст «Мишка вернулся в Одессу» (Опубликован 26 апреля 1944 г) забылся напрочь. Наверное еще и потому, что был написан не от чего-то, а для чего-то…

Все же Владимир Дыховичный достучался до каждого одессита. Заставил других завидовать Одессе. Ведь был, непременно был (!) и киевлянин Мишка, и новороссиец Мишка, и Мишка-ростовчанин. А вот «прошел» только одессит.

…По большому счету, Одесса без Дыховичного и его «Мишки» прожила бы, не стала бы менее уважаемой и признанной. Одесса без Дыховичного и его «Мишки» - беднее, значительно беднее! Дыховичный своим «Мишкой» как бы вооружил Одессу на все времена. Теперь, чтобы не происходило с Одессой, уже есть лейтмотив, своеобразный пример для подражания.

…И как это не печально, слова Дыховичного, может быть как никакие другие, точно подходят для описания «новых» отношений в нынешней Одессе, когда «изрытые лиманы, поникшие каштаны»… – сплошь да рядом. Когда, не обращая внимание ни на что, сильные мира сего строят в нашем городе свой город… Так что «красавица Одесса под вражеским огнем…» – отчасти это реалии и сегодняшнего дня…

Слово сыну Владимира Дыховичного – Ивану Владимировичу – известному российскому кинорежиссеру: (Из письма И.В. Дыховичного от 21.07.08г. к М.Б.Пойзнер).

«3 июля 63 года мой отец умер в Ростове на Дону. Было мне 15 лет. Помню, как на нашей даче в Пахре в это утро за мной прибежала какая-то тётка с белым лицом и сказала, чтобы я бежал домой. Не помню, как я добежал до своего забора, открыл калитку и навстречу мне шёл Симонов Константин Михайлович. Я уткнулся в него, он крепко сжал мою голову и тихо сказал: ”Ванька, отец умер. Он был очень хорошим человеком”.

С тех пор я живу с этой фразой.

Он был не похож на многих своих братьев. Мало шутил. Не рассказывал анекдоты. Не пошлил. Не кричал. Не подавал руки подлецу. Не дружил с нужными людьми. Не предавал. Не бросал курить. Не слушался, а слушал. Не унывал. Не показывал, что ему худо. Не болел. Не учил жить.

Оставил меня в 15 лет одного. Больше всего на свете я люблю его со всеми его мужскими недостатками. Он не был добропорядочным мужем. Е го очень увлекали женщины. Любил блондинок. Жил с брюнеткой. И очень правильно любил мою мать. Умел делать подарки. Не боялся смерти. Никого не грузил. Очень любил друзей.

Любил Одессу и Питер. Я нашёл после его смерти записную книжку с блатными одесскими песнями, каллиграфически записанными его рукой и карточки c 5-10 минутными сюжетами, сформулированными очень коротко и очень точно.

Он был спортивного вида элегантный человек. С отличным вкусом к жизни. Пил водку. Любил настойку на мороженой рябине. Закусывал груздями и обожал драники.

Никогда не сдавался. В день смерти Сталина пошёл кататься на лыжах на глазах у всего дома. Мама бежала за ним по лестнице с криком: ”Что ты делаешь? Ты нас погубишь”. Он повернулся к ней в ярком свитере и с лыжами на плечах: ”Я его ненавижу, ненавидел и буду ненавидеть”. Я слышал, как захлопнулась дверь нашего подъезда. Он вышел во двор. А мама осталась на лестнице со мной на ступеньках и громко зарыдала.

Его осуждали, что он одевался как денди. Называли космополитом. Обвинили во всех грехах. В отличии от многих он не вступал в партию. Не выступал с осуждением своих коллег. Его не печатали. Клали фильмы, сделанные по его сценариям на полку. Закрывали спектакли. Мы сдавали вещи в ломбард. А у него был вид денди.

Я встретил его гроб во Внуково на складе. Был грузовик. И представитель литфонда Арид Давыдыч. Нам долго не выдавали гроб какие-то дядьки со склада. Потом выехал грузовик с гробом, в кузове сидел начальник прямо на цинковой крышке гроба. Арид Давыдыч сел в кабину, а я в кузов. С отцом. И мы поехали в морг. Дорога была длинной. Я положил руку на цинковый лист и не отнимал ее до Склифосовского морга. Думаю, за эти два часа езды что-то в меня переселилось от отца.

На следующий день были похороны в доме литераторов. Зал ресторана декорировался в похоронный зал, поставили гроб, менялись караульные. Был и Моисей, парикмахер, который стриг всех писателей в подвале под рестораном, обожавший моего отца. В день, когда я родился, он стриг моего отца и произнёс:

- Володя, у вас родился сын, и как вы его назвали?

Наступила пауза.

- Иваном.

Моисей перестал щёлкать ножницами и сказал:

- Редкое еврейское имя.

В первый раз Моисей стриг меня в месяц от роду, дома. И сказал, что никогда не стриг человека, которому месяц. И навсегда оставил маленькую машинку, которой меня стриг.

Теперь он стоял маленький, с головой блестящей, как шар, в чёрном костюме и белоснежной рубашке. Он стоял и плакал. Я вышел на улицу. Была масса людей. У какой-то женщины я увидел огромный букет ромашек. Была страшная жара. И вдруг я услышал сзади тихий голос, почти шёпот, я решил, что это от жары мне что-то чудится. Но обернувшись, увидел за собой Утёсова, который стоял и пел:

- Одесские лиманы, цветущие каштаны…

Он обнял меня и тихо на ухо пропел дальше:

- Ты одессит Мишка, а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни беда…

Так я живу с тех пор с тихим голосом Утёсова, напевавшим мне на ухо:

- Моряк не плачет и не теряет бодрость духа никогда.

Мой отец был настоящим человеком»

К этим словам мало что можно добавить…

Закончу признанием.

Это он, Дыховичный, в те грозные годы напомнил всем, что Одесса была, есть и будет.

Это он, Дыховичный, напомнил одесситам, что они ОДЕССИТЫ.

Это он, Дыховичный, напомнил морякам о морской чести и морских традициях.

Это он, Дыховичный, напомнил Утесову, что тот всё-таки одессит, тем самым выдав ему может быть самый главный одесский карт-бланш на всю жизнь.

Напомнил ненавязчиво, без какого-либо менторства, глубоко и символично.

Дыховичный многих повернул лицом к Одессе. Это уже после «Мишки-одессита» Утесов пел и «У Черного моря», и «Одесский порт», и «Ах, Одесса, моя ненаглядная»… Все это было уже потом…

Умер Владимир Абрамович Дыховичный внезапно, 24 июня 1963г., в Ростове-на-Дону (здесь он вместе с М.Слободским работал над мюзик-холлом «Москва-Венера, далее везде…»). Похоронен в Москве, на Новодевичьем кладбище. Как сориентировал нас Иван Владимирович Дыховичный: «Это сразу же после площадки – первая аллея налево». Мы со своей стороны несколько уточним: «Новодевичье кладбище, участок 8, ряд 30, линия 7».

У кого есть такая возможность, будучи в Москве, поклонитесь праху этого человека.

Задумайтесь, что и как он сделал для Одессы.

«Я вам не скажу за всю Одессу, вся Одесса очень велика…»

Владимир Агатов. «Темная ночь». Стихотворение. Автограф. 1943 г.Песня «Шаланды, полные кефали» из кинофильма «Два бойца» (фильм снят на Ташкентской киностудии в 1943 г. Режиссер Л.Луков, сценарий Е.Габриловича по повести Л.Славина «Мои земляки»), блистательно исполненная Марком Бернесом – общеизвестна, любима и, думаю, не требует каких-либо особых комментариев.

Мастерское подражание одесскому песенному фольклору (на музыку Никиты Богословского) выполнено Владимиром Агатовым. Он же является автором легендарной «Темной ночи».

Приведу известное высказывание композитора Н.Богословского:

«Я петербуржец по рождению, никаких этих одесских песен не слышал. В помощь мне дали объявление в газете, что всех лиц, которые знают одесские песни, просят в такой-то день явиться на студию. И собралась гигантская толпа патриотов своего города, причем, совершенно разнообразных, начиная от седобородых, солидных профессоров и кончая такими подозрительными личностями, что я никак не мог понять, почему они до сих пор не в тюрьме. И все наперебой стали петь свои любимые мелодии. Я слушал, ухватывая типичные интонации, а затем использовал их – в синтезе, как особый характер, – для новой, совершенно оригинальной песни».

А что Агатов?

Сведений о его жизни исключительно мало. Достоверно известно следующее.

Характеристика Союза Советских писателей на В.И. Агатова. 1940 г.Владимир Исидорович Агатов (Гуревич) родился в 1901 г., в Киеве. Его характеристика, подготовленная в 1940 г. драматургом А.Ардовым, подписана самим А.Новиковым-Прибоем.

Так что к началу войны Агатов уже вполне сформировавшийся творческий работник, поэт-песенник, «неостанавливающийся общественник».

Известны также его песенки «Кокаинетка» (из репертуара А.Вертинского), «Чайный домик», знаменитая одесская блатная «Ох, уж повезло косому Ваньке» с залихватским припевом: «Алеха жарил на баяне, шумел, гремел посудою шалман…».

Однако, вернемся к «Шаландам».

Известно, что «Шаланды» не предполагались первоначальным вариантом сценария кинофильма «Два бойца». Луков «настаивал» только на «Темной ночи». Но так получилось, что «Темную ночь» Утесов, нарушив все правила приличия, запел еще …до выхода на экраны «Двух бойцов» (кто-то «конкретный» проболтался о «Темной ночи»…) Таким образом, для зрителей был утрачен сам момент внезапности.

«Шаланды» писались по требованию Лукова уже «вслед уходящему поезду», чтобы как-то дополнительно охарактеризовать главного героя – одессита Дзюбина. Эти обстоятельства возлагали на Агатова особую ответственность. Уровень того нового, что предстояло написать, должен был быть никак не ниже «Темной ночи». С этой задачей Агатов справился гениально.

Не надо забывать, что «Шаланды» появились в военное неоднозначное время. Когда совсем не до старомодной галантности и участия в выяснении отношений какого-то Кости с какой-то Соней на фоне одесского образа жизни. Однако, здесь, думаю, Агатовым был заложен определенный подтекст – вера в то, что война закончится, а все «мирное», определяющее смысл жизни, вернется. Вернется непременно!

Что же должно было двигать автором «Шаланд», когда буквально «за один присест», отрешившись от военных тревог, он, киевлянин, окунулся в незнакомый достаточно противоречивый одесский мир – мир с кефалью, биндюжниками, рыбачкой Соней, моряком Костей, портовыми грузчиками, Французским бульваром и Фонтаном?..

В результате получилась хорошо сколоченная «штучная» вещь, образная и органичная, имеющая право на самостоятельную жизнь.

«Ошибся» Агатов в «Шаландах» только в одном-двух моментах – наш Фонтан мог покрыться не черемухой, а скорее всего акацией. И одессит Костя скорее всего курил не «Казбек», а все-таки наше «Сальве». Но это всё одесские мелочи…

…Сталинские лагеря не миновали и Агатова. Он был арестован чуть ли после съемок «Двух бойцов», просидев вплоть до 1956 г. ( Даты требуют уточнения ) Одно время Агатов отбывал срок вместе с известной актрисой театра и кино Татьяной Окуневской. К моменту ее прибытия в лагерь Агатов уже был там своим человеком («всемогущий Володя… может достать всё из под земли»). (Т.Окуневская. Татьянин день. Варгиус, М., 1998.) В записке, арестованной вновь прибывшей в лагерь Окуневской, он писал:

«Здравствуйте! С печальным прибытие в наше лесное царство! Подтвердите, вы ли это действительно, потому что уйма сплетен, и я усомнился. Если это вы, не падайте духом, на общих работах мы вас не оставим.

Ваши коллеги и я индивидуально

Владимир Агатов».

Т. Окуневская вспоминала:

«…Боже ты мой, а я и не знала, что его арестовали, сама я с ним по работе не сталкивалась, но он из луковской команды, это он написал для Лукова «Темную ночь», «Шаланды, полные кефали» и считается хорошим поэтом-песенником, его шлягеры гуляют по городам и весям…

…Перед вахтой вся бригада, Володя впереди, совсем не изменился, кинулись друг к другу, в голове туман, какая-то жуткая иллюзия той настоящей, человеческой жизни.»

В лагере Агатов взял над Окуневской шефство, оберегая от уголовников. Ведь всё это происходило в мужском бандитском лагере! Здесь Агатов – директор лагерного театра, одновременно администратор и завлит. Он в дружеских отношениях с начальником политотдела лагеря, оказавшимся интеллигентным человеком и настоящим офицером. Агатов добился, чтобы Окуневскую назначили художественным руководителем культбригады. Не всё так просто, если учесть, что известная актриса была у всех на виду. Это даже опасно – все репетиции проходили в мужском лагпункте…

Агатов организует при культбригаде женский хор, для чего отыскивает в соседних лагерях и переводит к себе в лагпункт (другими словами, спасает от голода и издевательств) талантливых исполнителей. Здесь и чудо-балетмейстер из Днепропетровска, и «первая скрипка» из Театра Советской Армии, и известный всей стране «пианист с хорошим аккордионом», и даже знаток украинских танцев…

…По свидетельству современников, Владимир Агатов вернулся из лагеря в Москву сломленным и больным человеком.

В завершении приведу слова Е.Евтушенко об Агатове (Е.Евтушенко. Строфы века. Антология русской поэзии. Полифакт. Москва-Минск, 1997):

Новодевичье кладбище. Могила В.Агатова.«Автор двух знаменитых во время войны песен из кинофильма «Два бойца», где играли такие блистательные актеры, как М.Бернес и Б.Андреев. Бернес, исполнявший роль одессита Аркадия Дзюбина, виртуозно спел стилизацию Агатова «Шаланды, полные кефали». Фильм «Два бойца» я смотрел в своем детстве на станции Зима, наверное, раз двадцать. Эта лукавая озорная песня была неожиданным подарком судьбы среди крови, голода, разрухи.

В конце жизни Агатов опубликовал грубый пасквиль на А.Д.Синявского.

Жаль…»

Умер Владимир Агатов в 1966 г., в Москве. Похоронен на Новодевичьем кладбище (секция 128, ниша 78). На памятной плите начертано: «Темная ночь, только пули свистят по степи…».

Такая вот «со страшным скрипом» судьба весельчака, словоохотливого человека, любителя розыгрышей и смачных анекдотов… Человека, который смог одинаково успешно подняться до «Темной ночи» и опуститься до «Шаланд».

…В Одессе по-прежнему «синеет море за бульваром… и бульвар Французский весь в цвету…».

Жизнь продолжается…

В доме Вольфа

Галина Педаховская

В каждой семье существует своя легенда. Была такая и в нашей семье. Она часто рассказывалась по тому или иному поводу — иногда со знаком плюс, иногда со знаком минус — в зависимости от настроения рассказчика и обстоятельств беседы. И хотя история, которую она описывала, происходила за четверть века до моего рождения, мне казалось, что я принимала участие в событиях, о которых она повествовала.

Так вот, легенда гласила, что мои будущие родители: мать — ученица последнего класса гимназии, в зеленом форменном платье и черной шляпе с зеленым бантом, и отец в мундире учащегося коммерческого училища, стояли на углу улиц Успенской и Кузнечной и рассматривали воздвигнутый года четыре тому назад на этом углу огромный доходный дом, который носил название дом Вольфа. Были в Одессе и другие примечательные дома, что носили имена своих владельцев, — дом Папудова, дом Вагнера, баня Исаковича. Теперь появился и дом Вольфа. Мои родители, конечно, видели его и раньше, но порознь, а сейчас они переживали обязательный для влюбленных период познания, открытия мира вдвоем.

Как видно, для молодой пары все в этом доме было слишком пышным и претенциозным. И они, обитатели бедных одесских кварталов, — мать жила в завокзальном районе, в одном из переулков, что отходят от Водопроводной улицы, а отец — на улице Раскидайловской, рядом со Староконным рынком, — со всем максимализмом юности единодушно решили, что если бы им пришлось выбирать себе квартиру, то они в этом доме ни в коем случае не поселились бы.

Отец в том же году поступил в Киевский политехнический институт, мать — в Одессе на высшие медицинские курсы. Роман развивался неторопливо; встречались урывками, в каникулы. А тут началась и война, которую позже назовут первой мировой. А к тому же и противодействие родителей с обеих сторон: одни не могли представить, что сын может жениться на девушке с непонятной национальностью — караимка, и иудейским вероисповеданием, хотя мать была убежденной атеисткой, другие же не допускали и мысли о том, что дочь нарушит вековые традиции и выйдет замуж не "за своего", так как караимы в те времена создавали семьи лишь в рамках своей национальности.

Но тут одна бойня сменилась другой, еще более жестокой, — гражданской бойней, и традиционные табу до некоторой степени утратили свою силу. Мои будущие родители воспользовались моментом и вступили в брак, расписавшись в каком-то учреждении, созданном революцией. У меня до сих пор хранится их так называемое брачное свидетельство — ветхий листок из тетради в клеточку, где написано, что они создали семью — "новую ячейку нового общества". За пятьдесят два года, что мои родители прожили вместе, они не удосужились сменить ее на какой-нибудь более солидный документ — корочку с гербами. Была в этом, вероятно, и гордость людей, которые одними из первых решились на этот нестандартный шаг, и пренебрежение общепринятыми условностями.

А жить-то было негде. Новая власть принесла не только жестокость и нетерпимость, но и какие-то новые законы и правила, разумность и рациональность которых были весьма сомнительны. Исчезла веками освященная практика свободного съема квартиры — в соответствии со своими финансовыми возможностями и амбициями. Квартиры теперь "давали, выделяли, распределяли" — появился в связи с этим даже новый, раннее отсутствовавший терминологический ряд. А время примитивно-непритязательного решения этого вопроса — свалиться в квартиру своих родителей — еще не пришло. Это позднее в одной квартире скапливалось три поколения одной семьи, а если были уж очень плодовиты, то иногда и четыре. Родителей приютила родственница матери, Стефания Марковна, столь отдаленная, что степень родства им так и не удалось выяснить. Она была старой девой, которой в свое время тоже помешали выйти замуж, и таким образом с опозданием на несколько десятков лет она выражала свой протест, противопоставив свою помощь молодой паре общесемейному осуждению.

А пока мои родители ждали, когда до них дойдет квартирная очередь, дом Вольфа жил своей жизнью. Сначала опустели его огромные квартиры: кто эмигрировал — думали, на время, оказалось, навсегда, кого выселила революционная власть как недостойных жить в приличных условиях. И три этажа опустели. Лишь на первом этаже, в основном, со стороны двора, кипела новая жизнь, — он был густо заселен прислугой бывших жильцов дома. Когда эта новая жизнь шумным потоком веселья, брани, драк и праздников выплескивалась наружу, на сцену выступал дворник Викентий, живший при доме со дня его постройки, и привычно покрикивал на разгулявшуюся публику.

Но такое роскошное здание не могло долго пустовать: в нем обосновалось управление Юго-Западной железной дороги, картографическое и топографическое общество и пробирная палата. По мраморным лестницам забегал советский чиновный люд с потертыми портфелями и папками с тесемками. Бывший владелец дома Вольф, который тоже отправил свою семью за границу — переждать, а сам не мог оставить дом без присмотра, был переселен в какую-то одну комнату на третьем этаже. Так как вода почему-то с приходом новой власти перестала поступать на верхние этажи, хотя Днестр, откуда одесский водопровод черпал воду, все так же тек в сторону Черного моря, Вольф однажды спустился вниз к дворому крану, набрал ведро воды, поднялся на третий этаж и, никого не обеспокоив, упал и умер у ведра с водой, где его вечером и нашел Викентий, который по старой памяти заходил к Вольфу поговорить о доме и обо всем в нем происходящем, в глубине души по-прежнему считая его хозяином дома, а не какое-то там домоуправление.

Наступил день, когда управление железной дороги обрело свое здание, и освободившиеся помещения решено было отдать под квартиры работникам железнодорожного ведомства, к которому мои родители в то время имели непосредственное отношение, — мать работала в ведомственной железнодорожной больнице, а отец — на заводе имени Январского восстания, который тогда считался вагоностроительным. Квартира не была собственно квартирой, а как говорили, шли они в подселение. В этой квартире уже проживал со своей семьей профессор Афанасьев, который заведовал в той же железнодорожной больнице, где работала мать, терапевтическим отделением. Но выбирать было не из чего. И только придя по указанному адресу, родители сообразили, о каком доме идет речь, и вспомнили свою юную категоричность.

Парадный вход все так же охраняли суровые кариатиды, а огромная лестница поражала — тридцать пять невысоких ступеней вели на второй этаж, делая подъем совсем не затруднительным. Входные двери в квартиры, расположенные на одной площадке, были разнесены на расстояние примерно двенадцати метров друг от друга. Стены лестничной клетки были расписаны под розовый мрамор и украшены медальонами, в которых располагались букеты лилий. Такие же букеты лилий, но только металлические, служили опорами полированным перилам. Впечатление праздничного великолепия дополняли цветные блики, скользящие по стенам, — часть крыши над лестницей, так называемый фонарь, была из цветных стекол, составленных в виде причудливого геометрического узора.

В огромном холле, куда выходило множество дверей, их встретила немолодая женщина в темно-синем шелковом платье и туфлях на высоких каблуках.

— Это вы будете нашими соседями? Какие же вы прелестные дети! — воскликнула она. — Меня зовут Елена Васильевна... А вот дверь в ваши комнаты.

Родители представились, пребывая в легком ошеломлении, так как по своему возрасту никак уже не подходили под категорию детей. Когда отец взялся за ручку теперь уже "своей" двери, Елена Васильевна неожиданно с некоторой робостью в голосе спросила:

— А вы... не большевик, — и, помедлив, добавила: — надеюсь? Изумленный отец спросил:

— Вы интересуетесь, являюсь ли я членом партии? Нет...

— Ну и чудесно, — облегченно-радостно сказала Елена Васильевна, —

а то я опасалась... — не окончила она свою мысль.

Как говорила мать, это был единственный раз за все их годы, прожитые вместе, когда их соседка заговорила о том, что лежало снаружи, по другую сторону дверей.

И началась их несколько фантасмагорическая и поначалу даже слегка непонятная жизнь. Прежде всего, они не могли понять, почему им выпала такая удача, ведь заслуг перед советской властью у них явно не было. Три огромные комнаты — половина квартиры бывшего владельца дома Вольфа — с лепными падугами и розетками под люстры, с высокими, под потолок, голландскими печами, украшенными по верху изразцами, неожиданно оказались в их распоряжении. По существовавшей тогда практике, в такую квартиру могли вселить три, а то и четыре семьи. А жили всего пять человек — родители, супруги Афанасьевы и сын Елены Васильевны от первого брака студент медицинского института Иван Попов. Но постепенно они уяснили для себя сложившуюся ситуацию — они в этой квартире появились не просто так, а как видно, по просьбе соседа, просившего подселить к нему молодую интеллигентную пару.

Александр Дмитриевич был врачом с глубокими знаниями, бесценным опытом и тончайшей безошибочной интуицией, которые восхищали мою мать, работавшую в его отделении. Еще совсем молодым человеком он обретал свой первый опыт врача в русско-японскую войну, годы практики в Киеве, а потом и первая мировая — в экстремальных условиях приобретались неординарные знания и поразительное понимание человеческой психологии. Носители новой власти и морали, проповедуя аскетизм и самоотречение, все же не забывали о себе — создали доктору Афанасьеву все условия, чтобы он мог в комфортных условиях работать, а они имели возможность в случае необходимости прибегнуть к его помощи. Были годы нэпа, частная врачебная практика была разрешена. Но забегая вперед, хочу сказать, что так же, как и в двадцатые годы, доктор Афанасьев вел частный прием и в тридцатые, и в сороковые, вплоть до своей смерти. Никогда не велись разговоры о том, платил ли он налоги, как это все было оформлено официально, — интересоваться этими сторонами жизни в рамках нашей квартиры было не принято.

Первой прибежала посмотреть, как устроились родители, Стефания, которая так привыкла к ним за несколько лет, что уже не представляла своей жизни без них. Она оглядела большие комнаты, которые из-за царящей в них пустоты казались еще больше, и решительно сказала, что к ним переедет ее гарнитур из гостиной, люстры, и еще стала она перечислять какие-то предметы... Отец решительно воспротивился:

— Стефания Марковна, нет, это невозможно, мы не можем у вас чтолибо брать, разве что купить... со временем...

Глядя на Стешино вмиг поблекшее лицо, мать обняла ее и сказала:

— Конечно, тетя Стеша, с благодарностью возьмем, — а после ухода Стефании, отметая возражения отца, сказала: — Ты ничего не понял и почти обидел ее. Неужели не видишь, что она, отдавая нам вещи, хочет продлить их жизнь, — ведь в них в какой-то мере ее прошлое, это вещи еще ее родителей, а может быть, они даже из более ранних времен в их семье. Она же хочет таким образом продлить и свою жизнь или хотя бы память о ней.

И сегодня здесь, в Германии, у меня в спальне висит Стешино зеркало, как принято было считать в нашей семье, венецианское, в пышной раме — оно пошло уже от времени кое-где темными полосами, — ведь ему уже много больше ста лет, но оно — одна из тех тонких-тонких ниточек, что связывает меня с прошлым.

Потекли годы, а с ними и жизнь. Приходилось жить отчасти и чужой жизнью, в то же время делясь и своей. Сначала многое удивляло: соседи обращались друг к другу по имени-отчеству и на "вы". У них в гостиной висела огромная, непомерно увеличенная фотография, на которой были запечатлены четыре мальчика в матросках, сидящие в грубо намалеванной на полотне лодке. Оказалось, что все они были сыновьями Елены Васильевны. Она никогда не рассказывала, где и что случилось с тремя старшими, Иван, живущий с ней и Александром Дмитриевичем, был младшим. Изредка посматривая на фотографию, она говорила легко и как будто даже радостно:

— Я уверена: все хорошо, они такие хорошие ребята, с ними ничего не могло случиться плохого.

Что это было? Наивность, доходящая до глупости, или самообман? Слепая вера в счастливую судьбу? Или спрятанная на самом дне души боль, безмерное отчаяние и маска удачливой женщины на каждый день?

С утра Елена Васильевна была одета в платье, никакие халаты и пеньюары не считались приличной одеждой, туфли на каблуках, прическа — это неизменно была завивка — в порядке, равно как и маникюр. Единственной ее заботой утром было налить своими руками Александру Дмитриевичу чай либо кофе, который из кухни приносила домработница. Затем в половине девятого к дому подъезжали дрожки, и Александр Дмитриевич отправлялся в больницу.

Елена Васильевна, полностью одетая и приведенная в порядок, оставалась в кресле. В кухню она избегала заходить: домработница приходила в комнаты и получала указания на весь день — что купить, что сварить, и вообще, что делать. Правда, Елена Васильевна была неизменно вежлива, добра, никакого высокомерия и приказного тона. Прислуга ее любила и держалась в доме годами. Выходить из дому она тоже не любила, ни магазины, ни походы в гости ее не увлекали, приятельниц у нее не было, даже парикмахер и маникюрша приходили домой. Дом она покидала только с Александром Дмитриевичем. И тогда это был "Выход" с большой буквы: в зависимости от цели его, надевалось вечернее платье или английский костюм, к ним прилагались меха, шляпка, перчатки. Летом — шелковые платья, но шляпка и перчатки присутствовали обязательно. Каждый день с утра прибегала живущая в нашем доме Анна Павловна, умная, с острыми, все замечающими глазами, вкрадчивыми манерами и несколько суетливыми движениями. Женщина, идеально подходящая на роль наперсницы и компаньонки, каковой она и была. И между Еленой Васильевной и ней начинался разговор, явно интересный им обеим: это были новости-сплетни о населяющих наш дом людях — в подавляющем своем большинстве они были людьми непростыми — врачи, инженеры, научные работники. А еще со страстью обсуждали они жизнь находившегося в соседнем квартале Успенского собора — его священников и постоянных прихожан. Анна Павловна обладала уникальной проникающей способностью все разузнать, сопоставить и сделать почти всегда правильные выводы. А затем она исполняла бездну мелких поручений — покупала газеты и журналы, оплачивала счета, забегала к машинистке, в домоуправление и на почту, то есть делала все то, от чего себя ограждала Елена Васильевна.

Но главное действо в нашей квартире начиналось в четыре часа дня, когда Александр Дмитриевич начинал прием больных. Главным распорядителем этого действа был Людвиг Леопольдович, слегка сутулый старичок, не без гордости иногда напоминавший о своем французском происхождении, возводя его к некоему наполеоновскому солдату, которого настигла в России роковая любовь. Людвиг записывал больных на прием, для чего у него была большая тетрадь, на каждый день — таково было распоряжение Александра Дмитриевича — он мог записать только восемь человек: отводилось по получасу на каждого. Иногда больные ждали приема по несколько недель. Просьбы и даже попытки заплатить за возможность попасть на прием к доктору в обход очереди Людвиг с негодованием отвергал.

Какие разные персонажи проходили через холл нашей квартиры, который после четырех часов становился приемной! На стульях, обитых зеленым с золотистым отливом бархатом, сидели и те, кто ожидал со страхом и надеждой помощи знаменитого врача, и те фаталисты, что уже отчаялись найти эту помощь, лишь выполняли слово, данное близким, и те, кто готов был встретить свой диагноз с недоверием, даже агрессией, и бороться с неизбежностью. Наконец, отдельную категорию составляли капризные достаточно обеспеченные дамочки, которые не могли отказать себе в удовольствии побывать у модного врача.

У Александра Дмитриевича была чудесная располагающая к себе внешность: слегка полноватый, красивое открытое лицо с правильными чертами, проницательные и внимательные глаза, умение выслушать собеседника и в то же время уже анализировать его состояние. Прекрасный диагност, он в самом деле умел многим вовремя помочь, но самое главное, он считал, что должен всегда найти такие слова, услышав которые, любой больной уходил бы от него с чувством облегчения и надеждой на выздоровление.

Популярность Александра Дмитриевича была столь велика, что это однажды привело к необычному и несколько комичному происшествию. Дело в том, что напротив нашего дома, на противоположной стороне улицы, тоже в угловом доме, в дореволюционное время размещался трактир. Позже в смутные времена в нем, говорили, располагалась банда Мишки Япончика. Но как бы то ни было, этот дом и сквозной двор с выходами на три улицы были местом опасным: всем было известно, что некоторые его квартиры были превращены в воровские малины, картежные притоны и комнаты для свиданий на час. И вот однажды к Александру Дмитриевичу явился посланник из этого дома, явно криминального вида, но тогда это слово было еще не в ходу, говорили проще — приблатненного, и попросил его посетить больного. Александр Дмитриевич, несколько избалован ный избранной публикой, посещавшей его, с возмущением воскликнул:

— И не думайте, что я пойду в ваш притон. Вызывайте врача из поликлиники.

На что посланник, нисколько не смутившись, заметил:

— Совсем не по-соседски, доктор. Когда от вас в два часа ночи после преферанса уходит профессор Кобозев, его же никто не трогает, я бы сказал, даже охраняют, а шуба на нем ой какая хорошая. А мы вам так доверяем...

Александр Дмитриевич рассмеялся и закричал:

— Людвиг Леопольдович, подайте, пожалуйста, пальто! Но в последнюю минуту все же спросил:

— Надеюсь, он не ранен?..

Доктор Афанасьев вытянул бандита из запущенного воспаления легких, что обеспечило ему в еще большей степени уважение и неприкосновенность в бандитской среде, его забавляло, когда карманники и форточники, завидев его на улице, издалека еще снимали свои кепки и подчеркнуто вежливо раскланивались с ним.

Со временем сын Елены Васильевны из Вани, Ванюши превратился в Ивана Ивановича, врача, работающего в Лермонтовском курорте. Появившаяся, когда пришло время, в квартире его жена Лидия Васильевна была под стать другим неординарным членам этого семейства. Тяжело было представить, что Иван женится на обычной женщине, что рожает детей и печет пироги. Так и произошло: он женился на балерине, которая ради него оставила сцену. Ее неприспособленность к реальной жизни даже превышала неприспособленность Елены Васильевны, если брать ее за эталон. Однажды я увидела ее в кухне, где она беспомощно рассматривала полки и столы. "Что вы ищете, Лидия Васильевна?" — спросила я ее. "Седьмую часть..." — в растерянности ответила она. "Какую седьмую часть?" — "От мясорубки. Ты разве не знаешь, что она состоит из семи частей? Но я не знаю, как она выглядит. Помоги мне". Вся ее жизнь проходила в воспоминаниях о сцене и чтении классической английской литературы, языком которой она владела превосходно. Она была последовательницей Айседоры Дункан, любила показывать свои фотографии, которые отображали ее танцующей босиком и едва прикрытой некоей прозрачной тканью. Вообще, она была поклонницей здорового образа жизни, ходила по квартире раздетой до той степени, какую позволяли самые свободные взгляды на этот вопрос. А еще она любила посещать нудистский пляж, которого, конечно, в то время не было. Несколько раз она приглашала меня, и я с удивлением рассматривала нескольких женщин, которые собирались на диком пляже за 16-й станцией Большого Фонтана и загорали обнаженными, опасаясь милиционеров и пограничников с собаками, которые время от времени пытались прекратить это безобразие.

В июле приема больных не было, семья Афанасьевых жила на даче, Людвиг уезжал проведать свою дочь, жившую в другом городе. А на сцене нашего несколько абсурдного театра появлялся следующий персонаж — Джульетта Федоровна Торчинелли. В ее функции входило присматривать за квартирой, поливать цветы и отвозить на дачу приходящую почту. Джульетта, по моим тогдашним понятиям, была стара, она носила рыжеватый парик, уложенный в замысловатую прическу, странные пестрые развевающиеся юбки и кофты. В квартире она пребывала не одна — с ней появлялась и большая высокая клетка с попугаем. Попугай орал мерзким требовательным голосом, его слышно было во всех уголках квартиры. Джульетту он рассматривал как свою прислугу. Она вела с ним привычные длинные разговоры, иногда соглашаясь, иногда дискутируя, чувствовалось, что он был единственным собеседником в ее одинокой жизни. Иногда, серьезно поссорившись с ним, она накидывала на клетку большой клетчатый платок, несмотря на еще дневное время, и попугай вынужден был замолкать.

У Джульетты, конечно, была своя история, которую она любила рассказывать: там фигурировал и жених, исчезнувший где-то в судорогах века, и что меня неизменно впечатляло, это ее воспоминания об отце-скульпторе, у которого была мастерская в городе Николаеве. Сказать по правде, я не очень верила в эту историю — глубоко провинциальный пыльный Николаев никак не ассоциировался в моем воображении со скульптором-итальянцем. Но прошло много лет, и однажды, сидя в Николаеве на окраинной улице, которая носила прозаическое название 12-я Слободская, я услышала от своей приятельницы, которая махнула рукой куда-то за окно в сторону поля и огородов, что там будут строить новый жилой массив и сносить остатки старого кладбища. "А там еще сохранились такие красивые скульптуры", — вздохнула она. Что-то екнуло в душе, и я упросила ее пойти на это кладбище. Среди безнадежно разбитых мраморных памятников кое-где сохранились еще ангелы, приосеняющие своими полусложенными крыльями старые могилы, и скорбящие девы, склоняющие головы в тени крестов. На двух памятниках мне удалось разглядеть едва заметную выбитую резцов строчку: "Мастерская Джакомо Торчинелли". И это было потрясением — значит, в самом деле существовали и наполеоновский солдат, и отец-скульптор, и я сейчас держу в руках ниточку времени.

Примерно раз в год появлялись в нашей квартире другие, эпизодические персонажи. Портниха, тогда еще было принято говорить "модистка", Глафира Петровна; она являлась вместе со своей всегда безмолвно-покорной придурковатой помощницей Таней, которая обметывала швы, делала петли, подшивала подол. Глафира была строга и требовательна, разговаривала только приказным голосом человека, знающего свою цену. Для нее нужно было освобождать большой стол, не шуметь, не мешать во время раскроя — она заметно для всех размышляла. Платье практически моделировала на фигуре, поэтому примерки, особенно первая, длились бесконечно долго, но платье выходило превосходное. Устав от Глафиры, Елена Васильевна уговаривала мою мать воспользоваться тем, что она уже в квартире, и сшить себе что-нибудь. Мать, как правило, соглашалась на уговоры, и Глафира шила ей одно-два платья, а тут уж перепадало и мне — не выходя из образа неприступной мастерицы, она умела соорудить мне прелестное детское платьице, разительно отличающееся от того убожества, которое продавалось во всяких "детских мирах".

Посещала нашу квартиру и белошвейка Варвара Ивановна, существо тишайшее, незаметное. У нее была своя особенность: она не была приходящей, на время работы она переселялась к нам в квартиру. Сначала неделю-другую работала у Афанасьевых, затем переходила к нам. Она что-то чинила, что-то штопала. К ее появлению покупали сколько-то метров льняного полотна, и она шила простыни, наволочки, скатерти, украшала их мережкой, вышивала монограммы, делала все то, на что у моей работающей матери не хватало времени.

Но самым колоритным был Наум Абрамович, портной, шивший верхнюю одежду, его появление было событием значительным и таинственным. Его швейную машинку, которая, как он говорил, "брала" толстые ткани — сукно, драп, ратин, — необходимо было перевезти вечером, в темноте, так как он до полной потери разума боялся финотдела, который жестоко наказывал тех, кто занимался частной деятельностью. Обычно для этого использовался доверенный извозчик, который доставлял Александра Дмитриевича на работу, позже брали такси. Из рук Наума Абрамовича выходили элегантные вещи, у него были вкус и чувство стиля. Работая, он говорил без умолку — истории времен до и после прихода советской власти, гражданской войны и его многочисленных родственников. Никто не мог долго выдерживать его рассказы, слушатели менялись, но Наум Абрамович, не обращая на это внимания, продолжал поток повествования. Иногда я была его единственным слушателем, но его нисколько не смущало мое малолетство. Но самое интересное наступало, когда раздавался звонок в квартиру: он начинал метаться по комнате, будучи абсолютно уверенным, что финотдел его все-таки нашел, и пришли именно за ним, он давал богу клятвенные обещания, что больше никогда в жизни не возьмется за частный заказ, для оправдания своего пребывания в квартире хватал меня на руки, а когда с годами я стала уже слишком большой для такого представления, то сажал на колени и изображал из себя любящего дедушку.

Праздники, включая церковные, в квартире праздновали пышно, хотя обитатели ее религиозными не были. Во всяком случае, ни Афанасьевы, ни наша семья в церковь не ходили, но чисто внешнюю сторону истово соблюдали, готовясь к ним загодя. Каждый праздник имел для меня свой незабываемый запах. Новый год и Рождество оставались в памяти запахами хвои, мандаринов и каленых орехов. Сочельник — постной едой, кутьей и узваром. А за окнами силуэты детей, традиционно несущих в белых салфетках или полотенцах вечерю своим крестным.

Более всего волнений вызывала Пасха — удастся или не удастся тесто на куличи. Пекли на всю квартиру много — из восьми килограммов муки. Для того чтобы вымесить такое огромное количество теста, — а вымешивать требовалось не менее часа, — нужны были незаурядные силы. Для этого приглашался дворник Викентий. Он старательно мылся, ему выдавалась белая рубаха, колпак на голову, что хранились для него целый год — от Пасхи до Пасхи, — и он приступал к этому нелегкому труду. А потом куличи выпекались в плите, которая топилась дровами и углем, на что уходила целая ночь. Отваривалось несколько десятков яиц, и отец с увлечением, не меньшим, чем у нас с братом, красил их, несколько штук мы обязательно раскрашивали вручную, а вокруг запахи сдобного теста, ванили и пушистая нежность пасхальной вербы.

Троица всплывает влажным, слегка удушливым запахом аира и свежих ореховых листьев, которыми покрывали пол, и букетами белых лилий. И, наконец, праздник, что знаменовал окончание лета и скорое начало занятий в школе — Спас. Запах меда, ранних яблок, букеты — всегда из оранжевых цветов — чернобривцев и календулы, и обязательными маковыми головками в середине.

Однажды моя мать уехала в командировку на несколько дней, и мы остались с отцом. К нам несколько раз заходила Елена Васильевна и спрашивала, скоро ли она вернется. Когда же отец ушел на вокзал встречать мать, она вместе со мной несколько раз выходила в прихожую, заметно было, что она ее ждет с не меньшим нетерпением, чем я. Как только мать вошла и глянула на Елену Васильевну, она быстро отдала мне в руки дорожную сумку и пальто и спросила:

— Что случилось?

— Зайдите к нам, сейчас же, я вас очень ждала, Александр Дмитриевич болен... Я делала, что могла...

— А где Иван?

— Он с Лидой в Сочи, отдыхают.

Мать увидела невероятно изменившееся серо-землистое лицо Александра Дмитриевича и поняла, что произошла что-то, как видно, уже непоправимое.

— Что с вами, Александр Дмитриевич?

— У меня непроходимость, заворот кишок, по-простому... Мне нужен хирург. Позовите, пожалуйста, профессора Целариуса.... Вы с ним знакомы... Я ему доверяю... — прошептал Афанасьев.

Мать, не заходя в комнату, снова надела пальто и сказала мне:

— Бери пальто, пойдем вместе, поговорим по дороге...

Было уже темно, мы быстро шли, почти бежали по улицам; мать мельком спросила, как у меня дела в школе, и замолчала — мысли ее были явно заняты другим.

Целариус собрался за несколько минут, и мы так же торопливо отправились в обратный путь. Мать и хирург быстро обменивались короткими фразами:

— Как думаете, сколько дней он болеет?

— Думаю, уже дня три...

— Поздно, слишком поздно... Обычный страх терапевта перед хирургическим вмешательством. Боюсь, что мы его теряем...

Целариус и мать, вместе осмотрев Александра Дмитриевича, тут же вызвали "скорую помощь" и отправили его в клинику. Рано утром собрался консилиум, все понимали, что время упущено, что спасти его почти невозможно, а если и был маленький шанс, то никто из коллег не решился взять на себя ответственность и рискнуть. На следующий день Александра Дмитриевича не стало.

Елена Васильевна, как обычно, с утра причесанная, в туфлях на каблуках и шелковом платье, встречала новый день. Люди, которые ее окружали, постепенно и незаметно исчезли. Сидя в кресле, она часами рассеянно обводила глазами комнату, ставшую для нее безнадежно пустой, заходила в кабинет Александра Дмитриевича, содержащийся в образцовом порядке, который теперь, в отсутствие хозяина, казался холодной гробницей, бесцельно переставляла на письменном столе какие-то мелочи и так же, будто не отдавая себе отчета, выходила из него, — и все это она проделывала молча. Рядом были сын и невестка, в конце концов, мы, родители и я с братом, которые прожили рядом тридцать долгих лет. Но было ясно, что без Александра Дмитриевича ничто не удерживает Елену Васильевну, — он был смыслом ее жизни, им она дышала, для него она жила. Однажды через много лет я отчетливо вспомнила ее, когда моя свекровь сказала: "Каждый ответственен за свой склероз. Когда проходит очарование молодости и умелый опыт зрелых лет, человек предстает в оголенном виде, именно таким, каким он является по своей натуре". И в эти последние годы своей жизни, когда слетела шелуха повседневности, Елена Васильевна проявилась в своей сути. Когда к ней приходила почтальон, приносящая каждый месяц ее немалую по тем временам пенсию, которую она получала как вдова профессора, она делила пачку купюр на две части и говорила:

— Не обижайтесь на меня, возьмите деньги, у вас же жалованье небольшое, а дети, наверное, хотят чего-нибудь вкусного...

В другой раз, жалея ту же почтальоншу, в холодный день она вынула из шкафа норковый палантин и накинула его на темно-синий форменный бушлат, которые носили тогда работники почты. Нужно сказать, что наша почтальон Нюра неизменно приходила вечером и возвращала Ивану Ивановичу все, что раздавала его мать. Умерла Елена Васильевна как-то незаметно, сидя в своем кресле с чашкой чая, который ей подала Анна Павловна — одна не забывшая ее и забегавшая к ней каждый день, как и прежде.

А вскоре из нашей квартиры Поповы переехали в другую — три большие комнаты для них стали обременительными, а въехали с опозданием на тридцать лет три семьи. Исчезли из холла стулья, обитые бархатом, массивная дубовая вешалка, зеркало в резной черной раме. Квартира превратилась в обычную коммуналку с кучей хлама у каждой двери. В пик ее населенности в ней проживало двадцать два человека, из них семеро детей — и все мальчишки разного возраста, три собаки, кошка и мотоцикл "Ява" в прихожей.

Однажды, зайдя с улицы в парадное, я увидела, как двое мужиков окрашивают темно-синей краской стены парадной лестницы, где еще чудом сохранились не попорченные ни временем, ни малолетними варварами — как видно, даже у них не поднимались руки — нежно-розовые медальоны с букетами лилий.

— Что вы делаете, зачем уничтожаете эту красоту? — закричала я.

И услышала хамский ответ и злорадное ржание:

— А нам по барабану, мы получаем за квадратный метр окрашенной площади...

На другой день обрушили и венчавший угловую часть фасада круг с распростертым в нем орлом, и существование оставшихся башенок было уже ничем не мотивированным — они торчали, как обломки зубов во рту старика.

Исчезли люди, а с их исчезновением умер и дом. Время медленно стерло всех и все... Время... Вначале мы мчимся сквозь него мимо сегодняшнего дня — мы еще успеем вернуться, остановиться, все исправить. Ведь впереди нас ждет осознание цели и смысла нашего бытия, нечто влекущее и загадочное. И только когда рассеивается иллюзия несуществующего будущего, и мы останавливаемся на самом краю сегодня, мы делаем робкие шаги назад, боясь упасть в раскрывшуюся перед нами бездну, только теперь понимая, что все настоящее и значительное уже произошло. И тогда мы идем осторожно назад, в прошлое, в поисках самих себя. И в этих осколках прошлого я нашла забытый, никому сегодня не ведомый мир — людей причудливых, оригинальных, позволявших себе быть самими собой вопреки так часто окружавшей их серости и ординарности. Никто из них не оставил после себя детей, они живут только в моей памяти, нет на земле ни одного человека, кроме меня, кто их помнит, еще чуть-чуть — и память о них исчезнет, как будто их никогда и не было на земле. И вспомнив отчаянный вопль Марины Цветаевой: "Я тоже была, прохожий! Прохожий, остановись!" — я попыталась подарить им вторую, призрачную бумажную жизнь.

Дюссельдорф

«Хочу пошелестеть словами...»

Илья Рейдерман

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Могилевские: Семейный портрет на фоне Одессы

Дина РезникКарина Бейгельзимер

Мы едем, едем, едем…

Иосиф Райхельгауз

Новое звучание одесской симфонии

Вероника Полищук

Рассказы об Одессе

Владимир Поддубный

Ах Одесса, жемчужина у моря!

Привоз

С Одессой надо лично говорить...

Михаил Пойзнер

Содержание

Тебя дороже нету... (что Одесса без песен?!)

Михаил Пойзнер

«Оккупация. Одесса 1941 — 1944»

Михаил Пойзнер

Их не знали только в лицо…

Михаил Пойзнер

«Ты в сердце моём,ты всюду со мной, Одесса, мой город родной»

«Ты одессит, Мишка, а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни беда...»

«Я вам не скажу за всю Одессу, вся Одесса очень велика…»

В доме Вольфа

Галина Педаховская

Дина Резник
Карина Бейгельзимер